Текст книги "Больше чем любовь"

Я горько плакала вместе с ее друзьями, которые, как и я, скорбели о ней. Мы устроили ей пышные похороны, было много красивых цветов. Вокруг Вин всегда собирались люди, привлекаемые ее радушием, добротой и бесчисленными щедрыми знаками внимания. Я и сегодня с грустью продолжаю вспоминать ее и часто думаю, что бы она сказала о наших с Ричардом отношениях. Я уверена, что он бы ей понравился, хотя она и не «одобрила» бы всего этого. Ей всегда хотелось, чтобы ее «маленькая» Рози вышла замуж за достойного человека.

Тут я бы ее разочаровала. Но я не смогла бы принадлежать никому в мире, кроме Ричарда.

Доходный дом в Эрлз-Корте перестал быть моим домом, каким он был эти два так многому научивших меня года. Права на аренду дома и та небольшая сумма денег, которую Вин удалось скопить, перешли к племяннику ее мужа. А он продал дом, и я не смогла оставаться там при новых владельцах: мне было так хорошо у старушки Вин, и каждый пустяк слишком напоминал бы мне о ней. Поэтому я предпочла сразу же уехать.

Так закончился еще один период жизни Розелинды Браун.

8

Хотя смерть Вин и была для меня настоящим горем, думаю, в каком-то смысле было даже к лучшему, что я не осталась в этом доме навсегда. Я бы никогда ничего не достигла; наверное, я так на всю жизнь и осталась бы в страховой компании, куда меня направили монахини из монастыря Святого Вознесения и где я выполняла трудную работу за гроши, слишком медленно поднимаясь по служебной лестнице.

Первые две недели, после того как я уехала из Эрлз-Корта, который так долго был моим домом, превратились для меня в настоящую муку. Я наняла комнату в другом пансионе. Его рекламу я увидела в газете «Кенсингтон ньюс». Хозяйкой была некая мисс Пардью. В доме было грязно и убого, а кормили просто отвратительно, и я поняла, что перестану уважать себя, если останусь там. Все это было так не похоже на бедный, но добрый дом Вин: не было вкусной пищи, не было теплой, уютной гостиной и постояльцы были довольно неприятные типы, включая мерзкого вида мужчину, чья хитрая улыбка доконала меня.

Когда я сообщила хозяйке о своем решении выехать из пансиона, мисс Пардью – женщина со злой физиономией, похожая на хорька, – критически осмотрела меня с головы до ног и сказала:

– Ха! Я полагаю, вы думаете, что слишком хороши для моего дома?

И я честно ответила:

– Да, мисс Пардью, именно так я думаю. Я могу примириться с бедностью, но с грязью – никогда.

Она пришла в ярость, и ее злобный голос, осыпавший меня всеми немыслимыми оскорблениями, преследовал меня, пока я собирала вещи и выходила из дому.

В то утро я шла в контору подавленная. Ничто меня не радовало: ни приобретенные знания, ни любовь к прекрасному, ни мой небольшой литературный талант, ни моя красота, на которую многие обращали внимание.

Я превратилась в одинокую несчастную девушку без каких-либо надежд на будущее.

Большие помещения конторы страховой компании, к которым я уже привыкла, всегда казались мне такими же холодными, неприятными и враждебными, как и монастырский приют. Сегодня же они были еще более ненавистны. Я с ненавистью смотрела на свой стол и машинку; глаза мои болели от переутомления, потому что я не могла заснуть в удивительно неудобной постели в доме мисс Пардью. Я просто не представляла, как я смогу работать в то утро. А внизу, в одной из гардеробных, лежал небольшой чемоданчик со всеми моими пожитками. Сегодня вечером, когда я выйду из конторы, мне негде будет переночевать. В таких ситуациях я с горечью вспоминала свое детство и свою легкую, защищенную от всех трудностей жизнь. Боже мой, как же изменилась жизнь для взлелеянной моей бедной мамой «изнеженной куколки»! Но мне еще только предстояло узнать, насколько права испанская пословица: «Если закрывается одна дверь, то открывается другая».

