Текст книги "Таинственная река"

7
В крови

Надин Маркус, младшая дочка Джимми и Аннабет, в воскресное утро получала святое причастие на первой своей конфирмации в церкви Святой Цецилии, что на Плешке. Стиснутые от самых запястий до кончиков пальцев руки, белая вуаль и белое платье делали ее похожей на маленькую невесту или белого ангелочка. Она шла по проходу, словно летела на крыльях, в то время как многие из сорока мальчиков и девочек, шедших с нею, плелись и спотыкались.

По крайней мере так показалось Джимми, и хотя к собственным детям он мог быть необъективен, он был уверен, что не ошибся. Ведь современные дети, они как? – орут, болтают, толкаются в присутствии родителей, клянчат то одно, то другое, никакого уважения к взрослым, уставятся своими глазищами, мутными и воспаленными, потому что от телевизора и компьютера их не оторвать, так и бегают от одного к другому. Как ртутные шарики: кажется, застыл и тут же – прыснет, поскачет, разбиваясь в мелкую пыль, шарахаясь из стороны в сторону. А если уж им что-то надо, душу вымотают, а своего добьются. Попросят – неудача, они опять, громче, им опять «нет», тут уж они в крик. И родители, слабаки несчастные, лапки кверху – сдаются.

Джимми и Аннабет обожали своих девочек. Вкалывали как черти, лишь бы только те были довольными, веселыми и не скучали, чтобы знали, что их любят. Но одно дело любить, а другое – сажать их себе на голову, и Джимми знал, что их дочери отлично понимают разницу.

Взять, например, вот этих двух шкетов, что как раз сейчас проходят мимо скамьи Джимми, – пихаются, гогочут, не обращая внимания на монахинь, когда те их урезонивают, кривляются перед прихожанами, а некоторые глядят на все это с улыбкой. Господи. В его время родители были бы тут как тут – хвать их обоих за волосы, шлепнули бы как следует и еще на ухо пообещали бы дома по-другому поговорить.

Своего старика Джимми в детстве ненавидел, и воспитание по старинке, конечно, тоже не метод, но должна же быть какая-то золотая середина, а ее, похоже, большинство и не находит. Золотая середина, чтобы ребенок знал, что родители его очень любят, но в доме главный не он, что правила поведения разумны и придуманы для того, чтобы им следовать, что «нет» – значит «нет», и хоть ты и милый ребенок, это еще не дает тебе права делать все, что вздумается.

Конечно, трудности эти преодолимы и ты дашь ребенку хорошее воспитание, но даже и после этого он может причинить тебе немало горя. Как, например, сегодня Кейти. Не только на работу не вышла, но, похоже, наплюет даже на конфирмацию сестрички. Что же это с ней такое приключилось? Да, наверно, ничего особенного, что и есть самое огорчительное.

Джимми опять стал смотреть, как Надин идет по проходу, и сердце его наполнилось такой гордостью, что даже гнев на Кейти, смешанный, правда, с некоторым беспокойством, не сильным, но довольно упорным, как-то утихомирился, хотя Джимми и понимал, что он опять вернется. Конфирмация в жизни ребенка из католической семьи – большое событие, когда тебя наряжают, тобой восхищаются, и после церкви в завершение тебя всячески балуют, а Джимми любил устраивать детям праздники, делать их яркими и запоминающимися. Поэтому его так рассердило отсутствие Кейти. Ей девятнадцать лет, понятно, и, конечно, мальчики, наряды и хождение по барам с сомнительной репутацией для нее важнее, чем жизнь ее единокровных сестер, поэтому Джимми на нее особенно не давил. Но все-таки наплевать на такой праздник, особенно помня, как старался Джимми в ее детстве устраивать ей праздники… Он почувствовал, как в нем опять закипает гнев, и подумал, что, как только она появится, ей не избежать «серьезного разговора» с ним, как называла Аннабет эти выяснения отношений, в последние года два ставшие в их семье довольно привычными.

Как бы там ни было, к черту это все.

