Текст книги "Кабуки"

Глава 10
Исповедь ёкаев

Идёшь по облакам,

И вдруг на горной тропке

Сквозь дождь – вишнёвый цвет!

11 июня 2018 г., Северодвинск, о. Ягры, Россия

Большинство жертв ведьмовских процессов были мужчинами. Во многих странах в колдовстве обвиняли преимущественно женщин, в России – мужчин.

Дорога блеснула в хрусталике глаза.

Я, как существо низшей мифологии, часто принимаю активное участие в жизни людей, встречаюсь с ними, по случаю превращаясь в человека или что-то подобное, поэтому почти во всех мифологиях такие, как я, имеют большее значение, чем известные и распиаренные божества, действующие, как правило, в мифическое время первотворения.

Я точно знаю, что патриархат – это отцовский моральный гендер, но не мужской. Есть зазор между мужским и отцовским, между женским и материнским. А если женщина принимает на себя роль отца – это не матриархат, а всё ещё патриархат. Парадоксально, но матриархат – это когда мужское сливается с материнским. Я та самая великая «ужасная» мать, которая изменит всё. Этой матерью являюсь я, ей может оказаться мой «муж», «отец», «друг», «брат» или вон тот странный незнакомец на другом конце улицы. Матриархат – это не власть «сильной» женщины, отцовский архетип в области морали работает там так же. Матриархат – это власть «слабого» мужчины, чья сила и кроется в этой самой «слабости».

Мужское здесь – ведьмовское, а мужчина – ведьма. ОН – персонаж ненаписанных сказок и быличек, потерянный герой фольклорных жанров, непризнанный бог мифологических повествований. По-прежнему с ругательным и саркастическим к себе отношением.

Где я училась – никто даже не догадывается, поговаривая безметко всякое. Такие пересказы связывают меня с процессом инициации и легитимизации меня в их головах.

Икон я не топчу, молитв не оскверняю, волшебных отваров не пью, не считая аперитивов. Через печь на улицу не вылетаю, но если переберу с аперитивами, то могу. Спорыньёй ничего не мажу.

Иваны-дураки всё ходят и ходят ко мне за клубками. Я даю. Сама за тканью не следую, но тку, обладая тайными сведениями.

Помню, что здесь я наравне с проститутками, но нахожусь под защитой закона о «бесчестье». Без иска я не судима. Обида для обиженных.

Как говорится, «а блядям и видмам бесчестия две деньги против их промыслов».

Я допускаю возможность своего волшебного таинственного влияния на бытовые, повседневные обстоятельства жизни, даже если никто не видит взаимосвязей этих влияний. Я не развиваю демонологию как стройно упорядоченную систему представлений, дабы не создать её существование в народном воображении. Исключительно пантеистическое.

Священную инквизицию я отправляю прокатиться на мужском детородном органе со всеми правилами надёжной контрацепции. Количества жертв данной буллы подсчёт не веду.

Эту исповедь я считаю проявлением торжества рационализма и просвещения.

Я не боюсь фантазии на грани помешательства. Всё сначала кажется фантастикой, а потом оказывается реальностью.

Вручённых отметин не принимаю.

Участвую в шабашах. Танцевать, петь и совокупляться – по настроению.

Если я чувствую себя так, будто изготовила рецепт средневекового зелья из белладонны, белены, аконита и болиголова на основе животного жира, когда каждая часть моего тела будто собирается покинуть меня и я охватываюсь страхом и разваливаюсь изнутри, в то же время испытывая опьяняющее ощущение полёта, где я расту до облаков, а небо снижается, – и всё это циркулирует вместе во мне, то я помню, что сурок, и крокодил, и многие из змей, которые становятся спящими в течение всей зимы, не издыхают. И я помню, что видела многократно сурков, которых можно было отличить от мёртвых после того, как их разрезали на части, и по этим частям я сама могла определять, что сурок живой.

Я помню, что я не умерла. Я не лежу в гробу. Я не обнажённая. Я не в сплошной темноте. Я слышу собственное дыхание и биение сердца, звук которого отдаётся повсюду. Я помогу себе выбраться. Я могу шевелиться, пусть локти и упираются в стенки гроба. Тесно, но я больше не рыдаю, слёз больше нет. Я больше много не думаю.