К нам в контору поступила новая машинистка, девушка чуть постарше меня. Она-то и заметила мою бледность, покрасневшие глаза и то, как я все утро клевала носом над машинкой. Я думаю, она также заметила, как я украдкой смахиваю слезы. Признаюсь, я чувствовала себя такой несчастной, что каждую минуту готова была разрыдаться.

И вдруг эта девушка по имени Кэтлин Уокер подходит ко мне и приглашает перекусить вместе с ней в ближайшем кафе, куда мы, машинистки, частенько забегали в обеденный перерыв. Поблагодарив ее, я согласилась.

Кэтлин буквально спасла мою жизнь.

Когда она впервые пришла в контору, я не обратила на нее никакого внимания. Но потом, во время нашего совместного обеда, я поняла, что она очень милая и доброжелательная девушка. Кэтлин было около двадцати четырех лет, на мир она смотрела веселыми голубыми глазами, а такой красивой белозубой улыбки я не видела никогда. Казалось, Кэтлин не боялась никаких опасностей, которые могли подстеречь ее на жизненном пути, и у нее были для этого все основания, потому что было на кого опереться в трудную минуту. Она много рассказывала мне о своем доме, о маме, о младшей сестренке, которая жила дома, и о своем обожаемом брате, который был в отъезде. У Кэтлин не было никакой необходимости работать. Она устроилась в нашу контору потому, что терпеть не могла бездельничать и хотела заработать немного лишних денег, как она сказала, «себе на шпильки». Ее отец был дантистом и оставил матери довольно приличное состояние. Поэтому им было действительно не о чем беспокоиться.

Кэтлин сообщила мне, что работает в конторе временно, в ожидании места личного секретаря у одного писателя. Она надеялась получить работу в конце месяца, когда этот писатель вернется из Египта.

– Ненавижу я эту конторскую жизнь, – сказала она. – Гораздо лучше будет каждый день ходить в хороший дом, писать под диктовку и печатать интересные труды талантливого писателя.

Я согласилась с ней. И неожиданно в моей душе затеплилась новая надежда.

– Кэтлин, а почему бы и мне не поискать работу личного секретаря? – спросила я.

Она улыбнулась.

– Конечно, надо попробовать. Посмотреть объявления в газетах и обратиться в крупные агентства по найму. Ты уже достаточно долго проработала здесь и можешь получить хорошую рекомендацию. С какой скоростью ты стенографируешь? – спросила она меня. И, удовлетворившись моим ответом, произнесла: – Вполне нормально, да к тому же ты такая хорошенькая и привлекательная, и я уверена, что ты им понравишься и получишь хорошую работу.

– Как бы мне хотелось работать у какого-нибудь писателя, – сказала я. И скромно добавила: – Ты знаешь, я и сама немного пишу.

Кэтлин внимательно посмотрела на меня блестящими глазами и глубокомысленно отметила:

– Ты совсем не похожа на других – это совершенно очевидно. Зря ты тратишь время в этой конторе. Ты достойна лучшего.

– Вряд ли, это мой потолок. Дорогая, я всего лишь нищая сирота из Уимблдонского приюта.

– Все это чепуха, – продолжала Кэтлин, которая ничего обо мне не знала. – А где твой дом, душечка?

Когда она поняла, что я говорила правду, и узнала, что мне действительно негде ночевать, то пришла в ужас.

– Ты должна пожить у нас, пока не найдешь хорошего места, – сказала она. – Я сейчас позвоню маме. У нас есть свободная комната, мы живем в Гледхай-Гарденз около Бромптон-роуд. Нам принадлежит только часть дома, два верхних этажа. Тебе у нас понравится, вот увидишь.

Кэтлин говорила и говорила, не обращая внимания на мои слабые протесты. Когда мы вышли из кафе, она уже все решила. Она настояла на том, чтобы мы пошли позвонить из ближайшего телефона-автомата ее маме.

– Мама сказала, что, конечно же, ты должна пожить у нас. Она очень огорчилась, когда узнала, что у тебя нет дома.

