Текст книги "Сонъ какъ мѣра пониманiя"

Сестра изъ стали

Сталину:

…у меня нѣтъ семьи, значитъ некого убивать. Я знаю, вы побѣдили, но у меня нѣтъ семьи.

04.03.1953

Всё больше становится причинъ пожаловаться и совсѣмъ позабытъ страхъ. Многое разрѣшено, но не всё забыто. Накрывать столъ теперь уже не по деньгамъ, но чистую скатерть и ея фотографію я поставила. Теперь никого и не осталось, кто помнитъ о ней. Теперь помнятъ не о ней.

– Ты слышишь? – говорила мнѣ она возлѣ тишины шахты, – Слышишь Смерть?

Пятьдесятъ лѣтъ назадъ ея не стало. Пятое марта – не весна. И даже не выдохъ зимы. Пятое марта – только въ пятьдесятъ третьемъ.

Ощущеніе разлуки съ болью? Исчерпано. Не стало сестры, и умеръ Сталинъ.

***

Нашёлъ ихъ смятыми въ оконной пыли. Замѣтки на оторванныхъ листкахъ повязаны шнуркомъ. И тотъ, кто писалъ, ещё живъ. Возможно, хотя и для чего.

Пожелтѣвшія, съ паутиной въ углахъ стѣны квартиры сосѣдки, что увезли въ больницу.

Слѣдуетъ полить алоэ и на ночь закрыть окна.

***

Интересно ли, вывернувъ высоко голову, разсматривать отраженія оконъ. Тѣ снѣжныя облака, что расплываются въ синевѣ стёколъ и опускаются застывшимъ занавѣсомъ.

Мнѣ проще. Отъ непониманія спѣшу къ бумагѣ и карандашу. Исторія о спасённой дѣвочкѣ ложится въ строчки и, кажется, становится легче.

Лицо моей сестры, какъ двѣ разныхъ половинки. Добрая и добрая. Маленькая. Жила страдая.

– Къ ней… пусть же денно и нощно будутъ подниматься въ гору люди; подъ маршъ тростниковыхъ флейтъ.

Осколки отъ разорвавшейся мины прошли въ тѣло; послѣ чего, немедля, её помѣстили въ военный госпиталь – тамъ, гдѣ солдаты, были и дѣти.

Сдѣлавъ операцію, немедля, всѣ сняли съ себя вину.

– Не всё, не всё можно извлечь.

Она посвятила меня въ мистерію, извѣстную ей одной. Мистерію предутреннихъ исполиновъ, приходящихъ на мигъ въ тотъ тёмный часъ, когда всё безпробудно. Ихъ руки, проскальзывая, не могли помочь ей. Но ощущалась сила.

Это былъ одинъ единственный день, а потомъ Сталинъ, получивъ, прочёлъ ея письмо. Изъ динамиковъ рѣзало рѣчью о смерти вождя, и плакалъ народъ. Народъ, потерявшій страхъ. Народъ, боящійся свободы.

Въ тишинѣ её изнасиловалъ врачъ и, второпяхъ застегивая ширинку, исчезъ. Немедля, на площадь, на общее собраніѣ.

Край полупустынныхъ задворковъ съ тщательнымъ отсутствіемъ иллюзій. Сестра считала шахту раемъ, а шагъ въ неё былъ прыжкомъ къ свободѣ. Шахта за госпиталемъ со временемъ стала использоваться, какъ общая могила, гдѣ горы труповъ пересыпали хлоромъ и запахъ гнили истекалъ зловоніемъ.

Туда на телѣжкѣ я отвезла её. Отвезла я, но она сама стянула себя въ бездну; прыжкомъ въ мѣсиво.

– Тогда страна оплакивала отца народовъ?

– Тогда же надъ шахтой отстроили псарню, какъ надгробіе надъ несуществующей сестрой.

Словно вѣтромъ касаться

У тополей много обычныхъ листьевъ, но если взять лишь одинъ опавшій, прикоснуть къ ладони – будетъ совсѣмъ по-другому. Или брать въ руки открытку съ поздравленіями, или дотрагиваться до женской груди.