Потому что Надин как раз поравнялась со скамьей, где сидел Джимми. Аннабет просила Надин, и та обещала ей это – не коситься на отца, когда будет проходить мимо, и ни в коем случае не смеяться, не портить торжественности таинства какой-нибудь детской выходкой, но Надин украдкой все же поглядела на отца, незаметно, но поглядела, тем самым дав понять Джимми, что, даже рискуя рассердить мать, готова продемонстрировать ему свою любовь. Вот на деда своего Тео и шестерых дядюшек она же не взглянула, хотя и сидели они позади Джимми – знает, что можно себе позволить, а чего нельзя. Она чуть-чуть скосила на отца левый глаз. Джимми заметил это, несмотря на вуаль, и украдкой, тремя пальцами помахал ей, беззвучно прошептав: «Привет!»

Надин улыбнулась ему, и улыбка эта была прекраснее белого ее платья, и вуали, и белых туфелек, вместе взятых. Джимми почувствовал, как от этой улыбки у него защемило сердце, глаза наполнились слезами, а колени ослабели. Его любимые женщины – Аннабет, Кейти, Надин и вторая их дочка Сара – могли с ним делать такое: улыбнутся, взглянут, и вдруг подгибаются колени и ты становишься слабым, беспомощным.

Надин потупилась и напустила на лицо суровость, борясь с улыбкой, но Аннабет все-таки углядела ее. Она толкнула Джимми локтем под ребро. Он повернулся к ней, чувствуя, что краснеет, и спросил:

– Чего ты?

Аннабет окинула его уничтожающим взглядом, заставляющим предположить, что дома ему не поздоровится. Потом устремила взгляд вперед. Губы ее были плотно сжаты, однако в уголках их притаилась улыбка. Джимми знал, что стоит ему сказать невинным голосом: «Ну, в чем дело?» – и Аннабет, сама того не желая, поплывет – рассмеется. В церкви всегда почему-то хочется смеяться, а одним из главных достоинств Джимми было умение рассмешить женщину, не важно чем именно.

После этого он на Аннабет не глядел, целиком сосредоточившись на службе, а затем на таинстве, когда дети по очереди, сложив руки ковшиком, в первый раз в жизни получали облатки. Он вертел в руках распорядок службы, руки его были так влажны, что книжица, которой он затем стал постукивать по бедру, отсырела. Он глядел, как Надин приняла облатку, взяла ее, положила на язык, потом перекрестилась, склонив голову, а Аннабет, прижавшись к нему, прошептала:

– Наша кроха, господи, Джимми, наша кроха!

Джимми обнял жену за плечи, стиснул их, думая о том, что вот такие минуты в жизни хочется остановить, как стоп-кадр, чтобы остаться с ними, замереть, побыть в них подольше, несколько часов или даже дней, напитаться ими для дальнейшей жизни. Повернувшись к Аннабет, он поцеловал ее в щеку, и она еще теснее прижалась к нему, как и он, не сводя глаз с дочки – их светлого ангела.

Парень с самурайским мечом стоял на краю парка, повернувшись спиной к Тюремному каналу; одна нога у него была приподнята, и он медленно поворачивался на другой, держа меч за макушкой под странным углом. Шон, Уайти и Конноли медленно приблизились, обмениваясь недоуменными взглядами – дескать, это еще что за фрукт? Парень продолжал свое неспешное круговое движение, не обращая внимания на четырех мужчин, подбиравшихся к нему, смыкавших вокруг него кольцо. Он поднял меч над головой, потом перенес его вперед к груди. Теперь они были от него шагах в двадцати, а парень, совершив оборот на сто восемьдесят градусов, теперь стоял к ним спиной, и Шон увидел, что рука Конноли поползла к правому бедру, расстегнула кобуру и легла на кольт.

Пока дело не зашло слишком далеко и не произошло ни убийства, ни харакири, Шон, прочистив горло, произнес:

– Простите, сэр… Простите.

Парень чуть-чуть вытянул шею, как будто услышав обращенные к нему слова, но, никак не отозвавшись, продолжал свое размеренное движение, постепенно поворачиваясь в их сторону.

– Вам придется положить оружие на траву, сэр.

Парень опустил ногу на землю и теперь стоял к ним лицом; глаза его расширились при виде четырех револьверов, нацеленных на него. Он протянул вперед меч, намереваясь не то ударить, не то отдать оружие, Шон так и не понял этого его движения.

Конноли рявкнул:

– Черт, ты что, оглох? На землю, говорят тебе!

