Текст книги "Легенды горы Кармель"

Именно поэтому было бы ошибкой пытаться описать бабуиноклан и тем более малое стадо в качестве однородных сообществ, члены которых склонны помогать друг другу. Нельзя сказать, что подобная помощь никогда не оказывается, и все же в абсолютном большинстве случаев такие сообщества скорее становятся полем бесконечной конкуренции как в практическом, так и в символическом планах. Так, найдя банан или корень, бабуин первым делам поднесет его к морде членов того же бабуиноклана и малого стада – и только потом уже постарается показать его всему остальному стаду. Еще в большей степени на уровне бабуиноклана и малого стада проявляется то исключительное значение, которое бабуины склонны приписывать различным бесполезным для них вещам, случайно им доставшимся. Такими вещами могут оказаться и осколки битого стекла, и выброшенная оглобля от телеги. Для максимальной сохранности подобные осколки стекла бабуин может попытаться вплести в шерсть, а оглоблю будут переносить несколько бабуинов, не расставаясь с ней ни на минуту – даже на время сна. Коровьи колокольчики бабуин не только повесит на шею, но и станет незаметно подпрыгивать, для того чтобы довести до окружающих факт обладания ими. На самом деле количество подобных предметов, по непонятной случайности ставших объектом восхищения бабуинов, чрезвычайно велико; и, как кажется, при определенных обстоятельствах почти любой предмет может оказаться объектом их гордости и почитания. Более того, парадоксальным образом, часто случается так, что чем более бесполезен тот или иной предмет для определенного сообщества бабуинов, тем больший восторг и восхищение он может вызвать и тем большую зависть будут вызывать его обладатели.

Впрочем, какими бы ни были причины, по которым тот или иной предмет оказывается значимым для социума бабуинов, оказавшись объектом их желаний, такой предмет немедленно занимает совершенно удивительное место в структуре их социума. Их обладатели могут часами рассматривать подобные предметы даже в одиночестве – состоянии, которое в иных обстоятельствах бабуинов крайне пугает, – или же, наоборот, пытаться поднести их к мордам иных особей и даже людей. Самка бабуина постарается повесить на себя наиболее ценные из осколков, находящихся в ее распоряжении, при любом сборище своего бабуиноклана. В тех же случаях, когда обладателем подобного предмета оказывается бабуин мужского пола и символическая ценность этого объекта относительно высока, некоторые встреченные им самки будут пытаться продемонстрировать его обладателю свои половые органы. Подобное поведение даже вызывает некоторое удивление. Действительно, в иных обстоятельствах самки бабуинов склонны издавать всевозможные звуки, привлекающие к ним внимание, в основном при приближении наиболее крупных и агрессивных самцов. Однако при наличии подобных ценностно маркированных предметов внимание значительной части самок переключается и на таких их обладателей, которые в другой ситуации, вероятно, этих самок бы не заинтересовали. Наконец, способность бабуинов обоего пола приносить всевозможные жертвы ради подобных предметов совершенно удивительна. Кармелиты рассказывали о многочисленных случаях гибели бабуинов при попытках кражи всевозможной утвари в монастыре или у деревенских жителей. В тех же случаях, когда те или иные относительно редкие предметы бабуинам доставались, они становились объектом восторженного – часто почти религиозного – почитания. Так, по утверждению феллахов, выкраденное у них деревянное корыто стало объектом коллективного преклонения, после чего из деревни исчезли и все деревянные ковшики, очевидно истолкованные как «малые корыта». Спаренная же ячейка бабуинов во многом выстраивает свое существование вокруг всевозможных подобных предметов, которые ее членам удалось добыть тем или иным способом.

