Текст книги "Молоко без коровы. Как устроена Россия"

Денис Терентьев
Молоко без коровы. Как устроена Россия

От автора

Эта книга о том, как устроена российская экономика. Казалось бы, не нужно доказывать, что у экономического развития может быть только одна цель: максимальное благосостояние возможно большего числа людей. Но в России эта задача никогда не занимала много места на державных хоругвях. И главный вопрос моего исследования: почему оказались такими устойчивыми институты, которые всеобщего процветания даже не обещают? Может быть, мы открыли секрет нематериального счастья?

В первой части я разложу на атомы главные особенности нашей экономики: влияние централизованной власти на бизнес, сословный характер распределения ренты, проблемы со стимулами для частных инвестиций и «ресурсное проклятие». Во второй части покажу, как власть со школьной скамьи приучает нас всем этим гордиться, в чем специфика нашего понимания справедливости и какую роль в ощущении величия державы играют дорогостоящие стройки, вера в чудеса и дар проводить презентации. Третья часть наполнит нас подлинной гордостью за россиян, которые умудряются внутри этой системы зарабатывать, растить детей и расправлять плечи под тяжестью ноши. А в четвертой части мы призовем на помощь лучшие умы, чтобы наконец понять, какие именно рельсы ведут к свету от нашего полустанка и каковы шансы в очередной раз не ошибиться с поездом.

На первый взгляд экономика кажется дисциплиной мутной и скучной: графики, формулы, термины, и ни одного математически точного закона. Но именно из хозяйственных успехов и неудач растут ноги культуры и науки, демократии и диктатуры, мира и войны, гордости и обиды. Вроде бы логично каждому из нас, кто не хочет выглядеть лаптем, приложить усилия и всерьез разобраться, почему одни страны богаты, другие бедны и где среди них Россия. Но в нашем среднем образовании это одна из самых тщательно охраняемых тайн. А немногочисленные книги по теме либо уводят в дебри конспирологии и политических интриг, либо написаны экономистами для экономистов, уничтожая интерес неподготовленного читателя уже к двадцатой странице. Удачных исключений, увы, по пальцам.

Замышляя эту книгу, я представлял ее записками опытного беспокойного журналиста, который побывал в 72 субъектах РФ из 85. Я восстанавливал деревянную часовню на Русском Севере и добывал бивни мамонтов в Якутии, и мне поначалу хотелось всего лишь возбудить интерес к огромной стране, которую мало кто видел в таком объеме. Но я предсказуемо оказался перед необходимостью системно объяснять колоссальные региональные отличия. Такие знакомые с института факторы, как экспорт сырья и мировые цены на него, качество управления и уровень коррупции, не делали понятнее массовый отток населения из Сибири и Дальнего Востока, где, казалось бы, сложились все условия для бешеного роста. Книги Джареда Даймонда и Эрика Райнерта никак не объясняли, почему в Калужской области построено с нуля 13 промышленных парков, а в соседней Брянской области ни одного, но оба эти субъекта практически не отличаются по уровню жизни или хотя бы облику областных центров. Я словно подошел со школьной линейкой к адронному коллайдеру.

К счастью, у меня оставалось профессиональное право задавать вопросы специалистам и переводить их ответы на понятный всем язык. А потом ехать в провинцию и проверять вызвавшие доверие теории. И однажды эти опыты распределились по четырем частям данной книги. В сухом остатке получилась история о стране, попавшей в колесо дурных повторений, для которой огромным прорывом к выздоровлению стал бы корректный и понятый всеми диагноз. Например, тот, что вынесен на обложку.

Эта книга не будет продолжением бесконечных народных причитаний о том, что чиновники-кровопийцы все украли. Чтобы ткнуть ворюгу носом в его художества, вполне достаточно сайтов и газет, а нам ни к чему тут смаковать его яхты и джеты, оплаченные с офшорных счетов 80-летней мамы. Коррупция, как и большинство российских безобразий, – это не причина, а следствие тех вещей, о которых мы начинаем разговор. Но о свойствах системы наивно размышлять в категориях «хороший – плохой». Поскольку мир устроен сложно, потребуется усилие, чтобы увидеть его с новых сторон.

