Текст книги "Приключения долговязого Джона Сильвера"

9. ТРИБУНАЛ (АДМИРАЛТЕЙСКИЙ СУД)

– Итак, милорд, – заключил Дженкинс, и голос его от усилий казаться убедительным обратился в смешной фальцет, – я оказался бессилен предотвратить страшные события, которые только что описал суду. Заявляю, что был схвачен, связан и предан всеми, кроме небольшой части экипажа, оставшейся верной долгу, и стал невольным свидетелем измены и насилия, глубоко возмущающих всякую христианскую душу!

Вице-адмирал сэр Ричард Скарсбрук, председатель адмиралтейского суда Барбадоса, Наветренных и Подветренных островов перевел взгляд с потного Дженкинса на десятерых моряков на скамье подсудимых перед ним.

– Обвиняемые, – молвил он вежливо, но с ноткой укора в голосе, – можете ли вы что-либо ответить на эти обвинения, выдвинутые против вас первым помощником мистером Дженкинсом. Прошу говорить по одному и отвечать только одно: признаете себя виновными или нет. Секретарь суда, огласите имена обвиняемых.

По бокам краснолицего тучного Скарсбрука стояли другие члены суда. По правую руку замерли с торжественным выражением на лицах сэр Генри Уиллис, секретарь колонии Барбадос и мистер Генри Додсон, торговец из Бриджтауна, слева вытянулись капитан флота Его Величества Феллоуз и мистер Майкл Барнсли, представитель бристольского акционерного общества, владельца «Ястреба».

Вспотевший от удушливой жары, особенно нестерпимой в облицованном дубовыми панелями зале суда, облаченный в черную мантию до пят, секретарь суда поднялся на ноги. Торжественно откашлявшись, он развернул свиток с печатью адмиралтейства.

– Габриэль Пью?

– Не признаю себя виновным, – ответил тот и пробормотал вполголоса: – Чтоб вас черти взяли!

– Джованни Ривьера?

– Нет.

– Запишите: «Не признал себя виновным», – пояснил председатель суда невозмутимо.

– Джон Сильвер?

– Не признаю себя виновным, милорд.

– Джордж Томпсон?

Старик окинул взглядом багрового Скарсбрука. Пять недель в Бриджтаунской тюрьме превратили обветренное его лицо в бледную маску, но глаза на ней пылали отвращением и негодованием, отвращением к Дженкинсу, только что, положа руку на Библию, клявшемуся говорить правду, только правду и ничего, кроме правды, а после этого, не моргнув глазом, обвинившему его, Томпсона, и других матросов в убийстве, бунте, попытке предаться морскому разбою и негодованием по поводу подлой ловушки, в которую все они так простодушно угодили.

– Джордж Томпсон, – повторил секретарь.

– Отвечайте суду, – промолвил Скарсбрук все еще учтиво, но уже с ноткой раздражения в голосе.

Томпсон перегнулся над загородкой, отделяющей подсудимых от зрителей и суда, и смачно плюнул. Плевок попал на мантию секретаря, и последний резко отскочил.

– Обвиняемый, – среди возмущенных криков и возгласов протеста голос председателя был еле слышен, – вы должны отвечать на вопросы суда. В противном случае суд примет меры, чтобы заставить вас говорить.

– Ничего не буду отвечать, сэр, – сказал Томпсон хриплым голосом. – Здесь сегодня никто еще не сказал ни слова правды. Я скорее умру, чем паду так низко. Я честный человек, сэр, не то, что некоторые другие, которых я мог бы назвать.

В зале заседаний послышался шепот и возгласы удивления; председатель меж тем совещался с другими судьями. Наконец Скарсбрук подозвал к себе дежурного констебля, сказал ему что-то и тот, вытянувшись, вышел из зала, шумно топоча сапогами. Через десять минут он вернулся со скромным на вид человеком в кожаном, длинном до колен фартуке.

Председатель вновь обратился к Томпсону:

– Обвиняемый, вы должны ответить, признаете себя виновным или нет. Если вы откажетесь отвечать на вопросы суда, палач переломит вам пальцы.