В свете всего сказанного выше нет ничего удивительного в том, что впечатление, произведенное бабуинами на средневекового человека, было столь сильным, что и в еврейской, и в христианской, и в исламской иконографии их изображения занимают чрезвычайно заметное место, опережая большинство других животных и «чудовищ». Однако отношение к ним тех людей, которые были вынуждены сталкиваться с бабуинами в повседневной жизни, было во многом противоположно восторженным рассказам путешественников. Оставаясь равнодушными к удивительной рациональности бабуинов, их сложному символическому языку, развитому социальному чувству и многоуровневой общественной организации, крестьяне, рыбаки и монахи Кармеля были склонны приписывать бабуинам всевозможные «пороки», такие как хитрость, корысть, жестокость, беспринципность – как кажется, забывая, что они имеют дело с животными, хотя и чрезвычайно поразительными во многих своих проявлениях. Разумеется, подобное очеловечивание животных является достаточно характерным для первобытного и традиционного мышления, однако – по всей вероятности – неприязнь к бабуинам объясняется и еще одной причиной. В значительно большей степени, чем люди, бабуины казались приспособленными для выживания, их стада были прекрасно организованы, а их члены не испытывали человеческих сомнений в своей правоте. Были ли бабуины действительно лучше приспособлены для выживания, является вопросом чрезвычайно сложным. В любом случае, вероятно, именно это подсознательно ощущаемое чувство зоологического превосходства бабуинов и объясняло ту неприязнь, которую относительно быстро начинали испытывать к ним люди, оказавшиеся рядом с бабуинами.

Разумеется, подобное происхождение человеческой неприязни к бабуинам не говорит в пользу людей. В то же время справедливости ради следует сказать, что у этой неприязни были и более конкретные причины. Бабуины воровали вещи, уничтожали посевы, приставали к крестьянкам и монахиням, портили строения, повозки и всевозможные предметы – особенно те, чье назначение они были неспособны понять и чьи размеры не позволяли их украсть. К тому же, как уже говорилось, время от времени люди пытались бабуинов приручить, становясь впоследствии объектами их мстительности. И хотя, на первый взгляд, в наивности и нелепости этих попыток можно было обвинить исключительно самих людей, их неприязнь к бабуинам это только увеличивало. Многие были склонны обвинять бабуинов даже в тех бедах, которые, несомненно, не имели к ним отношения. Поэтому на протяжении веков в деревнях Кармеля – так же, как и практически всюду в Палестине – закрепилась традиция ежегодного обряда изгнания бабуинов. Два итинерария утверждают, что этот обряд проводился семнадцатого марта, однако не вполне ясно, в какой степени эти сведения могут считаться достоверными. В день изгнания бабуинов, на закате солнца, крестьяне собирались у источников и рассказывали друг другу истории про хитрость, жестокость и зловредность бабуинов и про то, как разным героям старины удавалось либо изгнать их силой, либо их перехитрить и избавить от них людей. После чего местный раввин, глава самаритянской общины, священник, шейх или даже просто староста деревни торжественно произносил: «Да никогда не придут в наши деревни бабуины, источники всех бед и злосчастий». Услышав эти слова, деревенские юноши, наряженные в маски и костюмы бабуинов, со злобными воплями убегали в лес. Следует добавить, что в двух или трех галилейских церквях до сих пор сохранились изображения Девы Марии, изгоняющей бабуинов.

Но однажды на Кармеле настал год великой смерти. По всей вероятности, ее привезли из Европы крысы, разбежавшиеся из трюмов венецианских и генуэзских кораблей, пришедших в Акру. И в Хайфе, и в рыбацких деревнях на побережье, и в пастушеских деревнях Кармеля люди умирали тысячами, друг за другом. Некоторые запирались в домах с башенками или прятались в хайфских катакомбах, но смерть настигала их и там. Многие падали на улицах; иногда умирали целыми семьями, и некому было похоронить своих мертвых. Вслед за годом черной смерти пришел год голода; и если в год крыс обезлюдели Хайфа и Акра, в год голода пустыми остались целые деревни. Так случилось, что однажды в одной из деревень староста испугался того, что все жители соберутся в одном и том же месте, и отменил обряд изгнания бабуинов. Впрочем, за годы чумы и голода большинство жителей деревни все равно погибло. Что же касается отмены обряда изгнания, то, поскольку подобное произошло впервые с самых незапамятных времен, бабуины решили этим воспользоваться. Поначалу они приходили по одному, со страхом на мордах, осторожно и хитро принюхиваясь, поселяясь в опустевших домах. Но деревня лежала перед ними, полупустая, измученная и беззащитная; сила слова отступила, а у оставшихся жителей уже не было воли сопротивляться. Потом бабуины стали переселяться целыми кланами, а люди продолжали умирать. Их трупы бабуины отдавали воронам и шакалам.