Предисловие. Корова на льду

Летом 2016 г. профессора Массачусетского технологического института Лорена Грэхэма неслучайно позвали на Петербургский международный экономический форум. Россия находилась на пике противостояния с Западом, а Грэхэм слыл авторитетным историком науки, далеким от политики и глубоко знающим нашу страну. Еще в хрущевскую оттепель он приехал по одной из первых советско-американских программ обмена учеными, работал в Московском государственном университете. В последующие полвека Грэхэм подолгу жил в России и описал свои впечатления в книге воспоминаний Moscow Stories. Он подарил Европейскому университету в Санкт-Петербурге несколько тысяч книг из личной библиотеки, стал членом Российской академии политических наук – таких при Брежневе называли «друг советского народа».

На форуме Грэхэм произнес речь, которую тут же растащили на цитаты^[1]. Почему-то именно ему, иностранцу, удалось рассказать о российских системных проблемах так, что его понял бы ребенок. И при этом не выглядеть врагом, который над этими проблемами злорадствует.

Профессор напомнил, что российским ученым принадлежат две Нобелевские премии в области разработки лазерных технологий. При этом нет ни одной российской компании, которая занимала бы на этом рынке значительное место. Почему? Электрические лампы в России изобрели еще до Томаса Эдисона, который позаимствовал идею у Павла Яблочкова. Но в итоге рынок захватили американские компании. Изобретатель Александр Попов научился передавать информацию по радиоволнам еще до Гульельмо Маркони, но сегодня Россия не имеет международного успеха на рынке радиоэлектроники. Грэхэм продолжал: «Россия первой запустила искусственный спутник Земли, но сегодня у нее менее 1 % международного рынка телекоммуникаций. Россия первой создала руками Сергея Лебедева электронный цифровой компьютер в Европе, но кто покупает российские компьютеры сегодня? И вот вам еще один пример – он вообще малоизвестен: нефтяная индустрия в последние годы пережила революцию технологий гидроразрыва пласта. Практически никто не помнит, что этот процесс изобрели русские. Я вам могу показать научные статьи начала 1950-х годов, где они абсолютно на 100 % нарисовали процесс гидроразрыва нефтяного пласта. С этой технологией никто ничего не сделал».

Грэхэм отметил, что у русских прекрасно получается изобретать, но внедрять они не умеют. И с большим количеством первоклассных ученых Россия не может извлечь экономическую выгоду из своих вложений в науку. Инновации, о которых мы любим рассуждать, это не просто принципиально новые решения – это заработанные на них деньги. Сколько стоит, например, производство нового айфона? 15–20 % рыночной цены, остальное дала «экономика знаний» – вложения в исследования и разработки.

Кто-то из читателей скривит нос: тоже мне, открыл Америку профессор! Известно, у них там все по уму, а у нас бардак: лень, раздолбайство, чиновники-мироеды все разворовали. А народ у нас страсть какой умный и одаренный. Похожим образом молодой доктор Борменталь в «Собачьем сердце» Михаила Булгакова не видел в разрухе системных причин. Профессор Преображенский его за недалекость выпорол: «А что такое эта ваша разруха? Старуха с клюкой? Ведьма, которая выбила все стекла, потушила все лампы?.. Это вот что: если я, вместо того чтобы оперировать каждый вечер, начну у себя в квартире петь хором, у меня настанет разруха». Преображенский, хоть и мог бы «на митингах деньги зарабатывать» и видел связь между эффективностью экономики и стимулами трудиться, все же больше по медицине. А профессор Грэхэм таки историк и формулирует предметно: «России не удалось выстроить общество, где блестящие достижения граждан могли бы находить выход в экономическом развитии».

Почувствуйте разницу: не дурак-начальник все развалил, а создана система, в которой даже у умного, трижды образованного министра ничего не получится. И даже если наш смышленый соотечественник изобретет смартфон нового поколения, это ровно ничего не даст российской экономике. Потому что в ней есть системный просчет, неправильно застегнутая первая пуговица. Грэхэм вспоминает, что россияне неоднократно спрашивали его, как им сравняться с Массачусетским технологическим институтом в разработке следующей большой сенсационной научной вещи. Наши умники почему-то напрочь не понимают, что ключ к успеху не просто в культуре МТИ, а в общественных институтах Бостона и США в целом.

