Текст книги "Легенды горы Кармель"

Исаак вернулся в замок Рушмия и сразу же вошел в часовню. Неоконченные фрески смотрели на него с укоризной; ангелы и апостолы продолжали говорить о вечности; пороки и добродетели поворачивали к нему свои крестьянские лица. В замке Исааку сказали, что его давно уже сочли мертвым – и за время его отсутствия нашли другого художника, который должен приехать со дня на день. По тропе он спустился в город, зашел в синагогу, заглянул в глаза своих львов и своих листьев, потом обошел свои церкви, и нарисованное им показалось ему бесконечно, пронзительно далеким. Он заночевал на постоялом дворе, а наутро поднялся назад, на Кармель, по тропе перевалил через хребет, спустился в долину Сиах. Он узнавал свою руку во всем, что окружало его в монастыре, – и хотя поначалу ему показалось, что в его фресках нет жизни, он вдруг понял, что жизнь ушла не из них, а из него самого. Тогда он вернулся в замок, в сумерках поднялся на донжон и стал ждать, пока покажется этот ярко-желтый перевернутый полумесяц. Потом спустился в часовню. Он представил себе, как какой-то пришлый маляр начнет дописывать его фрески, в которых он хотел сохранить вечность, и ему стало грустно. Взгляд остановился на надписи над дверью; «Бог сохраняет все», – повторил он одними губами. Потом повернулся к единственной законченной фреске. На ней уже лишенный тела сын Марии из Назарета разговаривал с непримиримым иерусалимским раввином, на лице которого лежал неожиданный отпечаток смятения и страха. На секунду коробочки внутреннего театра ожили и пришли в движение. Исаак знал, что сейчас слышит этот человек, повернувший обратно на той самой пустынной равнине на пути в Дамаск. Через несколько минут его взгляд остановился на соседней фреске, еще требующей напряжения и души, и рук. «Куда ты идешь?» – спросил Исаак сам себя, достал из узла пустую деревянную плошку, обнял ее, опустил голову и заплакал. Но в груди было тихо и пусто. Так он стал белым монахом.

Сказка четвертая. Про Беньямина из Туделы и нашествие бабуинов

Во второй половине двенадцатого века – вероятно, где-то между 1159 и 1172 годом – Беньямин сын Ионы из города Тудела на северо-западе Испании пересек Евразию и, таким образом, стал первым европейцем, достигшим Индии и Китая. Его путешествие было описано в книге, известной сегодня как «Книга путешествий рабби Беньямина» и содержащей – среди многочисленных сведений, касающихся той эпохи, – достаточно подробные описания Палестины. На русский язык «Книга путешествий» была переведена во второй половине девятнадцатого века и издана в 1881 году в сборнике под несколько странным названием «Три еврейские путешественники». В Хайфу – которую Беньямин из Туделы называет Хефа и упоминает, что ее также называют Нефасой, – он прибыл из Тира ливанского. По дороге он останавливался в Акко – или Акре на языке того времени, – где, по его словам, он обнаружил небольшую еврейскую общину из двухсот человек, во главе которой стояли рабби Цадок, рабби Иафет и рабби Иона. Из Акры Беньямин отправился в сторону горы Кармель, среди достопримечательностей которой упомянул реку Кишон у подножия горы, пещеру Ильи Пророка, церковь невдалеке от пещеры, остатки жертвенника времен царя Ахава и множество еврейских захоронений талмудического периода, часть из которых сохранилась на территории Хайфы и сегодня. Однако парадоксальным образом наибольшее впечатление на рабби Беньямина произвела не пещера пророка и даже не древний жертвенник, а удивительная популяция бабуинов, населявших кармельские леса. Нарушая свои обычные правила лаконичности, он посвящает несколько страниц их подробному описанию.

