Текст книги "Большие и маленькие"

– Она кассиром в банке работает, – вставила Ольга.

– Пока я добралась, ее в больнице уже не было. Это мне медсестры потом рассказали, как все было. Она какой-то подружке звонила, делилась. Я когда приехала, он в коридоре лежал. Представляешь? Не то что в палату, даже снимок еще не сделали. Не знаю, почему так. Никакого внимания. Сволочи. Бросили, и лежит. Главное, разве я могла подумать, что… вот так. – Выкинула вперед руки, будто это «вот так» распростерлось прямо перед ней. – Она же при нем. Любимая женщина. Я же думала, она позаботится. Всего добьется, что нужно… А она… просидела над ним всю ночь. Там же, в коридоре, стул ей вынесли… А Леша уже не говорит, правая половина вся… Поднял левую руку, показывает, мол, видишь, как вышло… как оно вышло… Ну, что, я всех на уши поставила, грымзе какой-то в регистратуре халат разорвала. И тогда, конечно, начали все делать. Томограмму, в палату определили, прописали лекарства. Но поздно уже. До следующего утра Леша не дожил. Врач палатный меня успокаивала: завтра прооперируем…

Люся принялась за пюре с котлетой. Проголодалась.

Стукнули ворота, запрыгал, гремя цепью и радостно повизгивая, Мальчик.

– Катя, – констатировала Маша.

Цепь затихла и, звякнув, высыпалась на брусчатку двора. Раздался радостный певучий лай и следом бешеный цокот и царапание когтей: Мальчик метался по двору – два прыжка влево, два прыжка вправо, насколько хватало места между грядками и газоном.

Хлопнула входная дверь.

Мальчик унесся на задний двор.

Вошла Катя, поздоровалась. Обнялись, Люся снова промямлила «соболезную».

– Как ты выросла, Катюш. Ростом в папу.

И екнуло внутри: вот и она, со второй же фразы – сразу следом за «соболезную», научилась говорить буднично.

«А что говорить? – урезонивала себя. – Что-то же нужно говорить».

Катя, как и мать, сдержанна. Но сдержанность ее другая – бросилось Люсе в глаза – неуверенная, опасливая.

Ей открылся лишь самый краешек, но она чувствовала, в какую долгую мучительную драму была вписана Лешина смерть. Леша умер – а драма продолжается.

– Зачем собаку спустила? – спросила Маша сухо, строго.

– Пусть побегает, – с некоторой заминкой ответила Катя, не взглянув на мать. – Сколько дней уже.

Села за стол.

– Есть будешь?

– Нет.

– Ну, сама теперь будешь его ловить. На цепь сажать.

Катя в ответ лишь пожала неопределенно плечами.

– Если на ночь оставить, опять полезет по дворам. Мне потом выслушивать.

– Хорошо. – Катя рассматривала дальнюю стену. – Я посажу.

– С ним Леша управлялся, – сказала Маша Люсе. – А мне, подумай, каково с этой тушей. В нем центнер весу. Понял, что Леши больше нет, наказать его некому. Наглеет понемногу. – И продолжила: – Столько всего было, Люсь. И скандалы, само собой.

Катя заметно напряглась. Губы сжались плотней.

– Он все мне пытался объяснить. Не нужно усложнять. Как он говорил? «Давай жить иначе…» Иначе… понимаешь? – Развязала платок, кинула на плечи. – Дурдом… На два дома? Спасибо, дорогой… Если бы не церковь… я, конечно, была в отчаянии. И весь этот кагал моментально… родственнички его… как только усекли, что Леша на сторону ходит, что плохо с ним живем… сразу так себя повели – дескать, ты тут никто и звать тебя никак. Как будто, знаешь, все они поголовно его любовницы и всем он обещал жениться.

Улыбнулась. Без горечи – скорее, устало.

Катя сидела бочком, смотрела в сторону. Понимала, о чем говорит мать. Знала в подробностях. Не жаждала услышать снова, но терпела: пусть. Видно было, пришла из-за тетки, из вежливости – посидеть, отбыть номер.