Последней в деревне осталась одна девушка, сохранившаяся в преданиях под именем Бу-Бу, но – вероятно – это не было ее подлинным именем. Черная смерть ее не тронула, но голод подходил все ближе. Она ходила по деревне и пересчитывала всех тех, с кем еще могла говорить. И с каждым днем ее счет становился все короче. Домов же, из которых доносились крики и рычание бабуинов, становилось все больше; они подходили к ней все ближе, становились наглее, и все чаще бабуины предлагали ей понюхать гнилой корень или позвенеть стекляшками, привязанными к хвосту. А потом ее счет стал совсем коротким, и она поняла, что, для того чтобы пересчитать себя, ей уже не нужно выходить из дома. Тогда углем она нарисовала на стене человека и, просыпаясь, говорила себе: «Это значит, что даже если я осталась последним человеком, это то, что я должна делать». Она все же выходила из дома, ходила по полям и оливковым рощам, искала еду. Но еды становилось все меньше, а бабуинов – все больше. Потом они принесли большое деревянное корыто и установили его посредине деревни. Новоспаренные бабуины забирались на это корыто, украсившись ленточками, осколками витражей и обрывками тканей, и громко выли. Множество бабуинов собиралось вокруг и им подвывало. Все чаще девушке стало казаться, что она забывает язык людей, и чтобы его вспомнить, она начала говорить сама с собой. Она все больше привыкала к тому, что мир вокруг нее стал стадом пляшущих гримасничающих обезьян и что ей больше не с кем поговорить. Но однажды утром она проснулась и вдруг почувствовала, что невнятные крики, рычание и всхрюкивания бабуинов стали ей понятнее. И тогда она сказала себе, что понимает их язык. Они называли ее Бу-Бу.

Поначалу ей стало страшно, но потом она сказала себе, что это должно было случиться и что теперь ей не будет так одиноко. Проходили недели, и она понимала все больше – не только такие простые слова, как «еда», «дай», «хочу» или «сюда», но и более сложные конструкции, связанные с отношениями в стаде, и даже научилась отличать друг от друга разные малые стада и разные типы ленточек, привязываемых к хвостам. Но это не сделало ее менее одинокой, потому что ни о чем из того, что для нее было важным, ей все равно было не с кем поговорить. И чем лучше она понимала язык бабуинов, тем острее ощущала, что для всего того, что было для нее значимым, в языке бабуинов не было слов. Поначалу она даже попыталась объяснить им смысл и назначение тех вещей, которые бабуинам удалось добыть, но они отмахивались от нее со смесью скуки и презрения. А потом еда незаметно кончилась; ее не осталось ни в подвале, ни в полях, ни в оливковых рощах. И тогда Бу-Бу стала менять свое время, которое у нее теперь было в изобилии, на еду, которая была у бабуинов. Она делала для них дырки в крышах, оборачивала сырую рыбу в водоросли, раскрашивала ворованные оглобли и даже научилась привязывать ленточки и кусочки витражей к хвостам и вплетать их в шерсть. Бабуины продолжали хихикать и гримасничать у нее за спиной, предлагали ей самую тяжелую и неожиданную работу, но – вероятно, будучи, как ей казалось, все же добрыми существами – они всегда оставляли ей немного еды и не давали умереть. Она постепенно все больше исполнялась чувством благодарности.

