Текст книги "Глоток перед битвой"

Я тоже взглянул на нее, но затем взгляд мой застыл в некоей точке у нее за плечом.

Я увидел Дженну Анджелайн.

Энджи исчезла за углом. Я выжидал, не сводя глаз с Дженны, и вот наконец наши взгляды встретились. Ее глаза говорили, нет – вопили о том, что она покорно приемлет все. Глаза глубокой старухи. Карие и неподвижные, они уже не в силах были выражать страх. Или радость. Они были безжизненны. Но вот в них словно проскочила какая-то искра, и я понял, что она узнала меня. Нет, не меня лично, а мою, так скажем, функцию. Я был просто одним из воплощений власти, не важно кем – полицейским, налоговым инспектором, домовладельцем или начальником. И появился для того, чтобы решать ее судьбу, не спрашивая, хочет этого Дженна или нет. Она безошибочно определила, кто я такой.

Я оказался в центре внимания и знал, что сейчас придется столкнуться с сопротивлением, причем отнюдь не со стороны сестер Анджелайн. Вся публика в баре, за исключением Дженны и Симоны, Блондинчика и здоровенного, уже отяжелевшего парня, похожего по типу на бывшего футболиста, тихо слиняла под прикрытием дымовой завесы. Верзила подался вперед, а Блондинчик опустил руку под стойку. Что касается сестер, то, чтобы сдвинуть их с места, понадобился бы подъемный кран.

– Дженна, мне надо с вами поговорить, – сказал я и сам удивился, как громко и хрипло прозвучал мой голос.

Симона схватила сестру за руку и, приговаривая «Пойдем, пойдем, Дженна», повлекла к дверям.

Покачав головой, я загородил выход, одновременно сунув руку под куртку, поскольку Верзила качнулся в мою сторону. Еще один герой. Может быть, даже служит во вспомогательной пожарной команде. Правая рука потянулась к моему плечу, рот открылся, и грубый голос произнес: «А ну, оставь женщину!» Но, прежде чем он дотянулся до меня, я уже высвободил руку, отбил его лапищу и сунул ствол «магнума» ему под нос.

– Простите? – сказал я, сильнее прижимая мушку к его верхней губе.

Он скосил глаза на пистолет. Он ни чего не ответил.

Не поворачивая головы, я держал в поле зрения весь бар, глядя прямо в глаза каждому, с кем встречался взглядом. За плечом я ощущал присутствие Энджи, слышал ее ровное дыхание и знал, что ее 38-й готов к действиям.

– Дженна, Симона, – произнесла она. – Пожалуйста, выйдите отсюда, сядьте в машину и поезжайте к себе в Уикхэм. Мы будем следовать за вами. Не пытайтесь оторваться, мы все равно догоним, и беседа продолжится в кювете.

– Симона, – добавил я. – Если бы я желал вам зла, вас бы уже не было в живых.

Вероятно, она подала какой-то незаметный и понятный только Дженне знак, потому что та взяла ее за руку:

– Симона, сделаем то, что они хотят.

Энджи открыла дверь у меня за спиной. Сестры, обогнув меня, прошли мимо и скрылись. Я поглядел на отставного футболиста и стволом отвел его голову подальше, ощущая тяжесть пистолета, от которой заныли мышцы, одеревенела рука и все тело покрылось испариной.

Встретившись глазами с верзилой, я понял, что он опять собрался разыгрывать героя. Чуть выждав, я опять приблизил ствол к его лицу и сказал:

– Ну, давай.

– Не здесь. Пошли, – сказала Энджи, взяв меня за локоть, и мы, попятившись, вышли в темноту.

9

– Симона, сядь, прошу тебя. – Все, что Дженна произносила, звучало усталой мольбой.

Мы приехали минут десять назад, и все это время пытались совладать со своенравием Симоны. Она уже успела дважды пихнуть меня, проходя мимо, а сейчас направлялась к телефону.