– Тш… тихо, – приказал Шон и остановился, не дойдя до парня шагов десяти. Он думал о каплях крови, которые они обнаружили ярдах в шестидесяти отсюда, когда все четверо поняли, что означают эти капли, и ему припомнился Брюс Ли, размахивающий мечом величиной с небольшой самолет. Только Брюс Ли был по-азиатски раскос, а этот парень абсолютно белокож, молод, не старше двадцати пяти, черноволос, курчав, гладко выбрит, одет в белую футболку, заправленную в серые тренировочные штаны.

Теперь он не шевелился, и Шон ясно понял, что только страх заставляет парня целить мечом в них: просто мозг, оцепеневший от страха, отказывается дать приказ телу.

– Сэр, – сказал Шон, достаточно резко сказал, так, что парень сразу же перевел взгляд на него. – Сделайте мне одолжение, положите меч на землю. Просто разожмите пальцы, и он выпадет.

– Кто вы, черт побери?

– Офицеры полиции. – Уайти Пауэрс сверкнул своим жетоном. – Видите? Так что не сомневайтесь, сэр, и бросьте меч.

– Угу, ладно, – пробормотал парень, и не успел он это произнести, как меч, вывалившись из его рук, с глухим стуком упал на траву.

Шон почувствовал, как Конноли слегка подался влево, готовясь к захвату, и остановил его движением руки. При этом он не сводил глаз с парня, скрестившись с ним взглядом.

– Как тебя зовут?

– А? Кент.

– Привет, Кент. Я из полиции штата, и моя фамилия Дивайн. Отступи-ка на два шага от оружия.

– Оружия?

– От меча, Кент. Сделай два шага назад. Как твоя фамилия, Кент?

– Брюэр, – сказал парень и попятился, подняв руки и немного выставив вперед ладони, словно боялся, что сейчас все четверо дружно разрядят в него свои кольты.

Шон улыбнулся и кивнул Уайти.

– Что это ты здесь делал, Кент? Похоже на танец, так мне показалось. – Он пожал плечами. – Хоть и с мечом, а все же…

Кент внимательно смотрел, как Уайти, наклонившись, осторожно поднял меч, взявшись платком за его рукоятку.

– Кендо.

– А что это такое, Кент?

– Кендо, – повторил Кент. – Боевое искусство. Я беру уроки кендо по вторникам и четвергам, а по утрам тренируюсь. Я просто тренировался, вот и все.

Конноли перевел дух.

Суза покосился на Конноли.

– Это точно, и побожиться можешь?

Уайти передал меч Шону для осмотра. Меч был смазан и блестел как новенький.

– Гляди, – Уайти провел ладонью по лезвию, – ложки и то острее бывают.

– Он не отточен, – сказал Кент.

В голове Шона вновь отозвался пронзительный птичий крик.

– А ты, Кент, давно здесь?

Кент глядел на парковочную площадку в ста ярдах за ними.

– Да минут пятнадцать. От силы. А в чем дело? – Голос его обрел уверенность, в нем даже появились негодующие нотки. – Разве закон запрещает упражняться в кендо в общественных местах, а, офицер?

– Выясним, – сказал Уайти. – И надо говорить «сержант», Кент.

– Расскажи, что ты делал вчера вечером и сегодня утром, – предложил Шон.

Кент опять разволновался и стал судорожно припоминать, сопя и отдуваясь. Потом он прикрыл глаза и тяжело вздохнул.

– Да-да. Вспомнил. Я был на вечеринке у друзей. Потом пошел домой с моей девушкой. Около трех мы уснули. Утром попили кофе, и я пришел сюда.

Шон потер переносицу и кивнул.

– Мы заберем у тебя меч, Кент, и попросим проследовать с нами в казарму.

– В казарму?

– Ну, в отделение, – сказал Шон. – Это одно и то же.

– А зачем?

– Кент, ты согласен пойти с одним из нас?

– Ну да.

Шон бросил взгляд на Уайти, и тот поморщился. Оба они знали, что Кент слишком испуган, чтобы врать. Они знали, что из лаборатории меч возвратится чистеньким, без единого отпечатка. Но надо проиграть все до конца, используя малейшие зацепки, пока на стол начальству не ляжет обстоятельный и исчерпывающий доклад.