По всей вероятности, эта популяция действительно была в высшей степени примечательной, поскольку ее почти всегда упоминают и так называемые «христианские итинерарии» – путевые книги, предназначенные для паломников, направляющихся в Святую землю. Так, нотариус Бургхардт, служивший при Фридрихе Барбароссе, сообщает о том, что леса Палестины кишат бабуинами, жизнь которых он имел возможность наблюдать вблизи Кармеля. Он достаточно подробно описывает их повадки, хотя и уточняет, что наиболее хитрыми, непредсказуемыми и опасными для человека являются бабуины иерусалимские. Дитмар из Мерсебурга побывал в Хайфе – которою он также называет Порфирией – в те времена, когда город был почти полностью разрушен – как он утверждает, «сарацинами». Он пишет, что на Кармеле обитают львы, леопарды, медведи, волки, олени, серны, дикие козы, животное «свирепое и еще более ужасное, чем лев», которое местные жители называют «лонзан»; но все же и он выделяет бабуинов и павианов, про которых сообщает, что их обычно называют «лесными собаками».

В том, что палестинские бабуины – с их удивительной стадностью – производили на европейского путешественника неизгладимое впечатление, нет ничего удивительного. Действительно, популяции животных, до такой степени напоминающие человеческие сообщества, в Европе того времени не были известны и – более того – по всей вероятности, были с трудом представимы. Книга «Легенды Святой земли», изданная в 1906 году под редакцией Мармадуке Пикталя, даже сообщает, что в бабуинов превратились жители Акабы, не соблюдавшие субботу, однако это сообщение едва ли можно счесть достоверным. Впрочем, и задолго до Пикталя – со смесью удивления, восхищения и некоторого недоверия – европейские путешественники описывали удивительную рациональность поведения бабуинов – почти безупречную корреляцию их поведения со вполне однозначно обозначенными целями – и их видимую способность планировать свои поступки с оглядкой на достаточно значительный промежуток времени. В некоторых смыслах – о которых пойдет речь ниже – способность бабуинов подчинять свое поведение рациональной цели представляется совершенно удивительной. И все же следует сразу же уточнить: согласно описаниям, оставленным путешественниками, цели бабуинов обычно ограничивались теми, которые лежали в плоскости личного удовольствия, питания, спаривания, самосохранения и преумножения коллективных образов стадности.

Подобная удивительная рациональность – часто превосходящая человеческую – проявляется в первую очередь в формах охоты, привычной для бабуинов. Обычно бабуин становится агрессивным либо в стаде, либо при столкновении с заведомо слабейшим противником. При иных обстоятельствах поведение бабуина может содержать скорее элементы символической агрессии – агрессивные и неприязненные жесты, злобное шипение, – не переходящие, однако, к собственно охотничьей активности. Впрочем, подобная рациональная оценка противника характерна и для многих других животных. В то же время, в отличие от большинства животных, в тех случаях, когда нечто, представляющее ценность для бабуина – будь то еда или предметы, на которые направлены иные его желания, – находится в руках противника равного или сильнейшего, бабуин будет склонен скорее просить, нежели пытаться отобрать силой. Во многих подобных случаях бабуин будет стараться подойти поближе, старательно копируя движения обладателя желанного предмета и даже пытаясь почесать ему спину. Впрочем, если этот обладатель засыпает, поведение бабуина резко меняется. Оно становится не только рациональным, но и решительным, и включает массу уловок для получения нужной ему вещи. Судя по рассказам путешественников, нередки были и такие случаи, когда бабуины убивали своих противников во сне. Резкие переходы бабуинов от раболепного подражания своим жертвам к приступам, на первый взгляд, неконтролируемой злобы часто упоминались в рассказах того времени. Их жертвами могли становиться и люди.

Наибольшее разочарование постигало, пожалуй, тех, кто пытался кормить бабуинов. Часто, наевшись досыта, бабуины пытались укусить руки, их кормившие, – и проделывали это с шипением и неприязнью, вызывавшими искреннее изумление. Впрочем, так происходило скорее со случайными путешественниками и паломниками. В этих случаях – как кажется, благодаря остро развитому поведенческому рационализму – бабуины понимали, что в дальнейшем эти люди не представляют для них особой ценности. Иначе складывались отношения бабуинов с местными жителями. Монахи-кармелиты из монастыря в долине Сиах рассказывали, что поначалу они пытались приручить бабуинов, подкармливая их монастырской едой. Едва ли можно представить себе занятие более бессмысленное. Пока бабуинов кормили досыта, они демонстрировали многочисленные внешние признаки глубокого расположения, радостно подпрыгивали при появлении людей и даже лизали им руки. Более того, при определенных обстоятельствах – благодаря паническому страху асоциальности и несмотря на свой почти врожденный рационализм – бабуины приводили с собой других бабуинов, для того чтобы разделить с ними избыток монастырской еды. Часто и эти бабуины тоже начинали повизгивать и подпрыгивать. Однако человеку не следовало себя обманывать в отношении смысла этих повизгиваний; подобные внешние проявления не имели ничего общего с благодарностью верной собаки.