– Сколько раз в церковь его звала. Пойдем, там помогут. Даже если разводиться, пусть все будет по-хорошему. Про развод заговаривали, но… Ему дом жалко было продавать. Мне страшно… Придумывала себе постоянно какие-то надежды, цеплялась… В церковь не пошел. Не послушал. Ты его помнишь… отшучивался, как обычно. Мы, говорит, пойдем другим путем. «Тебя тоже люблю. Но по-другому…» По-другому, Люсь… Все у него по-другому… умник… Юбилей у нас был прошлой осенью. Забыл. Вспомнил только под Новый год.

Ольга уже мыла посуду. Маша встала, собрала грязные тарелки, поставила в мойку.

Катя успела шмыгнуть прочь из кухни.

В холле на комоде обнаружилась пачка «Парламента»: забыл кто-то из приходивших на похороны. И Люся не удержалась. Больше года не курила. Но от одной же ничего не случится – успокоила она себя. Примостилась за углом дома, у перил веранды. Никотин спасительно шарахнул по организму.

За недостроенным кирпичным забором появился сосед в наброшенном на плечи сером бушлате. Помахал ей рукой, она ответила. «Наверное, Леша нас когда-то знакомил». Прикрывшись рукой от низкого предвечернего солнца, сосед с интересом рассматривал пятачок Машиного двора перед домом. По характерной возне – цокот когтей, позвякивание металла, ворчание и сопение – Люся догадалась, что там происходит. Выглянула. Зрелище и впрямь впечатляло.

Маша с Ольгой тащили к будке Мальчика. Цепь к ошейнику была уже пристегнута. Вцепились обеими руками. Пес поскуливал и упирался, и чем ближе к будке, тем упирался отчаянней. Дергал головой, пытаясь вырваться из ошейника, отчего Машу с Ольгой потряхивало. Ольга закусила от боли губу – цепь врезалась в руки, – но не отпускала.

Тащили молча. Покряхтывали только и отдувались.

Встретившись взглядом с Ольгой, Люся затоптала сигарету и бросилась помогать. Как только подхватили болтавшийся конец цепи – собачий центнер рванул; затопали и зашаркали у нее за спиной подошвы, натянулась цепь… успела, все-таки успела защелкнуть карабин на металлической петле, приваренной к столбу возле будки.

Женщины отошли в сторонку. Ольга и Маша переводили дыхание, поправляли платки.

– Совсем оборзел, – сокрушалась Ольга. – Как же ты с ним?

– Да как. Пусть сидит. Надо бы замок повесить, чтобы Катя не отпускала.

Сосед на крыльце курил.

Маша посмотрела на него и отвернулась.

Вечером ей позвонила мать. Говорила вполголоса – Вадик еще спит, первый выходной за месяц, и то, считай, до обеда, потом в магазин, за новым инструментом. Интересовалась, удалось ли убедить Машу не обижаться. Маша сидела рядом.

– Да, мам, она все поняла.

– Пусть выйдет в Скайп, Люсь. Поговорим с ней хотя бы. Я пока никак не могу вырваться, ну никак.

Маша зашептала, отстраняясь от телефона:

– Не могу сейчас, не хочу. Скажи, Интернет отключен за неуплату.

Можно было соврать, что отпуск ее закончился, и сбежать. Но она решила остаться. Позвонила подружке Асе, предупредила, что задержится еще на две недели, до конца отпуска, так что Асе придется дольше наведываться в съемные Люсины пенаты для полива цветов (рассказала, в чем дело, получила причитавшееся ей как родственнице «соболезную»).

Сочувствие, да, сочувствие. Какой бы Машка ни была другой, незнакомой – своей пугающей невозмутимой цельностью, воцерковленностью своей – Люся, как реставратор, добывала ее из-под верхнего слоя: вот, это хорошо знакомо, это на месте, и тут, и вот это. Неспособность к фальши, точность и легкость интонаций – никогда не запнется, самое трудное выскажет просто, будто вещь уложит в футляр. «У меня никогда так не получалось». Компактные выверенные жесты. Тридцать шестого размера ступня. Тоненький шрам на правой руке, на тыльной стороне ладони – неудачно открывала консерву.

Еще любопытство: как же она со всем этим справится? С родней. С дочкой-подростком. С волкодавом Мальчиком. Закончился морок, в котором ни развода, ни верности, и Оксаночку можно рассматривать в соцсетях, заходясь от обиды. Но как без Леши содержать себя, Катю, этот дом? На то, что она зарабатывает как частная няня, прожить не получится. Даже если подыщет вариант на целый день. Мама вряд ли будет ее спонсировать: Вадик не одобрит, у Вадика в Мытищах недостроенная мечта, крышу нужно класть, осень не за горами. Да Маша и не приняла бы этой помощи.