– Но ты ведь едва меня знаешь… – проговорила я. Тут у меня перехватило горло и защипало глаза – я с трудом сдержала слезы.

Кэтлин взяла меня под руку.

– Это ничего. Мне вполне достаточно того, что я узнала о тебе, – сказала она. – Ты выглядишь такой несчастной, маленькой, бедняжка. И неудивительно. Как ужасно быть одинокой!

Так началась наша крепкая дружба. Розелинде Браун еще раз улыбнулась фортуна. В тот вечер я уже больше не была одинокой и несчастной. Уокеры оказались очень доброжелательными людьми. Миссис Уокер, небольшого роста, такая же ясноглазая, как Кэтлин, но только в очках, с таким же, как у старушки Вин, веселым и добрым характером, сразу же начала по-матерински хлопотать вокруг меня. Младшую сестру Кэтлин, которая еще училась в школе, звали Пом. Ей было около пятнадцати лет, она тоже носила очки; к ее передним зубам была прикреплена золотая проволочка для исправления прикуса. У нее были нескладные ноги и заразительный смех.

В тот вечер, приоткрыв створки своей спасительной раковины, я обнаружила, что не разучилась смеяться. Я хохотала вместе с Пом, когда мы все играли в «пьяницу» после вкуснейшего ужина, приготовленного миссис Уокер. Дом Уокеров был удобен и красив. Семья Кэтлин отличалась хорошим вкусом. После монастыря и бедного, простенького домика Вин этот прекрасно обставленный дом по-настоящему меня радовал. От Уокеров я очень много узнала об антикварной мебели и вообще об убранстве интерьера. Нельзя сказать, чтобы они были слишком богаты, но вещи у них были действительно изящные. Что-то они получили по наследству, а что-то купили на распродажах в маленьких магазинчиках на Кингз-роуд или Чёрч-стрит. Излюбленным занятием миссис Уокер было хождение по таким магазинчикам в поисках антиквариата. Она обожала Кэтлин, а Кэтлин обожала ее и Пом.

Должна признаться, что, оказавшись в этой семье, я поняла, чего я лишилась из-за безвременной кончины моих родителей и из-за того, что у меня никогда не было братьев и сестер.

Я провела в доме Уокеров не один день. Миссис Уокер и слышать не хотела о моем отъезде. Она настаивала, чтобы я осталась как минимум на месяц. Свободная комната была в моем распоряжении до возвращения ее сына Патрика из Эдинбурга, где он изучал медицину.

– Патрик надеется, закончив учебу, найти в Лондоне работу врача, живущего при больнице, – сказала миссис Уокер. – А пока он не вернется, моя дорогая, наш дом – твой дом. Позже, когда Пат приедет, мы подыщем тебе что-нибудь получше. Я уверена, что Кэтлин поможет тебе, у нее просто дар подыскивать квартиры и места работы. Ты же знаешь, скоро она начнет работать в очень хорошем месте, у знаменитого писателя по фамилии Фозерджилл.

Да, я знала об этом. И была очень рада за Кэтлин, а еще больше рада, что она нашла себе временную работу в Сити, а иначе я бы никогда не познакомилась с ней.

Этот месяц, проведенный в доме Уокеров, был для меня радостным и интересным. Мне никогда не надоедало рассматривать сокровища миссис Уокер и слушать ее рассказы. Скоро я научилась различать современную и старинную мебель, восхищаться бюро времен королевы Анны и столиком эпохи Вильгельма и Марии или высоким комодом, который раньше принадлежал мистеру Уокеру, а также очаровательным шкафчиком времен короля Якова I, стоявшим в моей маленькой комнате. На самом деле это была комната Патрика. Она была полна его книг – старых школьных учебников и книг по медицине. На стене – множество фотографий из колледжа (Патрик учился в Брайтон-колледже), на полке у дивана – его спортивные призы. Он занимался спортом и завоевал несколько призов по бегу, плаванию и т. д.