При первых же признаках опасности бабуины исчезали из окрестностей монастыря или даже обнаруживались в лагере осаждавших. Когда же еды становилось меньше или ее запасы иссякали – а в монастыре, разумеется, бывали и голодные годы, – довольное повизгивание бабуинов сменялось криками ненависти, поистине удивительными. Более того, как это ни странно, злоба бабуинов не проходила вслед за мгновенным животным разочарованием и сохранялась надолго. Подобные эмоциональные переходы, свойственные бабуинам, не раз озадачивали монахов и становились предметом подробных описаний и споров. Еще больше их удивляло то, что особая ненависть бабуинов была направлена именно на тех людей, которые их кормили в предыдущие сытые годы. Действительно, по отношению к тем монахам, которые палками отгоняли их от монастыря и монастырских угодий, бабуины испытывали скорее страх, в то время как к тем, кто их кормил, они надолго наполнялись неугасающей ненавистью. В одну из таких голодных зим два монаха – из числа тех, кто до этого подкармливал бабуинов вопреки запрету настоятеля, – были даже растерзаны их стадом. Нет необходимости говорить, что и иная помощь бабуинам – а поначалу монахи, например, пытались спасать их от лесных пожаров – редко оставалась безнаказанной для незваных спасателей. Бабуины воспринимали помощь как естественную и им неизбывно причитающуюся, а не получая ее при других обстоятельствах, наполнялись жгучей ненавистью.

И все же наиболее удивительным является, пожалуй, то, что – согласно средневековым бестиариям – в отличие от большинства животных бабуинам была доступна достаточно сложная форма символического языка. Разумеется, абстрактные понятия практически не могли быть выражены на этом языке; да бабуины в них и не нуждались. Более того, когда путешественники пытались привлечь внимание бабуинов предметами, не имеющими непосредственного отношения к существованию последних, бабуины убегали с криками возмущения и отвращения. Ту же самую реакцию вызывали почти любые попытки передать бабуинам ту или иную информацию, не относящуюся к непосредственному кругу их экзистенциальных интересов. Впрочем, то, что воспринималось средневековыми путешественниками в качестве некоторой приземленности, характерной для склада мысли бабуинов, с современной точки зрения свидетельствует скорее об их практичности и нежелании предаваться праздным построениям и фантазиям, столь характерным для средневекового человека. В то же время круг понятий и символических средств, необходимых для выражения социальной организации в сообществе бабуинов, был чрезвычайно богат. Более того, некоторые путешественники не без изумления отмечали его превосходство над аналогичным инструментарием, находившимся в распоряжении человека того времени – и в особенности человека странствующего и поэтому не являвшегося интегральной частью какого бы то ни было нерушимого сообщества.

Согласно описаниям путешественников, базисной ячейкой сообщества бабуинов является парность. Многие путешественники отмечали, что одиноко пасущийся бабуин постоянно испытывает смутное чувство тревоги – часто переходящее в нервные движения и судороги, – пока не достигает подобного социального спаривания. У некоторых бабуинов стремление к парности может оказываться сильнее чувства голода, жажды и даже самосохранения, несмотря на то что последнее у бабуинов развито чрезвычайно сильно. В тех же случаях, когда двум одиноко пасущимся бабуинам удается сформировать стабильную спаренную ячейку, они обходят по кругу других бабуинов – и в особенности тех, кому удалось спариться раньше, – бьют себя кулаками в грудь, повизгивают и чешут друг другу спину. Как кажется, самки склонны к подобному поведению в несколько большей степени, нежели самцы. Любопытно, что это часто происходит и в тех случаях, когда такие «собабуиненные» ячейки существуют крайне недолго. Более того, удивительным образом в некоторых случаях подобное ликование бабуинов передается и тем их соплеменникам, которые в данный момент не проходят процесс социального спаривания. В таких случаях другие бабуины – число которых может достигать пятисот особей – собираются толпой вокруг новообразовавшейся пары, прыгают, подкидывают в воздух еду, покусывают друг друга, визжат, воют и издают иные звуки, смысл которых путешественникам понять не удалось. Им также не удалось установить, в каких случаях спаривание бабуинов приводит к подобному массовому ликованию части стада.