– Мало того что вломился в мой дом, так еще будет мне указывать, что можно, а чего нельзя, – сказала она сестре, а потом посмотрела на Энджи. – И пусть не вздумает устроить стрельбу, соседи наверху услышат. – Ей, наверно, показалось, что на этот раз она сумеет добраться до телефона.

– Симона, – спросил я, – вы кому собрались звонить? В полицию? Отлично.

– Положи трубку, Симона, – снова взмолилась Дженна. – Пожалуйста.

Энджи выказывала явные признаки раздражения. Терпение не входило в число ее основных добродетелей. Поднявшись, она вырвала телефонный шнур из стены.

Я закрыл глаза, потом открыл глаза и сказал так:

– Дженна, я частный детектив. Перед тем как кто-либо из нас решится что-либо предпринять, мне надо поговорить с вами.

Симона взглянула на телефон, на нас с Энджи, наконец, на сестру и сказала:

– Приляг, девочка моя, твоя кроватка ждет тебя, – и опустилась на диван.

Энджи уселась рядом:

– У вас здесь очень мило.

Что правда, то правда. Квартира была маленькая и не могла похвастать удачным расположением, и вид из окна наводил тоску, но Симона, без сомнения, была наделена отличным вкусом и редкостной чистоплотностью. На полу ни соринки, светлая мебель сверкает полировкой. Кушетка, на которой сидели Симона и Энджи, была светло-кремового цвета. Гигантскую подушку в наволочке под цвет покрывала Энджи подтянула к себе, намереваясь по своему обыкновению положить ее на колени и обхватить руками. Дженна устроилась в кресле красного дерева справа от дивана, а я – в таком же слева. В четырех футах от окон пол был немного выше, так что получалось нечто вроде подиума, где стояли журнальный столик, деревянная подставка с телефоном и сверху спускалось какое-то вьющееся растение. За спиной Дженны полстены занимали книжные полки, и я увидел на них стихи Никки Джованни, Майи Анжелу, Элис Уолкер, романы Болдуина, Райта, Гарсия Маркеса, Тони Моррисон, Пета Декстера, Уолкера Перси и Чарльза Джонсона.

Я поглядел на Симону:

– В какой школе вы учились?

– Таскеджи, – ответила она, слегка удивившись.

– Хорошая школа, – сказал я. Один мой приятель играл там в мяч примерно год, пока не обнаружил, что не создан для этого. – И библиотека у вас хорошая.

– Вы хотите сказать: черномазая, а туда же – книжки читает…

– Да, Симона, именно это я хочу сказать, – ответил я со вздохом и повернулся к Дженне: – Почему вы ушли со службы?

– Тысячи людей ежедневно увольняются.

– Это верно, но я хочу знать, что побудило именно вас?

– Потому что не хотела больше горбатить на них. Взяла и бросила.

– А перед тем как взять и бросить, взяли еще кое-какие документики.

Дженна растерялась. И Симона тоже. Может быть, обе вовсе не притворялись, но если Дженна и в самом деле взяла документы, то с полуслова понять, о чем я говорю, не самая мудрая тактика.

– О чем вы? – спросила Симона.

Дженна пытливо и пристально взглянула на меня, разглаживая ладонями юбку. Она раздумывала о чем-то, и на миг появившееся в глазах осмысленное выражение смыло измученное безразличие, подобно тому, как волна смывает мусор с палубы. Но вот волна отхлынула, и глаза снова потухли.

– Симона, – сказала она. – Мне надо поговорить с этим человеком наедине.