Уокеры обожали единственного брата и сына. Каминная полка в спальне миссис Уокер была сплошь уставлена фотографиями Патрика начиная с самого его рождения. Больше всего мне нравилась та, что стояла на столе в гостиной.

Это был студийный портрет, выполненный в Эдинбурге, сказала мать Патрика. У него было честное, открытое лицо с такими же, как у Кэтлин, веселыми глазами и такими же красивыми зубами. Похоже, он обладал чувством юмора, и, по их словам, так оно и было. Никто не скучал рядом с Патом.

– Он тебе понравится, а ты – ему, – как-то вечером сказала миссис Уокер.

А Кэтлин добавила:

– Ничего удивительного, мамочка, посмотри на нее, ты когда-нибудь видела такие глаза и ресницы?

Миссис Уокер ответила, что, конечно, нет, а Пом, которая по-детски обожала меня, оторвалась от своего домашнего задания и заявила:

– Я считаю, что Розелинда ослепительно, безмерно, необычайно красива, так я и написала Пату.

– О Боже! – воскликнула я, не выдержав этого восторга. – Но это же все неправда. Пом, ты ошибаешься! Я ведь самая обыкновенная!

– Не спорьте, – вставила Кэтлин. – Роза, ты сама знаешь, что это совсем не так…

Я промолчала. Видно, она была права. Конечно, я немного отличалась от других. За последний год я научилась красиво одеваться, не тратя при этом больших денег, потому что у меня их просто не было. Я научилась «держать себя в обществе», научилась светским манерам, которые я забыла, пребывая в монастырском приюте. А зеркало говорило мне, что у меня действительно красивые глаза с длинными черными ресницами. Кроме того, многим нравилась моя стройность и грациозность. Но все-таки во мне еще сохранилось чувство неполноценности и какое-то болезненное стремление к самоанализу, все это, несомненно, были последствия лишений и несчастий, пережитых после смерти моих родителей. А еще во мне жило глубоко запрятанное желание посвятить свою жизнь музыке или литературе. Но ни у одного из этих желаний не было ни малейшего шанса реализоваться.

Надо сказать, что миссис Уокер и Кэтлин были совсем не музыкальны и, хотя у них было много хороших книг, не особенно любили классическую литературу. Но они были моими добрыми друзьями, они приютили меня, когда я так нуждалась в помощи, и я благодарна им за это. Правда, тогда никто из нас не мог предположить, к каким печальным последствиям приведет эта дружба.

Кроме всего прочего, я обязана им тем, что благодаря им я научилась смеяться и шутить, а также радоваться простым вещам. Я не могла удержаться от смеха, когда Пом начинала хихикать или когда Кэтлин изображала кого-нибудь из своих знакомых, чьи манеры казались ей смешными. Она умела превосходно перевоплощаться. Уже к концу месяца, который я провела в этом доме, я стала менее меланхоличной и моя склонность к «самоедству» значительно уменьшилась; я начала понимать, что прежде относилась к жизни слишком серьезно, это было глупо с моей стороны. Жизнерадостность Пом победила мою зажатость и скованность. Когда ей на глаза попалась фотография Бетховена в моей комнате, она сначала удивилась, а потом стала совершенно безжалостно дразнить меня. Она окрестила меня «миссис Бетховен» и сообщила мне следующее: она написала своему брату Патрику письмо, в котором рассказала, что моего приятеля зовут Людвиг. Я научилась смеяться над собой и по крайней мере с юмором относиться к своему увлечению великим композитором.

Как и предсказывала ее мама, Кэтлин нашла для меня новую и гораздо более интересную работу. Управляющая Бюро по трудоустройству, пославшая Кэтлин на работу к мистеру Д. Л. Фозерджиллу, побеседовала со мной и решила, что я как раз тот человек, который нужен для постоянной секретарской работы в доме одного врача-окулиста на Уимпл-стрит.

