Текст книги "Большие и маленькие"

– А называли? Бабником?

– Ясное дело. И на поминках тоже. Шептались. У меня другое понимание… Сложно все. И Маше, я тоже представляю, каково было… сложно… Но…

«Давай, Андрюшенька, не останавливайся».

– Смотрю на него… и вижу человека, которому вкусно жить. Вот так скажу, да. Ты прости, если что… У нас же откровенный разговор?

– Конечно. Иначе никакого смысла.

– Всех знакомых переберу. Только он такой. Глаз горит. Искристый человек, понимаешь? Летучий. И во всем такой… я хочу сказать… я все эти дни об этом думал… Ему, в принципе, нравилось жить на две стороны. Без этого не хватало ему чего-то… я так понимаю… вот сколько я его знал… понимаешь… как будто с какого-то момента нужна стала эта разбросанность, как будто только так приходил в норму… Только Маше не нужно это передавать, ладно?

– Ну, что ты, Андрюш.

– Я бы так обрисовал: самого себя слишком много, и некуда приложить… а Маша, когда настал такой этап… ну, у всех настает… привычка, все такое… вот… она, вместо того чтобы помочь ему… ну, сжигать топливо… – Осекся, принялся подбирать слова, да так и не подобрал. – Сложно сформулировать…

Помолчали по-новому. Приложились к чашкам.

Спросил, смущаясь:

– Так у тебя с ним…

– Что ты! – Махнула рукой непринужденно. – Была тихонько влюблена. Ну и взросление, шепот натуры, вот это все… Покурим?

– Фух! А то я уже подумал…

– Нет-нет. Это не наша история.

– Так я и думаю…

Вышли во внутренний плющом заросший дворик. Воробьи шумно разлетелись.

– Ты и с Оксаной знаком?

– Знаком, – ответил нехотя, протягивая горящую зажигалку.

Дал прикурить Люсе, прикурил сам.

– Машу жалко, конечно. Машу жалко.

Аккуратные мусорные жбаны, черный кот с кривым надломанным хвостом. В распахнутых воротах поблескивала на солнце река.

– Но ей жалость ничья, похоже, не нужна, – сказал Андрей вопросительно и посмотрел на Люсю.

Подтвердила:

– Не нужна.

– Немного другой ее себе представлял. Мы редко с ней виделись, честно говоря.

Люся начинала скучать – показалось, Андрей не скажет больше ничего, вытряс себя всего, до крошки. Он сказал:

– Мне рядом с Машей как-то не по себе.

– Почему?

Оглянулся – будто проверил, не подслушивает ли кто.

– Как-то… кажется, она вся еще там… В Лешиной измене…

Кот зевнул. Упруго дрогнула ленточка языка.

– Любила его очень, да?

Не дождавшись ответа, замолчал. Затянулся, выдохнул дым вверх, в липовые ветви.

В глазах у Люси плыло. Что-то нужно было с этим делать. Со всем этим, вываленным в кучу. Андрей, конечно, вряд ли сделает первый шаг. Да и время. Время изматывало.

Уронила сигарету себе под ноги.

Вцепилась, не соизмерив – разбила ему губу. Сквозь табак проступил солоноватый привкус крови.

«Ну, все, все, прости, сейчас, сейчас будет нежно… Милый мой».

Люся с Ольгой накрывали на стол. Ольга вновь была молчалива, как в первый день. Люсю это не тяготило. Спустится с хоров, выйдет из церкви – на какое-то время становится разговорчива, даже болтлива. Потом затихает и молчит, расходует слова скупо, как последние рубли, на самое необходимое.

Обронила, пока расставляли посуду:

– Катя снова, значит, из дома на целый день?

Вздохнула. Тишина. Тарелка снята со стопки, протерта полотенцем, ложится на скатерть. Вилка, ложка, нож.

Люся понимала – это странно: уж очень они разные, начни копаться – во многом полярные. Но она приноровилась понимать Ольгу с полуслова. Научилась дослушивать то, что следовало после слов. Частенько молчанию препоручалась самая суть. Сейчас, например, Оля имела в виду: «Катя снова из дома ушла. Могла бы, кажется, и воздержаться на девять-то дней». Осуждение, в котором больше жалости: глупышка, что же ты делаешь.