Симоне это не понравилось, но, помедлив минуту, они с Энджи поднялись и вышли на кухню. Я слышал доносившиеся оттуда голоса – Симона говорила громко и раздраженно. Впрочем, Энджи прошла в этом смысле хорошую школу. И немудрено – когда живешь с человеком, склонным к внезапным вспышкам ярости, к ни на чем не основанным приступам ревности, к взятым с потолка обвинениям, то поневоле научишься обращаться с любым враждебно настроенным к тебе собеседником, который оказался с тобой наедине в замкнутом пространстве. И когда ей приходится иметь дело с людьми, считающими себя жертвой мирового заговора, направленного против них лично, или с личностями непредсказуемыми, или, наоборот, с теми, чей гнев можно объяснить и предвидеть, Энджи каменеет наподобие статуи, а взгляд ее обретает такую силу, что под его воздействием беснующийся человек очень скоро выдыхается и слабеет. Дальше одно из двух: либо подчиниться его бестрепетной ясности, сникнуть перед его пугающей проницательностью – либо разъяриться еще больше (это и происходит с Филом) и потерять человеческий облик. Мне ли не знать – я сам раз или два оказывался под прицелом этого взгляда.

…Дженна сидела, неотрывно уставившись в пол, и продолжала тереть ткань юбки, так что еще немного – и протерла бы на коленях дыру.

– Может быть, все-таки скажете, зачем вы явились за мной? – наконец произнесла она.

Я и сам подумывал об этом. Мне случалось ошибаться в людях. Бывало такое. Обычно я исхожу из того, что каждый человек полон дерьма, пока не доказано обратное, и подобный подход уже сослужил мне хорошую службу. Однако бывает, что, когда я думаю – обратное доказано, обнаруживается все то же дерьмо, разве что обнаруживается оно чуть погодя, и узнавать такое обидно до боли. Мне не показалось, что Дженна – лгунья.

– У вас находятся некоторые документы, – сказал я. – Меня наняли, чтобы я вернул их по принадлежности. – Я развел руками, повернув их ладонями вверх. – Вот и все.

– Документы?! – не сказала, а выплюнула она. – Документы?! – Поднявшись на ноги, она принялась расхаживать по комнате, и в эту минуту показалась существом куда более сильным и решительным, чем ее сестра Симона. Теперь она смело встречала мой взгляд, не отводя покрасневших, пристальных глаз, и я в очередной раз убедился, что измученными и запуганными люди не рождаются, а становятся. – Позвольте вам заметить, мистер Кензи, – она наставила на меня указательный палец, – что это чушь собачья! Документы! – Вновь опустив голову так, что в поле ее зрения попадали только шашки паркета, она заметалась взад-вперед в тесном пространстве комнаты. – Документы! – повторила она. – Ладно, можете и так их назвать. Пожалуйста! Называйте как хотите.

– Ну а вы как их назовете, миссис Анджелайн?

– Никакая я не «миссис».

– Хорошо. Как вы их назовете, мисс Анджелайн?

Она подняла голову, поглядела на меня, содрогаясь от ярости всем телом. Глаза еще сильнее налились кровью, подбородок вздернулся.

– Всю жизнь я никому не была нужна. Ясно?

Я неопределенно промычал.

– Не нужна! – повторила она. – Никому в целом свете! Нет, разумеется, меня используют, но это совсем другое дело. Мне говорят: «Дженна, вымой кабинет номер сто пять». Или «Дженна, сходи в магазин!» Или даже совсем ласково: «Дженна, милочка, приляг вот здесь со мной!» Но, сделав свое дело, они вновь относятся ко мне как к мебели. Есть я – хорошо, нет меня – еще лучше. Другая найдется мыть и чистить, бегать в магазин или ложиться. – Подойдя к стулу, она принялась шарить в сумке, покуда не выудила оттуда пачку сигарет. – Десять лет назад бросила, а теперь вот опять. – Она закурила, затянулась и выпустила такое облако дыма, что оно заволокло маленькую комнату. – Нет у меня никаких документов, мистер Кензи! Ясно вам? Документов – нет!

– А что ж тогда есть? – спросил я, подавшись вперед и вертя головой влево-вправо, как на Уимбл донском турнире, потому что Дженна стремительно вышагивала из угла в угол.