Слово Грэхэму: «Что это за элементы культуры такие, которые позволяют идеям разрабатываться и вливаться в коммерчески успешные предприятия? Демократическая форма правления; свободный рынок, где инвесторам нужны новые технологии; защита интеллектуальной собственности; контроль над коррупцией и преступностью; правовая система, где обвиняемый имеет шанс оправдаться и доказать свою невиновность. Культура эта позволяет критические высказывания, допускает независимость, в ней можно потерпеть неудачу, чтобы еще раз попытаться, – вот некоторые из неосязаемых характеристик инновационного общества». Но русские все равно задают вопросы по конкретным технологиям: как, например, нанотехнологии могут принести успех? И уставший от этих вопросов ректор Массачусетского технологического в сердцах однажды бросил: «Вам нужно молоко без коровы».

«Молоко без коровы» – это образ-ключ к пониманию многих российских трендов. Молоко без коровы – это когда 70 % лекарств, продающихся в аптеках, – российского производства. А почти все суспензии, из которых они сделаны, – импортные. Когда судостроительный завод рапортует о 10-кратном увеличении производства. При этом у него нет ни одного частного заказа. Что будет с этим заводом, когда закончится оборонный контракт на ракетные катера? Молоко без коровы – это когда эмигрировавшего в Британию ученого средней руки заманивают обратно в Россию сказочными условиями работы, чтобы по три раза на дню рапортовать о «возвращении умов». А десяток молодых перспективных магистров в это время увозят свои идеи за границу, потому что в России они никому не нужны.

Сам Грэхэм привел пример инновационного центра «Сколково» – амбициозного и дорогого клона Силиконовой долины под Москвой. Многомиллиардные вложения дали крайне незначительную отдачу – на фоне коррупции, раздутых административных расходов, устаревшей структуры. 90 % новых компаний не выживают здесь дольше 3–4 лет. И на первый взгляд кажется нелепым связывать провал проекта, например, с гибелью независимой прессы или практикой судов, где 99 % уголовных дел завершаются обвинительным приговором. Но связь есть: инноваторы и рисковые предприниматели вроде Илона Маска вряд ли окажутся настолько безумными, чтобы работать в стране, где какой-нибудь генерал может все у них отобрать. А значит, и модернизация, при которой не работают значительные блоки рыночных механизмов, вряд ли будет успешной.

Словно в подтверждение слов Грэхэма спустя четыре месяца, в октябре 2016 г., в Сколково заработал форум «Открытые инновации». Чтобы убедить зарубежных партнеров в торжестве наших технологий, событие почтил премьер-министр РФ Дмитрий Медведев. Уже в ходе пленарного заседания после четырех сильных хлопков повалил плотный дым. Присутствующие посчитали было, что это часть шоу, но вскоре гостей в дорогих костюмах, как пионеров, погнали к пожарным выходам. Картину технологического превосходства дополнил еле живой Интернет, во время сессий выключались свет и микрофоны. Медведев в очередной раз не стал искать в произошедшем системные причины, отметив, что российским инновациям еще есть куда расти^[2].

На словах тот же Медведев мечтает выстроить такую систему, чтобы «люди масштаба Сикорского или Теслы могли не только предлагать новые решения, но и опираться на существующую структуру поддержки, успешно коммерциализировать их»^[3]. То есть премьер вполне здраво понимает цель. Но рост государственных расходов на науку и образование в 2000-е гг. дал лишь временный эффект, потому что в тот же период потеряла самостоятельность Государственная дума, упразднили выборы губернаторов, а бизнес в регионах отдали в кормление силовикам и наместникам Москвы. Еще раз: прямой связи с развитием науки и здесь нет. Но отсутствие противовеса «вертикали власти» делает любые инвестиции, в первую очередь долгосрочные, очень рискованными. А нет инвестиций – нет ни производства, ни науки.

По данным Росстата, из России уезжает от 5 до 10 тыс. специалистов с высшим образованием ежегодно. Ведь сегодня наука на основе закрытых КБ невозможна, ученым нужны международное общение, обмен технологиями. А изоляция и жесткое регулирование Интернета ставят крест на многих разработках. По словам бывшего директора по развитию «Сколково» Максима Киселева, инноград стал «инкубатором для эмигрантов»^[4]. И важно понимать, что уехавшие ученые – не корова, а то же молоко.