– Я скоро черный пояс получу, – сказал Кент.

Они обернулись:

– Что?

– В субботу, – сказал Кент, и потное лицо его просияло. – Три года я угрохал на это и добился, я и сюда-то утром пришел, чтобы проверить, в хорошей ли я форме.

– Угу, – буркнул Шон.

– Слышь, Кент, – сказал Уайти, и тот улыбнулся ему, – все это, конечно, хорошо, но ты думаешь, нам это интересно?

Когда Надин в цепочке детей вышла из заднего крыльца церкви, Джимми уже не так сердился на Кейти, как беспокоился за нее. Несмотря на все ее шашни с парнями в последнее время, Кейти не из тех, кто плюет на сестер. Они ее обожали, и она в них души не чаяла: водила их в кино, и кататься на роликах, и в кафе-мороженое. Она готовила их к праздничному шествию в следующее воскресенье, занимаясь этим так, словно день города – праздник не меньший, чем день святого Патрика или Рождество. В среду она специально пришла домой пораньше, увела девочек наверх, чтобы выбрать для них наряды; они устроили из этого целое представление: Кейти сидела на кровати, а девочки дефилировали мимо нее то в одном платье, то в другом, спрашивали ее, как причесаться, и какую походку выбрать, и как себя вести. В комнате они, конечно, устроили настоящий кавардак, раскидали всюду платья, кофты, но Джимми не сердился: что ж, Кейти помогает сестрам достойно отметить день города, а разве не сам он когда-то учил использовать малейший повод для праздника?

Но почему же она так повела себя в день конфирмации Надин?

Может быть, очень уж надралась? А может, и правда повстречала какого-нибудь неотразимого красавца с внешностью киногероя и потеряла голову? А может, просто забыла?

Встав со скамьи, Джимми стал продвигаться по проходу вместе с Аннабет и Сарой. Аннабет крепко стиснула его руку, увидев, как ходят желваки на его скулах и как рассеян его взгляд.

– Я уверена, что ничего с ней не случилось. Может быть, перепила, и ничего более.

Джимми улыбнулся, кивнул и тоже ответил ей рукопожатием. Аннабет умеет читать его мысли, знает, когда его поддержать, ее ласковая простая практичность – его единственная опора. Она ему и жена, и мать, и лучший его друг, и сестра, и любовница, и исповедник. Не будь ее, Джимми знал это доподлинно, все окончилось бы новым сроком в «Оленьем острове» или, еще того хуже, в каком-нибудь совсем уж жутком месте вроде Норфолка или Сидар-Джанкшн, где он сгинул бы, потеряв все здоровье.

Когда он встретил Аннабет год спустя после освобождения и с двумя годами испытательного срока, отношения его с Кейти только-только стали складываться, очень медленно и постепенно. Казалось, она начинает привыкать к его присутствию, все еще настороженная, но немного оттаявшая, а Джимми тоже привык к постоянному ощущению усталости: после десятичасового рабочего дня надо было мчаться через весь город – то чтобы забрать Кейти, то чтобы забросить ее к его матери, то в школу, то на продленку. Усталость постоянно сопровождала его, как сопровождал и страх, и вскоре он стал думать, что так будет всегда, что больше он не отделается ни от усталости, ни от страха. Он просыпался со страхом, боясь, что Кейти как-нибудь не так повернулась и задохнулась во сне. Он боялся кризиса, спада производства, боялся лишиться работы, боялся, что Кейти свалится с брусьев в школе во время перемены, что ей понадобится что-то, чего он не сможет ей купить, боялся, что жизнь его так и будет вечным мучением, состоящим из страха и постоянной усталости.

Эту усталость Джимми принес с собой и в церковь в тот день, когда брат Аннабет Вэл Сэвидж венчался с Терезой Хики – оба они, и жених и невеста, были одинаково безобразны, угрюмы и коротконоги. Джимми ясно представил себе их будущее потомство – таких же неразличимых, как они, злобных и курносых, долгие годы повергающих в трепет Бакинхем-авеню. Вэл числился в банде Джимми в те годы, когда Джимми был главарем, и он был благодарен Джимми за то, что тот отбыл двухгодичный срок плюс еще три года условно, пострадав за товарищей, потому что всем им было известно, что Джимми мог подставить их всех и отвертеться. Вэл, слабый как физически, так и умственно, боготворил бы Джимми, не женись тот на пуэрториканке, да еще и не местной.