– Но вдруг, мистер Кензи, – продолжала она, словно не слыша, – вдруг я делаюсь всем нужна и необходима, нанимают людей вроде вас или еще похуже, ищут Дженну, выслеживают Дженну, хотят поговорить с Дженной, выцарапать у Дженны то, что у нее есть. Вдруг, в мгновение ока я всем стала нужна! – Крепко сцепив челюсти, она подошла почти вплотную, сигарета нависла надо мной, как нож гильотины. – Никто не получит этого, мистер Кензи. Слышите? Никто! Никому не отдам. А если отдам, то сама буду решать кому. Сама! Я получила то, что мне надо. Поживу для себя! Пусть другие теперь бегают для меня за покупками! Пусть теперь они поработают на меня – для разнообразия! Пусть они превращаются в мебель, как только надобность в них минет! Теперь я буду их использовать! – Она ткнула сигаретой вперед, чуть не попав мне в глаз. – Отныне я решаю, я, Дженна Анджелайн! – Она жадно затянулась. – То, что у меня есть, не продается.

– Зачем тогда?..

– Для справедливости, – донеслось до меня вместе с новым клубом дыма. – И от этой справедливости очень многим не поздоровится, мистер Кензи.

Я видел ее руку, которая тряслась так, что сигарета плясала в пальцах, словно плот на волнах. Я слышал страдание в ее глухом, надтреснутом голосе. Ей крепко досталось. Дженна Анджелайн была испугана, обозлена, измучена, но, в отличие от многих и многих других, оказавшихся в подобной ситуации, еще и опасна. Потому что в ее распоряжение попало нечто такое – так ей, по крайней мере, казалось, – что сможет защитить ее в этом мире. Мир, однако, устроен несколько иначе, и люди, подобные Дженне, похожи на бомбу с часовым механизмом: они не могут отправить в преисподнюю кого бы то ни было, не погибнув при этом сами.

Я вовсе не хотел, чтобы с ней случилась какая-нибудь беда, но еще меньше мне хотелось, чтобы меня пристукнуло осколком, когда эта бомба взорвется.

– Вот в чем сложность, Дженна, – заговорил я. – Мы называем дела такого рода «найди-и-позвони», ибо платят мне только за то, чтобы я вас отыскал и оповестил клиента. Прочее меня не касается. Повесив трубку, я немедленно выхожу из игры. Клиент волен подать в суд, заявить в полицию или как-нибудь решать свои проблемы с вами собственными средствами. Я в это вмешиваться не стану. Я…

– Вы – ищейка, – перебила она. – Бегаете, уткнув нос в землю, обнюхиваете кусты и кучки свежего дерьма, пока не обнаружите лисицу. Потом отскакиваете назад, не мешая охотникам застрелить ее. – Она смяла сигарету в пепельнице.

Нельзя сказать, чтобы эта аналогия пришлась мне по вкусу, но вне зависимости от этого Дженна была не слишком далека от истины. Она уселась напротив, глядя на меня, и я стойко выдержал ее взгляд. В темных глазах причудливо перемешались давний, застарелый страх и неистребимая храбрость кошки, загнанной в угол; так смотрят люди, которые хоть и не до конца уверены, что приняли верное решение, но убедили себя в том, что им остается один выход – идти напролом. Такой взгляд появляется у человека, когда у него душа разодрана в клочья, когда он собирает все силы для последнего отчаянного броска. В глазах Стерлинга Малкерна, Джима Вернана или Брайана Полсона ничего подобного не увидишь. На лице Героя, или президента компании, или «капитана индустрии» такого выражения не встретишь. Что же касается почти всех остальных, всех, кто не принадлежит к их числу… Бывает, бывает.

– Скажите мне, Дженна, как, по-вашему, я должен поступить?

– Кто вас нанял?

Я покачал головой.

– Ну и не надо, я и так знаю. Это либо сенатор Малкерн, либо Сосия. Но тот захотел бы, чтоб вы пришили меня на месте… Значит, сенатор.

Что это еще за Сосия?

– Этот Сосия имеет какое-нибудь отношение к Роланду?

Если бы я попал ей в лоб кегельным шаром, эффект вряд ли получился бы более ошеломительным. Она на мгновение закрыла глаза и просто окаменела.