И еще чувство вины – куда без него. Если бы она не отдалилась, не отложила Машку на дальнюю полку – Машку, Машуню, которая несла в школу ее портфель, бесстрашно драла уши ее обидчикам, читала с ней Ахматову при свечах, инструктировала перед первыми школьными свиданиями, – если бы она не отдалилась…

Муки совести обостряло присутствие Ольги. Посторонний человек. Помогает по хозяйству, поддерживает. И уж точно связь ее с Машкой крепче, чем у родной сестры. Ольга – молчащая, скользящая за спиной вышколенной официанткой, не растворилась тенью по углам, не истерлась о кухонные тряпки… Была еще и ревность, пожалуй.

Жила на другом краю поселка. В день Люсиного приезда Маша оставила ее ночевать: «Оль, ну что ты пойдешь по темноте? А завтра с утра на службу». Ольга пела в церковном хоре. Когда она отправилась в ванную, Люся – как бы между делом, как бы заполняя паузу, расспросила Машку. Разведена. Единственный сын умер от наркотиков. Вела уроки музыки в средней школе, теперь уборщица в конторе сортировочной станции.

Место для ночлега ей было отведено в мансарде, с Катей. В той самой мансарде. Люся туда не поднималась.

– Когда мы с тобой в одной кровати-то спали, сестричка?

Люся задумалась.

– Не помню, Маш. Когда-то давным-давно.

– Ты так смешно брыкалась, когда засыпала.

– Ох. Вечно ты про это.

– А мне потом с синяками ходить.

Пока Люся вслед за Ольгой побывала в ванной, Машка дочитала молитвы перед зажженной лампадой и теперь, переставив лампаду с трельяжа на полку, к иконам, расчесывала щеткой волосы.

– А ты же коротко стриглась, – вспомнила Люся. – В последнее время.

Маша закончила расчесываться, собрала с щетки волосы, ушла выбросить в туалет. Вернувшись, встала к иконам, негромко прочитала молитву. «…Ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь». Уселась на пуф лицом к темному окну и только тогда ответила:

– Для Леши и стриглась. Когда Оксаночку на фото увидела. Влезла в его телефон… Он в этом плане жутко неаккуратный был. Скрывать толком и не пытался. Да что… представь, познакомить предлагал… а, бредни… дурдом. – Качнула досадливо головой. – У нее ж короткая стрижка. Ну, и я постриглась, думала потрафить. Дура. Просто, Люсенька, очень больно… вдруг перестать быть любимой, почувствовать себя… надоевшей. – Посмотрела отрешенно в окно. – Что у счастья твоего… истек срок годности. Больно, Люсенька, думать, что оно держалось на том, что ему нравились твои волосы, ноги… – Она резко схватила свои крупные груди под обтягивающим трикотажем. – Сиськи твои… Начинаешь метаться, как крыса.

Люся ждала, что после фривольной этой тирады сестра бросится креститься: прости, Господи, что скажешь, – но нет.

– Думаешь – что еще во мне не так? Где отрезать? Где пришить? Ну да ладно. Все в прошлом. – Маша хлопнула себя по коленкам. – Все. Простила.

Люся покосилась на иконы. «Значит, можно при них такое?» И усмехнулась своим наивным ребяческим мыслям: «Ну что ты, в самом деле», – будто усмешка эта чем-то могла помочь. Добавить уверенности.

Огонь лампады тем временем сделал с ликами то же, что делает костер с лицами собравшихся вокруг людей – вовлек в очевидную, почти осязаемую близость: вот мы – а вот тьма. Острое – то самое, а она боялась, что теперь невозможно – ощущение интимного, общего с сестрой пространства. Билет еще действует. Запросто, как в детстве, она пропущена за черту – туда, где досказывается самое главное.

– Я же попробовала, Люсь, как он говорил. Иначе.

Все-таки она туда вернулась, не так-то просто подытожить и выдохнуть прошлое.

– Найти свой стиль отношений, так он еще говорил. «Давай жить шире».

Было слышно, как Ольга в мансарде укладывается спать: приоткрывает окно, переставляет стул – вешает, наверное, одежду на спинку.