Почему же в России выстроилась модель общества, при которой экономика чувствует себя коровой на льду? Что мешает тому же Медведеву выступить ледоколом реформ, чтобы в России имело смысл оставаться не только ученым масштаба авиаконструктора Игоря Сикорского, но и хотя бы студентам «Сколтеха»? Почему так популярны и постоянно используются первыми лицами теории о некоем «особом пути России»? Наши буренки устроены иначе, чем американская, германская, японская, бразильская или финская коровы? И им не подходят те оправдавшие себя институты, на отсутствие которых в нашей стране сетовал профессор Грэхэм? И самое главное: наше отставание поправимо или нет?

В нашей стране известна поговорка: «В России никогда не будет так хорошо, как мечтают глупые русские, и так плохо, как боятся глупые евреи». Все 28 постсоветских лет я слышу о том, что нашу страну растаскивают, грабят, продают, закладывают и насилуют, что мы бесконечно отстали во всевозможных международных гонках. Тем не менее уровень жизни людей зримо вырос, а нынешняя трансформированная экономика, несмотря на высокий уровень дирижизма и зависимость от экспорта сырья, явно предпочтительнее административно-командной системы СССР. Сегодняшние патерналистские тенденции лучше ситуации, когда предпринимательство уголовно наказуемо, а выезд за границу нужно два года согласовывать в обкоме. Как в анекдоте: может, это и «ужас», но не «ужас-ужас-ужас». Но союзные времена грозят вернуться. Главная опасность в том, что оказавшимся у руля группам интересов выгоднее продвигать имидж великой страны, а не благополучной. А премьер Медведев – важная, но не определяющая часть этого дискурса.

На поверку история с «особым путем России» тривиальна: похожие концепции имеют хождение в десятках стран. Средневековые поляки гордились, что именно они стоят на страже католического мира, защищая его от нашествий с Востока. А английские пуритане в XVII веке верили, что как раз они богоизбранный народ, с которым Господь договорился построить Царствие Небесное на земле. Философ Николай Бердяев пишет, что натыкался на сочинения об особой роли в истории Венгрии и Эстонии^[5]. А политолог Александр Оболонский находил в Латинской Америке представление об уникальной «чилийской духовности» и «перуанском народе-богоносце»^[6].

Экономист Дмитрий Травин, автор книги «Особый путь России от Достоевского до Кончаловского», отмечает, что большинство подобных концепций формируется нациями в состоянии фрустрации^[7]. Например, германский Зондервейг разрабатывался после разгрома пруссаков Наполеоном. А у нас всплеск «панславизма» пришелся на период после поражения в Крымской войне. Дмитрий Травин пишет: «Самое грустное сегодня в России – это не трудности в экономике, не низкий уровень жизни и не проблемы демократического развития. С этими проблемами можно будет справиться, если начать серьезные реформы. Самое грустное то, что комплекс различных неудач устраняет желание двигаться по пути модернизации, но порождает желание конструировать в сознании особый путь, никакого отношения к модернизации не имеющий».

Курс истории, который россиянин зубрит со школьной скамьи, имеет не только проблемы с достоверностью. Эта бесконечная череда войн и тиранов красной нитью проводит мысль: от усилий отдельного человека ничего не зависит. Только если очередной государь вздыбил страну, мы просыпаемся и начинаем «собирать земли», а наместники в провинции побаиваются воровать. А вольнодумство и оглядки на Запад всегда приводили нас к смуте и разорению. По словам политического антрополога Эмиля Пайна, во все времена авторитарная власть искала легитимацию в исторической традиции: дескать, «с этим народом нельзя иначе», «так было и так будет»^[8].

Сильное государство у нас всегда было самоцелью. В допетровской России никому бы и в голову не пришло, что люди объединяются в общество, чтобы эффективнее и безопаснее управлять своей собственностью, как писал в XVII веке Джон Локк. Какая собственность? При Иване Грозном дворяне получали от царя землю вместе с крестьянами за службу в поместное владение, которого тут же лишались, перестав служить. По словам экономиста Егора Гайдара, отсутствие традиций глубокой легитимности собственности – вот что трагически отличало Россию от Европы^[9].

Москва продолжала собирать полный объем монгольских налогов на Руси даже после того, как перестала передавать их в Орду. На этой почве народ стал жить богаче? Ничего подобного! Переписи времен Грозного сообщают, что в Коломне и Можайске пустовало 90 % дворов, а к моменту смерти царя под пашней было лишь 16 % земли Московского уезда^[10]. Крестьяне не инвестировали в покупку дополнительной земли, а бежали с нее. Хотя, согласно нашим учебникам, это период величайшего расцвета России: «навели порядок» в Новгороде, присоединили Астрахань и Казань. «Государство крепло, народ хирел», – резюмировал Ключевский^[11]. А Бердяев подтверждал: «Московский период был самым плохим периодом в русской истории, самым душным, наиболее азиатско-татарским по своему типу, и по недоразумению его идеализировали свободолюбивые славянофилы»^[12].