– Что вам известно о Роланде?

– Ничего хорошего.

– Постарайтесь ему не попадаться, – сказала она. – Вы слышите? Держитесь от него подальше.

– Мне только это и говорят.

– Вы слышали, что я сказала.

– Кто он такой?

Теперь головой покачала она.

– Ладно, а что собой представляет Сосия?

Она снова покачала головой.

– Я же не смогу помочь вам, Дженна…

– А я и не прошу, чтобы мне помогали.

– Ну что ж… – Я поднялся, подошел к телефону, включил его в сеть и начал набирать номер.

– Куда вы звоните? – спросила она.

– Клиенту. Сможете с ним поговорить. Я свое дело сделал.

– Погодите.

– Стерлинга Малкерна, пожалуйста.

Электронный голос на том конце только начал сообщать мне точное время, когда Дженна снова вырвала штекер из розетки. Я обернулся и посмотрел на нее:

– Ну и что? Я ведь могу оставить вас здесь, пойти на улицу и позвонить из первого попавшегося автомата.

– А что, если…

– Что «если»? – перебил я. – Дорогая моя, вы вправду полагаете, что я не найду более увлекательного занятия, чем торчать тут с вами? У вас на руках карты? Откройте их.

– Какого рода документы вы хотите найти?

Нимало не покривив душой, я ответил:

– Материалы к готовящемуся законопроекту.

– Да ну? В этом случае, мистер Кензи, вас обманули. То, что есть у меня, не имеет никакого отношения к законопроектам, к политике и вообще к нашему сенату.

В этом городе все имеет отношение к политике, но я предпочел не уточнять.

– А к чему они… ладно, черт с ними! Что у вас за бумаги, мисс Анджелайн?

– Я храню их в сейфе в Бостоне. Если хотите знать, что именно там лежит, вам завтра придется съездить туда к открытию. Вот тогда мы и поймем, из чего вы сделаны.

– С какой это стати мне с вами ехать в Бостон? Вот возьму и позвоню своему клиенту прямо сейчас…

– Я разбираюсь в людях, мистер Кензи. Я бедная негритянка, иными талантами не блистаю, но этот – при мне. А вы… Вам, может, и не претит становиться чьей-то ищейкой, но в мальчики на побегушках вы явно не годитесь.

10

– Ты рехнулся окончательно? – свистящим шепотом осведомилась Энджи. Мы с ней сидели у окна, глядя на улицу. Дженна и Симона были на кухне, где шел, вероятно, точно такой же разговор.

– Не нравится идея?

– Нет, не нравится.

– Плюс-минус двенадцать часов погоды не делают.

– Какую чушь ты несешь, Патрик! Нас наняли найти ее и сообщить Малкерну. Отлично. Мы нашли ее. Теперь остается позвонить и ехать домой.

– Не думаю.

– Ах, ты не думаешь?! – прошипела она. – А тебе не приходило в голову, что у меня тоже есть право голоса?! Мы равноправные партнеры.

– Я знаю…

– Что-то не похоже! У меня тоже есть лицензия, ты что, забыл об этом? Да, это ты основал наше агентство, но в этом улье есть капля и моего меда! В меня стреляли, меня били, я сутками не смыкала глаз, когда надо было выследить подозреваемого. Я буквально вытрясла из окружного прокурора решение возбудить обвинение против Бобби Ройса. Так что у меня тоже есть право голоса.

– И что же говорит твой голос?

– Что это идиотская затея. Что мы должны выполнить заказ и ехать домой.

– А я тебе на это скажу… – начал я и осекся. – А я тебя прошу довериться мне и дать мне время до утра. Черт возьми, Энджи, нам все равно придется ждать. Ты считаешь, что Малкерн вскочит посреди ночи с кровати и помчится в Уикхэм? Сомневаюсь.

Она призадумалась над моими словами. Ее оливковая кожа в слабом свете лампочки казалась почти кофейной, пухлые губы плотно сжались.

– Может быть, может быть, – проговорила она.