А потом произошло чудо. Один бабуин – правда, несколько уродливый по меркам бабуинов – согласился с ней спариться. Бу-Бу была уверена, что это случайность и что на следующий же день он перестанет ее узнавать, но все равно это было чудом, потому что таким образом ее – хотя и косвенно – немножко принимали в стадо. Но, как оказалось, запас невероятных чудес все еще не был исчерпан. Прошло немного времени, и ее бабуин согласился переехать к ней в дом. Она проделала несколько дыр в крыше – для дождя и солнечных лучей, – разбросала по всему дому гнилые коряги, заготовила и обернула в водоросли множество сырой рыбы. Впрочем, члены и клана, и малого стада выбравшего ее бабуина продолжали относиться к ней настороженно и немного презрительно. Но на фоне уже произошедших чудес все это казалось мелочами и Бу-Бу была почти счастлива. Разумеется, бабуины временами щипали и кусали ее, а ее бабуин снова и снова с надеждой проверял, не начнет ли она обрастать шерстью. Однако раз от раза его взгляд становился все разочарованнее и злее. Чувство вины охватывало Бу-Бу, и каждое утро она проверяла, не прорежется ли шерсть, но тщетно. Ей было больно, отчаянно стыдно, но с позором своего тела она ничего не могла поделать. Похожим образом обстояло дело и с теми коллективными навыками, которые требовались для того, чтобы быть частью стада. Довольно быстро она научилась есть руками, а потом уже и без помощи рук, но обломки мозаик и витражей вываливались у нее из волос, как бы туго она их ни заплетала, и за много месяцев она так и не научилась с упоением похрюкивать, когда грызла гнилые корни. С утра до вечера Бу-Бу старалась этому учиться, но получалось у нее плохо. Она понимала, что любой другой бабуин давно бы выгнал ее из дома, и каждое утро мысленно благодарила его за понимание и его удивительное, почти не знающее границ долготерпение.

Однако и долготерпению ее бабуина настал предел, и тогда с чувством глубокой благодарности – и столь же глубокой ненависти к себе – она пошла на встречу с тем, кого, как уже говорилось, средневековые итинерарии именовали неуклюжим латинским словом «бабуин-бабуинатор», но которого она мысленно – с восхищением и благодарностью – называла воспитателем. К счастью, не будучи связанной с «образованной средой» в своей предыдущей жизни, до этого она не слышала подобных названий и хотя бы в этом смысле была свободна от ложных представлений и предрассудков, которые могли бы ей повредить. Поэтому во время первых же встреч она была поражена его глубоким пониманием, искренним сочувствием и состраданием. Всеми своими жестами воспитатель показывал ей, что она не единственная на этом свете и, более того, даже не первый в его жизни пример бабуина с физическими и поведенческими отклонениями, который – тем не менее – имеет все шансы стать полноправным членом своего стада. Еще больше ее трогало понимание ее бабуина и их малого стада. Не требуя почти ничего взамен, ее бабуин был готов жертвовать самые длинные бананы и самые гнилые корни, которые она относила в качестве платы воспитателю, а самки из ее малого стада провожали ее до самого дерева воспитателя, а потом выслушивали ее восторженные рассказы. Она чувствовала, как раз от раза она становилась все большим бабуином.

И все же в ее случае, вероятно, помощи бабуинатора было недостаточно. Она научилась вилять телом при ходьбе, часами рассматривать осколки мозаик, грызть коряги, довольно и без всякого притворства урчать, но шерсть так и не росла. Это было ужасно. Чувство удушающей неизбывной наготы и стыда перед ее бабуином, их малым стадом, ее бабуинатором – всеми ними, потратившими на нее столько усилий и терпения, – постепенно стало невыносимым. Что же касается ее бабуина, то к чувству стыда прибавилось еще и острое чувство вины. Бу-Бу понимала, что должна быть неотъемлемой частью единой с ним спаренной ячейки, но со своим гладким, как тряпка, телом она не могла об этом даже и мечтать. Ей стало казаться, что как бы она ни старалась, ей никогда не стать бабуином. Мысль о том, что вместо нее он мог бы найти настоящую самку с длинной шерстью, которой бы не потребовалось учиться повизгивать, урчать и украшать себе хвост, стала для нее невыносимой. Несколько раз она погружалась в непроглядные мысли о необходимости освободить его от себя, но не могла придумать ни одного практически осуществимого способа. И тогда она поняла, что именно ей следует делать.