Непріятной кислотой, оставшейся отъ лѣта, звѣздами пахнетъ.

– Не хмурься.

– Не буду.

Хлёсткіе удары въ колоколъ и можно считать, что міръ преобразился. Вотъ къ концу осени и подавно чище станетъ.

– Куда ужъ тамъ.

– Точно-точно. Увидишь, удивительно станетъ.

Пѣсни птицъ и чиханіе котятъ, горькій кофе и затхлое мясо. Взять книгу, попробовать на ощупь. Такъ можно и садовое яблоко покрутить; спѣлое.

– Можно до губъ?

– Тихонько.

– Очень тихо.

– Не робѣй.

– До губъ.

Оттолкнутся и взлетятъ. Отъ земли къ землѣ паря, отъ тепла къ теплу ровно крича. Птицы – онѣ вѣдь, пожалуй, везучія – у нихъ своя награда.

Восковыя свѣчи и ночью асфальтъ, крупный у моря песокъ и ея бёдра. Просто красивыя.

– Тихонько.

– Помню.

– Оно вотъ.

– Вѣтромъ.

Терпко

Самую чуть, но чай отличается. Разнится вкусомъ воды и лимонностью карамели, что вприкуску. Совсѣмъ не похожа и заварка съ плавающими листочками поверхъ.

Жить загородомъ, ходить по обмелѣвшему берегу съ трупами сорокъ и берёзовой корой.

На тополяхъ сосѣдняго берега пожелтѣла листва, пожелтѣли берёзы, пожелтѣла трава, и только полынь оставалась полынью.

Въ сосѣдней комнатѣ спитъ дѣвушка съ маленькой грудью. Спитъ ея улыбка, похожая на нѣкогда видѣнную чью-то. «Чью-то» – есть въ этомъ отъ аристократіи.

– Въ сосѣдней комнатѣ спитъ дѣвушка съ маленькой Чьюто.

– И стараться не надо.

– И любить подавно поздно. Это же Чьюто.

Дѣвушка – хорошо. Пауки и печь – неплохо. Вотъ цѣпочка ходиковъ повисла надъ топоромъ, виситъ и косичка лука въ углу – всё подъ рукой. Пожалуй, стоитъ подойти къ портрету Ленина, тихо протереть отъ пыли коммунизмъ мозаики, отодвинувъ отъ края керосиновую лампу, допить бутылку коньяка.

Сексу въ двухъ метрахъ отъ портрета вождя кто-то не придалъ бы значенія. Сексу въ двухъ метрахъ отъ чугуннаго олимпійскаго медвѣдя никто не радъ. Фіолетъ астръ, желтизна шафрановъ и массивы соціалистической мебели.

– Что въ тебѣ не такъ?

– Совсѣмъ не такъ?

Вѣдь заходилъ разговоръ и о силѣ съ надёжностью, и о пріоритетахъ, и о томъ самомъ Чьюто.

– Какъ сильно пахнетъ облѣпиха?

– Сильно.

– Насколько надёженъ ея запахъ?

Сейчасъ замѣчательное время, сейчасъ восхитительные люди, сейчасъ грандіозный сумракъ.

Удивить

– Ты вся хорошая.

– Конечно.

– Съ этого можно и начать.

– Только держи меня.

Гобеленъ чуть испачканъ, но значенія не стоитъ придавать. Люстра въ пыли, её совсѣмъ не различишь. Дышится свободно и каждый вздохъ будто отрѣзанъ. Дышится свободно, но всё же что-то не такъ. Нѣкоторыя изъ пластинокъ въ трещинахъ, нѣкоторыя по полу. Всюду книги и подъ окномъ раскинуто одѣяло.

– Держу.

– То, что держишь ты, держитъ и тебя.

– Не паясничай.

Поодаль полотенце въ пескѣ и солнечный свѣтъ. Смотришь въ патину зеркала, силишься разглядѣть помолодѣвшее лицо сквозь трещины амальгамы, но сѣдѣютъ волосы, и приближается вѣтеръ. Но, какъ и прежде, дышится свободно. Если не принимать близко къ сердцу затхлый апельсиновый амбре.