– Ну, так в чем же дело, – сказал я и стал подниматься.

Она придержала меня за руку:

– Больно ты шустрый. Логика у тебя безупречна, но вот насчет мотивов я сомневаюсь.

– Каких еще мотивов?

– Тебя надо спросить каких.

Я со вздохом опустился на стул и поглядел на Энджи самым своим чистым и искренним взглядом:

– Мотив тут один-единственный: отчего бы нам не разузнать все, что сумеем, раз уж представилась такая возможность?

Она медленно покачала головой, рассматривая меня внимательно и не без сожаления. Потом провела рукой по волосам, взъерошив свою челку.

– Патрик, пойми, Дженна – это не кошка под дождем. Она взрослая женщина, совершившая преступление.

– Не уверен.

– В любом случае нас с тобой это не касается. Мы же не социальные работники.

– К чему ты клонишь, Энджи? – спросил я, внезапно почувствовав ужасную усталость.

– Ты лукавишь с самим собой. Или со мной. – Она встала. – Ладно, будь по-твоему. Действительно, не все ли равно? Но вспомни кое-что…

– Да?

– Вспомни, что, когда Джим Вернан спросил, беремся ли мы за это дело, я очень хотела отказаться. И не ты ли сказал мне тогда, что с Малкерном и его прихлебателями проблем не возникнет?

– Сказал и готов повторить сейчас.

– Очень на это надеюсь, Патрик. Потому что дела наши не столь блестящи, чтобы можно было позволить себе провалить такой заказ.

С этими словами она вышла из гостиной и направилась на кухню.

Я увидел в оконном стекле свое отражение. Кажется, оно тоже было мной недовольно.

Я поставил машину напротив дома – так, чтобы она была видна из окна. Пока ничего не разбили, не попытались вскрыть или угнать, и я вознес хвалу небесному покровителю автомобилистов.

Энджи вышла из кухни и позвонила мужу, чтобы предупредить – ночевать не приедет. Вполне предсказуемая реакция не заставила себя ждать – отчетливо слышный голос Фила забубнил о том, что у него, мать вашу так и так, тоже есть потребности. На лице Энджи появилось безразличное, отсутствующее выражение, она опустила трубку на колени и на миг прикрыла глаза. Потом повернулась ко мне:

– Обойдешься без меня?

Я кивнул:

– Вполне. Приезжай завтра в офис часам к десяти.

Она вновь прижала трубку к уху и произнесла несколько слов – так нежно и мягко, что меня затошнило. Потом положила трубку и исчезла.

Я убедился, что других телефонных аппаратов в доме нет, и забаррикадировал дверь черного хода – бесшумно войти никому бы не удалось. Потом я присел у окна и прислушался. Сквозь стену до меня донеслись голоса из спальни – это Дженна все еще пыталась объяснить сестре, что происходит.

До этого Симона прокудахтала что-то насчет похищения и взятия в заложники, вывалив на меня кучу обвинений в нарушениях федерального законодательства. Похоже, слова вроде «насильственное удержание» и прочая чушь произносились сквозь слезы. Когда мне это надоело, я объяснил ей, что существует единственная альтернатива моему вмешательству – дела Дженны будут незамедлительно и в полном согласии с законом решены Стерлингом Малкерном и компанией. Только после этого Симона заткнулась.

Голоса в спальне смолкли, и спустя несколько минут я услышал скрип открываемой двери, а потом в оконном стекле чуть выше моего плеча возникло отражение Дженны. На ней была просторная майка поверх старых серых штанов, и ни капли косметики на лице. В руке она держала две жестянки с пивом и, когда я повернулся, протянула мне одну.

– Я поклялась Симоне, что возмещу эту недостачу, – сказала она.

– Ну, разумеется.

Улыбнувшись, она присела у окна напротив меня.

– Еще она велела передать, чтоб вы не смели лазить в ее холодильник. Она не желает, чтобы вы прикасались к ее припасам.