Что нам сегодня до споров славянофилов с западниками? Ну спорили когда-то поддатые помещики о судьбах Родины – что тут суперважного? А важно то, насколько далеки были (и зачастую остались) умнейшие из россиян от представлений о собственности, конкуренции, верховенстве права.

Баттлы между Александром Герценом и Алексеем Хомяковым собирали полные гостиные слушателей и длились часами. Славянофил Хомяков уверял, что в русском народе скрыта «свобода от греха рационализма»^[13]. Он искренне верил, что земля принадлежит русскому народу, который передал ее ему, помещику, и поручил владеть: «Святыня семейная и чувства человеческие воспитывались простодушно между могилами отцов и колыбелями детей».

Западники оказались ненамного адекватнее. Их основной аргумент был простым и убойным: сравните, как живут люди в Англии с Голландией и как у нас. Сравните дома, города, дороги, культуру – и не нужно лохматить бабушку. Крестьянская община виделась западникам не образцом любви и братства, а просто признаком отсталости. Тем более это не русская находка, общинами жили чуть ли не все народы на определенной стадии развития. Потом одни пошли вперед, а другие зависли. Но вместе с тем западник Герцен почему-то верил, что русский мужик спасет Европу от торжества мещанства^[14]. И вся наша страна избежит фабричных труб, ростовщиков, процентов и закладных.

Но в итоге прагматизм западников оставил их с пустыми руками, в то время как славянская партия, как заметил литературный критик Павел Анненков, «подчиняла одной своей проповедью о неузнанной, несправедливо оцененной и бесчестно приниженной русской народности»^[15]. В России так и не появилось культа холодной справедливости, торжества закона. Хотя в журнальных дискуссиях человек ставился выше принципа собственности, а все русское народничество выросло из жалости и сострадания, людей ради идей не щадили.

11 солдат Финляндского полка погибли при взрыве в Зимнем дворце. Один из организаторов теракта Андрей Желябов рассказал о себе на суде: «Крещен в православии, но православие отрицаю, хотя сущность учения Иисуса Христа признаю». Идеолог народников Николай Чернышевский был в своей иррациональности не менее фееричен: «Я борюсь за свободу, но я не хочу свободы для себя, чтобы не подумали, что я борюсь из корыстных целей»^[16]. Да что это за страна такая, где даже великий ученый, нобелевский лауреат Иван Павлов озвучивает вещи на грани абсурда: «Я семинарист и, как большинство семинаристов, уже со школьной скамьи стал безбожником, атеистом»^[17]? Разве одно только наличие таких сложных одаренных натур не делает русскую цивилизацию особой?

Но наука отличает «эффект колеи» от «особого пути». «Колея» накатывается повторениями, хождением по кругу, укоренением неформальных отношений и представлений, которые только время и лечит. Многие страны веками не могут выскочить из «порочного круга» отсталости, когда на смену одному тирану-популисту приходит следующий, а экономика толком не растет. Говорить же об «особом пути» позволяет наличие уникальных, нигде больше не встречающихся институтов, доказавших свою эффективность. Построить самую высокую пирамиду – это молоко. Корова – это когда к власти приходит понимание, что даже бесправным британским каторжникам в Австралии выгоднее платить за работу, разрешить строить фермы и пасти овец, чтобы они богатели вместе со страной.

«Мы растем, но не созреваем», – отмечал в те же годы Чаадаев^[18]. В России за признаки «особого пути» до сих пор выдаются признаки традиционного общества, в котором авторитарная власть поддерживает стабильность при помощи различного рода мессианских идей. «Вернуть» христианам Константинополь или устроить мировую пролетарскую революцию – это пожалуйста. Зато западная идея максимального благополучия возможно большего числа людей никогда не входила в топы русской мысли как плебейская и недостаточно масштабная.