Я знаю, что Фиванский алфавит Гонория возрождается.

Я помню, что магия – это учение о взаимосвязи вещей.

Я не чту закон гнева и проклятия.

Я не путаю Феникса с Фенексом.

Я не отношу себя к нимфе Азии, имени Европы или дочери Эпафа, названной Африкой.

Я не заключаю долгосрочных сделок с дьяволом и иными демонами, особенно ради своей выгоды.

Я помню, что любой, кто раскаивается, будет прощён и очищен. Любое насилие порицается.

Я не участвую в охоте на ведьм в качестве жертвы.

Я знаю, что мне не нужен life hack, мне нужен life steal – это механика, которая позволяет мне искусно красть… Красть жизнь у смерти.

«Been Good to Know Ya» Marcin Przybylowicz

Глава 11
Ариадна

 
Так кричит фазан,
Будто это он открыл
Первую звезду.
 

15 января 1908 г., Мурнау, Германия

Я спросила, с чего начинать, а ты запер меня в каком-то лабиринте.

– То есть вы настаиваете, что большинство ведьм – это малоактивные женщины с лёгким расстройством психики, неспособные причинить никому вреда?

Происхождение из знатной протестантской семьи давало о себе знать. Не «95 тезисов», но критика в голосе различалась отчётливо.

– Накопление потенции. Артефакты для восстановления потенции при действии. Усиление возвращения потенции от действия.

– Не кажется ли тебе данная специфика их деятельности сомнительной?

– Она эффективна, хоть и незрима для вольного взгляда обывателя. Спицы, втулка, обод, камера и покрышка образуют велосипедное колесо, но только пустота между ними делает движение возможным. Твой бокал из стекла, но используешь ты пустоту. Твоё окно из стекла и пластика, но свет и жизнь комнате даёт пустота. То, что существует в мире обывателя, бесспорно, приносит пользу. Но то, что не существует, – даёт возможность пользы.

– Допустим. Каким образом всё это происходит? Как копится, восстанавливается, возвращается… Ничего не понятно.

Да ещё так не изящно. Будто налегаю на лопату всем своим весом после сильного снегопада, расчищая себе дорожку.

– Вам не станет яснее, но я попробую. Есть активные и пассивные вариации. Сферические, артефактные, струнные… Но если обобщать, принцип накопления заключается в высвобождении и использовании пустот. Поэтому самые сложные артефакты не занимают точек пространства. Они состоят из нескольких простых, которые в свою очередь могут занимать порой почти всё пространство. Но при сборке сложного артефакта происходит отсоединение – это и есть одна из основных задач ведьмы. Процесс весьма увлекательный. Ограничений на способ нет. Обычно у каждой ведьмы он свой, хотя случаются и совпадения. Инструкции технологий сборок нет из-за безграничности ситуационных переменных, вовлечённых в процесс.

– Если простыми словами, то что происходит, с точки зрения обычного человека?

– Метаморфозы талантов, случайности, синхроничности, совпадения, судьбы и роки…

– А нам-то это зачем?

– Некоторые важные для этого мира люди пускают многие процессы своей жизни на авось, то есть пускают их на самотёк в извечной надежде, что их пронесёт по воле слепого случая либо благодаря вмешательству неведомых сверхъестественных сил. Как ты понимаешь, мы и обслуживаем это древнее и туманное «авось».

– Авось барин не отберёт бизнес. Авось давшего мне в долг волки в лесу съедят. Авось разбогатею. Авось повезёт…

Мир вырастает не из слова, а из пустоты слова? А путь начинается с первого авось?

– «Авось» живёт, и дело наше живёт. Это впитывается с молоком матери сквозь канву поколений, покуда существует человек.

– Ведьмы это делают исключительно из-за своих эгоистичных целей и представлений?

– Да. Или на заказ.

– Заказчик бывает разный. Один оплатит спасти какой-нибудь небольшой народец от исчезновения. Другой – спасти себя от необоснованных надежд.