Томпсон, бледный как смерть, молча стоял перед скамьей подсудимых. Палач и констебль, схватив его, подтащили к судейскому столу, после чего, к ужасу остальных подсудимых, крепко связали пальцы пеньковой веревкой и стали ее закручивать, пока кости не начали по одной трещать и ломаться. Томпсон истошно кричал от боли во все время этой варварской пытки, но говорить отказался. Наконец председатель распорядился прекратить пытку и увести измученного, но непобежденного старика. Тот же вопрос был задан остальным морякам, никто из них не признал себя виновным. Затем суд прервал заседание до следующего утра.

Сильвер был потрясен до глубины души: его ужаснули пытки, которым подвергли Томпсона; возмутил цинизм, с которым Дженкинс обвинил его и всех товарищей; оскорбило открыто пристрастное поведение суда, не давшего им сказать ни слова в свою защиту. Суд, опора справедливости и закона, выносящий свои вердикты именем короля и на благо Англии, этот суд со своей явной несправедливостью и жестокостью оказался просто комедией, благодаря которой влиятельные и состоятельные люди, хозяева этой жизни, уничтожали любого, кто, по их мнению, мог представлять для них хоть какую-то опасность.

На следующий день заседание суда еще раз подтвердило эти мысли Сильвера. Скарсбрук спокойно заявил, что Томпсон умер ночью под пыткой. Связанного старика бросили в грязную камеру и принялись наваливать на него камни и брусья железа, но он продолжал упорствовать в молчании. Палачи добавляли тяжести на грудь и живот, не давали ему воды, и наконец перед рассветом Томпсон умер.

Услышав это, Дженкинс смущенно облизал полные губы, но продолжал так же усердно играть роль пострадавшего, вновь повторял свои ложные обвинения против подсудимых, назвав в качестве свидетелей тех моряков, которых предварительно посвятил в свои замыслы, вздыхал и сокрушался, исполненный благородным возмущением по поводу своих воображаемых страданий.

Заслушав подробную речь Дженкинса, судьи внимательно его расспросили, а затем предложили обвиняемым отвечать.

Скарсбрук, отметивший ум Сильвера, склонялся одно время к тому, чтобы поверить его энергичным и мотивированным опровержениям, но другие обвиняемые – жалкое сборище, неспособное связать двух слов, – оказались настолько растерянными, так путались в своих ответах, что произвели на судей самое дурное впечатление.

Не составляло труда предвидеть приговор. Дженкинс, джентльмен из хорошей семьи, утверждения которого подкреплялись свидетельскими показаниями, явно выигрывал в глазах суда по сравнению с нищим безграмотным сбродом, противостоящим ему. Кроме того, судьи, как представители короны, флота Его Величества, колониальных и торговых интересов имели все основания желать самым суровым образом раздавить мельчайшие поползновения к бунту и морскому разбою.

– Обвиняемые, – торжественным голосом начал Скарсбрук, – суд неопровержимо установил, что вы составили подлый заговор с целью убийства офицеров ваших и начальников. Во исполнение сего адского плана вы по гнусному наущению зачинщиков предательски убили капитана Грирсона, мистера Гаррисона, мистера Маркема и некоторых других. Кроме того, вы обвиняетесь в том, что, открыто нарушив законы страны, сговорились захватить торговое судно, именуемое «Ястреб», и использовать оное для пиратских действий и грабежей кораблей и имущества подданных Его Величества и иных торговых народов. Именем короля Георга, да хранит его Господь, суд признает всех вас виновными, и все вы осуждены и будете отведены из зала суда в тюрьму, откуда вас сюда привели. Оттуда вас отведут на место казни, где вы и будете повешены за шею до тех пор, пока не умрете. После казни ваши тела снимут с виселиц и закуют в кандалы. Боже, храни Англию!

Выслушав приговор, Пью зарычал, а Ривьера и все остальные растерянно уставились на председателя суда. Но Сильвер, хотя и был самым младшим из всех, держался смело, как лев.