– У вас прекрасные манеры, вы неплохо образованы, и характер у вас спокойный – как раз это и требуется мистеру Диксон-Родду, – сказала она. – Он будет платить вам четыре фунта в неделю, и жить вы будете у него в доме. Миссис Диксон-Родд – добрая женщина, и я уверена, что вам будет у них хорошо и спокойно. Вот только выглядите вы слишком юной.

Я принялась с жаром убеждать ее, что мне уже двадцать один год, а когда я в очках, то выгляжу гораздо старше, и когда я пойду на встречу с доктором, обязательно их надену, чтобы произвести хорошее впечатление. Управляющая Бюро по трудоустройству улыбнулась и объяснила, как найти мистера Диксон-Родда, который, как я позже узнала, был знаменитым окулистом.

9

Беседа с мистером Диксон-Роддом прошла весьма успешно. Он был некрасивым и почти лысым, но его манеры и приветливая улыбка сразу же очаровали меня. Я чувствовала себя как дома, когда мы разговаривали в приемной доктора. Вскоре я совсем освоилась в этой просторной красивой комнате с прекрасным адамовским потолком и панелями, большим столом красного дерева и красным турецким ковром. Я испытывала трепет перед инструментами, разными приспособлениями, которые доктор использовал в своей работе.

В мои обязанности входило следить, чтобы к концу рабочего дня все лежало на своих местах, готовое к завтрашнему утреннему приему; кроме того, я должна была отвечать на телефонные звонки и ежедневно записывать в специальную тетрадь все, что он планирует сделать, а также вести счета и записывать пациентов.

– Как вы думаете, вы справитесь с этим, мисс Браун? – спросил окулист со своей приветливой улыбкой. – Вы так молодо выглядите…

Я закусила губу.

– О Боже! – сказала я. – Как все же ужасно быть такой маленькой и тощей, все думают, что я выгляжу моложе своих лет. А мне уже почти двадцать два года.

Он улыбнулся и подмигнул мне.

– Знаете ли, это совсем немного.

– А очки разве не помогают? – жалобно спросила я. Тут уж он совсем расхохотался.

– Не очень. А где вы их взяли?

Я рассказала об окулисте, которому меня показывала Винифред Коулз. Мистер Диксон-Родд покачал головой.

– Как-нибудь я посмотрю ваши глаза. Не доверяю я этим ремесленникам.

Я спросила почти шепотом:

– Так, значит, вы хотите проверить, как я умею работать?

– Еще несколько вопросов, – ответил он.

Через некоторое время он уже все знал о моей семье, об учебе в монастыре и о годах, проведенных в конторе.

– Бедное дитя, – сказал он. – У вас была тяжелая жизнь. Конечно же, я беру вас. Сейчас у меня работает настоящая идиотка, она ухитряется перепутать очередность записи пациентов и грубит им. С ней невозможно работать.

– Я буду очень внимательна, – пообещала я. Мистер Диксон-Родд встал и протянул мне руку.

– Ну, тогда все решено, по крайней мере с моей стороны. Сейчас я позову Бенсон, нашу горничную, и попрошу ее проводить вас к моей жене. Как вы понимаете, вы будете жить у нас. Поэтому последнее слово за миссис Диксон-Родд.

Теперь мне просто безумно захотелось получить эту работу. В страшном волнении я поднималась вверх по лестнице. А если с первого взгляда я не понравлюсь миссис Диксон-Родд? А что, если она сочтет меня слишком юной и не даст мне проявить себя в деле? Идя вслед за Бенсон, которая показалась мне очень строгой и чопорной женщиной, я поймала себя на мысли, что бормочу под нос одну из старых монастырских молитв, обращаясь за помощью к святым.

Жена окулиста беседовала со мной в своей просторной гостиной с красивой мебелью (уроки миссис Уокер не прошли даром). Теперь я узнала ореховую мебель времен королевы Анны, красивую старинную парчу, дорогой фарфор, стекло, персидские ковры. У меня появилось пристрастие, интерес к мебели и вообще к интерьеру дома.