Люся видела мельком Вову. Подвозил Катю до дома на своем мотоцикле. Хорошо сложен. Поджарый, длинноногий, плечистый. Симпатичный – если бы не нарочитый подростковый вызов, слепленный, казалось, раз и навсегда, на все случаи жизни. Подождал, пока Катя слезла, чмокнула на прощанье – и рванул с места, обдав любимую клубами пыли.

Ольга здесь не из-за Маши – догадалась Люся.

Достаточно было однажды перехватить ее взгляд, брошенный на Катю, услышать этот горький материнский вздох… мурашки по коже…

К Кате не лезет. Не дотронется, лишний раз не заговорит, не посмотрит. Ей, кажется, и не надо. Держится в сторонке – но в присутствии Кати под беззвучной бесцветной оболочкой что-то большое и мощное, дрогнув, приходит в движение. А когда настанет время, так же молча удалится из Машкиного дома. Иногда, не слишком часто, чтобы не вспугнуть, будет заглядывать в гости – делая вид, что от нечего делать.

Маша не замечала. Маша умела не замечать.

Так и жила Ольга – вприглядку. Случалось, с Люсей позволит себе обронить слово, другое. Люся пыталась было понять, что это – особое ли доверие; так и не преодоленное, даже в храме не избытое, одиночество, или Ольга считала, что пришлой сестричке такого все равно не углядеть, и можно расслабиться. Как бы то ни было, Люся не обижалась: Ольга жалела Катю, Люся жалела Ольгу. Понимала, быть может, как никто другой никогда не поймет. Откуда было знать Ольге, что пришлая сестричка тоже пожила когда-то чужим – молчком, вприглядку.

В открытое окно послышались голоса: возвращались из церкви.

Люся с Ольгой вышли во двор, прихватив каждая по полному ведру и ковшику, сливать гостям на руки. Полотенца кухонные, специально купленные, с фольклорными петушкам. Ольга ездила за ними в город.

Запертый в будке Мальчик принялся колошматить хвостом и вдруг заметался, забился. Так впечатывался в стенки, в крышу, в решетку, что тяжелая дощатая конура ходила ходуном. Каждого гостя встречал оглушительным лаем. Маша несколько раз заглядывала в открытые ворота во двор, чтобы прикрикнуть – но Мальчик на нее не реагировал. Не заходила, что-то ее держало там, за забором. Оттуда долетали сдавленные голоса – Машкин и чей-то мужской.

Андрей был с женой. Приятная, оценила Люся. Голубые глаза. Но слегка оплывшая.

В одном из пришедших – по почтительной дистанции, аккуратно выдерживаемой окружающими, угадывался начальник.

Ольга выглянула за ворота и поспешила в дом.

– Закончишь? Там еще два места нужно организовать. Не рассчитали.

От Лешиных родственников разило водкой. Где-то уже успели – между церковью и кладбищем. Мачеха Алла присела на лавочку у крыльца. Вид озабоченный.

Брызги мыльной воды, падавшей на клумбу, на пыльную брусчатку, пачкали обувь. Те, кого это огорчало, забавно, каждый по-своему, отклячивали зады.

Курильщики успели наспех подымить. Ольга завела всех в дом.

– А я говорю, мы спрашивали у батюшки, – послышался из-за забора тяжелеющий мужской голос. – Сказал, можно.

– Леонтий Сергеевич, будет так, как я решила. Давайте сюда.

– Ну, достала! Самая святая, а?

– Давайте сюда.

– Главное, священник говорит «можно», а эта…

– Как вы отца Афанасия донимали, я наслышана. И как именно он вам ответил.

– Да как ответил? Если, говорит, нету сил отказаться, лучше немного выпить, чем из-за этого скандалить. Я и говорю. Как ответил?

– Вот и не скандальте. Отдавайте. Ваше «немного» я знаю. Бухла на поминках по моему мужу не будет. Все.

– А по моему сыну?! Поминки, бля, по моему сыну!

– Я вам все сказала.

– Нет, ну! Точно!

– Не устраивайте, пожалуйста. Хватит.

– Сына в могилу, сука, свела, так еще и помянуть по-людски не дает.

Во двор вошел Леонтий, Машин свекор – мрачный, играющий желваками. Следом Маша. В руках авоська. Шагнула к собачьей будке. Авоська звякнула стеклом. Маша вытащила из дужек замок и, придавив коленом, приоткрыла решетку. Сунула – почти швырнула авоську внутрь. Собиралась закрыть, но тут Мальчик боднул решетку, решетка больно ударила Машу – и, с хрустом ободрав бок о металлические прутья, пес вырвался наружу. Убежал за будку, сколько позволяла цепь.