– Спокойной ночи! – крикнула она сверху.

И они ответили:

– Спокойной ночи!

Мальчик тоскливо зевнул.

Маша позвонила Кате, бросила в трубку:

– Мы спать ложимся. Ждем тебя. Хватит веяться.

Лежали в зыбучем полумраке – все выпуклое и ребристое позолочено и пущено вплавь – и снова играли в секретики. Правда, совсем не так, как собиралась Люся. Не она рассказывала Маше про то, как сладко таяло внизу живота, когда она смотрела на ее мужа – Маша выкладывала ей свою, другую, болючую тайну. Как однажды Леша забыл про юбилей свадьбы и прислал эсэмэску: «задержусь, ужинай, не жди». Как она запретила себе плакать, сделала прическу и надела лучшее платье… «в бедрах болталось немного, на нервной почве я костлявая стала…» и отправилась по газетному объявлению о вакансии секретаря в какой-то торговой компании с напрочь забытым теперь названием. «Найти работу, чтобы зарплаты хватало на съемную квартиру. И уйти, уйти не оглядываясь». Был конец рабочего дня, боссы уже разошлись, остался только начальник службы безопасности. Попросил прийти завтра. А ей никак нельзя было домой. Куда угодно, только не домой. Она брякнула: «Какие у вас планы на вечер?». Мужчина испугался, конечно. Такая прямота. Испугался. Обжигающих сучьих глаз. «Срочно нужен праздник». Какой еще праздник? Нормальный семьянин. Никаких лукавых мыслей. Но – прическа, ноги, грудь… Столик в ресторане и гостиничный номер – все уложилось в три с небольшим часа. Мужчину звали Костя, кажется. Или Коля. Как-то так. Сидел на подоконнике, курил, смотрел испытующе: чего ждать? не вляпался ли в неприятность? Она доревела, промокнула глаза и ушла. Дошла до лифта, вернулась – извиниться… воспитанная же… Дома Леша и Катя. Доедают ужин, Катя рассказывает, какая музыка была на школьной дискотеке, Леша подзуживает: «Да ну, попсня».

Проснулась с недовольной гримасой. Не успело рассвести, под окном шорхает метла. Не сразу вернулась в реальность, проворчала досадливо: «Какого хрена?» Но вот в просвете штор показался силуэт Ольги – и все встало на свои места. Вспомнила вдруг, что где-то там за углом дома бросила вчера сигарету – ох, стыдно. Метла удалилась, Люся перевернулась на другой бок. «А это откуда? Начинаем стыдиться, а еще никто и не стыдил».

Из-за приоткрытой двери позвала Маша:

– Ты на службу со мной идешь?

Беспечная: отправляясь в церковь, забыла про исповедь напрочь.

А Маша не предупредила.

Хоть разворачивайся и уходи.

Ладони вспотели.

Нельзя же вот так – сразу, не подготовившись.

Нельзя же – прийти и выложить.

Все? Непременно все?!

«О, боже».

Но исповедь была общей. Коллективной.

«Повезло», – подумала она.

Священник перечислял весьма детально описанные грехи – грешен ли в том и этом? «Грешен», – хором подтверждали стоявшие вокруг. И Люся вместе с ними. Несложно.

Но по окончании коллективной исповеди оказалось – это еще не все.

К священнику выстраивались те, кто хотел исповедаться лично. Собрались в закутке между стеной и колонной и – по одному, сначала мужчины.

Люся не сразу поняла, что происходит. А когда поняла, заспешила к выходу. Глаза в пол: лишь бы ускользнуть от Маши, не встретиться с ней взглядом. Лишь бы не выступила в ее сторону из семенящей, теснящейся к стене толпы – и на всю церковь: «Люсь, иди ко мне».

Нет. На первый раз довольно.

Напустила озабоченности – на всякий случай, пусть думают, что торопится по неотложному доброму делу… опаздываю, простите, извините, никак не могу остаться…

Вышла и столкнулась с Машей.

– На личную не пошла? – спросила Маша рассеяно, поправляя платок.

– В другой раз. Это обязательно?

Маша промолчала.

Чем-то она была занята. Что-то происходило внутри. А Люсе вдруг захотелось – остро, хоть за руки хватай – чтобы сестра говорила с ней. О чем угодно. Не обязательно о серьезном. Будто собиралась что-то такое расслышать в ее спокойном, отстраненном голосе.