Следует понимать, что сам по себе «авось» не плох. В реальном мире моделирование любой ситуации предполагает в какой-то мере неопределённый исход, ибо слишком велико количество неучтённых переменных. Да, эти риски можно минимизировать, введя некий error term, но они остаются. Но тем не менее… У всех запросы и проблемы разные. У кого-то во Флориде конопля вымерзает, а у кого-то в Сибири авантюрное земледелие.

– А по какому принципу это вообще осуществляется? Наша работа?

– По принципу мутуализма – взаимовыгодный симбиоз. Им достанется необходимая случайность и связность, нам – стабильность системы с возможностью здесь вершить своё предназначение. Иногда, конечно, на определённых участках мы бываем вредны друг для друга, но чаще всего полезны и друг без друга жить не можем.

– Ну а выглядит-то всё это как?

– Как ризома. Внеструктурный и нелинейный способ организации целостности, где имманентная автохтонная подвижность имеет возможность реализовать свой внутренний потенциал самоконфигурирования.

– А можно подробнее?

– Сетеобразная структура, которая не имеет центра и растёт вширь. Как кочевая культура или запутанная корневая система, или лучше сказать, как неравномерно бегущая огромная стая крыс, где каждая извивается, залазит друг на друга, опережает, теснится, меняется местами…

– И что?

– Понятия «центр» и «периферия» теряют смысл. Наступает время нового вида творчества и чтения. Книга-корневище, что бы под этим ни понималось, реализует абсолютно новый тип связи: все её точки будут связаны между собой бесструктурно и запутанно. «Генеалогическое древо» бальзаковского романа рухнет перед антигенеалогией идеальной книги будущего, всё содержание которой можно уместить на одной странице. Книга эта будет не калькой, а картой мира, в ней исчезнет смысловой центр.

– Всё равно не понимаю.

– Ризома вторгается в чужие эволюционные цепочки и образует «поперечные связи». Она высвобождает несистемность и такие различия, которые не могут противопоставляться друг другу по признаку. Красота теперь в бесконечном потоке и беспорядке. Эстетика лишится черт дисциплинарного и займётся бессистемным поп-анализом так называемой культуры при помощи нового методологического ключа. Искусство будет не означать и изображать, а картографировать. Литература утвердится в своей машинности и распадётся на жанры-машины. Грядёт не смерть книги, но возникновение нового типа чтения: главным для читателя станет не понимать содержание книги, но пользоваться ею так, будто она – механизм, с которым можно экспериментировать. Ризома превращает культуру в «шведский стол», где каждый будет забирать с книги-тарелки всё, что захочет. Саму структуру можно вообразить себе как тысячу тарелок. Да и само письмо циркулярно, писатель круговыми движениями как бы переходит от тарелки к тарелке. Читатель же пробует изготовленные им блюда, но главное для него – не их вкус, а послевкусие. Инаковость оказывается одинаковостью.

– Инаковость оказывается одинаковостью?

– Да, такова эта магическая формула. Различие поглощается недифференцированной целостностью и утрачивает свой маркированный характер. Ризома восходит к мифологическому образу лабиринта, который считается символом трудного и запутанного путешествия души в материальном мире. Лабиринт интерпретируют, прежде всего, как символ бессознательного, и описание блужданий героя в лабиринте означает исследование человеком области своего бессознательного с его асистематичностью, иррациональностью, свободной комбинацией знаков, несвязностью с пространством и временем, динамичностью, континуальностью, симультанностью, наличием аналоговой операциональной системы; она представляет его архитектонику и может быть рассмотрена как структура, «парадигматически» соответствующая современному положению действительности.

Произошло странное событие, и я не понимаю, как это случилось: текст трансформировался прямо на моих глазах… Простота и ясность выделенных мной слов начали искажаться, чтобы в следующий миг исказиться вновь. Но этот кажущийся хаос в действительности хранит в себе потенциал нового организационного устройства трансформации. Именно хаос обеспечивает плюральность ризомы. Сама ризоморфная среда понимается как нон-финальная динамика, которую воплощают линии ускользания, искажение детерриториализаций и дестратификация. На фоне этого рождаются самопроявляющиеся феномены задержки, торможения и стремительности. Всё это составляет внутреннюю структуру ризомы.

– Я ризоморфен?