На следующей встрече Бу-Бу сказала своему воспитателю, что ей может помочь только принудительная бабуинация. Он одобрительно рыгнул, показывая всем своим видом, что давно уже пришел к этому выводу, но надеялся, что и более мягкие средства смогут помочь. То же самое она сказала своему бабуину, и он тоже обреченно кивнул. Она была безумно благодарна ему за согласие. Когда ее разложили на солнце, он даже прыгнул на нее первым, и только вслед за ним тяжело запрыгало все стадо. В эти секунды, пока боль еще не затопила сознание, Бу-Бу была счастлива – счастлива, как никогда в жизни. Она думала о том, что несколько сломанных костей и отбитые внутренности – это разумная – да, практически, минимально возможная – цена за то, чтобы наконец-то стать настоящим бабуином. Она не смогла больше бегать, но это было и не нужно. Зато с этого дня она начала воспринимать все иначе. Все, что являлось нормальным для бабуинов, ей стало казаться естественным, само собой разумеющимся и даже в большинстве случаев единственно разумным. Отклонение же от нормы стада теперь представлялось ей своего рода уродством – впрочем, уродством, иногда достойным жалости. В глубине души она, конечно же, ощущала, что не вполне является урожденным бабуином, но обычно ей удавалось ускользать от этого понимания. Шерсть у нее так и не стала расти, но постепенно все научились ей это прощать и до конца ее жизни делали вид, что у нее просто короткий белесый мех, невидимый на солнце. Когда Бу-Бу думала о великодушии своего стада, оно трогало ее до слез. Впрочем, она была вознаграждена и еще в одном. Дети бабуина от нее не только выросли полноправными членами их стада, но и стали предками многих из тех, кого сегодня можно ошибочно принять за людей. В каком-то смысле они стали предками нового вида, но Бу-Бу, разумеется, не дожила до того, чтобы его увидеть. И тем не менее, несмотря на некоторый стыд за неизгладимые следы человечности, современным бабуинам именно ее следует почитать в качестве своего предка.

Сказка пятая. О любящем и любимом

Среди сказок «Тысячи и одной ночи» есть одна, чье название – «О любящем и любимом» – гораздо лучше подошло бы, пожалуй, размышлениям о платоновских диалогах, но в качестве названия восточной сказки выглядит довольно странно. Вероятно, именно поэтому ее часто упоминают как «Сказку об Азизе и Азизе» – несмотря на то что в самом тексте подобного заголовка нет. Впрочем, на первый взгляд, вопрос о том, что же странного в этом названии, тоже способен несколько озадачить. И все же ответ на него достаточно ясен. Названия историй «Тысячи и одной ночи» обычно чрезвычайно конкретны. Они отсылают к именам героев – например, Тадж аль Мулуку, Синдбаду-мореходу или Нур ад-Дину – или же к не названным по имени, но вполне однозначно описанным купцам, старцам, коварным визирям, наивным принцам, прекрасным принцессам, цирюльникам, невольницам, портным, надсмотрщикам или любителям гашиша. Истории же, в свою очередь, рассказываются именно как истории этих героев и не претендуют на чрезмерную форму общности. В данном же случае общность заложена в самом названии, и общность эта не социального, а скорее философского свойства. Одной из причин этой странности является, вероятно, тот факт, что исторически рассказ «О любящем и любимом» связан не со Средним Востоком, а со Средиземноморьем. Действительно, несмотря на то что в большинстве сказок «Тысячи и одной ночи» место действия обозначено вполне однозначно, есть и такие сказки, действие которых происходит в некоем условном воображаемом пространстве. Однако, парадоксальным образом, сказочность этого пространства часто тоже является иллюзией, и характерные приметы того или иного города позволяют с высокой степенью достоверности установить место действия этих историй. Как убедительно показали ученые, в сказке «О любящем и любимом» характерные приметы городского пейзажа позволяют с достаточной уверенностью утверждать, что местом ее действия – и, вероятно, местом создания некоей первичной версии этой сказки – является средневековая Хайфа.