Еще одной причиной социального ликования бабуинов является процесс размножения. С зоологической точки зрения подобное ликование особенно интересно, поскольку оно достаточно убедительно показывает, что при столкновении бабуинской рациональности со свойственным им удивительным социальным чувством, как ни странно, более сильным оказывается именно последнее. Действительно, в абсолютном большинстве случаев количество ресурсов, находящихся в распоряжении как целого стада, так и отдельных его спаренных ячеек чрезвычайно ограниченно. Об этом косвенно свидетельствует и поведение бабуинов, постоянно находящихся в поиске дополнительных возможностей пропитания и увеличения ресурсов, необходимых для удовлетворения их потребностей и желаний. В результате леса, в которых появляется бабуинское стадо, оказываются дочиста объеденными и забросанными всевозможными остатками их жизнедеятельности. Часто в процессе подобных неустанных поисков одни бабуины убивают других. В этом смысле с рациональной точки зрения появление новых голодных бабуинят, претендующих на ресурсы стада и поначалу непригодных для самостоятельной охоты, является исключительно отрицательным явлением. Еще более отрицательным оно может оказаться для отдельной спаренной ячейки бабуинского сообщества, поскольку бабуинята неизбежно претендуют на часть ресурсов, находящихся в распоряжении этой ячейки. Наконец, если сторонний наблюдатель примет во внимание тот – уже упоминавшийся – факт, что бабуины крайне ревниво реагируют даже на малую угрозу своим интересам, то такой наблюдатель может заключить, что умножение стада должно вызывать у них исключительно отрицательные эмоции.

Однако на самом деле дело обстоит совершенно противоположным образом. И, как уже говорилось, подобное противоречие необходимо приписать исключительной роли социального чувства. Действительно, уже на ранних этапах беременности самка бабуина начинает проявлять ярко выраженное желание разделить социальное значение своего состояния с другими членами бабуинского сообщества – и в первую очередь другими самками. При встрече с другими бабуинами она попеременно указывает себе на живот и бьет лапами в грудь, сопровождая подобную жестикуляцию той мимикой, которая характерна и для демонстрации состояния социальной «спаренности». Когда же маленький бабуиненок появляется на свет, пара бабуинов – обоснованно или безосновательно считающая себя ответственной за его появление – вновь обходит значительную часть стада, протягивая бабуиненка как ближайшим членам племени, так и случайным встречным и ударяя себя в грудь передними конечностями. Совсем иначе ведут себя необабуиневшиеся самки. Как утверждают многочисленные наблюдатели, обычно подобная самка испытывает постоянное чувство вины, лишь усиливающееся с возрастом. В определенном возрасте это чувство может переходить в глубокую депрессию – при которой самка свешивается с веток вниз головой, – а также в лихорадочные поиски спаривания или же попытки наказать себя повторяющимися ударами о пальму. Старшие же самки указывают на нее со странным похрапыванием, как кажется, выражающим крайнее неодобрение.

С этой точки зрения еще более интересным является крайний пример социального чувства, который – склонные к терминологическим нововведениям – средневековые монахи называли «вторичным инстинктом размножения». Речь идет о явлении действительно необычном и в чем-то странном. При встрече с необабуинившимися самками или парами старшие бабуины из того же бабуиноклана издают то же самое осуждающее похрапывание, о котором уже шла речь выше, а при определенных обстоятельствах могут демонстрировать и выраженные знаки неприязни. Во многих случаях при виде «чужих» бабуинят они начинают указывать на них обеими передними конечностями и громко выть. В некоторых случаях подобное поведение старших бабуинов может распространяться и на бабуина мужского пола. Их отношение резко меняется, как только младшая самка беременеет. В случае же рождения бабуиненка – и это самое поразительное – старшие бабуины, находящиеся во власти «вторичного инстинкта размножения», демонстрируют те же самые поведенческие симптомы, что и бабуины, непосредственно вовлеченные в процесс размножения. Они точно так же обходят стадо, поднося ко всем встречным новорожденного бабуиненка, издают крики ликования и ударяют себя в грудь. Особенно выразительными эти крики становятся при встрече с необабуинившимися самками, которые после подобных встреч могут убежать к ближайшему дереву и долго об него биться или же до крови грызть себе лапу. Иногда старшие бабуины даже задерживаются, для того чтобы повнимательнее посмотреть на подобные конвульсии. Вообще мало что может доставить бабуину такое же удовольствие, как причинение боли другим бабуинам – в особенности, и парадоксальным образом, членам своего стада.