– Да и хрен с тобой! – вздохнула Маша.

Леонтий тем временем бросил Люсе: «Привет», – сунул руки под струю воды из ковшика и прошел в дом. Алла, поджидавшая на крыльце, вошла за ним следом. Изловчилась хмыкнуть ему на ушко:

– Говорила же, сцапает.

Маша стояла посреди двора. Сняла платок. Запрокинув голову, поправила волосы.

Люся обняла ее за талию, потянула:

– Идем, ручки помоем?

Сестра на мгновение обмякла. Поддалась. Но тут же – затвердела, расправила плечи.

– Мыло уронили. – Сама же наклонилась, подняла. – Лей.

Ольга успела рассадить гостей.

Катя с Вовой. Время от времени она трогала Вову за руку, заглядывала в глаза – сверялась, все ли в порядке.

Ольга выставила на стол графины с компотом.

Маша встала во главе стола. Напротив, в рамке, перехваченной по углам траурной лентой, – Лешин портрет. Моложе лет на десять. Еще с длинными «студенческими» волосами. Еще любящий одну только Машу.

– Новее не нашлось? – участливо поинтересовалась Алла, кивнув на портрет.

Маша не ответила.

– Дорогие друзья, близкие и родные.

За столом притихли.

– Спасибо, что пришли. Спасибо, что помните моего мужа. Леша каждым из вас дорожил. Вы знаете, как он умел ценить дружеское общение.

– Как-то непривычно, с пустыми руками, – точно рассчитанным, услышанным в каждом углу шепотом сказала жена одного из братьев.

Маша и на нее не обратила внимания.

Лихорадочный неподвижный взгляд, нацеленный мимо стола.

– Спасибо всем, кто в эти дни нашел время помолиться за Лешу.

Она прочитала «Отче наш» и перекрестилась, глядя на образ в правом от себя углу. Перекрестились и остальные. Перекрестился и Леонтий – предварительно ехидно вздохнув. Некоторые, проследив за Машкиным взглядом, развернулись в сторону иконы. Ножки стульев визгливо проскрипели по полу.

– Пожалуйста, угощайтесь.

Ольга пустила по кругу пиалу с кутьей.

– Мы собрались здесь для того, чтобы помянуть Лешу. Если кто-то из вас захочет поделиться историей… сказать какие-нибудь слова… не стесняйтесь.

Маша села. Начали есть.

– Прям как молокане, – буркнул Леонтий и принялся за лапшу. – Только без молока.

Ложки постукивали. Во дворе Мальчик позвякивал цепью.

– У молокан песни поют, – добавила Алла.

Люся наблюдала за Катей: в глазах у Кати стояли слезы. Целая технология – как скрыть, что плачешь. Сморгнула несколько раз, выдавила слезы на ресницы, украдкой сковырнула ногтем выскользнувшую слезинку – сделала вид, что зачесалось в краешке глаза.

Ложки постукивали. Поскрипывали стулья.

Одного из коллег пихнули в бок. Поднялся с компотом в руке. Нет, что-то не то. Вернул компот на место.

– Юрий. Начальник хозяйственного отдела, через кабинет сидели.

– Завхоз, – шепотом перевела Алла Леонтию.

Рассказал случай, как Леша во время визита московской комиссии, вечером, на фуршете, пришел и тут же снял напряжение… «и, смотришь, пошло-поехало, беседы за жизнь, анекдоты».

– Ну, нет, – Леонтий отодвинулся с грохотом от стола. – Анекдоты… Могу я сына помянуть по-человечески? Что я, сектант какой-то? Да испокон веку… Да что!

Он швырнул льняную салфетку об стол – от свекольного салата на ней начало расплываться красное пятно. Поднялся.

– Миша, Дима, идем ко мне. Помянем по-православному. Виталик, Юля, давайте… Света, – принялся он скликать своих.

Алла уже вышла из-за стола, прошмыгнула ближе к выходу.

– Дядь Леонтий, – попытался урезонить старший из двоюродных братьев Леши.

Но Леонтий слушать не стал.

– Все! Могу я выпить за помин души?! Сына моего?! Единственного сына моего Алексея!

Вышел стремительно. За ним вышла Алла. Остальные потянулись следом.

– Прости, хозяйка… Мы лучше…

И бочком на выход.