– Законное требование, – сказал я, вскрывая банку. – Ничего, вот вы обе ляжете спать, а я передвину всю мебель, только чтобы насолить вашей Симоне.

Дженна отхлебнула пива.

– Симона хорошая, просто озлобилась немножко.

– На кого же она злится?

– Как вам сказать? На весь мир вообще, а на белых мужчин в особенности.

– Полагаю, я мало способствовал тому, чтобы ее отношение к белым мужчинам изменилось.

– Правильно полагаете.

Сейчас, сидя у окна, с банкой пива на коленях, Дженна, откинувшая голову на спинку кресла, казалась почти безмятежно спокойной. Ненакрашенная, она выглядела моложе и не такой измученной. «Когда-то, наверно, была недурна собой», – подумал бы какой-нибудь встречный прохожий, выйди она сейчас на улицу. Я попытался представить себе юную Дженну Анджелайн, лицо которой сияло доверием к миру, потому что она была молода и полна иллюзий и свято верила, будто молодость и красота дают ей лишние шансы. Попытался – и не смог. Время слишком тяжко прошлось по ней.

– Вашей спутнице, кажется, все это не слишком нравится.

– Совсем не нравится. Она считала, что следует ограничиться телефонным звонком клиенту да ехать спать.

Дженна кивнула и сделала еще глоток пива, потом чуть качнула головой:

– Порой я не понимаю свою сестру.

– Чего именно вы не понимаете? – спросил я.

– Не понимаю, откуда в ней столько ненависти.

– В нашем мире есть что ненавидеть.

– Знаю, – сказала она. – Можете мне поверить. Уж чего-чего, а этого в избытке… Выбирай себе по вкусу любое – и упивайся своей ненавистью. Но Симона как будто ненавидит все. А иногда…

– Что?

– Иногда мне кажется, что, не будь этой ненависти, она не знала бы, куда себя девать. У меня, скажем, есть веские причины ненавидеть то, что я ненавижу. А вот Симона… я не уверена, что…

– Что она заработала себе право на ненависть?

– Именно, – кивнула она.

Я задумался над этим. Спорить тут не приходилось. С тех пор как я начал заниматься своим делом, я узнал о способности ненавидеть больше, чем о чем-нибудь другом.

Дженна сделала еще глоток.

– И еще мне кажется, мир заботится о том, чтобы ненависть наша не угасала. Но давать отпор, еще не успев подумать и понять, как скверно все это может обернуться и что именно мир способен сделать с тобой, когда возьмется за тебя всерьез… по-моему, это просто глупо.

– Верные ваши слова, – сказал я и взялся за пиво.

Дженна чуть заметно улыбнулась и приподняла свою банку, словно чокаясь. Тут я понял то, что некоей частью души знал с самого начала, с той минуты, как мне показали ее фотографию, – Дженна мне нравится.

Минуту-две спустя она допила пиво и отправилась в спальню, а на пороге, не оборачиваясь, слегка помахала мне рукой.

Ночи, казалось, не будет конца, я ерзал в своем кресле, пытаясь устроиться поудобнее, расхаживал по комнате, разглядывал из окна машину. Энджи уже дома, уже исполняет свою партию в том уродском и мучительном спектакле, который она именует супружеством. Горькие слова, одна-две оплеухи, выкрикнутые попреки – и в кровать. Любовь, понимаешь. Я снова стал ломать голову над тем, почему все-таки она остается с Филом, какие же чувства должны обуревать шикарную и умную бабу, чтобы она покорно барахталась в дерьме столько лет, но, прежде чем я окончательно соскользнул в глубины фарисейства, моя ладонь легла на живот, ощутив лоскут шершавой кожи, неизменно напоминавший мне, какую цену порой приходится платить за любовь – пусть даже совсем не самую возвышенную.

Спасибо, отец.