Как пишет Дмитрий Травин, пореформенная Россия на рубеже XIX и XX веков «в целом не оправдала ожиданий многих наивно мыслящих людей, которым казалось раньше, что мир – это борьба хорошего с лучшим. Пореформенный мир, в котором медленно, но верно проступали черты капитализма, обернулся миром униженных и оскорбленных. То, что рынок будет способствовать развитию общества, могли понять лишь умные и образованные люди. А то, что капитализм порождает жадность, цинизм и жестокость, видели все»^[19]. Помудревший на каторге писатель Федор Достоевский грамотно подвел идеологический базис под надстройку: получалось, что весь многовековой путь России лишь готовил ее к выполнению мессианской роли – объединить и защитить славянский мир. В его концепции Россия, считавшаяся окраиной Европы, вдруг оказалась центром этого самого славянского мира^[20]. Достоевский встроил в идеологию даже реформы Петра, которого многие ортодоксы втихаря считали антихристом: теперь выходило, что царь не разрушил старый уклад, а вывел «московскую идею» на мировую арену, дал ей окрепнуть. Федор Михайлович пособил власти очень кстати: нужно было как-то обосновать очередную войну с Турцией на Балканах. «Война освежит воздух», – уверял автор концепции о слезинке ребенка, которой не стоит весь мир.

Почему же России не жилось в мире и достатке? Ведь главные стратегические цели были достигнуты еще при Петре: окно в Европу, новая столица, двуглавый орел. Казалось бы, живи да богатей, не влезая в разорительные европейские войны. Проблема все та же: петровский капитализм, по сути, не знал понятия «собственность». Царь указывал, где ставить заводы и как на них должно работать: «а кто будет делать юфти по-старому, тот будет сослан в каторгу и лишен всего имения». Запад разбогател как раз на освобождении предпринимательской инициативы, а пошла ли Россия благодаря Петру западным путем – большой вопрос.

Передовыми странами тогда считались Голландия и Англия, но Петр побоялся копировать их систему – с парламентом, вольными коммерсантами и гарантиями собственности. По словам декана экономического факультета МГУ Александра Аузана, петровские реформы похожи на реформы Кольбера во Франции только внешне: промышленность строилась у нас не на свободном труде, а на тех же крепостных. Купец не мог владеть крепостными, их попросту приписывали к заводу, закрепляли за зданием людей. Как следствие, экономика империи на полторы сотни лет осталась казенной, ее буржуазия полуживой, а власти городов несвободными – и это самым печальным образом отразилось на стране в 1917-м^[21].

Наблюдатели на стыке XIX и XX веков отмечали, что у русских отсутствуют буржуазные добродетели – слово «буржуй» носило порицательный характер. На Западе в почете оказался человек, который организовал свое дело и обеспечивает соседям хлеб с маслом. Западные люди прикреплены к оседлым формам цивилизации, боятся бесконечности, как хаоса, и этим похожи на древних греков. А когда у человека ничего своего, кроме злости на господ, его до хаоса хлебом не корми.

Бердяев писал, что русский пафос был связан с анархизмом больше, чем с либерализмом^[22]. Умом не понять: как может анархист предпочитать царя демократии? Тем не менее классик анархизма Михаил Бакунин многократно повторял, что деспотизм наиболее силен, когда опирается на «мнимое представительство народа». Что он в свою очередь предлагал? Да очень просто: пожар бунта сметет старый мир и на его обломках сам по себе возникнет новый – справедливый и гармоничный, в котором предпринимателей будут расстреливать.

После гражданской войны крестьянство получило 150 млн гектаров господской земли на фоне лозунга партийного экономиста Николая Бухарина: «Обогащайтесь!». В целом НЭП справлялся с повышением благосостояния масс, хотя инвестиционный климат и был плохим. Но над страной нависла очередная мессианская идея: большевики грезили мировой революцией. Ленин, не стесняясь, рассматривал Россию как охапку сена^[23], которая сгорит – ну и черт с ней! – зато мир вступит в рай коммунизма. И это находило отклик в головах населения, привыкшего, что страна определяет ход истории. Пропаганда привычно заливалась про внешних врагов: товарищи, мы в кольце, война неминуема. Хотя идти на СССР в штыки в послевоенной Европе было просто некому: Австро-Венгрия распалась, Германия – растоптана Версальским миром, а Франция и Англия под грузом астрономических долгов сокращали расходы на оборону. Когда в 1927 г. британцы разорвали с Союзом дипломатические отношения, у них практически не было сухопутных войск.