– Душа моя, не устала ли отъ діалога?

– Отнюдь.

– Влюблюсь вѣдь.

– А затѣмъ?

Кислотой прожжённыя изображенія пѣны моря, изображенія трещинъ, что разсыпались гдѣ-то въ облакахъ, поля хризантемъ и потоки сливочнаго масла. Нырять и заново погружаться, ласкать и сглатывать сокъ, торопиться ото сна и отворачиваться къ лунѣ.

– Навка – душа дѣвочки, умершей до крещенія.

– Но навку сердца удивить не сумѣешь?

– Посмотримъ.

Затѣмъ онъ подойдётъ къ ней поближе и, почти не соблюдая личной дистанціи, прикоснётся къ ея груди, вдохнётъ запахъ шеи, услышитъ, какъ накапливается ея женское.

Шёлъ и плакалъ

– Кто же тебя побѣдилъ, старикъ? – спросилъ онъ себя… – Никто, – отвѣтилъ онъ. – Просто я слишкомъ далеко ушёлъ въ морѣ.

Эрнестъ Хемингуэй.

«Старикъ и море».

– Ты спрашиваешь, отчего мнѣ такъ грустно? А развѣ каждаго, кто въ такую лунную ночь оказывается въ пути, не одолѣваетъ тайная печаль? Развѣ тебѣ не тоскливо?

– Да, конечно. Что и говорить, и мнѣ сейчасъ грустно. Но даже не понимаю почему.

– А ты взгляни на небо и поймёшь. Печально отъ луны. И если тебѣ тоскливо, поплачь вмѣстѣ со мной. Пожалуйста, поплачь, – Слова эти прозвучали какъ музыка, ничуть не уступая мелодіи бродячихъ музыкантовъ. И что удивительно: даже сейчасъ, разговаривая со мной, женщина продолжала играть на сямисэнѣ.

– Тогда и вы не скрывайте слёзъ… повернитесь ко мнѣ. Я хочу видѣть ваше лицо.

Дзюнъитиро Танидзаки.

«Та, которую я люблю».

– Видишь? – сказалъ Ёжикъ. – У него нѣтъ ни папы, ни мамы, ни Ёжика, ни Медвѣжонка, онъ совсѣмъ одинъ – и не плачетъ.

Сергѣй Козловъ. «Ёжикъ въ туманѣ».

Сейчасъ, какъ никогда, рѣшить и выбрать опору.

Публично-пасторальное можетъ приглянуться, но сдѣлать акцентъ на ноткахъ вульгарности и напрочь вышвырнуть изъ каждой глотки по трахеѣ. Можно пообѣщать сцены насилія и аляповатыхъ непотребствъ. Но лучше представить глубокую осень въ стародавней лѣпнинѣ, представить покинутыя стѣны столѣтняго зданія и отмершій отъ нѣкогда насыщенной жизни курортъ.

Посѣтители, густое масло, холстъ и запахъ берега, что неподалёку. Картина ясна, но видимо малопонятна.

Ему правильнѣе сказать нѣсколько за сорокъ. Съ половиной.

Половина – ей нѣтъ и половины его возраста. Ея фигура, скорѣе всего, не можетъ похвастаться крѣпкими мышцами, но, несомнѣнно, у нея есть удачныя сиськи и безудержно лысый дѣвичій лобокъ. Она какъ несравненная шлюшка, взятая напрокатъ въ одномъ изъ провинціальныхъ городковъ, что на сѣверѣ ихъ страны.

Естественно, на ней есть подобающее лицо, есть алыя губки, присутствуютъ ухоженные маникюры и лакомыя бёдра – такимъ наборомъ ея хозяинъ вполнѣ доволенъ.

Пріѣхалъ ли онъ на отдыхъ отъ жены, убѣжалъ ли отъ любовницы къ новой, скрылся ли отъ своего кожанаго кресла, никто не знаетъ.