Со двора раздался лай. Алла вскрикнула, Леонтий выругался. Возня, глухой стук удара, визг Мальчика.

Люся выглянула в окно. Леонтий тащил из конуры авоську с бутылками. Алла давила локтем на ручку ворот, пытаясь открыть. В руках у нее была Машкина кастрюля. Прихватила по пути.

Родственники ушли все. Последняя, жена одного из двоюродных братьев, перед уходом что-то долго нашептывала Маше. Та сидела, не шелохнувшись.

Суп съели в тишине. Люся с Ольгой собрали тарелки, подали второе.

Андрей ограничился обязательной программой: сказал о том, какой Леша был энергичный и яркий человек. «И прекрасный работник», – добавил. И жест в направлении начальника – будто отдал пас. Начальник продолжил про прекрасного работника: что ни поручишь, всегда в срок и в полном объеме, ответственность, добросовестность… вот, мы тут еще немного собрали и как бы квартальная премия, уже была выписана… нашли выход, решили вам передать… конверт повис над столом – куда: налево к портрету или направо к вдове… налево ближе… конверт улегся возле молодого улыбающегося Леши.

И выдохлись.

Зашептались, принялись играть в гляделки: скажи – нет, ты давай скажи.

– А кто-нибудь знает из вас, как мы с Лешей познакомились? – спросила Маша собравшихся. – Леша рассказывал?

Андрей поднял руку: я знаю, мне Леша рассказывал.

– Я на четвертом курсе училась. Леша только поступил тогда, он не сразу после школы поступал… я первое время подтрунивала над ним: первокурсник… Начало сентября. Солнце, погода чудесная. Шли с подружками от нашего «педа», а у юристов в нашем здании занятия по иностранному были. Идем, на светофоре мотоцикл стоит. Мотоциклист в шлеме… Вы заметили, тут в Платоновке до сих пор в каждом дворе мотоцикл, если не два… Мы перешли уже, почти до остановки дошли. Вдруг подлетает, снимает шлем, подходит. Быстрый, красивый. Это в нем как-то особенно сочеталось, всегда… Девушка, говорит, детали можно уточнить позже, но вам придется стать моей женой. Подружки грохнули… ну, посмеялись, и дальше к остановке. Повеселил, и ладно… А я с места не сдвинулась. Сама не знаю. Так он это сказал, как будто и вправду знал что-то. Про нас… Поехали в центр. Кататься. Шлем он мне отдал.

– Мам, – просительно обронила Катя.

Но Маша продолжила. Ровным негромким голосом.

– Сам едет, волосы по ветру… лохматый стал… львиная грива. – Подержала растопыренные пальцы у головы, покрытой черным платком. – В парке Горького гуляли. Проговорили до ночи. Целовались в общаге, на лестнице. Комендантша нас усекла, кричит: «А я сейчас в милицию, я сейчас в деканат…» Через неделю заявление подали в загс… Леша тогда дом достраивал… Иногда просыпалась ночью – страшно: разве бывает такое… как это все уместить… Потом Катюша родилась…

– Мам…

Чем дальше рассказывала Маша малознакомым ей людям о том, как была когда-то счастлива… слушайте-слушайте, сегодня не отвертитесь… тем меньше оставалось в них поминального благолепия. Лица менялись. Растерянность. «А ведь чувствовал, что не нужно ехать», – вырвется у кого-нибудь по дороге назад.

Люся, не таясь, разглядывала каждого.

Завхоз Юрий… «через кабинет сидели»… тоже, конечно, общался с Оксаной. Новый калькулятор, перегоревшая лампочка, расходные материалы – все к нему. «Просим предоставить для производственных нужд кассы номер»… как-нибудь так… «Ксюш, пора уже Плюшкину писать. Пломбы заканчиваются». Молодым всегда спихивают такое. Оксаночка улучает минуту и пишет. Резинки, пломбы, гель для пальцев, обязательно новых инкассаторских сумок (подчеркнуто). Завхоз Юрий встречает ее с комичным ворчанием. «Ну-ка, поглядим, что там опять накатали? Э-э-э, сколько всего! На продажу, что ли?» Видно по нему: балагур. Жизненная программа – всегда выглядеть бодро. Шутки-прибаутки в каждом кабинете. Завхоз обязан нравиться. Пройдет какое-то время после Лешиной смерти, в кассе что-нибудь закончится, Оксану отправят к Плюшкину. Она придет к нему с заявкой: шпагат, мыло, две пачки писчей бумаги… ленты, которыми оборачивают пачки денег… как они там называются…

Люся долго за ним наблюдала. Случайно упал взгляд, и прицепилась. Пока Маша рассказывала – напялил умильную улыбку и держал, держал. Как гимнаст держит уголок. А Люся ждала, на сколько его хватит.