Еда является еще одной постоянной темой общения бабуинов. Впрочем, в этом нет ничего удивительного, поскольку – как уже говорилось – бабуины склонны проводить чрезвычайно значимую границу между собою и «своим», с одной стороны, и всем остальным, существующим в мире, с другой. Благодаря этому практически всё, что тем или иным способом может быть помещено внутрь бабуина, получает чрезвычайно высокое положительное значение. Еды это касается в первую очередь. Найдя съедобный корень, гнилой овощ или банан, бабуин может долго обходить все стадо, попеременно направляя найденный предмет в морду своих товарищей по стаду. Впрочем, другие бабуины не воспринимают подобные действия с раздражением. Внимательный наблюдатель может часто оказаться свидетелем того, как они собираются в кружки, подпрыгивая вокруг найденного овоща или корня, нюхая его, попеременно надкусывая и издавая всевозможные одобряющие звуки. При этом нашедший корень бабуин ударяет себя кулачками в грудь и довольно подвывает. То же самое они склонны проделывать со всевозможными жидкостями, будь то вода из лужи или украденное у людей козье молоко. Часть традиционных сборищ бабуинов кажется настолько сконцентрированной на процессе поглощения пищи и жидкостей, что обмен звуками, сопровождающий этот процесс, представляется лишь фоном, необходимым для более успешного пищеварения. В то же время оказывается, что поиск съедобных предметов и процесс собирания их в кучи требуют такого значительного количества усилий и времени, что ни один беспристрастный наблюдатель не смог бы отказать им в самоценнности.

Еще более удивительным является тот факт, что бабуины употребляют в пищу всевозможные предметы, не только чрезвычайно трудно добываемые, но и, на первый взгляд, не относящиеся к числу съедобных. Так, согласно описаниям средневековых бестиариев – как, впрочем, и путешественников, побывавших на Кармеле, – бабуины готовы проделать достаточно сложный путь к морю и часами стоять в воде ради возможности добыть несколько рыб, – даже в те времена, когда иная пища доступна им в изобилии. Еще более странным является тот способ, который бабуины используют для поглощения рыбы. Добыв нескольких рыбин на берегу моря и собрав множество водорослей, бабуины возвращаются с ними в лес и созывают других членов стада. Собравшись вместе, они разрывают сырую рыбу на тонкие полосы и перемешивают ее со всевозможными овощами, которые им удается украсть у людей – морковью, огурцами или авокадо. После этого они заворачивают получившуюся странную смесь в водоросли и раскладывают перед собой образовавшиеся комочки, не делая никаких попыток использовать их в пищу. Весь этот сложный процесс сопровождается всевозможными звуками и обычными для бабуинов ударами себя в грудь передними конечностями. И лишь когда вся имеющаяся рыба полностью превращена в подобные комки и разложена, бабуины приступают к быстрому и сосредоточенному процессу ее поглощения, после чего расходятся. Как зоологическое значение, так и смысл подобного обычая остались для людей совершенно непонятными. Еще более их озадачивал тот факт, что для подобного – вероятно, ритуального – поедания бабуины категорически отказывались использовать как вареную рыбу, так и сушеную воблу из монастырских погребов, предложенную им озадаченными монахами.