Ближе къ вечеру, пѣшкомъ онъ идётъ до ближайшаго городка и въ омертвѣвшемъ барѣ пьётъ небольшими глотками пиво. Каменныя улицы и чѣмъ-то памятную площадь съ городской ратушей онъ не приметъ къ своему вниманію. Остаётся безотвѣтственный пріёмъ пива и разсредоточенный взглядъ, остаётся запахъ мяса и доносящихся голосовъ.

Это же время она проводитъ въ неплохо устроенной ванной, вымывая изъ себя густые остатки. Послѣ пѣны споласкиваетъ своё тѣло прохладой, надѣваетъ его халатъ и тщательно разсматриваетъ своё юное лицо въ зеркалѣ.

Вечеромъ онѣ вмѣстѣ ужинаютъ, онъ принимаетъ таблетки, она разстёгиваетъ его ширинку и пуговицы рубашки. Происходитъ сексъ; спустя какое-то время они начинаютъ неизвѣстный и пустой разговоръ.

Три одинаковыхъ дня и три столь же одинаковыхъ ночи. Потныя простыни, неспѣшная грязь вокругъ и ея слова о счастливой жизни. Утро четвёртаго дня открывается руками полицейскихъ, вошедшихъ въ дверь заштореннаго номера. За ночь подсохшая кровь отчётливо видна всѣмъ. Виденъ чулокъ на его горлѣ и сперма на ея губахъ. Вѣны перерѣзаны на рукахъ дѣвушки, а его опавшій членъ прикрываютъ ея волосы.

Женщина, которая рядомъ

Глотокъ кофе и можно смотрѣть сонъ. Тамъ безъ изъяновъ радуга, тамъ шорохъ сухого хмеля и стаи журавлей, – какой же это сонъ. Всё здѣсь, на ладони вѣкъ. На ладони – вѣкъ.

Сколько бы ни становилось ей лѣтъ, она выглядитъ молодо. Время застынетъ снѣжинкой, когда придётъ зима, и, выкроивъ моментъ, она вспомнитъ то, что прошло. Вспомнитъ добрымъ словомъ и, казалось бы, станетъ моложе.

– Снова весенніе анемоны распускаются въ ея сердце.

– Ты, правда, увѣренъ, что мнѣ это подойдётъ?

– Какъ никогда.

– Стану счастливой?

– Міръ вязи старается не позволить себѣ, чтобы кому-то было пріятно внѣ его круга.

Она обниметъ, искренне попроситъ подождать короткое время. Дотронуться до ея шеи губами и согласиться. Теперь осень, теперь всё рядомъ.

– Стану счастливой?

– Конечно.

– Какъ скоро?

– Только рѣшись.

– Давай вмѣстѣ?

– Согласенъ.

Ирисы

Почти съ самаго начала этой недѣли на подоконникѣ въ спальнѣ выдыхалось вино. Ничего не происходило. Ещё совсѣмъ немного и придётъ декабрь. Тѣнь каждой ночи увеличивалась, а ея индиго расцвѣтало въ оконномъ инеѣ. На креслѣ всё чаще оставался пледъ, но тепло не приходило. Отчего не забылась встрѣча съ ней, сейчасъ и не придумать. Встрѣтились и не забыли – такое бываетъ. И нѣтъ ничего страннаго.

Рейсовый автобусъ съ мѣстами рядомъ. Подлокотники немного лишали уюта, но отъ такой тѣсноты становилось теплѣе. Такъ познакомились.

– Пріятно говорите, очень по-доброму.

– Ваша правда.

– Домой возвращаетесь?

Какъ такое бываетъ, порой не разобрать. Кто-то похлопоталъ, гдѣ-то что-то хорошо сложилось. Черезъ годъ знакомство. Заставляемъ другъ друга. Не останавливаемся. Просьбы въ приказы и никакой любви. Только не съ ней.

Утромъ на вокзалѣ купить семь ирисовъ полуночнаго неба и пріѣхать домой.