Дальнейшее многократно описано историками: переход от НЭПа к индустриализации учинили, чтобы нарастить выпуск вооружений. Кратчайший путь: ограбить деревню, продать урожай на внешних рынках и на выручку строить заводы. Хотя к 1930 г. 5,5 млн крестьянских хозяйств еще пахали сохой, партия установила нормы сдачи зерна, невиданные в истории аграрных обществ. Крестьян пытали, требуя выдать урожай чуть ли не до крошки. Экспорт зерна, в 1929 г. составлявший в 260 тыс. тонн, к 1931 г. увеличили почти в 20 раз – до 5,1 миллиона.^[24]. Энергичная продажа хлеба за кордон происходила на фоне жесточайшего голода в земледельческих районах: по разным оценкам, умерло от 6 до 16 млн человек. Примерно столько людей живет сегодня в Швеции и Финляндии, вместе взятых.

Казалось бы, такой опыт должен вытолкнуть Россию «из колеи» дурных повторений. Но даже в учебники попала мысль, будто в те суровые годы иначе было нельзя. Зато в школьной программе по сей день не встретить здравых объяснений, почему одни страны богаты, а другие бедны. От граждан разного возраста, интеллекта и достатка слышишь недоуменное: «Богатейшая страна, все есть, а живем как нищие!» Под «богатейшей страной» понимается лишь обеспеченность полезными ископаемыми вкупе с тяжелой промышленностью времен холодной войны. Важность общественных отношений настолько не учитывается, что взрослые образованные люди думают, будто «институты» – это только вузы. А национальная гордость мало связана с наличием и осуществлением в стране справедливых порядков. Зато граждане гордятся державой, которая и ракеты в космос запускает, и канадцев в хоккей дерет, и братской Кубе помогает.

К началу перестройки советский человек понимал в рецептах модернизации не больше славянофила Хомякова или анархиста Бакунина. В ларьках, челноках и бандитах он видел лишь развал великой империи, точно так же как народовольцы видели в наступлении капитализма только униженных, оскорбленных и «процентные души». А это верный признак того, что отказ от реформ вернет страну с недозрелым населением на новый виток дурных повторений.

А в это время даже бывшие сателлиты ушли вперед. К моменту распада Советского Союза средний поляк зарабатывал немногим больше среднего россиянина, а сегодня их доходы отличаются в 3 раза -5,2 тыс. и 15 тыс. долларов соответственно. Польские реформы называют «экономическим чудом»: экономика страны перешла к росту спустя полтора года после их старта. А в России подъем начался только после дефолта 1998 года. Как полагают многие наблюдатели, такова цена понимания населением хода реформ, его готовности потерпеть.

В Польше понимание тоже не упало с потолка. В 1981 г. в Гданьске заявил о себе профсоюз «Солидарность» во главе с электромонтером Лехом Валенсой, будущим президентом страны. Взгляды профсоюзных лидеров были левыми, а значит, антирыночными, и они вовсе не видели в Компартии врага. Наоборот, в «Солидарность» входили несколько членов ЦК и даже член польского политбюро. Кроме того, имелся «объединитель» в виде католической церкви во главе с Папой-поляком. Главное в том, что профсоюз принес «психологическую революцию», страна стала интересоваться дискуссиями об экономике, целое десятилетие превратилось в подготовку к переменам. В 1989 г. три генерала в знак протеста покинули заседание ЦК Компартии, и все поняли, что на штыках режиму не удержаться и без перемен не обойтись^[24].

Польская «шокотерапия» премьера Лешека Бальцеровича – это примерно те же меры, что внедряло правительство Егора Гайдара в России начала 1990-х: свободные цены, открытые границы, приватизация госсобственности, жесткая монетарная политика, отмена большинства дотаций, на которые уходило 38 % бюджета. Теперь Бальцерович – общепризнанный герой и классик, а реформы Гайдара вызвали столько протестов, что президент Ельцин спустя год премьера сдал. Наиважнейший момент: поляки все понимали и были готовы потерпеть, а у Бальцеровича хватило воли все болезненное сделать сразу. И когда наконец накопились проклятия, экономика уже оттолкнулась от дна. Конечно, Польша – не Россия, где у миллионов разоренных бюджетников «психологической революцией» и не пахло. Гайдар пытался лавировать, тянул кота за хвост, подстраивался под группы интересов. И в итоге «сгорел», восстановив против себя почти всех. Великая вещь – готовность общества к переменам.