– Служба скоро? Маш?

– Скоро. Который час?

– Полвосьмого.

– Вот через полчаса. Как исповедь пройдет.

– Полчаса?

– Может, чуть раньше.

– Батюшка не старый совсем.

– Да.

– Давно он… здесь?

Наконец Маша посмотрела внимательно на младшую сестру:

– Третий год служит. – И добавила: – Я в прошлый раз на личной исповедалась, – будто Люся спросила ее об этом вслух. – И тебе не мешало бы. Правда.

Каждый раз, когда ломота в спине и зависть к сгорбленным старухам, которым дозволено сидеть на лавках под лестницами, ведущими на хоры, становились совсем уж невыносимы, Люся смотрела на Машу и постепенно забывала про ломоту в спине и горбатых счастливиц на лавках. Не было в сестре умиления, которое Люся выискивала поначалу (каждый верующий, казалось ей, во время литургии выделяет умиление непроизвольно, как пчелы мед).

Нет, совсем другое.

Ее не гнуло книзу, как многих вокруг. Во взгляде – Люся стояла близко и не могла ошибиться – сгущалось то, чему не сразу нашлось название: решимость… торжественная решимость… упрямство… азарт… «Буду жить. Господи, буду жить».

Вся она была – нежданное возвращение к жизни: болела, уже заглядывала за край, но вот выздоровела, выздоровела, выздоровела. «Господи, я буду жить!»

Если бы Маша прижала сестру к стенке: «Знаю, о чем ты думаешь», – Люся ни за что бы не созналась. Отбивалась бы до последнего: «Ты с ума сошла?» Но никаких сомнений – теперь-то все прояснилось: Люся чувствовала это с самого начала, еще вчера. Во всем: в упругих жестах, в горящих темным пламенем глазах, в ровном, как шлифованный камень, голосе, что бы ни произносила Маша: «который час» или «Господи, помилуй», – во всем; не на виду, где-то очень глубоко, подспудно, пульсировало это стыдливое, но не имеющее сил таиться – облегчение.

Наверное, так бывает после стихийного бедствия, после теракта. Когда рядом кого-то в клочья – а тебя лишь слегка присыпало.

Повторяя слова молитв, печатая крестные знамения, Маша словно уходила – отсюда, от призывного баса священника, от летящих и ниспадающих голосов хора – в свою собственную драгоценную тишину.

Ольга пела прекрасно.

Люсе сделалось плохо, тоскливо. И она разревелась. Хлынуло – не было никакой возможности удержать. Чтобы не хлюпать носом, вытирала рукой.

Весь ужас случившегося – понимал ли его еще хоть кто-нибудь?

Эй! Погодите! Хоть кто-нибудь?

Священник, например.

Внушительный, рослый. Представила, как он ссутуливается, наклоняет шею, когда невелички вроде Машки подходят к нему: «Скажите, батюшка…»

Ольга, чрево которой родило сына, обменявшего жизнь на наркотик, горло которой рождает такие звуки – наверняка о жизни вечной, о чем еще… Кто ее знает, эту Ольгу… Ольга – большой секрет… Ольга может понимать все.

Но сама Маша – Маша, занятая дотошными хлопотами о загробной участи неверного супруга…

«Понимает ли сестра моя, Машка, Машуня, как страшно мне сейчас рядом с ней?»

Страшна, нестерпима оказалась благодарность выжившего. Того, кто, захлебываясь отчаянием, нащупал спасительную твердь и вцепился, каждой клеточкой ухватил – через «не могу», и больше не выпустил… кто благодарит невольно… отправляется в храм, чтобы просить: «Упокой, Господи, душу раба твоего», – но приходит и говорит: «Спасибо».

А раб божий Алексей считал, что может по-своему. Как-то… по-своему. Иначе. Своим путем.

Кто-то тронул ее за локоть, кто-то протянул носовой платок. Взяла, не оборачиваясь, поблагодарив кивком.

Служба у православных долгая, Люся успела успокоиться.

В какой-то момент ей показалось, она поступает нехорошо, оставаясь здесь, среди тех, кто так прочувствованно крестится и повторяет наизусть слова молитв – которых она не понимает почти. Ей было неловко от того, что она стоит с сомкнутыми губами. Боялась, что кто-нибудь смотрит ей в спину осуждающе. Возможно, тот же, кто подал ей платок. Оглянуться бы.