– Милорд, – сказал он, – после того, что было сказано в суде вами, мистером Дженкинсом и другими, я должен добавить вот что: во-первых, черный это день для Англии и самого короля Георга, храни его Господь, когда невинных людей вроде нас, единственно исполнивших свой долг, ставят перед важными господами вроде вас и обвиняют на основании показаний бессовестных лжецов. Если это называется правосудием, то горе Англии! Провалились бы к дьяволу с таким правосудием, скажу я вам. Уж если это и есть закон и порядок, то да здравствует пиратский флаг! Чтоб негры восстали и перерезали вам жирные глотки, а ваших жен изнасиловали на ваших же постелях! Гореть вам вечно в адском пламени, ибо души всех, неправедно вами засуженных, вопиют к престолу Господню об отмщении!!

Теперь еще пару слов, милорд, повесить меня вы не имеете права, так как я могу читать и писать. Права свои я знаю и требую, чтобы меня судили церковным судом, как и положено по английским законам и обычаям. Так что выкручивайтесь, как умеете, и ступайте ко всем чертям!

На миг наступило полное молчание, затем зал взорвался криками и угрозами. Охваченный паническим страхом Сильвер лихорадочно напрягал память. Что, если он не прав? Еще упрячут в сумасшедший дом, тоже выход из положения. Нет, прав! Душу готов прозакладывать, что прав! Отец так часто говорил об этой привилегии – праве на церковный суд для тех, кто, как священники, мог читать и писать. Да, эти счастливцы могли требовать другого суда. Когда-то, давным-давно, церковный суд существовал повсюду и выносил более мягкие приговоры – заменял казнь поркой или клеймением. Суда этого уже нет, но старинное право еще действует. Да, он уверен в этом. Что же они придумают? Наверняка заставят прочесть отрывок из Библии – делов-то!

А если потребуют пятьдесят первый псалом? Это уже спасет его от петли. Шум в зале постепенно утих.

– Дайте подсудимому Библию, – сказал внешне невозмутимый Скарсбрук.

– А теперь, приятель, – продолжал председатель суда, – читай нам из Исайи, главу одиннадцатую.

Сильвер зашелестел страницами, отыскивая нужное место, откашлялся и нараспев начал:

«– И произойдет отрасль от корня Иессеева, и ветвь произрастет от корня его;

– И почиет на Нем Дух Господень, дух премудрости и разума, дух совета и крепости, дух ведения и благочестия;

– И страхом Господним исполнится и будет судить не по взгляду очей Своих, и не по слуху ушей Своих решать дела».

Сильвер продолжал читать все увереннее, пока председатель не прервал его и резким тоном не приказал замолчать.

– Итак, обвиняемый, – сказал Скарсбрук, – вы претендуете на древнее право церковного суда, не так ли? Ладно, это право все еще признается здесь, на Барбадосе. А может еще кто из вас, негодяев, читать, а?

Остальные подсудимые зашевелились и зашумели, но никто из них не смог бы осилить ни слова.

– Отлично, – заключил председатель. – Вы, Джон Сильвер, не будете повешены. Суд отменяет вам приговор, но у нас, к сожалению, нет церковного суда, перед которым вы хотели бы предстать. Мы никак не могли предусмотреть появление на Барбадосе столь высокой особы. Закон требует, однако, чтобы хоть какое-то наказание было на вас наложено за низкие ваши деяния и замыслы, а потому суд приговаривает отвести вас из зала заседаний в подходящее место, где вы будете проданы в рабство на всю жизнь. Возможно, медленную смерть вы предпочитаете скорой, что-ж, дело вкуса. А сейчас суд закрывает заседание.

Трепещущего после отчаянной попытки спасти себе жизнь Сильвера отделили от других и отвели в душную камеру, где ему предстояло дожидаться унижения быть отведенным на рынок рабов и проданным там с молотка.

10. ПРОДАН В РАБСТВО

Рынок рабов в Бриджтауне, рассказывал Джон Сильвер, представлял собой обширную, огороженную высоким частоколом площадь с хижинами, где дожидались своей участи партии живого товара – рабов. Располагался рынок возле порта и был окружен массивными каменными домами. Когда приунывший Джон Сильвер с веревкой вокруг шеи присел, опираясь о низкую деревянную площадку, его зоркие глаза заметили, что большинство строений имели застекленные окна. Некоторые из недавно построенных домов были о трех-четырех этажах, как и те, что так хорошо помнил Джон по Бристолю.