Когда Марита умерла, соседи поговаривали, что вот, дескать, что бывает, когда живешь не так, как принято. Но эта их девчонка Кейти, видать, вырастет в настоящую красавицу – у полукровок это часто бывает.

Когда Джимми вышел на волю из «Оленьего острова», его засыпали различными предложениями – ведь он был грабителем-профессионалом, одним из лучших в округе, и слава о нем гремела. И даже когда Джимми с благодарностью отказывался, ссылаясь на то, что отныне хочет жить честной жизнью «ради ребенка, знаете ли», собеседники лишь улыбались в ответ, думая, что все равно раньше или позже он возьмется за старое, если дела его не пойдут на лад и придется выбирать: честный труд или рождественский подарок ребенку.

Однако прогнозы не оправдались. Несравненный Джимми Маркус, главарь банды еще в те годы, когда, считаясь несовершеннолетним, не мог купить себе спиртного в супермаркете, Джимми Маркус, стоявший и за знаменитым делом с «Келдар Текникс», и за другими, не менее громкими делами, так переменился, что окружающим казалось, будто он их дурачит. Прошел даже слух, что Джимми – подумать только – собирается выкупить у Эла Де Марко его магазин, оставив старика номинальным владельцем и заплатив ему порядочный куш из денег, добытых, как говорили, еще на деле с «Келдар Текникс».

На свадьбе Вэла и Терезы, отмечавшейся в ресторане на Данбой-стрит, Джимми пригласил Аннабет на танец, и на них сразу же обратили внимание, как они скользили под музыку, приникнув друг к другу, глаза в глаза, не стесняясь, как рука его легонько поглаживала ей зад, а она не противилась. Они знают друг друга с детства, пояснил кто-то из присутствующих, только он постарше будет. Может быть, тогда еще между ними возникла симпатия, но надо было, чтобы убралась сначала эта пуэрториканка, вернее, чтобы Господь прибрал ее.

Они танцевали под песню Рики Ли Джонса, которая непонятно почему всегда так нравилась Джимми: «Прощайте, дружки мои, привет, о грустноглазые мои Синатры…» Он тихонько напевал эти строки на ухо Аннабет, пока они кружились в танце, и ему было так хорошо, так спокойно, как давно уже не было, а потом он подпевал хору, вторя легкой грусти Рики: «Прощай, пустая авеню…», и улыбался, заглядывая в прозрачную зелень глаз Аннабет. Она тоже улыбалась ему, и смущенная эта улыбка проникала в самую душу, и им было так хорошо вдвоем, словно они танцевали не в первый, а в сто первый раз.

Они ушли последними и долго еще сидели на крыльце у входа, попивали легкое пиво, курили и глядели, как расходятся по своим машинам гости. Они сидели до тех пор, пока летняя ночь не стала холодать, и Джимми накинул свой пиджак на плечи Аннабет и рассказал ей и о тюрьме, и о Кейти, и о том, как Марите снились оранжевые шторы, а Аннабет рассказала ему, каково это быть единственной девочкой среди буйных братцев Сэвиджей, о том, как провела одну зиму в Нью-Йорке – танцевала в дансинге, – но потом поняла, что толку из нее не выйдет, и стала учиться на медсестру.

Когда владелец ресторана прогнал их с крыльца, они пошли гулять и прогуляли долго, придя в дом к Вэлу, когда молодые уже удалились в спальню. Они взяли из холодильника Вэла шесть бутылок с пивом и ушли, нырнули в темноту «Херли», кинотеатра для автомобилистов, и уселись там на берегу канала, слушая угрюмый плеск воды. Кинотеатр для автомобилистов уже четыре года как закрыт, а грузовики Министерства транспорта, желтые приземистые экскаваторы и мусорные машины, снующие здесь по утрам, изрыли всю местность, превратив площадку над каналом в нагромождение цементных глыб и развороченную грязь. Говорили, что здесь разобьют парк, но пока что это был всего лишь заброшенный кинотеатр на открытом воздухе, где за горами мусора, комьями засохшей грязи и асфальтовыми глыбами еще белел экран.