Крепкий. Она устала раньше. Перевела взгляд.

Шерстяное пузо. От неожиданности она чуть не хохотнула. Пузо подглядывало в глазки промеж пуговиц натянутой туго сорочки. Размера на два меньше, чем нужно. С прошлого раза – когда кто-то умер и пришлось покупать черную сорочку, господин поднабрал килограммов. «Интересно, что с остальной одеждой, – подумала она. – Бывает, носят упрямо не свой размер. Уже по швам трещит, а носят: ничего, это я временно, скоро похудею».

Рассматривала их и повторяла, как считалочку, только что придуманный список: пломбы, резинки, бумага, шпагат.

И наверняка есть те, кто оставался в неведении до самого финала. Проморгал всю историю. «Да ты что! Я один, что ли, не в курсе?» Выспрашивали подробности.

Только не начальник. На то и начальник, чтобы все подмечать… стоял в своем кабинете у окна, смотрел, как Оксаночка садится в Лешину машину, вздыхал завистливо – самому бы, эх…

Все они – кто больше, кто меньше, знали о Леше с Оксаной. Каждый, слушая Машу, неминуемо вспоминал что-то свое – такое, что при ней никак нельзя произнести вслух. Нет, Люся не искала среди них виноватых. Просто сравнивала – невольно. Маша в своей распахнутости – настежь, на всеобщее обозрение: проходите-проходите, вот, здесь у нас так, а здесь, не поверите, эдак… – в своей откровенности, которую кто-то мог посчитать истеричной, но истерика, если и кипела, то глубоко, далеко, неслышно… Маша в своей откровенности, безответной и отклика не ищущей была такая большая. А они – такие маленькие, ерзающие. Вздыхающие. Выбитые из колеи.

«Да, Андрюша, с Машей всем не по себе».

Ей хотелось, чтобы все они ушли. И Ольга, и даже Катя – чтобы Маша осталась с ней наедине. Чтобы дорассказала ей одной самое главное. Что там? Что оказалось бы главным в ее пересказе?

Сломался автобус, курсировавший между Платоновкой и Комбинатом. Приехал вовремя, посигналил. Те, кто собрался домой и решил ехать автобусом, попрощались и ушли. Но вскоре вернулись. Водитель выставил на лобовое стекло картонку «Сломался» и прилег на лавочку возле магазина – дожидаться тягача.

– Это у нас бывает, – сказала Маша, и по ее губам скользнула улыбка. – Это наши, местные, возят. Взяли где-то полуживой автобус, подлатали. Городские перевозчики Платоновку с себя спихнули. Невыгодно ездить… Леша рассказывал. – Она пожала плечами – мол, само собой, от Леши знаю, откуда еще.

– А вам бы подписи собрать, и к депутатам, – предложил начальник.

– Да, Леша пытался. Прошелся по кварталу и плюнул. Соседи… сами понимаете… Тысячу вопросов зададут, начинают дебаты разводить: а будет ли толк, а не будет ли хуже.

И снова – это выражение на ее лице: будто прислушивается к собственным словам. Переводит с иностранного. «Про подписи говорю. Гостям рассказываю. Леша пытался подписи собрать. Автобус. Депутаты. Дебаты».

– Как бы нам выбраться? – робко поинтересовался один из тех, кто понадеялся на платоновский автобус.

Засобирались. Начали распределять по машинам, кто кого подвезет. Вышли в холл – для удобства.

– Так, те, кому в район телевышки, давайте налево. Центр – вставайте сюда.

Маша сидела за опустевшим столом, уложив руки на колени. На противоположном конце стола, за рядами тарелок, Лешин портрет. Конвертик.

Оказалось, за один раз всех не развести. Пятеро приехали в поселок с Витей – тем, что в тесной сорочке. Но Витя в город не возвращался, в соседней Камышовке его ждали по важному делу родственники. «Ну, никак. И так торопят». Он стучал пальцем по телефону.

На комоде зажужжал Люсин телефон. Эсэмэска от Андрея: «Тебе в город не нужно?»

Оглянулась: нет его. Спрятался.