Внешность миссис Диксон-Родд произвела на меня удручающее впечатление. Это была очень полная женщина с седыми, цвета стали, волосами, с румяным, слишком напудренным решительным лицом и двойным подбородком. Казалось, она вдвое больше своего маленького мужа, оставшегося внизу. На ней было пышное, отделанное кружевом платье с большим вырезом, на шее висела золотая цепочка, две нитки жемчуга и пенсне на черной ленточке. На голове, как-то боком, сидела огромная шляпа, на толстых пальцах красных рук переливались перстни, а в мочки больших ушей были вдеты сверкающие бриллиантовые серьги. Миссис Диксон-Родд посмотрела на меня своими маленькими озорными проницательными глазками, напоминающими слоновьи (так мне показалось). Сначала я разочаровалась, но потом узнала, что у этой колоссальных размеров дамы сердце было такое же доброе и щедрое, как у Винифред Коулз, что она любила своего мужа, никогда не имела детей и это вызывало у нее неизбывную печаль, по-матерински опекала своего Дикса, как она его называла, а также всех окружающих, включая двух сиамских кошек, с которыми она меня позднее познакомила и которых обожала.

В тот момент, когда я вошла в гостиную, жена окулиста, надев пенсне, читала. Отложив книгу, она оглядела меня и снова взяла книгу, проговорив:

– Боже правый! Теперь это бюро посылает к нам совсем детей! Моему мужу в качестве секретаря нужна разумная женщина. Можешь отправляться обратно в свой детский сад, моя милочка.

Я не смогла вымолвить ни слова и покраснела от злости. Но потом я взяла себя в руки и, кусая губы, сказала:

– Могу вас уверить, что я не играю в куклы и кубики и что я первоклассная машинистка. К тому же мистер Диксон-Родд сказал, что возьмет меня на работу.

Миссис Диксон-Родд снова посмотрела на меня, на этот раз более внимательно, на секунду закрыв глаза, и добавила:

– Наверное, Дикс сошел с ума. Вы же сущее дитя. Я едва сдерживалась, чтобы не закричать.

– Миссис Диксон, я не дитя, – парировала я раздраженно. – Мне двадцать один год. Четыре года я проработала в Сити, в одной фирме. Хотя у меня нет опыта работы личным секретарем, я думаю, что прекрасно справлюсь со своими обязанностями, у меня спокойный характер, работаю я быстро и, надеюсь, сумею тактично вести себя с людьми. Я не обручена, и в ближайшее время это вряд ли случится. У меня нет родственников, ничто не будет меня отвлекать и связывать, поэтому я могу полностью посвятить себя работе. А еще…

И тут я замолчала – в горле будто комок застрял. Внутри у меня все сжалось от досады и разочарования, и я подумала, что эта полная, цветущая, разодетая женщина даст мне от ворот поворот, а мне очень хотелось получить эту работу. Поэтому я просто не могла выдавить из себя ни слова.

Потом миссис Диксон-Родд встала, сняла пенсне и так воззрилась на меня, будто я была каким-то невиданным существом. В конце концов она разразилась довольным кудахтающим смехом, который перешел в бронхиальный кашель (сколько раз я слышала, как бедняжка Вин смеялась так сильно, что начинала кашлять; то же было и с Китти Диксон-Родд. Муж и многие ее друзья ласково называли ее Китс. По-видимому, у этой полногрудой женщины были больные бронхи).

– Боже милосердный, да ты – презабавная малышка, – наконец вымолвила она, прижимая платок к губам. – Какая речь! Такая крошка, а умеешь настоять на своем. Стоит тут и, понимаете ли, защищает свои права. Ха-ха-ха! Да к тому же ты еще и очень мила, маленькая моя глупышка.

– Ах, так, – тихо сказала я, вконец разозлившись. – Если вы считаете, что я глупая и что я ребенок, мне лучше поскорее уйти отсюда.

– Ну-ну, не сердись. Расскажи о себе еще что-нибудь. Я тебя не съем. Иди сюда. Садись…

Миссис Диксон-Родд уселась на кушетку и жестом указала мне на мягкое сиденье рядом. Ее пухлое лицо раскраснелось. Казалось, мое замешательство доставляет ей удовольствие.