Корабль дѣлаетъ бурю

Что онъ могъ ей сказать? Поднялъ на руки, отнёсъ на диванъ, сѣлъ рядомъ и сталъ разсказывать про хрустальные храмы, про весёлые сады на много миль безъ гнилья, комаровъ и нечисти, про скатерть-самобранку, про ковры-самолёты, про волшебный городъ Ленинградъ, про своихъ друзей – людей гордыхъ, весёлыхъ и добрыхъ, про дивную страну за морями, за горами, которая называется по-странному – Земля…

Здѣсь и далѣе Аркадій и Борисъ Стругацкіе. «Трудно быть Богомъ».

Когда-то во дворахъ бѣгали мальчишки въ рейтузахъ съ фіолетовымъ узоромъ ромбовъ, прыгали по асфальтовымъ классикамъ дѣвчонки въ колготкахъ. Родители наливали клюквеннаго морса въ сифонъ и долго трясли, зарядивъ баллончикомъ газа. Коричневая известь стѣнъ и въ гудронѣ всѣ руки, вкусный напитокъ «Байкалъ» и картонная коробка мойвы.

Зимы почти не запомнились, вѣдь были ватные тополя, и огромные рулоны типографской плотной бумаги, что иногда оказывались рядомъ. Это былъ городъ, дѣтскій городъ, лѣтній міръ.

– У насъ подъ ногами есть земля.

– Какъ день провёлъ?

– Посмотри, прыгни. Наши ноги ходятъ по землѣ.

– Да, и твои и мои ноги, но что въ этомъ такого?

– Нѣтъ, ты не понимаешь.

– Въ нашемъ дѣлѣ не можетъ быть друзей наполовину. Другъ наполовину – это всегда наполовину врагъ.

Армія – толпа пучеглазыхъ и напрочь замороченныхъ людей – движется навстрѣчу къ свободѣ; невѣдомой свободѣ – за терновой околицей, за кустистой похабностью. Съ недовѣскомъ совѣсти и истоптанностью каблуковъ имъ долго идти. Ещё дольше найти дорогу.

– Родная ты моя дѣвочка, у тебя такіе красивые глаза. Давай останемся друзьями?

– Какой же ты сволочь, – пожалуй, этого дѣвушка не произнесётъ, вѣдь кто какъ не она обязана быть порядочной. Только безчувственнымъ мужикамъ дозволено предлагать дружбу.

– Ты считаешь, что разговоръ закрытъ?

– Пошёлъ вонъ, уродъ, – пожалуй, этого дѣвушка не произнесётъ и подавно, вѣдь кто какъ не она обязана быть порядочной.

– Прости меня сердечно, прости, родная ты моя дѣвочка.

Тогда, господи, сотри насъ съ лица земли и создай заново болѣе совершенными… или ещё лучше, оставь насъ и дай намъ идти своей дорогой.

– Сердце моё полно жалости, – медленно сказалъ Румата. – Я не могу этого сдѣлать.

– Послѣ насъ хоть потопъ.

– Довольствуйся малымъ.

– Вотъ мнѣ и мало.

– А на многое силъ хватитъ?

– Конечно.

– Пенять придётся на самого себя. Предупреждёнъ, отвѣтствененъ, владѣй.

Приходится вслушиваться въ музыку и стараться плыть по волнамъ. Чувствуя каждой точкой тѣла волны, ощущая порывы леденящаго вѣтра. Зная, что есть.

Пучина отвергнетъ, гнѣвно изрыгнётъ, оставивъ мѣткой рыбацкій ножъ въ спинѣ. Разорвётся капронъ сѣтей. Сойдутъ на нѣтъ и вспышки солнца, но корабль останется въ бурѣ.

Люди въ шубахъ

– Часомъ не отшибло разсудокъ?

– Ты о чёмъ?

– На тебѣ же шуба.

– Да, это роскошная вещь. Три метра подолъ. И посмотри, какъ сіяетъ мѣхъ.

– На лѣтнемъ солнцѣ особенно замѣтно.

– Завидуешь счастью.

– Это отъ переполняющей радости съ тебя струится потъ и дурно пахнетъ?

– Скотина.

Скрипя звѣриными зубами, они не снимутъ съ себя шубъ. Никогда не выставятъ себя на посмѣшищѣ среди подобныхъ. И въ чёмъ радость манкурта, покуда въ шкафъ закрытъ весь шика мѣхъ.