«Я же обманываю. Машку. Этих людей. Священника. Зачем я здесь?»

И напоминала себе строго – тоном, которым запрещают ныть: «Машка просила. Это важно для Леши. Для Леши сейчас все решается».

В руках у нее оказался заламинированный текст: «Верую во Единого Бога Отца Вседержителя, Творца небу и земли…» Теперь можно было повторять вместе со всеми.

После причастия – дождалась – то, зачем пришла. Поставила свечку за упокой Лешиной души, прочитала короткую молитву с таблички на стене под распятием. Маша стояла рядом, тоже выпрашивала прощения Лешиных прегрешений, вольных и невольных.

Подумала: «Нет, нельзя так, протокольно. С таблички. Нужно, чтобы изнутри». Расстроилась. Хотелось добавить от себя, хотя бы слово. Прилепить в уголок. Как нарисованное от руки сердечко под выверенные официальные фразы. Потому что… это может привлечь внимание… наверное… если Он действительно есть – может привлечь внимание.

«Лешенька, Лешенька», – только и пришло ей на ум.

Она вышла во двор. Уселась на лавку.

Выжата – до капли.

Первая служба, выстоянная от начала до конца. До сих пор заходила в церковь, когда тянуло. Тянуло в приступах одиночества. Не так уж и редко, в общем. Господь ее был прост и доступен по первому требованию. «Слушай, у меня – ну, полный кошмар. Можно зайду?» Просила. Всего, что просят обычно.

Подошла Маша.

– Подожди немного, ладно? Пойду помогу прибраться.

И вернулась в церковь, а Люся осталась ждать ее на лавке.

За оградой разгуливали голуби. Склевывали хлебное крошево с асфальта. Грузные. Переваливались с ноги на ногу, как колченогие тучные бабки. Энергично глотали, приходя в движение от головы до хвоста. Голуби скоро надоели, принялась разглядывать церковь. Белые стройные стены, сверкающие купола. Маша сейчас там, внутри. Помогает прибраться.

– Оленька, сохрани Господь, – послышалось со стороны ступеней. – Как ты сегодня пела! Ты всегда чудесно поешь. Но сегодня…

Ольге целовал руку мужчина средних лет в белой сорочке с длинными рукавами. Сорочка застегнута на все пуговицы, под самое горло. «Видимо, про таких и говорят: благообразный». От усталости мысли ее покатились куда попало. «Если бы каким-то образом сложилась ситуация, что такой, как он, пригласил бы меня посидеть в ресторане – и пришлось бы согласиться и сидеть, я бы, наверное, моментально впала в ступор, как если бы я была студентка, а он мой преподаватель, которого я всегда уважала, а он вдруг…» Заметила, что Ольга смотрит на нее. Не просто так – попалась на глаза; внимательно смотрит, всматривается. Стало быть, человек в застегнутой белой сорочке сказал: «Как ты сегодня пела», – и потянулся целовать руку, а Ольга в этот момент посмотрела на Люсю. Мимолетный случайно пойманный взгляд – Люсе не хотелось ничего в нем вычитывать, не было сил. Отвернулась, поискала голубей.

– Староста наш, – сказала Ольга, подходя.

Села рядом.

– Сразу и не жди ничего. – Она качнулась всем корпусом. – Это многих смущает: ждут. Всего и сразу. А дается, как и во всем, трудами.

Говорила, как радушная хозяйка с малознакомым, но симпатичным гостем. Хорошо говорила, Люсе нравилось – пожалуй, и не хотелось бы, а нравилось. Никакой благочестивой натуги.

«Но лучше бы на ее месте сидела Маша, – подумала Люся. – И говорила со мной о другом. – И дальше, уже не слыша Ольгу, потеряв нить: – Интересно, можно ли спрашивать – сестру, например, в чем она исповедалась? Нет, конечно. Нельзя. Пустые усталые мыслишки».

Дни потянулись одинаковые.

Ольга оставалась ночевать.

Мать принялась названивать Маше. Все то же: «Ну, никак пока. Клиенты вредные, не хотят ждать. Но появилась надежда, попробуем вместо меня взять тут одного, на время. Пока не обещаю».