– Говорят, это у тебя в крови, – сказала Аннабет.

– Что «в крови»?

– Воровство, преступления. – Она пожала плечами. – Ну, ты понимаешь.

Джимми улыбнулся ей через бутылочное стекло, отхлебнул еще глоток.

– Это правда? – спросила она.

– Может быть. – Теперь настал его черед пожать плечами. – Но это не значит, что все обязательно должно вылезти наружу.

– Я не осуждаю тебя, поверь. – Ее лицо было совершенно непроницаемо, даже по голосу непонятно было, что она хочет услышать. Что он остался прежним? Что с прошлым покончено? Что он обещает ей богатство и благополучие? Что он клянется никогда больше не преступать закон?

Лицо Аннабет, такое спокойное, издали казалось даже невыразительным, но стоило к ней приглядеться, и в лице ее можно было прочесть столько всего загадочного, непонятного; мозг ее напряженно работал, трудился бурно и неустанно.

– Вот скажи, танцевать – это у тебя в крови, так?

– Не знаю. Наверное…

– Но если тебе скажут, что танцевать больше нельзя, ты ведь остановишься, так? Может быть, тебе это будет нелегко, неприятно, но ты остановишься. Справишься.

– Ну да.

– Ну да, – повторил он и вытянул из пачки, лежавшей на камне, сигарету. – Так вот и я. Я был профессионал в своем деле. Талант. Но я попался. Меня зацапали. Жена умерла. Я испортил жизнь моей дочери. – Он закурил, затянулся, стараясь сказать все это так, как говорил это себе много-много раз. – Но больше я ей портить жизнь не хочу, слышишь, Аннабет? Второй раз моего двухлетнего срока ей не выдержать. На мою мать тоже надежда плохая – у нее здоровье никуда. Что, если помрет, пока я в тюрьме? Тогда дочь переходит под опеку штата, а они отправят ее в какое-нибудь жуткое место, «Олений остров» для малышей. Нет, этого допустить я не могу. И значит – точка. В крови это у меня или нет – какая разница. С прежним покончено.

Джимми не сводил с нее глаз и видел, что она изучает его лицо. Он понимал, что она хочет знать, не врет ли он, не морочит ли ей голову, и надеялся, что речь его была достаточно гладкой и убедительной. Ведь он давно уже репетировал ее, готовясь к чему-то подобному. А к тому же сказанное им в общем-то было правдой. Он умолчал лишь об одной вещи, о которой поклялся не говорить ни одной живой душе, кто бы это ни был. И вот теперь, глядя в глаза Аннабет и ожидая ее решения, он гнал от себя видения той ночи на Мистик-ривер: парень стоит на коленях, и у него с подбородка капает слюна, и он, умоляя, кричит, – тени эти лезут, теснятся, въедливые, как металлические опилки.

Аннабет взяла сигарету. Он дал ей прикурить, и она сказала:

– Я ведь влюбилась в тебя очень давно. Ты это знаешь?

Джимми не переменился в лице, он по-прежнему ровно и прямо держал голову и сохранял невозмутимость, хотя его, как порыв ветра, подхватило радостное чувство облегчения: его полуправда прошла; если с Аннабет это получилось, то больше заготовленную речь говорить не придется.

– Не врешь? Ты в меня влюбилась?

Она кивнула.

– Ты когда приходил к Вэлу? Наверное, мне тогда было лет четырнадцать – пятнадцать. Знаешь, Джимми, у меня от одного твоего голоса из кухни мурашки бежали по телу.

– Вот незадача! – Он тронул ее за плечо. – А сейчас не бегут?

– Конечно, бегут, Джимми, конечно, бегут.

И Мистик-ривер опять отступила, слив свои воды с грязным течением канала, а потом потекла дальше за горизонт.

Когда Шон вновь выбрался на пешеходную дорожку, эксперт технической службы уже была там. Уайти Пауэрс отдал распоряжение по рации всем полицейским в парке задерживать всех гуляющих, после чего присел на корточки возле эксперта и Шона.

– След тянется вот сюда, – сказала женщина, указывая в глубь парка.