Не сжечь книгу

Осталась лишь кроликовая треуголка съ ея витыми трусиками.

– Кто знаетъ, какъ будетъ теперь?

Воткнуть пластинку и, опустивъ иглу, начать раскручивать винилъ, улавливая шорохъ звука.

– Слышно хриплый голосъ.

«Маркетинговыя изслѣдованія» истопили на самыхъ первыхъ порахъ. Изслѣдовавъ, сгорѣли.

Надѣть треуголку мѣхомъ наружу, взять лопату и, пріоткрывъ дверь, отгрести слой красной пыли. Во дворѣ оглянуться, а возлѣ колодца-журавля посмотрѣть въ пустующее небо. Набрать полведра воды и будетъ хорошо.

Затхлыя энциклопедіи выжигались сразу, отъ нихъ было много тепла. Словно бы остановилось время, но иногда крутилась пластинка съ ея голосомъ, и можно было улыбнуться.

– Отвоевали. Кому сказать – не повѣрятъ. Монументы, медали, затѣмъ исчезло геройство и теперь всё вотъ такъ. Неплохо.

Не скрыть, хватало печати. Ушли атласы и справочники. Сгинули собранія трудовъ чудесныхъ людей. На чёмъ пережили зиму, чѣму, возможно, въ глубинѣ своей и радовались. Послѣ пришлось сжечь рукописи учителей, которыя вспыхнули и погасли. Навѣрное, святостью.

Стряхнуть пыль, провести рукой по мѣху и счастливо улыбнуться опять.

– Здорово, что это такъ. Хоть не иначе.

Изъ-за глянца журналы не ушли въ отхожеѣ. Тамъ на славу пригодились труды правозащитниковъ. Сгорѣли тома психологовъ и аналитиковъ отъ той науки – это было гдѣ-то между долгой зимой и серединой весны. Тогда же огорчились золой лидеры продажъ. Брошюры съ ихъ словами были малы настолько, что почти не дали тепла.

На окошкѣ стоятъ сухія хризантемы. Раньше онѣ пахли хризантемами, и было пріятно. Сейчасъ только ея трусики и наручные часы, которые совершенно ни къ чѣму. Остальное ушло въ огонь или разбилось отъ частыхъ движеній земли.

– Въ эти дни всё нормально.

Моя маленькая уснула и даже не стала подтягивать на себя одѣяло. Казалось, словно воздухъ серебрится и наплываетъ паромъ отъ крутого кипятка. Чтобы ей тепло спалось, пришлось спалить книги преданій и немногихъ истинъ.

Сегодня не сжёгъ послѣднюю книгу, а когда она вознеслась и лучъ перебрался ко мнѣ, то всё исчезло, и хлынулъ свѣтъ.

Ночь дѣлаетъ меня нервнымъ

Порой ночь дѣлаетъ меня нервнымъ и далеко не по любой причинѣ. Развѣ можно что-то добавить къ этимъ словамъ.

За дрожью въ колѣняхъ, за взглядомъ, что совсѣмъ невидимъ, тотъ, что закрытъ, чувствуется чьё-то присутствіе. Оно слѣдуетъ за мной, преслѣдуетъ, какъ женщина, которая хочетъ.

Такъ получилось, что помню многія ночи, помню закрытый взглядъ той женщины, помню ея вѣки.

Почему не долженъ бояться темноты. Почему даже сейчасъ остаётся нѣкая причина, почему же ночь дѣлаетъ меня нервнымъ.

Слѣпокъ Дона Лучано

– И откуда такіе непосѣды берутся?

– Съ небесъ.

– Съ небесъ?

– Ну да, тамъ вѣдь моя мама.

– Если хочешь портретнаго сходства, придётся немного успокоиться.

– Немного это какъ?

– Только лишь наброски сдѣлать.

– Хорошо.

Мальчишка сидѣлъ на табуреткѣ, слегка раскачиваясь на ея ножкахъ. Слишкомъ тяжело заданіе – усидѣть на мѣстѣ.

– А почему ты сталъ рисовать?