Уши у нее зарделись – нежданно-негаданно, как у девочки. Захлестнуло. Не заметили бы.

Отправила Андрею ответную эсэмэску: «Очень».

Скорей бы.

«Так нужно», – сказала она себе.

Уже томилась: зачем это все, дурацкая колготня напоследок…

– Ты стой здесь. Ты туда. Валентина Петровна, перейдите в эту группу.

Тасуются, высчитывают оптимальный вариант.

Начальник мог забрать только одного – которому по пути. Тоже, стало быть, дела. Андрей вошел в дом, с порога вызвался развести всех, кого не успели распределить. Насчиталось шестеро. Не ехать же друг на дружке – придется возвращаться.

Жена первым рейсом.

Люсе долго искать повода не пришлось – отпуск заканчивался, нужно бы съездить на вокзал, купить обратный билет.

– Если не сложно, Андрей. А обратно я сама на такси.

Разумеется, несложно. И жена его подтвердила: несложно, все равно мимо вокзала ехать.

Он посмотрел так, будто между ними все уже было. И тронуло нестерпимо глубоко. Будто была уже минута тишины и опустошенности – они уже лежали, голые не только телом, глядя каждый в свой угол… все зрелое, взрослое, спасительно упрощающее и приуменьшающее, грамотно разлинованное… «хорошо, что хорошо кончается», – все это смято, разорвано, раскидано по углам, все это еще только предстоит нащупать и склеить обратно, чтобы было, куда шагнуть от кровати, чтобы было, чем отгородиться от нелепого, несбыточного: родной мой… а пока дозволено лежать, касаться друг друга подушечками пальцев – карауля, кто первый посмеет сорваться, отчалить в обратный путь – и не думать… пока ни о чем не думать, выдыхать украдкой переполнившее тебя небо… Посмотрел так, будто все это только что случилось и вот он по неосторожности заглянул ей в глаза.

«Так надо. Я знаю».

– Спасибо, что пришли.

– Крепитесь.

– Спасибо.

Уехала первая партия.

Дожидаться Андрея остались двое мужчин и женщина в кружевном декольте.

Пока Люся с Ольгой прибирали со стола, Маша занимала оставшихся гостей разговорами о Платоновке: летом дорогу начнут асфальтировать, участки с начала года подорожали; говорят, какой-то богатей выкупил сотки возле пруда… вон там, из окна видно забор.

Катя с Вовой ушли, взявшись за руки.

Андрей развез первую партию и вернулся. Взгляд беспокойный.

– Спасибо, что пришли.

– Ну, что вы…

В машине дружно отмалчивались. Женщина позвонила. Наверное, мужу. «А ты где? Да? А музыка откуда?». Выслушала удивленного мужа. Стоит себе муж, допустим, в колбасном ряду, перед ним тележка с покупками – вокруг него гипермаркет, из-под потолка музыка в стиле поп – и весело отчитывает супругу за внезапную подозрительность: «Ты что, мать, сбрендила? Сама же послала… – И с внезапным воодушевлением (надо же, приревновала, что творится!) провожает взглядом проплывающие мимо аппетитные формы. – Все, давай, дома увидимся». Женщина в кружевном декольте убрала в сумочку телефон и тоскливо вздохнула.

Двоих развезли быстро.

Последний взялся осложнить ситуацию. Человек-навигатор, знаток переулков.

– Сначала Люду вези на вокзал.

Здесь налево, там направо, немного дворами – и выскакиваем на Первую Майскую. Настырный. Чуть не за руль хватал. Андрей не решился отбояриться. Переглянулись, когда выходила.

– Спасибо, Андрей.

– Не за что.

В кассы – очередь на ползала. Не пошла. Купит билет по Интернету, из Машкиной спальни.

Ждала Андрея на лавочке, под навесом автобусной остановки.

«Как вокзальная шлюха, пока не подберут».

Пусть и он, когда подъедет, так подумает. Пусть заведется. Пусть растерзает ее, как Леша когда-то терзал свою возлюбленную Машку.

Позвонил минут через десять.

– Я освободился.

– Подъезжай к главному входу.

Улыбнулась сама себе, своему голосу – не помнит, когда он был таким откровенно-липким.

Подъехал Андрей.

Разнервничался вдрызг. Голос дрожит.

– Сказал жене, что буду поздно. Сказал, нужно с сыном повидаться. У меня есть сын от первого брака.