Это была уже иная Хайфа, нежели та, о которой шла речь в двух предыдущих историях. В 1265 году Хайфа крестоносцев была захвачена Бейбарсом Мамлюком, значительная часть населения изгнана, и за несколько последующих десятилетий город очень изменился. Но дело не только в тех изменениях, которые претерпел город. Помимо этого, и сама история, которая произошла в Хайфе и в достаточно отрывочной форме была описана в нескольких документах того времени, в повести «О любящем и любимом» – в процессе редактирования, переосмысления и благодаря различным компиляциям – изменилась почти до неузнаваемости. Именно поэтому мне бы хотелось очистить эту историю от всевозможных фольклорных и сказочных наслоений и изложить ее так, как она – судя по сохранившимся документам – запомнилась ее непосредственным участникам и свидетелям. Разумеется, и в этом случае сохраняется вероятность того, что воспоминания свидетелей могут не во всем соответствовать происшедшему, однако, как кажется, анализ этих воспоминаний все же является наиболее достоверным способом восстановить историческую истину. Соответственно, дальнейшее изложение будет следовать сохранившимся городским документам и некоторым текстам, которые впоследствии оказались в Египте. В случае же разночтений между текстами – а в данном случае между различными документами действительно существуют разночтения – придется с некоторым разочарованием признать, что далеко не во всех своих деталях эта история может быть полностью реконструирована.

В своей сказочной форме она начинается с чрезвычайно искусного изображения газели на ткани. «Да будет прославлен Аллах, обучающий человека тому, что он не знал», – гласит повесть «О любящем и любимом»; и принц Тадж аль Мулук просит ее героя рассказать о том, «что же произошло у него с владелицей этой газели». На самом же деле, разумеется, не было не только никакой газели, но, вероятно, и Тадж аль Мулука. Прототип этой истории по имени Юсуф – впрочем, описанный в сказке под именем Азиз – родился в Хайфе в конце тринадцатого века в достаточно обычной, хотя и зажиточной купеческой семье. Впрочем, уже в юности он отличался поразительной красотой. Повесть «О любящем и любимом» не называет имени его отца, но городские бумаги сообщают, что его звали Авраам ибн Дауд – иначе говоря, Авраам сын Давида – из числа немногочисленных еврейских семей, которые оставались в Хайфе в те времена. Вместе с Юсуфом росла и его двоюродная сестра, дочь покойного брата Авраама; ее мать тоже умерла. Повесть называет ее Азизой, хотя на самом деле двоюродную сестру Юсуфа звали Эстер. Эстер была девушкой застенчивой, немного странной и мечтательной. Повесть «О любящем и любимом» утверждает, что Юсуф и Эстер с детства спали в одной постели, однако никаких документальных подтверждений этому утверждению найти не удалось. В то же время сохранилось упоминание о том, что с самого детства Авраам ибн Дауд планировал брак Юсуфа и Эстер и даже было назначено время для того, чтобы написать брачную запись. Однако обстоятельства сложились несколько иначе и внесли изрядную неразбериху в изначальные планы. Семья ибн Дауда жила с восточной стороны города, у подножья горы, и в узких переулках у моря Юсуф оказывался крайне редко. Поэтому, оказавшись однажды в лабиринте приморских переулков, он быстро потерялся и несколько испугался. Дело в том, что, хотя Юсуф отличался исключительной красотой, характером он был осторожен и даже несколько пуглив. Он предусмотрительно разостлал платок, чтобы не испачкать новую одежду, и сел на ступеньку; от растерянности по его щекам градом катился пот. Но протереть пот ему было нечем, поскольку на своем платке Юсуф уже сидел.