Старые здания были, однако, низкими, поскольку люди считали благоразумным строить именно так после сильного урагана, разрушившего полгорода во время царствования Карла II.

По главной улице Бриджтауна, устланной гравием и коралловой крошкой, неторопливо двигались прохожие: бродячие торговцы разнообразными товарами

– от свежих плодов и рыбы до жареного и копченого мяса, домашняя прислуга, спешащая по каким-либо делам, моряки в увольнении, ремесленники. Время от времени на своем чистокровном коне проезжал плантатор, а иногда громыхала по камням коляска, влекомая парой пони, с чернокожим кучером на козлах. В коляске восседали богатые дамы в пышных платьях, привезенных из Англии или контрабандой доставленных из Франции через Североамериканские колонии.

В день, когда Сильвера вывели на продажу, рынок явно не выглядел оживленным. В последнее время бухта Карлайл не оживлялась силуэтами судов, ведущих торговлю с Африкой, и поэтому в продаже было не более десятка рабов, к тому же успевших обучиться на Барбадосе какой-либо профессии – поваров, носильщиков, садовников и им подобных. Несмотря на затишье в торговле, вскоре большая толпа собралась вокруг молодого Джона Сильвера, поскольку предстоящая продажа в рабство белого человека вызвала немалый интерес у простолюдинов Бриджтауна.

Хотя со времени тех событий прошло более полувека, во время рассказа на лице Сильвера проявились следы страшного унижения, которое он пережил в эти часы.

– Да, Джим, – сказал он, и его обычно холодный взгляд наполнился бешеной ненавистью при воспоминаниях о тех прошедших несправедливостях, – легко человеку примириться с судьбой и принять наказание, если оно справедливо и, так сказать, законно. Но вердикт этой старой рухляди с Барбадоса – это же насмешка над правосудием, Джим! Представь, будто это тебя упрятали в загон для черномазых, а там важные господа, плантаторы пускают тебе табачный дым в лицо, дочери их смеются, глядя на тебя, и даже черные рабы насмехаются над тобой и глазеют, как в балагане. Боже мой, Джим, легче было, когда хирург пилил мне ногу – тогда я просто вцепился зубами в руку, чтобы не орать от боли. А тогда я чуть не разревелся, как маленький ребенок, потому что пал так низко, а все из-за вранья этой гнусной крысы Дженкинса. Я понял тогда цену всем этим чванливым капитанам, жирным торгашам, джентльменам из Компании и судейским. Они меня засудили по ИХ закону, но, Боже праведный, именно тогда я поклялся добраться до них, как только представится возможность, даже если придется нарушить все эти проклятые законы. Я решил отплатить сполна за все мои унижения и дырявого фартинга не дал бы за их головы! Как сейчас помню, именно так я думал в то время, решив прожить жизнь вне закона, хотя тогда еще и не представлял, как мне предстоит попасть в «береговое братство».

После этого взрыва страстей Сильвер продолжал описывать унизительные часы, проведенные им на рынке рабов в Бриджтауне.

Похоже было, что плантаторы Барбадоса, кружившие вокруг Сильвера, не склонялись к тому, чтобы приобрести этого рослого малого с дурной репутацией бунтаря и головореза. Возможно, их отпугивала также и высокая цена, установленная властями: сто фунтов было чрезмерно большой суммой – ведь всего за двадцать тогда продавали покорного негра.

Итак, приунывший Сильвер сидел, прислонясь к площадке, а свободные люди и ранее проданные рабы приценивались к нему, всячески насмехаясь. Наконец, подняв голову, он заметил относительно высокого черноволосого человека в иноземной одежде, пристально за ним наблюдающего. Некоторое время спустя незнакомец повернулся и подошел к распорядителю торгов, дремавшему под навесом, опустив на глаза широкополую шляпу.