– Ты только не нервничай так, ладно? Все хорошо.

– Стараюсь.

Оказалось, она и сама не знает, как держаться. Это его «стараюсь» – будто просила что-то починить.

Свернул на эстакаду, в сторону западной окраины. На выезде из города наверняка мотели. Фуры припаркованы под окнами, вдоль трассы. Когда они войдут, представила Люся, администраторша – хмурая, навсегда усталая, примет его за дальнобойщика, а ее за плечевую. «И хорошо. И правильно». И следом: «Вот, интересно, Леша возил Оксаночку в такие места? У нее своя квартира. Но вдруг. Для остроты ощущений. Был ли он любитель поиграть? А она? Какой бывала она с ним? Узнать бы».

Андрей придавил газу, чтобы успеть проскочить на желтый.

Вопросы тем временем сыпались один за другим: «Чувственней Машки или просто – моложе? Заскучал – или всегда тосковал по новизне, по другому изгибу?»

– В дом отдыха, – сказал Андрей; скорее, спросил, – не против?

– Отлично.

– Были там однажды на корпоративе. Без ночевки. Заглядывал в номера. Приличные. Ремонт.

– Это тот корпоратив, про который сегодня рассказывали?

– Что? – Но он уже вспомнил, о чем речь. – А, да. Тогда из головного целая делегация прибыла, решали насчет… ну, вряд ли сейчас стоит про это…

На перекрестке небольшой затор.

– Прости. Не знаю, о чем говорить. Не хватало еще про работу…

– Почему нет? Можно про работу. Все равно.

Или связало Лешу с Оксаночкой то другое – неназываемое всуе, чему дела нет до анкетных предпочтений… то, что прорастает сквозь телесное – соединяет внезапно, наперекор… то самое, что умеет едко посмеяться над очередной затеей «только на одну ночь»?

«Так! – одернула себя. – Сосредоточься. Не о том сейчас. Не о том».

Мотель, скорей всего, будет «три звезды». И хорошо бы, номер чистый. И нестарая кровать. На стене потешная пасторалька: река, кусты, рыбак. Обязательно. Без пасторальки никак. Стену того номера, куда Маша затащила своего начальника охраны, тоже наверняка украшала какая-нибудь мазня… В том гостиничном номере Маша была в шаге от другого поворота – не кровожадного, хоть и неправедного. Или правильней – не кровожадного оттого, что неправедного?

Могло быть и так: он не остановился бы на полпути, тот Костя или Коля, а Машка забыла бы про свои слезы. Он разыскал бы ее потом. Она гнала бы его и говорила, что все было ошибкой, ужасной ошибкой. Он сумел бы ее убедить, что ошибки – не самое страшное… Он излучал бы уверенность: соглашайся, знаю, что делаю. Они начали бы встречаться. И все завертелось бы иначе. И как знать, куда бы вынесло… И Леша – тогда и Леша мог бы остаться живой. Потому что в тот вечер, когда позвонила бы Оксана, уже сама Маша не остановилась бы на полпути, не вернулась бы с порога, не расквасилась от жалости к себе… успела бы в треклятую больницу.

В Люсиной взвинченной реальности все кончилось через несколько минут.

Встали на очередном светофоре. Андрей спросил, тоном немного наигранным (будто придумал наконец: вот же о чем нужно) – откуда ее загар. Люся начала отвечать и назвала его Лешей. Слетело с языка. Так вышло.

И невозможно было ни извиниться, ни перевести в шутку.

По встречке тянулась колонна междугородних автобусов. Красивый вишневый цвет, желтые волны по бортам. Ей почему-то запомнилось.

Мотель был уже не нужен. Вот уж точно – невозможен. Надо же! И как такое в голову могло прийти?

– Андрюш, прости… Отвези меня, пожалуйста, обратно. В Платоновку.

Он как ни в чем не бывало перестроился в правый ряд – к эстакаде и на разворот. Как будто: «Сам хотел предложить. Опередила».

Подъем закончился, справа открылась Платоновка. Деревья и крыши, на солнце сверкают стекла в одном из домов. Андрей съехал на обочину и остановился.

– Постоим немного?

– Конечно.

Он открыл окно, потянул сигарету из пачки.

– Будешь?

Закурили.

«Одежда провоняет, Маша будет морщиться».

– Ты Оксану видела? В Сети?

– Да.