– Нельзя же упустить.

– А что ты рисуешь?

– Сейчасъ только дѣтей. Тебя вотъ.

– А я уже не ребёнокъ.

– И кто же?

– Не ребёнокъ.

– Улыбнись… ямочки въ веснушкахъ.

– Мнѣ объ этомъ часто говорятъ.

– И не разъ ещё скажутъ.

***

– Это издѣвательство!

– Что же такъ?

– Больше дюжины портретовъ безызвѣстныхъ дѣтей за одну недѣлю. А ты всё приносишь и приносишь мнѣ своихъ дѣтей.

– Это плохо?

– Это здорово, но по идеѣ шедевры должны быть единичны!

– Чья же это идея?

– Всё, рисуй.

И заново руки въ краскѣ, и заново деревья въ листвѣ. Наброски въ минуты, затѣмъ, не отвлекаясь, картины.

***

Первую смерть въ началѣ пятаго утра отдали Лучано. Принялъ и сникъ.

«И только что стало извѣстно о внезапной кончинѣ мэтра живописи, въ послѣднее время запечатлѣвшаго болѣе тысячи лицъ дѣтей, Дона Лучано. Эксперты-криминалисты по предварительной версіи отмѣчаютъ высокое содержаніе отравляющихъ веществъ въ одной изъ используемыхъ красокъ…»

«За особыя заслуги передъ Отечествомъ посмертно присуждается званіе…»

«Передъ лицомъ общественности стоитъ нелёгкая задача – оставить память объ этомъ великомъ человѣкѣ, корифеѣ…»

«Донъ Лучано, Донъ Лучано»

***

Въ разрѣзъ съ лавиной новостей Донъ Лучано былъ помѣщёнъ въ Центральный Клиническій Институтъ.

Въ картѣ, что лежала близъ него, отчётливо было пропечатано: «Срочность и безотлагательность съ повышеннымъ вниманіемъ и качественными медикаментами».

Для нихъ онъ уже умеръ, но никто и не разубѣждалъ. И только лишь лёгкое своимъ скрежетомъ мѣховъ царапало воздухъ. На вдохѣ машина дѣлала винтовое «ше», а при выдохѣ замирала и накачивала воздухъ звукомъ «кхъ»

Противовѣсъ устранился почти, не затративъ время на сокрытіе истины.

Агонія была потомъ. Какъ и полагается, со спѣшкой и паѳосомъ. Парочка дѣловитыхъ скульпторовъ была направлена въ Городской Моргъ для снятія слѣпка съ лица умершаго. Пластикъ выбивался изъ ниспосланныхъ рукъ и только лишь сдиралъ куски кожи. Гипсъ подсыхалъ неравномѣрно, а вздувшійся лобъ и отёкшія вѣки этому способствовали.

***

«Въ этомъ домѣ жилъ и работалъ одинъ изъ величайшихъ художниковъ нашего вѣка Донъ Лучано»

Меморіальная латунь и никакого памятника. Остаткомъ.

Слузъ

Чуть потускнѣли краски; слегка, средь ирисовъ. Трещины лака и голубое море ирисовъ – порывистаго вѣтра бездна.

– Стремителенъ.

– Безвременно.

Сквозь площади и старыя улицы, по крышамъ домовъ и блошинымъ подваламъ, черезъ стоки канализацій и опустѣвшія стройки. Въ пустѣющей кухнѣ какого-то дома на окраинѣ гетто. Чёрствый хлѣбъ и ржавая вода изъ-подъ хромированнаго крана. Выжидая время, забывъ дорогу назадъ отъ страха ея красоты.

А поздней осенью, когда на рѣкѣ появился едва замѣтный лёдъ, то и дѣло засыпаемый снѣжными хлопьями, рѣшено было вернуться. Украдкой.

И какъ же неувѣренно шёлъ, ступалъ по камешкамъ набережной. Не замѣтивъ хрупкаго льда.

Она снова согрѣвала меня. Старалась приносить горячій кофе, зная о любви къ холодному. Она дѣлала музыку и неспѣшно о чёмъ-то шептала мнѣ на ухо.