– Иди сюда, садись, дитя мое, – повторила она.

Я села. Она обрушила на меня целый водопад вопросов. Мало-помалу она вытянула из меня всю историю моей жизни, узнав о доме в Норвуде, об учебе в Уимблдоне и о моей жизни после монастыря. Когда я закончила, она больше не смеялась. Ее маленькие глазки потухли, и удивительно мягким голосом она сказала:

– Боже милосердный, несчастная ты моя деточка! Какая жуткая судьба! Никогда не слышала ничего подобного. И я верю каждому твоему слову. Я никогда не видела таких глаз. Да, человек с такими глазами не может лгать.

Я слабо улыбнулась и подтвердила ее предположение.

– Не знаю только, следует ли тебе позволять быть секретарем у Дикса. У тебя такие глаза! Ты будешь отвлекать его от работы. Ты ведь знаешь, глаза – это его специальность!

– О, миссис Диксон-Родд» пожалуйста… – начала я. Но она прервала меня:

– Ну вот, ты опять сердишься. Теперь тебе придется привыкать к шуткам Китс. Она вечно всех поддразнивает.

Мои глаза наполнились слезами.

– Значит, я буду у вас работать? Вы берете меня?

К моему удивлению и еще большему смущению, я очутилась в объятиях миссис Диксон-Родд. Уткнувшись лицом в ее мягкую грудь, я заливала слезами ее кружевные оборки и жемчуга; я вдыхала запах фиалок, который странным образом напомнил мне маму.

Да, я просто опозорилась. Взять и расплакаться под конец. И Китти Диксон-Родд рыдала вместе со мной. Она сказала, что я буду у них работать, а она заменит мне мать. А потом появился знаменитый окулист, он стоял, с крайним удивлением наблюдая, как его жена и будущая секретарша, рыдая, обнимают друг друга. После всего этого мы начали смеяться, и у меня сразу поднялось настроение, потому что я поняла, что судьба еще раз повернулась ко мне лицом. Я получу первоклассное место. Я буду жить в хорошем доме и трудиться для двух самых прекрасных людей, каких я когда-либо встречала (и вряд ли еще встречу).

В необычайном возбуждении я поспешила к Уокерам, чтобы сообщить им эту радостную новость. Мы договорились с мистером Диксон-Роддом, что я приступлю к своим обязанностям со следующей недели. Окулист выдал мне жалованье за неделю вперед, чтобы я купила себе рабочую одежду. Я уже видела свою комнату (она показалась мне просто замечательной, хотя и была расположена на верхнем этаже. Из окон видны были окрестности Уимпл-стрит – самого аристократического района).

Как и весь дом Диксон-Роддов, эта комната была со вкусом обставлена. Я обратила внимание на мебельный гарнитур работы Чиппендейла[4]4
  Чиппендейл, Томас (1718–1779) – знаменитый мебельный мастер.


[Закрыть] и мягкую кровать (здесь я впервые узнала о существовании пружинных матрацев), прекрасный ковер болотного цвета, зеленые шторы с кремовым рисунком и окно, обрамленное густой тюлевой оборкой. В комнате был и книжный шкаф, и маленькое бюро, за которым я могла работать. Помимо того что я буду печатать на машинке доктора Диксон-Родда все его материалы, я могу в любой момент воспользоваться этой машинкой, если она понадобится лично мне. У меня будет много свободного времени, вторая половина дня по субботам и все воскресенье, когда Диксон-Родды будут уезжать в свой загородный дом на берегу реки, в Хенли, где они обычно проводят выходные.

Мне представлялось, что я буду жить в роскоши. Как все это было не похоже на жизнь в монастырском приюте, или в бедном, холодном пансионе старушки Вин, или в ужасных комнатах мисс Пардью.

Я побежала к Уокерам, меня просто распирало от желания рассказать им, как мне повезло.