– Да, как и любой человек.

Что это значит?

– Ты своего рода временная платформа с непредсказуемой пульсирующей конфигурацией, где в любой момент времени линия ризомы может быть связана самым непредсказуемым способом с другой такой линией, создавая в момент этого связывания конкретное изображение самой ризомы.

Идеальное оригинальное авторское произведение сменится идеальной конструкцией стереофонического коллажа явных и скрытых цитат, каждая из которых будет отсылать к различным смыслам, каждый из которых будет выражен в том или ином языке, где смысл пройдёт процедуру узнавания, далее вступив с любым другим смыслом в отношения, формируя внутри текста новые квазитексты и квазицитаты.

– Новая ризома может сформироваться где угодно и как угодно.

Смерть субъекта больше не становится смертью автора. Сегодняшний автор больше не субъект, по отношению к которому его книга – предикат. Такой автор больше не несёт в себе экзистенциального потенциала аффекта, центрирующего текстовую семантику. Он несёт только бездонный словарь, из которого он выскрёбывает свой текст, не знающий конца.

– Такой текст ризоморфен. Для него нет ничего единственно возможного – любой способ и язык артикуляции подойдёт. В таком тексте важно уметь распутывать, нежели расшифровывать. Структуру текста можно проследить, подтянуть, как спущенные брюки, во всех его изгибах, но невозможно достигнуть дна. Это пространство даётся для того, чтобы по нему пробежать, а не для того, чтобы прорваться из него. Текст беспрерывно рождает смыслы, многие из которых тут же испаряются, – это процесс систематического высвобождения.

«Легион имя мне, потому что нас много».

Текст борется с произведением собственной текстурой – это влечёт к фундаментальным переменам и чтения. Случайно конфигурируя ризому, читатель не читает текст, а создаёт его, проецируя схему того или иного смысла.

Ризома связывает всё со всем. Она гиперподвижна и суперадаптивна. Она дружит с переменой. Ты можешь рвать её, шить из неё, рисовать её, относиться к ней как к великому искусству, делать материал мышления или материал для приготовления супа – ты можешь делать всё что угодно, она найдёт выход.

– Дисперсность доминантных ходов.

– Это у Фредрика Джеймисона.

– Семиотическая модель мира как сетевой лабиринт с бесконечными входами и выходами, тупиками и коридорами, которые пересекаются друг с другом.

– Это у Умберто Эко в «Имени розы» и у Винсента Лейча в его «космической библиотеке».

– Сад расходящихся тропок.

– Это у Хорхе Луиса Борхеса.

– Если читать их внимательно, то можно обнаружить, что любая структура боится разрыва, а ризома нет. Она находится в постоянном изменении своей семантики. Когда случается разрыв, она прокладывает, как лыжник в зимнем лесу, линии ускользания. И тут очень внимательно! Когда читатель перестаёт читать… он не перестаёт!

– Что?! Как это?!

– Ризома строит бессознательное читателя, потому она и есть само производство бессознательного.

– Я думал, что фенотекст – это структура, имеющая давно понятные правила коммуникации, где есть автор и читатель.

– Есть только генотекст – ризома, которая течёт без каких-либо ограничений. Он не блокируется субъектами – автором и читателем, создавая бесконечное количество возможных вариаций понимания, упорядочивая пространство текста в качестве множества текстуальных миров, где каждый из которых может себя реализовать. Ризома не начинается и не заканчивается, она окончательно искореняет «бытие», даруя свободу и дорогу в «означивание».

Ризома находится в статусе фундаментального основания имманентной полисемантичности децентрированного текста.

Добра и зла не существует – это просто следствие отбора.

Книга больше не образна. Она часть ризомы, которая подвержена непараллельной эволюции, обеспечивая детерриториализацию.

Хамелеон ничего не копирует и не создаёт. Он окрашивает мир в свой цвет. Это его, говоря пафосно, мировое становление, задача которого – стать незаметным, незначимым, родить в себе линию ускользания, осуществляя разрыв, и довести до итога свою непараллельную эволюцию.

– Получается, и весь психоанализ, и его структура просто мираж? Кажется, ты любил старину Юнга. А теперь что?