Дорожка вела к деревянному мостику, а затем ныряла в заросли, огибая бывший экран кинотеатра для автомобилистов в глубине парка.

– Вот еще и тут есть. – Она указала авторучкой, и Шон с Уайти, глядя через ее плечо, увидели капли крови помельче за дорожкой возле мостика. Высокий клен не дал дождю, пролившемуся ночью, смыть эти следы. – Думаю, она бежала к оврагу.

Рация Уайти запищала, и он произнес в микрофон:

– Пауэрс.

– Сержант, подойдите к цветнику.

– Уже иду.

Шон глядел, как Уайти затрусил по дорожке к цветнику за поворотом – свитер сына, завязанный вокруг талии, бил его по пояснице.

Шон выпрямился и окинул мысленным взглядом парк, ощутив всю его глубину и протяженность, каждый куст в нем и пригорок, каждый ручей. Потом оглянулся на деревянный мостик, переброшенный через неглубокий овраг; ручей на дне его казался темнее и грязнее, чем воды канала. Ручей этот всегда покрывала жирная тина, а летом там гнездились комары. В молодой поросли по краю оврага он вдруг заметил красное пятно и двинулся к нему вместе с женщиной-экспертом, тоже заметившей это пятно.

– Как вас зовут? – спросил Шон.

– Карен, – ответила она. – Карен Хьюз.

Шон потряс ей руку. Оба они, пересекая дорожку, были так сосредоточены на пятне, что даже не слышали криков Уайти Пауэрса, пока тот не очутился почти рядом. Он бежал, отдуваясь.

– Мы нашли туфлю, – сказал Уайти.

– Где?

Уайти указывал назад на дорожку, на то место, где дорожка огибала цветник.

– В цветнике. Женская туфля. Шестого размера.

– Не трогайте, – сказала Карен.

– Фу-ты ну-ты… – пробормотал Уайти, за что получил от Карен Хьюз соответствующий взгляд – она была из тех женщин, кто умеет окинуть таким ледяным взглядом, что все в тебе замирает. – Пардон, я хотел сказать: «Фу-ты ну-ты, мэм».

Шон опять направился к молодой поросли по краю оврага, и красное пятно теперь из пятна превратилось в треугольный лоскут, свисавший с тонкой веточки на высоте плеча. Втроем они стояли перед ним, пока Карен Хьюз, отступив на несколько шагов, не сделала четыре снимка, щелкнув лоскут с четырех точек, после чего стала зачем-то рыться в сумке.

Лоскут был нейлоновый, в этом Шон не сомневался, вырванный, очевидно, из блузки и запачканный кровью.

Карен пинцетом сняла лоскут с ветки и, внимательно осмотрев его, опустила в пластиковый мешочек.

Наклонившись, Шон заглянул в овраг. А потом на другой стороне его заметил нечто, напоминающее впечатанный в рыхлую землю след ноги.

Он толкнул локтем Уайти, показывая ему увиденное. Карен Хьюз тоже посмотрела и немедленно несколько раз щелкнула своим служебным «Никоном». Потом она перешла мостик, спустилась к воде и оттуда еще раз сделала несколько снимков.

Присев на корточки, Уайти заглянул под мостик.

– По-моему, она здесь пряталась. Потом появился убийца, и она рванула на ту сторону и опять побежала.

– Зачем она углублялась в парк? – сказал Шон. – То есть я хочу сказать, ведь она убегала от канала. Почему, наоборот, не повернуть к выходу?

– Может быть, она потеряла ориентацию. Темнота. А в ней еще сидит пуля.

Уайти пожал плечами и вызвал диспетчера.

– Это сержант Пауэрс. У нас наклевывается сто восемьдесят седьмой. Просьба всех, кого можно, направить на осмотр парка. И добудьте-ка водолазов – может быть, пригодятся.

– Водолазов?

– Так точно. Нам понадобится лейтенант Фрил из группы расследования и армейская служба охраны.

– Лейтенант Фрил выехал. Армейская служба охраны извещена. Пока все?

– Так точно. Перехожу на прием.

Шон ясно видел след от каблука, впечатанный в землю, а слева от него царапины, как будто жертва, карабкаясь вверх, цеплялась ногтями.

– Можно попробовать представить себе, как все это было.