– Оксана в день похорон хотела тоже к Леше на могилу… попасть. Просила меня… Чтобы я ее свозил, вечером. Но как я? – Он дернул плечами. – Я Маше помогал, все устраивал. Потом, вдруг заметили бы. Отказался. Было бы нехорошо, если бы заметили. Правильно?

– Правильно. Или нет. Откуда мне знать.

Он посмотрел на нее. Не стала поворачиваться. Не хотелось поддерживать разговор. Больше не хотелось. Все, казалось, произносится теперь только для того, чтобы загладить неловкость. Сделать вид, что – ничего, нормально, всякое бывает.

– Я, знаешь, все думаю про Оксану… как она там, с Лешей… в больнице… сидит, не понимает, во что вляпалась… сидит, ждет взрослую тетеньку, которая сейчас приедет и все решит…

«Так! А вот сюда теперь не надо. Не надо теперь».

– Докурил? Поехали.

Застали представление в полном разгаре. Леонтий на такие был мастер – это Люся знала. Когда-то Леша и Маша, на фельетонный манер, рассказывали ей в два голоса, как бузил свекор – в прошлый запой. Своими глазами, правда, наблюдала впервые. И было совсем не до шуток.

– Что ты, сука, молчишь?! – орал он, покачиваясь и растопыривая локти. – Брезгуешь говорить со мной? Ты ж смотри, твою мать!

Маша, поджав губы и поглядывая на пьяного Леонтия так, будто раскапризничался ее подопечный, вредный и безнадежно избалованный ребенок, но отшлепать никак нельзя, приходится ждать, пока услышат и прибегут родители, продолжала прибираться во дворе перед домом. Расправила половую тряпку, только что вымытую в ведре, подошла к крыльцу, перекинула тряпку через перила. Заметила Люсю с Андреем в воротах, но виду не подавала. Наклонилась к ведру, взболтала, выплеснула грязную воду на увядшую грядку. Леонтий резким черпающим движением попытался ухватить Машу за локоть, но промахнулся. Зашатался, переступил несколько раз, ища равновесия. Постоял, подумал – и смачно плюнул на только что вымытую брусчатку.

– Была бы нормальная, разве б он от тебя гулял? – выкрикнул Леонтий и рукавом вытер губы. – В могилу загнала. Тварь. Никогда тебе не прощу. Ясно?

Маша молча занималась своими делами – но не забывала посматривать на Леонтия. Продолжай, мол, слушаю.

Люся шагнула во двор. Андрей следом. Она вздрогнула от неожиданности – не услышала, как Андрей вышел из машины и встал у нее за спиной. Кивнул вопросительно Маше: что делать? Маша скривилась: да ничего не делать, ерунда. Люся представила, как Андрей сейчас уедет, и они с сестрой останутся одни с буйным пьяницей. Вся надежда на Мальчика. Тот лежал неподвижно, наблюдал. Леонтий стоял от него слишком далеко – цепи не хватит.

– Думаешь, устроилась?! Думаешь, сжила Лешку со свету и устроилась тут?! А на вот, это вот видала?!

Леонтий хлестко хлопнул левой рукой по правому плечу.

– Поняла, сука? Чтобы сорок дней и – все, духу твоего здесь не было. Ясно?

Он размашисто шагнул вперед и, низко наклонив голову, чтобы перехватить взгляд невестки, сказал с какой-то новой, разнеженной злостью:

– Не жить тебе здесь. Запомни.

Маша накинула платок на голову, затянула узел.

– Ничего, – сказала она. – Бог даст, проживем. У вас не спросим.

– Да заткнись ты, сука, богомолица нашлась!

Андрей все-таки вмешался.

– Уважаемый, – протянул он руку к Леонтию. – Давайте я вас до дома подвезу.

– Что-о-о? Ты что за хер с бугра?

Андрей вовремя шагнул в сторонку. Леонтий влип в газовую трубу.

Люсе было страшно. Вот он – в двух шагах. Рассмотрела слюну, забрызгавшую подбородок – хорошо прорисованный, с неглубокой ямочкой подбородок, совсем как у Леши. Испугалась всерьез, но стояла, не шелохнувшись, как зачарованная наблюдая за Машей – любуясь каждым ее движением, плавным и свободным, ничем не стесненным… «Вот же он, Машенька, в двух шагах… а ты его дразнишь». Слова слились в сплошное матерное рычание, Леонтий кинул себя вправо, влево и, выправив наконец траекторию, пошел на Андрея.