– А, мистер Дюбуа, добрый день, сэр! – сказал он, поспешно вскочив на ноги. – Чем могу быть полезен?

– Этот белый, там, – ответил Дюбуа. Он свободно говорил по-английски, хотя и с некоторым акцентом, происхождение которого Сильвер поначалу не мог определить. – Что он умеет делать?

– Да это же находка для вас, мистер Дюбуа! – вос-кликнул распорядитель. – Этот человек, по имени Джон Сильвер, ум у него как бритва, мог бы им рубить сахарный тростник. Может читать Библию получше преподобного Джона Уэсли и говорить…

– Да, да, хорошо, – нетерпеливо прервал Дюбуа перечисление добродетелей, обернулся и подошел к Сильверу.

– Встань, – сказал ему Дюбуа.

Сильвер поднялся и расправил плечи.

– Да, – говорил Дюбуа задумчиво, как бы самому себе, – рослый малый. Около шести футов и соразмерно крепок и широкоплеч. – Дюбуа продолжал комментировать Джона, затем внимательно взглянул ему в лицо:

– Хорошо, глаза чистые. Открой рот и пошире. Oui, exellent, vous aver les dents tres fortes, je crois note 1Note1
  Да, прекрасно, мне кажется, у вас здоровые зубы (фр.)


[Закрыть]. Хорошо, закрой рот.

– Послушай, – сказал Дюбуа распределителю, – я смотрю, кроме меня никто не собирается его покупать, не так ли? А кроме того, перед нами опасный преступник, правда? Так что плачу за него пятьдесят фунтов и ни пенни больше, а тебе сверх того комиссионные. Согласен?

– Так не пойдет, мистер Дюбуа, – запротестовал распределитель. – Суд оценил его вдвое дороже, и вы хорошо знаете, он столько и будет стоить, а может, и побольше, когда малость подучится. Я возьму за него восемьдесят, и ни пенсом меньше.

Во время этой беседы Джон Сильвер стоял с опущенной головой, вспотев от стыда, – его продавали, как вола на рынке. Наконец он услышал, как Дюбуа решительным голосом заявил:

– Последняя цена! Даю шестьдесят фунтов серебром. Согласен? – Дюбуа отсчитал деньги, затем связал Сильверу руки толстой веревкой и подвел его к коню на другом конце рынка. Там он накинул Джону на шею петлю, привязанную к луке седла. Сделав все это, Дюбуа обернулся к своему новому рабу.

– Слушай, – сказал он, – теперь ты мой раб. Будешь хорошо работать и вести себя – поладим. Хозяин я добрый, содержу рабов неплохо, строю им удобные хижины. Если станешь работать как надо, сделаю тебя старшим над неграми и будешь им показывать, что делать, понял? А теперь пошли.

С этими словами он сел на коня, несильно потянул уздечку и тронулся, едва разминувшись с доверху нагруженной бочонками патоки повозкой, которую с натугой тянули четыре вола. Естественно, Сильвер, привязанный веревкой к седлу, последовал за своим новым господином, и, хотя Дюбуа ехал шагом, Джон едва поспевал за ним, то и дело спотыкаясь о крупные камни. Вскоре он наловчился высоко подымать на бегу ноги и перескакивать камни, не ушибаясь о них. Солнце пекло, и рубашка его насквозь промокла от пота.

Следуя в столь жалком виде через весь Бриджтаун, Сильвер не прекращал обдумывать возможности, стоящие перед ним. Его ожидал бесконечный изнурительный труд на влажных плантациях сахарного тростника или в ужасающей жаре при котлах, где варится патока. Постоянная угроза быть наказанным своим господином за любую подлинную или мнимую провинность будет висеть над ним ежечасно. Джон слышал ужасные истории о том, как рабов пороли до смерти, отрезали им ноги, уши и носы, выкалывали глаза. От таких историй волосы дыбом вставали, а избежать этих мучений он мог только, если улучит подходящий момент для побега, потому что был уверен, что в конце концов сбежит или обретет свободу законным путем, в британских колониях Вест-Индии и на континенте ему приходилось видеть немало чернокожих вольноотпущенников.