– В психоанализе любой текст до бесконечности подгоняется к двум центрам: генетической оси и перекодирующей структуре. Психоанализ и лингвистика здесь в тесной связи. Психоанализ извлекает из тебя фотографии бессознательного. Лингвистика – фотографии языка. Психоанализ и лингвистика – не могут стать опорой ни для кого. Настоящей опорой человека могут стать только линии ускользания, которые раскалывают старые и налаживают новые связи. Ризома предшествует человеку, который включается в неё строго в определённом месте. Психоанализ не способен никаким образом изменить саму систему – на диктаторской интерпретации бессознательного он основывает собственную диктаторскую власть. Свобода маневрирования в психоанализе очень ограничена.

Неточность слов порой сильно необходима, чтобы указывать на что-то точно. Неточность – верный путь к реальности.

Скрытое единство пока не имеет выразительной формы.

Машинные механизмы и коллективные устройства речи – всё, что пока у нас есть.

В потоках семиотического, материального, социального машинные механизмы воплощаются с идентичной неизбежностью.

Деления больше не существует.

Нет полей реальности.

Нет полей репрезентаций.

Нет полей субъектов.

У книги нет продолжения в другой книге.

Нет объекта.

Нет субъекта.

Каждая новая книга – калька самой себя. Каждый новый человек – калька самого себя. Как бы ни отличались друг от друга книги. Как бы ни отличались друг от друга люди. Это не более чем нескончаемый отпечаток слова, которое является копией мира настоящего, мира прошлого и мира будущего.

– А что насчёт государств?

– Государство – модель мысли.

Слово.

Король-философ.

Идея.

Существование в пределах границ.

Трансцендентность.

Содержание.

Суд разума.

Функционирование.

Субъект.

Закон.

Связь.

– А война?

– Война, как способ, даёт возможность мысли стать кочевой. Книге – частью всех задействованных механизмов. Дереву – ризомой.

Нонфинальность.

Самоварьирование.

Метастабильность.

* * *

28 февраля 2022 г., музей «Ван Аббе», Эйндховен, Нидерланды

– Шестая группа! Сюда! Все здесь?

– Да!

– Ага!

– Так…

– Потом буфет?

– Да!

– У неё же…

– Да?

– Да!

– Ух ты!

– Естественно!

– Да-да!

– Да!

– Тогда начинаю! В центре композиции вдали виднеются жёлтые линии конструкции с чёрными провалами окон и криволинейными очертаниями. Спереди багровая тень крыши режет ткань конструкции. Слева сад, растительность, слабо различимый забор.

Тени проникают точно так же, как вода проникает в оставленные на земле следы, а свет высвеченный – остро-белый. Это выкручивает на максимум светосилу и контрастность линий. Прикрепление темноты наряду с интенсивными светлыми пятнами рождает превосходный эффект ухода цветов за рамки формального – цветовой экстраполяции. Кандинский применяет накаливание контрастов: жёлтый – это голубой, красный – это зелёный.

Кривизна, текущая тёмно-синим контуром, плавит очертание, проявляя фрагмент, в котором прикрепление цветового пятна создаёт внешнюю картинку неразличимой, а саму живопись многоступенчатой в своём рельефе. Спереди слева Кандинский наносит зелёные мазки на красные линии. Пятна разных размеров рождают масштаб ритма, где мир пылающего контраста одновременно притягивает и отталкивает привычный пространственный план, бросая цвет в вечный спор. Пейзаж становится не самодостаточным – на его место вступает красочная фактурная выразительность.

Она рождена в Мурнау, там, где Он выработал принципиально отличающийся от традиционного принцип действия: «…десять взглядов на холст, один на палитру, полвзгляда на натуру». Он отказался от «шпахтеля», теперь он пишет щетинной кистью, не прикасаясь к фрагменту незакрашенной связи.

Кандинский высвободил первоэлемент формы от изобразительности, Кандинский движется.

* * *

1 марта 2022 г., аукцион Sotheby’s, Лондон, Англия

– Тридцать семь миллионов двести тысяч фунтов стерлингов!

– Картина Василия Кандинского «Вид Мурнау с церковью II» (1910) продана!

Имя нового владельца картины неизвестно.