– Лучше и не пытаться, – сказал Уайти.

Стоя на крыльце у выхода из церкви, Джимми различал вдали полоску канала. Фиолетовая полоска за эстакадой, а по краю ее зелень парка, единственное зеленое вкрапление. Джимми разглядел даже белое полотнище киноэкрана в центре парка над шоссе. Экран все еще торчал там, хотя участок земли давно уже заграбастал Центр отдыха и развлечений и лет десять как обустраивает ландшафт – вырывает столбы с громкоговорителями, ровнит и озеленяет почву, прокладывает велосипедные дорожки и теренкуры по берегу канала, сооружает огороженные цветники и даже построил лодочную станцию, где любителям гребли предоставляется возможность поупражняться в небольшой заводи. А вот экран так и остался на месте и сейчас выглядывает из-за купы подросших деревьев, завезенных из Северной Калифорнии. Летом здесь разыгрывала представления местная театральная труппа. Они играли Шекспира, превращая экран в задник театральной декорации и бегая взад-вперед на его фоне, размахивая картонными мечами со всякими дурацкими возгласами вроде: «О смертный грех!», «Клянусь, о государь мой!» и прочее. Позапрошлым летом Джимми с Аннабет и девочками, Надин и Сарой, стали клевать носом после первого акта. А вот Кейти не уснула. Она сидела на расстеленном одеяле, подавшись вперед, подперев рукой подбородок, так что и Джимми волей-неволей приходилось следить за действием.

Давали «Укрощение строптивой», и Джимми мало чего уловил из текста – что-то про парня, который отшлепал невесту, превратив ее тем самым в покорную жену. Джимми не очень понял, в чем там суть, и решил, что все испортили переводчики. А Кейти перевод не мешал. Она то хохотала, то замирала, а в конце сказала Джимми, что это было «волшебно».

Джимми даже не понял, чем это она так восхитилась, а Кейти не смогла этого толком объяснить.

Она лишь сказала, что спектакль «захватил» ее, а после несколько месяцев все говорила, что после окончания школы хорошо бы ей уехать в Италию.

– Папа! Папа! – Отделившись от группы детей, к нему, когда он спустился с крыльца, бросилась Надин, со всего размаха стукнулась о его ноги с криком «Папа!».

Джимми подхватил ее на руки, почувствовав, как сильно накрахмалено ее платье, и поцеловал в щеку:

– Детка!

Тем же движением, каким ее мать отводила волосы со лба, Надин двумя пальцами отвела с лица вуаль.

– От платья этого щекотно.

– Даже мне щекотно, – сказал Джимми, – хотя оно и не на мне.

– Ты был бы смешной в платье, папа.

– В таком красивом я смешным бы не был.

Надин сделала большие глаза и потерлась о его шею узелком вуали.

– Ну что, не щекотно?

Джимми глядел поверх головы Надин на Аннабет и Сару и чувствовал, как грудь его наполняется теплом, одновременно стирая все остальное в порошок. Стреляй в него сейчас из пушек, ему и это было бы нипочем. Он был счастлив. Счастливее не бывает.

Ну, почти не бывает. Он выглядывал в толпе Кейти, надеясь, что, может быть, в последний момент она все-таки успела. Вместо нее он заметил патрульную машину полиции штата, завернувшую за угол Бакинхем-авеню; она мчалась по левой полосе Розклер, цепляя задним колесом среднюю линию, сигналя во всю мочь, разрезая пронзительными звуками сирены утренний воздух. Водитель отключил сирену, мотор взревел, и машина рванула по Розклер в сторону канала. Вслед за ней проехала черная машина без опознавательных знаков, ее сирена молчала, но что это за машина, и без того было ясно. Водитель резко крутанул на Розклер; машина мчалась на огромной скорости, урча и подвывая мотором.

Опуская на тротуар Надин, Джимми всем существом, всеми внутренностями вдруг с тоскливой уверенностью понял, что все становится на свои места. Он глядел, как две полицейские машины нырнули под эстакаду, направляясь ко входу в парк, и чувствовал, как вместе с гулом мотора и шорохом шин в его кровь, в каждую его клеточку и капилляр, проникает мысль о Кейти. «Кейти, – чуть не сказал он вслух. – Господи боже, Кейти!»