Но ни Кэтлин, ни ее матери, ни Пом не было дома. Когда я вбежала в гостиную, то увидела высокого, широкоплечего молодого человека с курчавыми волосами и красивыми голубыми глазами. Он поднялся мне навстречу с дивана, где, уютно расположившись и подложив руки под голову, слушал танцевальную музыку по радио.

Юноша вопросительно взглянул на меня. Я посмотрела на него снизу вверх и сказала:

– А я вас узнала. Вы Пат, брат Кэт.

– Да, – произнес он и улыбнулся той же ослепительной улыбкой, что и Кэт. – Я Пат. А вы Розелинда.

– Да, – сказала я и протянула ему руку.

Патрик взял мою руку. С минуту мы изучали друг друга (потом он сказал, что просто остолбенел, когда увидел меня. Наверное, я выглядела прекрасно в своем новом, сшитом на заказ сером костюме и белой блузке, а лицо мое порозовело от волнения и глаза были сияющие и радостные).

– Я вас тоже узнал по письмам Пом, – сказал Патрик. – Она писала, что вы очень красивы. Так оно и есть. Вы сногсшибательны.

Я покраснела и вырвала руку.

– Милая Пом! – воскликнула я. – И вы поверили? Как все это нелепо!

Он рассмеялся, очевидно, у него было хорошее настроение. К моему удивлению и ужасу, он неожиданно обнял меня и закружил по комнате.

– Я тут чуть от одиночества не умер. Такая чудесная музыка Генри Холла, а потанцевать не с кем! Вы пришли как раз вовремя, Розелинда Браун. И почему только Пом не поведала мне, что вы так дивно танцуете, уж это была бы чистая правда.

Ойкнув, я успела только поправить шляпку, а этот возбужденный молодой человек уже кружил меня по комнате. Я танцевала в первый раз с тех пор, как встречалась с Фрэнком и другими служащими из нашей конторы, и считала это времяпрепровождение пустым. Пат так неожиданно «проявил инициативу», что я была немного поражена, но надо отметить, танцевал он прекрасно. Он страшно любил танцевать – так он сказал, когда мы кружились в такт музыке, исполняемой великолепным оркестром Генри Холла. Но в конце концов мне пришлось сказать «хватит» и слегка оттолкнуть моего отчаянного партнера. Я с трудом переводила дыхание. Без сил я опустилась на диван и покачала головой.

– Ну и ну! – воскликнула я. Улыбаясь, Пат присел рядом.

– Вам не хватает практики, – заметил он. – Теперь все будет по-другому. Несколько недель я проживу дома – у меня каникулы, – и вы будете ежедневно ходить со мной на танцы.

– Нет, я не смогу, – сказала я. – Со следующего понедельника я начинаю работать на новом месте, поэтому у меня не будет времени для танцев.

Пат не ответил, но посмотрел на меня с решимостью, которая меня немного смутила, если не сказать больше.

– Так я и знал, – промолвил он.

– Что знал? – спросила я.

– Когда я читал письма Пом о вас… я уже знал, что безумно полюблю вас, Розелинда.

Я попыталась отшутиться. Казалось абсурдным, что молодой человек, который увидел меня впервые и поговорил со мной лишь пятнадцать минут, заявляет такие вещи. Я попыталась убедить себя, что у него просто хорошее настроение. Что он был любимым братом Кэтлин и вообще все семейство Уокеров обожало его, и что он будет врачом, и что он очень милый. (И действительно, его внешность не разочаровала меня – он был очень привлекательным молодым человеком, с красивым голосом и неотразимой улыбкой.)

Но в глубине души я сознавала: что бы он ни делал и ни говорил, я никогда не смогу по-настоящему полюбить его; и кроме того, что-то мне в нем не нравилось: какое-то странное невротическое напряжение, граничащее с истерией. Может быть, он скрывал это от своей семьи, но в нем это было. И, несмотря на свою молодость, я почувствовала это и поняла, что с ним надо быть очень осторожной.

Вот такой и была моя первая встреча с Патриком Уокером… таково было начало, а кончилось все большим несчастьем для нас обоих и для его семьи.