Но потом Люся познакомилась с Андреем.

Ольга была на работе, Катя пропадала с Вовой. Маша ушла на кладбище.

Люся бродила по дому, открывала шкафы, заглядывала в ящики. Перебирала улики: когда-то здесь жила счастливая пара. Мужчина и женщина, вожделевшие друг друга. Друг без друга невозможные. Одежда, туфли, бижутерия, белье… дорогое вперемешку с простеньким… коробка с фотоальбомами: университет, свадьба, маленькая Катюша, первый семейный отпуск, Катюша-первоклашка… коробка с видеокассетами, надписи фломастером… где-нибудь в кладовке видеомагнитофон, можно найти и запустить… но что скажет Маша, если застукает? Зимние куртки, шуба, спортивная форма… И – ничего, легкая грусть, и только.

Принялась вытирать пыль.

Он зашел во двор, позвал Машу. Мальчик гавкнул для проформы и отвернулся. Люся вышла. Забыла, что на ней короткие шорты и футболка.

– Маши нет. На кладбище ушла.

Среднего роста шатен с карими глазами. Одет в серые джинсовые брюки и повседневный пиджак. На голые ноги и тонкую футболку старался не пялиться.

– Я Андрей, Лешин друг. – Он помолчал, раздумывая. – Можно, я Машу подожду?

Люсю он заинтересовал сразу – этим коротким раздумьем: отправиться ли на кладбище, постоять возле вдовы, погруженной в чтение молитв, или дожидаться дома.

– Проходите, конечно. Я Люда, младшая сестра.

– Очень приятно, – отозвался он, уже стоя на крыльце.

Люся тем временем натягивала на себя махровый халат, весьма кстати подвернувшийся на вешалке в холле.

Сели на кухне.

– Кофе?

– Не откажусь.

Она отправилась к плите варить кофе.

– Девять дней послезавтра. Я обещал Маше помочь, – сказал он.

– Маша говорила. – Она решила пояснить: – Что Лешин друг приедет и всем займется.

А он – сходу, с первых слов принялся делиться своими переживаниями:

– Вот так дружишь с человеком, только вчера, кажется, сидели, разговаривали и вдруг: умер, хороним в среду… – Покачал головой. – До сих пор не могу поверить.

Предъявил, как верительные грамоты: не извольте сомневаться – друг.

В турке начала подниматься шапка. Люся помешивала, чтобы замедлить вскипание, объясняла:

– Получается вкусней.

«Стало быть, так ты с этим справляешься. Вчера сидели-разговаривали, и вот его нет. А я есть. А я по-прежнему есть».

Лешин друг.

Смерть, грех, молитва, глаза сестры во время литургии – все это было по ту сторону от нее. Это можно было обдумать и, наверное, постепенно понять – но невозможно было пережить. Чувствовала: не сумеет, не сможет, даже если очень постарается. Сказала себе… Андрей сидел перед ней, ждал, пока пристынет кофе, пока найдутся слова, чтобы продолжить – обхватив большим и указательным пальцами кофейное крошечное блюдце… и она подумала, довольно невнятно – как-то так, по касательной: «Вот такой Андрей, Лешин друг».

– За два дня до смерти с ним виделись. Правда, мельком. И, главное, запомнилась такая ерунда…

– Какая?

– Да вечером после работы встретились на парковке. Он садился в машину… мне еще показалось, грустный какой-то… чтобы Леша грустил… но… промолчал… не знаю… промолчал, в общем… а Леша мне… усмехнулся еще, как он умел… прибаутка такая, шуточная: становитесь, девки, в кучу, я вам чучу отчебучу.

Люся улыбнулась: слышала от Леши эту прибаутку много раз.

– В общем… махнул рукой и поехал. А у меня эта «чуча» теперь целыми днями в голове крутится.

Она заметила обручальное кольцо на его руке. Последняя деталька встала в свой паз: Андрей был женат – и он был Лешин друг.

Как будто сидела в зрительном зале, смотрела представление – неплохо, местами даже замечательно – и в какой-то момент (ой, чуть не прозевала!) вспомнила, что сама играет в этом спектакле, как раз ее выход, пора.

– Глупо, да? Столько лет были знакомы. Столько всего… А тут какая-то хрень засела и… крутится…

Андрей глотнул кофе. Чашку на блюдце не вернул, подставил снизу левую ладонь. Подержал немного и убрал – горячо.