Наиболее убедительное объяснение подобной роли пищи, пожалуй, может быть связано с пониманием того особого значения, которое различные формы стадности и социального чувства играют в сообществах бабуинов. Любой бабуин точно знает, к какому бабуиноклану, стаду, подвиду и виду он принадлежит. Более того, несмотря на неистребимое желание причинять членам своего стада физическую боль и различные символически обозначенные унижения, степень самоидентификации бабуина со своим стадом чрезвычайно велика. Однако проявления этой самоидентификации обычно лежат в плоскости скорее ненависти, нежели симпатии. Так, при встрече со слабейшим бабуином из другого стада бабуин будет склонен издавать всевозможные агрессивные звуки, он может принять воинственную стойку или даже напасть, в то время как представители своего стада скорее всего оставят его равнодушным. Исключением являются те случаи, когда встреча между одностадными бабуинами происходит на территории чужого стада. В этих случаях бабуин также обычно оказывается склонен размахивать всевозможными предметами, связанными для него с его кланом, стадом и видом. При кровавых стычках между стадами бабуинов – которые происходят достаточно часто и причины которых в большинстве случаев наблюдателям не удавалось понять – леса оказываются наполненными трупами бабуинов, а шакалы – в значительных количествах живущие на Кармеле – обеспеченными изобильной едой на продолжительное время.

Впрочем, еще большую агрессию, чем чужаки, вызывают те члены своего стада, чье поведение – по каким бы то ни было причинам – не соответствует нормам стада. Даже если причиной несоответствия являются врожденные особенности или болезнь, подобная инаковость вызывает сильное раздражение. В случаях же тех форм несоответствия, которые не являются прямым результатом той или иной физиологической причины, неприязнь – а часто и ненависть – сообщества может достигать достаточно разрушительных форм. В то же время следует отметить, что на ранних этапах развития подобных социальных несоответствий попытки коррекции индивидуальных поведенческих отклонений будут связаны с частными – на первый взгляд, нескоординированными – проявлениями личной неприязни. В зависимости от обстоятельств другие бабуины могут начать шипеть на отклонившегося бабуина, пытаться выдрать клочья шерсти или украсть те или иные ценные предметы; представители другого пола станут с презрением убегать при появлении десоциализировавшихся особей, старшие же бабуины будут склонны демонстрировать знаки негодования.

Однако на более позднем этапе приходят в действие и формально организованные механизмы социальной коррекции, важнейшим из которых является обряд «бабуинации». Несмотря на то что когда-то зоологи назвали его по аналогии с обрядом инициации, при ближайшем рассмотрении оказалось, что сходство между двумя обрядами является крайне поверхностным. Со стороны обряд «бабуинации» выглядит чрезвычайно просто и безобидно. Бабуин, чувствующий себя социально отклонившимся, приходит – или же, что бывает еще чаще, его приводят члены того же бабуиноклана – к другому бабуину, обладающему чрезвычайно решительным видом. В течение приблизительно сорока минут отклонившийся бабуин воет, плачет, рычит, лает и урчит с различными интонациями, будучи временами прерываем субъектом «бабуинации», которого бестиарии называют «бабуином-бабуинатором». Время от времени бабуин-бабуинатор пытается отрывистыми жестами показать границу и незлобно лает на бабуина, проходящего бабуинацию, при попытке выйти за эту границу. После чего отклонившийся бабуин уходит, опустив голову, для того чтобы вернуться через неделю или две, а его место занимает другой бабуин. Любопытным образом, подобный обряд оказывается задействован даже в тех случаях, когда речь идет о таких, казалось бы, относительно частных проблемах, как стремление того или иного бабуина отказаться от социального спаривания или его неспособностью оценить коллективные символы своего стада.