И вдруг почти прямо ему в руки упал белоснежный платок, надушенный мускусом, с изображением газели, вышитым на платке шелком и украшенным червонным золотом. Юсуф поднял глаза и увидел в окне девушку, чьи глаза показались ему глазами газели. Ее лицо светилось на солнце. Девушка же, в свою очередь, внимательно посмотрела на Юсуфа, потом исчезла в темноте комнаты и затворила окно. Юсуф же долго сидел под ее окном, наполняясь удушающим чувством своей неполноты и пульсацией слепящего желания. Она была так близко – и бесконечно недосягаема. Но делать было нечего, и, когда начало смеркаться, Юсуф понуро отправился домой. Он проплутал по городу большую часть вечера и вернулся домой в запыленных одеждах и смятенных чувствах. Эстер заметила его странный вид, и ее сердце наполнилось сочувствием и болью. «О, сын моего дяди, – сказала она, – расскажи же мне, что с тобою произошло». Юсуф рассказал ей о том, как встретил незнакомую девушку с глазами газели и лицом как солнце, и разрыдался. «Что же мне теперь делать, о дочь моего дяди?» – спросил он. Эстер опустила глаза. «О, сын моего дяди, – ответила она, подумав, – если бы ты потребовал мой глаз, для тебя я бы вырвала его из глазницы. Так что я помогу тебе. Она говорит с тобой знаками, но это знаки и моего сердца. Упавший платок означает, что, увидев тебя, ее сердце упало к тебе навстречу; закрытое же окно значит, что без тебя темно у нее на душе. Так что, о сын моего дяди, собери свое мужество, ступай завтра на то же место и терпеливо жди – потому что любящие склонны к самопожертвованию, – и желания твои сбудутся». Она опустила глаза; а сердце Юсуфа наполнилось надеждой и ликованием. Зашла луна, и взошло солнце. Юсуф выспался, плотно поужинал и позавтракал, а наутро вернулся в приморские переулки – туда, где был слышен дальний шум воды.

Вернувшись наутро в переулки у моря, Юсуф долго сидел около дома незнакомой девушки, но потом – опасаясь привлечь к себе внимание – начал кругами ходить по переулкам, раз за разом возвращаясь к дому девушки, прекрасной, как лань. Иногда эти круги были большими, иногда – совсем маленькими. Потом недалеко от дома девушки он нашел лавку еврея-красильщика, которая была закрыта, потому что была суббота, и присел на порог отдохнуть. «Эстер меня обманула», – злобно пробормотал Юсуф и погрузился в размышления; потом все же поднялся и стал снова ходить кругами. Постепенно он настолько устал, что больше не мог ходить, и опять уселся напротив дома девушки. И вдруг, когда он совсем уже потерял надежду, окно открылось, и на секунду глаза Юсуфа встретились с глазами обладательницы этой газели. Но девушка ничего не сказала, только положила палец в рот, потом прижала два пальца к груди и указала ими на землю. Окно закрылось. Вернувшись домой, Юсуф неистовствовал. «И это – то исполнение моих желаний, которое ты мне обещала?» – кричал он на Эстер, и скулы его раздувались от негодования. «Клянусь Всевышним, – сказала Эстер, – ты ведешь себя как влюбленный. Но если бы я могла выходить из дома, я бы свела тебя с ней». И она заплакала. «Платок, – объяснила Эстер потом, – означает привет любящему от любимого. То, что эта женщина положила палец в рот, означает, что теперь ты у нее в самой глубине души и тела. А два пальца, прижатые к груди и опущенные к земле, приказывают тебе прийти на то же самое место через два солнца, чтобы прекратить ее душевное смятение. Приди же через два дня, чтобы она смогла удостовериться в твоем постоянстве, и исполнятся твои желания».