– Очень вкусно.

Люся и вежливую ложь его оценила: кофе на самом деле вышел плохонький – банка была неплотно закрыта, выдохся.

Что ж, ее реплика. Она сказала:

– В семнадцать лет я была влюблена в Лешу.

Андрей к такому повороту беседы оказался не готов.

Поерзал, покачал стул, продемонстрировал: шатается.

– Вот как.

– Да. Причем по уши.

– Вот как.

Стукнули ворота. Вернулась Маша.

Когда пакеты с продуктами были загружены в багажник, случилась заминка. Ничто не задерживало, и Андрей, как будто шагнул к водительской двери, но остановился. Переглянулся с Люсей поверх машины. Тут же отвел взгляд, принялся рассматривать набережную. С выжидательной полуулыбкой Люся рассматривала набережную вместе с ним.

Экскурсионный кораблик только что причалил. В щель между бортом и причалом выпрыгивала, громко чавкая, вода. «Осторожничает. Ждет подсказки». С одной стороны, сюжет категорически не располагал: девять дней, лучший друг, она в трауре – родная сестра вдовы. С другой стороны… Люся постаралась, чтобы он почувствовал: есть и другая сторона.

«Ничего, Андрюша, ничего, так даже лучше. Можешь не токовать».

– Посидим? – Она показала взглядом на столики за стеклянной стеной.

Дескать, нужно бы закончить прерванный разговор. Но к тому, что на виду, было щедро добавлено: интонация, взгляд, неторопливое движение плеч под темной блузкой.

– Сам хотел предложить. Опередила.

Поставил машину на сигнализацию, тут же снял, нырнул внутрь, полез в карман пиджака: забыл телефон.

– Маше позвоню, предупрежу, что задержимся.

– Не надо, – улыбнулась Люся.

То и дело проваливался в себя – секундочку, мне тут надо… Люся терпеливо пережидала: что бы там его ни окликало – сомнения (не привиделось ли), мысли о жене, природная робость или, наоборот, с ободряющим цинизмом спешил просчитать, во что все выльется и стоит ли затеваться, – что бы там ни было, ее это цепляло. Андрей выглядел трогательно. Подросток, который снует из настоящего в выдумку с надеждой, что и здесь удастся преуспеть, и там ничего не нарушить. «При этом старше меня лет на семь, если не на десять. Вкусняшка какой».

– Давай вон там?

Место хорошее, с видом. За стеклом набережная, прогуливающиеся люди, река.

Люся заказала фруктового чаю. Андрей взял капучино.

– Нужно было пачку кофе прикупить домой, – подумала она вслух. – В смысле, Маше.

– Мы с Лешей здесь сидели однажды. – Он махнул направо. – За тем столиком.

«Ну вот, молодец», – похвалила она взглядом.

– Одни?

Андрей пожал плечами.

– Мы всегда, если сиживали с ним, то одни. С женщинами Леша предпочитал встречаться наедине. Как он говорил, чтобы не отвлекаться от сути.

Помолчал вопросительно: правильно ли понял, что ей про это интересно. Она смотрела ему в глаза: «На – разгляди все, что нужно. Успокойся. Я своя. Все пойму правильно. Со мной можно не ломаться».

– В последнее время редко встречались. Восемь лет без малого знакомы. Как устроился в отдел работать. Но последние года два, наверное… Как-то некогда, ни ему, ни мне… некогда было.

– Обычная история. Времена такие, – развела руками Люся.

Подыгрывала. Показывала: видишь, я тоже говорю банальности, все хорошо, не подведу.

Андрей осваивался. Уходила зажатость.

Принесли кофе и чай в стеклянном чайнике, на высокой подставке, стилизованной под фонарь. Горела плоская свеча, подогревала снизу чайник.

– Иногда завидовал ему. – Андрей потянул губами молочную пенку с капучино. – С Машей об этом не поговоришь.

– Поговори со мной.

– Да. В общем… Темперамент. Кураж. Это или есть, или нет. Правильно? Если уж откровенно. Не скажу, что Леша за каждой юбкой бегал, нет. Не знаю… не стоит его бабником называть… Бабник, это как? Здесь цапнул, там куснул – считай, наелся. Поверхностный подход. Правильно? У Леши такого не было.