К сожалению, наблюдателям так и не удалось понять, что же именно происходит при обрядах бабуинации. Основываясь на чисто внешних признаках, некоторые исследователи пытались сравнивать этот обряд с таинством исповеди, однако достаточно очевидно, что его фактическая направленность полностью противоположна. Действительно, по крайней мере в теории, исповедь основана на понятии индивидуальной совести и способности различать добро и зло – часто вопреки не только личным интересам, но и самому инстинкту самосохранения индивидуума, обнаруживающего себя в почти неразрешимом этическом конфликте с окружающим обществом. В этом смысле роль исповеди может оказаться достаточно разрушительной. В отличие от исповеди бабуинация является действием, чрезвычайно положительно направленным. Она ставит своей целью достижение максимальной социальной гармонии между индивидуальным бабуином и его стадом за счет установления полезных поведенческих запретов, не связанных с подобными этическими оценками, и устранения всего того, что отделяет того или иного бабуина – часто по причине неблагоприятной среды, в которой он вырос, – от полного соответствия нормам стада. Именно поэтому, в отличие от безжалостного исповедника, бабуин-бабуинатор обычно бывает склонен принимать позицию и интересы своего подопечного. И только если все его усилия не увенчиваются успехом, бабуинатор поднимает лапы и горестно воет. Только тогда – а такие случаи крайне редки – стадо бабуинов оказывается вынужденным применять чуть более жесткие методы социализации. Отклонившегося бабуина кладут на землю, и все стадо прыгает на нем до тех пор, пока он не будет сочтен полностью бабуинированным; после этого бабуина возвращают в стадо, хотя и – как кажется – с испытательным сроком.

На уровне фактической социальной организации социальная структура общества бабуинов не менее интересна и не менее сложно устроена. Несмотря на то что она основывается на спаренных ячейках, о которых шла речь выше, она ни в коей мере не исчерпывается ими. Эти базисные спаренные ячейки встраиваются в более сложные конфигурации, которые бестиарии обычно называют «бабуинокланами», включающие также старших бабуинов со всеми со-приданными им младшими спаренными ячейками и относящимися к ним бабуинятами, а также старшими-старшими бабуинами, в отношении которых сами старшие бабуины играют роль спаренной ячейки. Как и семьи в человеческих сообществах, такие социальные образования обычно связываются между собой пересекающимися побочными ветками, в итоге образуя сложные структуры взаимодополняющей собабуинизации, по своей графической структуре чем-то напоминающие спрута. Подобные структуры также склонны собираться для совместного уничтожения пищевых и жидкостных ресурсов в количествах, несомненно превосходящих возможности отдельных бабуинов или спаренных ячеек. В таких случаях члены бабуиноклана, судя по всему, оказываются готовыми приносить себя в жертву социальной собабуинизации, поскольку для многих из них – судя по результатам – такие сборища оказываются достаточно тяжелым бременем для общего состояния организма. Тяжелые отравления, сопровождающиеся рвотой, являются вполне обыденным последствием подобного социального самопожертвования. Впрочем, роль «бабуинокланов» и степень самоидентификации с ними отдельных бабуинов столь велики, что символическое значение подобных ритуалов многократно превосходит наносимый ими физиологический ущерб.

Еще более интересным является понятие малого стада. Каждый бабуин не только точно знает, к какой малой группе внутри стада он принадлежит; поразительным образом в отношении этой группы поведение бабуина резко меняется. В нормальной ситуации по отношению не только к людям и животным, но и к другим бабуинам чрезвычайная рациональность поведения бабуинов не оставляет места тем поведенческим особенностям, которые основаны на самоограничении в стремлении к достижению своих целей, и могли бы быть сопоставлены с человеческими этическими принципами. Однако в отношении членов малого стада подобные самоограничения неожиданно появляются. Даже имея полную возможность, бабуин не укусит члена своего малого стада без особой для себя выгоды и не украдет у него ценный для бабуинов предмет, кроме тех случаев, когда он не может добыть этот предмет другим способом. Более того, бабуин будет рад огрызнуться в защиту члена своего малого стада, хотя в большинстве случаев не вступится за него при появлении фактической угрозы. Как отмечали наблюдатели, поведение бабуинов свидетельствует о высоком уровне осознания корреляции своих действий с социальной структурой, и в первую очередь с принадлежностью той или иной особи к своему бабуиноклану и малому стаду. Так, протянув лапу, для того чтобы украсть тот или иной предмет у другого бабуина из своего малого стада, бабуин может ее отдернуть – помогая себе в этом другой лапой, – а потом долго и одобрительно себя поглаживать или гордо бить в грудь. Впрочем, поссорившись с бабуином из своей группы или же обнаружив, что в его распоряжении находится слишком ценный предмет, бабуин, вероятно, исключает его из своего малого стада, поскольку в этой ситуации действует с удивительным спокойствием или даже с ликованием бьет себя в грудь, укусив соседа или завладев находившимся у того предметом. Таковы парадоксы социального чувства бабуинов.