Обе эти ночи Юсуф почти не спал от нетерпения, а все эти дни отказывался от еды, так что Эстер почти заставляла его есть. «Клянусь Всевышним, – сказала она снова, – ты ведешь себя как влюбленный». Теперь она плакала так много, что ее глаза стали красными от слез, а веки распухли. Утром третьего дня Юсуф вернулся под окно незнакомой девушки. На этот раз окно открылось довольно быстро, и, завидев его, девушка вернулась с целым множеством предметов. Она раздвинула пальцы и ударила себя по груди, после чего выставила зеркало из окна, опустила в кошель из ткани и помахала красным платком, потом показала ему горшок с цветами, наконец убрала зеркало, свернула платок, опустила волосы на глаза и наклонила голову. Когда Юсуф вернулся домой, Эстер все еще плакала. «Почему же ты не удовлетворил с нею свою страсть?» – спросила она. Услышав ее слова, Юсуф наполнился горечью и рассвирепел. «Не смей насмехаться надо мной», – закричал он и ударил Эстер с такой силой, что, падая, она стукнулась головой о косяк и рассекла себе лоб. Юсуф увидел, что по лицу Эстер потекла кровь; она же взяла платок и стерла кровь и перевязала голову повязкой. «Клянусь Всевышним, – повторила она, – ты ведешь себя как влюбленный». «И что же я теперь должен делать?» – спросил Юсуф и рассказал Эстер о непонятных знаках девушки. «Зачем она это делает?» – спросил он. «Она проверяет, правда ли ты влюблен, – улыбнувшись, ответила Эстер. – Потому что, если бы ты был и вправду влюблен, тебе был бы понятен язык любви. Но раз он тебе непонятен, значит, ты не так влюблен, как ты думаешь». Ее лицо посветлело, и она продолжила утешать Юсуфа.

«Что же тебе непонятно в ее знаках?» – спросила Эстер. «Ничего», – ответил Юсуф. «Это же так просто, – объяснила она. – Зеркало означает солнце. Когда оно зайдет, приходи к лавке красильщика недалеко от ее дома, и там тебя встретит посыльный. Посыльный проведет тебя в сад, жди ее терпеливо и не засыпай. Будь радостен, о сын моего дяди, – добавила она, – потому что сегодня твои желания сбудутся». Эстер помогла Юсуфу вымыться, принесла еды, нарядила его в самые прекрасные одежды и до самого его ухода развлекала и утешала его рассказами. Когда же солнце стало близиться к морю, Юсуф встал и снова направился в прибрежные переулки. Около лавки красильщика его встретила невольница; она отвела Юсуфа в сад, провела в большой шатер и, показав на горящий золотой светильник, столь же бесшумно исчезла. Шатер был устлан шелковыми коврами, расшитыми серебром и золотом, а в его центре находился фонтан с различными удивительными изображениями, смысл которых остался Юсуфу непонятным. Рядом с фонтаном была расстелена огромная скатерть, уставленная всевозможными яствами, и стоял хрустальный кубок, украшенный золотом. На большом фарфоровом блюде посреди скатерти были разложены поджаренные куски мяса и четыре курицы; на другом же блюде – гранаты и финики, фиги и виноград, лимоны и апельсины. На меньших тарелках Юсуф нашел халву, шербет, баклаву, кнафе, нугу, рахат-лукум и другие пряности и даже гранатовые зерна. После нескольких дней недоедания в нем пробудился необоримый аппетит, так что Юсуф съел и мясо, и курицу, и финики, и фиги, и апельсины, и виноград, и другие фрукты, и много халвы, и шербет, и баклаву, и что-то еще, и пил много вина из хрустального кубка – пока наконец не уснул беспробудным сном.