Следуя за Дюбуа, уверенно правившим конем, Сильвер некоторое время ласкал себя надеждой, что можно попробовать сбежать, как только дорога, по которой они шли, уйдет за пределы Бриджтауна в поле. Вскоре он, однако, отказался от этой идеи. Во-первых, надежды на побег почти не было – руки связаны, а на шею накинута петля. Кроме того, пойманных беглецов здесь карали смертной казнью через сожжение на медленном огне, жертвы приковывались близ костра и не сгорали сразу, а медленно поджаривались. У Джона Сильвера не было ни малейшего намерения подражать ранним христианам, претерпевшим такие смертные муки и за то причисленным папистами к лику святых.

Дорога, которой они следовали, направлялась на север вдоль западного берега острова. Прошли семь миль вдоль границ плантаций сахарного тростника, уже почти созревшего для жатвы. На досках, косо приколоченных к столбам, значились коряво написанные имена владельцев плантаций, и Сильвер принялся повторять их про себя, рифмуя с ругательствами и «благими» пожеланиями, перечислив таким образом многих толстосумов Барбадоса.

– Брокни, Брокни, поскорей издохни!

– Говард, Говард, пусть скрючит тебя голод!

– Из Брауна немало мы натопим сала!

– Мак-Лорена с тоски порубаем на куски!

Наконец Дюбуа свернул на обочину, привязал коня к молодой пальме и сел на траву. Он отвязал от седла брезентовый мешок и вынул из него кусок солонины, ломоть хлеба и свежие фрукты. Достал оттуда также кожаный мех и стал пить из него шумно и долго, прежде чем приняться за еду.

Утомленный Сильвер прислонился к коню, который пасся на сладкой мокрой траве.

– Эй! – сказал Дюбуа. – Бери мех и пей. Вот тебе хлеб и мясо. Когда поешь, можешь немного отдохнуть. Сейчас освобожу тебе руки, так что садись, если хочешь.

С этими словами он разрезал карманным ножом веревку, впившуюся в кисти Сильвера и стершую их до крови. Потом небрежно бросил кожаный мех и хлеб Джону, свалившемуся в это время на землю. Сильвер был еще привязан к седлу коня, который не переставал жевать траву и время от времени переходил с места на место, перетаскивая за собой Сильвера. Несмотря на это, еда показалась Сильверу достойной пиршества олимпийских богов.

Отдохнув с полчаса, Дюбуа встал и снова оседлал коня. Солнце уже клонилось к западу, и до сумерек оставалось несколько часов, когда они снова тронулись в путь. Хотя теперь, с развязанными руками Сильверу было легче бежать, из-за неровностей дороги ноги его опухли и заболели в лодыжках.

Через некоторое время Дюбуа свернул с большой дороги, миновал табличку с надписью «Владения Филиппа Дюбуа» и двинулся вдоль плантации сахарного тростника, простиравшейся более чем на полмили. Уже смеркалось, но, напрягая зрение, Сильвер успел рассмотреть в четырехстах ярдах группу маленьких хижин, за которыми виднелся большой двухэтажный дом; окна нижнего этажа были ярко освещены.

Дюбуа остановился у одной из хижин близ дома, пинком отворил дверь и втолкнул Сильвера внутрь, не снимая петли с его шеи.

– Будешь спать здесь, – сказал Дюбуа. – Дверь я не запираю, но если вздумаешь убежать, мои ищейки перегрызут тебе горло. Работать начнешь с утра. – С этими словами он закрыл дверь и пошел отводить коня.

Сильвер сел на земляной пол хижины, прислонясь к деревянному столбу, подпиравшему низкий потолок. Во мраке он смутно различал нерезкие очертания стола и двух табуреток; подстилка и одеяло лежали у другой стены. Маленькая хижина насквозь пропиталась запахами мочи и пота.

Совсем отчаявшись, Джон бросился на подстилку и накрылся грязным одеялом, так и не сняв с шеи петли. И засыпая в страшной усталости, сквозь сон смутно услышал радостный девичий возглас и голос Дюбуа, звавший: «Аннет, Аннет!»