Здесь, в тишине и темноте гостиной, я припомнил заодно и собственный брак, длившийся, если не ошибаюсь, минуты полторы. Энджи и Фил, по крайней мере, преданы своей изломанной любви, или хоть памяти о ней, а у нас с Рени не было и этого. Если мой брак чему-нибудь и научил меня в отношении любви, то лишь тому, что любовь проходит. И я, глядя из окна гостиной Симоны Анджелайн на пустынную улицу, подумал: не потому ли мне удается добиваться успеха в своем деле, что в три часа ночи, когда весь мир спит, я все еще на ногах и делаю свою работу, ибо никаких более увлекательных вариантов времяпрепровождения у меня нет.

Я разложил пасьянс и попытался внушить себе, что вовсе не голоден. Потом решил было совершить налет на Симонин холодильник, но поостерегся – хозяйка вполне могла подстроить ловушку: полезешь, например, за горчицей, заденешь проводок – и получишь стрелу меж глаз.

Бледно-золотистая полоска, приподняв черный купол ночи, возвестила о наступлении рассвета, потом за стеной зазвонил будильник, и вскоре я услышал, как зашумела в ванной льющаяся вода. Потягиваясь, пока хруст костей и суставов не удовлетворил меня, я начал обычную утреннюю разминку: пятьдесят раз присел, пятьдесят – отжался. К тому времени, когда я завершил свой комплекс, обе сестры, уже одетые и готовые к выходу, стояли в дверях гостиной.

– Вы ничего не брали из холодильника? – осведомилась Симона.

– Брать не брал, – сказал я. – Но не исключено, что я перепутал его с туалетом. Я, знаете ли, чертовски устал вчера, так что ничего удивительного. Помнится, там были какие-то овощи…

Симона опрометью кинулась на кухню. Дженна, поглядев на меня, покачала головой:

– Вы, наверно, считались самым остроумным в классе.

– Настоящий юмор с годами не тускнеет.

Симоне надо было на службу, и я всю ночь дебатировал сам с собой вопрос: можно ли отпускать ее из дому? В конце концов я пришел к выводу, что она не обнаруживает тенденции к сестроубийству, а потому можно надеяться, что язык у нее будет за зубами.

Глядя вслед ее отъезжающей машине, я спросил Дженну:

– А этот самый Сосия знает о Симоне?

Дженна, облаченная в кардиган, хотя столбик термометра неуклонно подползал к тридцати и не собирался останавливаться, ответила:

– Да, они встречались. Давным-давно. В Алабаме.

– Когда она перебралась на север?

– Месяца два назад.

– И вы можете поручиться, что Сосии это неизвестно?

Она поглядела на меня, как на чокнутого:

– Будь ему это известно, нас бы обеих уже на свете не было.

Когда мы подошли к моему автомобилю и я отпер дверцу, Дженна спросила:

– Все никак не повзрослеете, да, Кензи?

А я-то предполагал, что от «порше» окружающие будут в восторге.

Путь обратно был столь же утомителен, как и туда. Гремела музыка, и, если Дженне она была не по вкусу, она ничем этого не обнаруживала. Она вообще говорила мало – просто смотрела на дорогу, и когда не держала в пальцах сигарету, то разглаживала подол своего кардигана.

Когда мы уже подъезжали и на бледно-голубом фоне приветственно обрисовались очертания небоскребов Хэнкок и Пруденшал, она вдруг сказала:

– Кензи.

– Да?

– Вы когда-нибудь чувствовали, что нужны кому-нибудь?

Вопрос не застал меня врасплох.

– Случалось.

– Кому?

– Моей компаньонке и напарнице. Энджи.

– А вам она нужна?

– Бывает, – кивнул я. – Тьфу, черт, конечно нужна!

Она поглядела в окно и произнесла:

– Если так, то держите ее крепче.

Когда мы свернули с 93-й улицы на Хаймаркет, был уже самый час пик, и путь до Тремонт-стрит занял полчаса, хотя там всего-то миля.

Сейф, который абонировала Дженна, находился в Бэнк оф Бостон на углу Парк-стрит и Тремонт-стрит. Перед ним на бетонной эспланаде, зажатой двумя приземистыми домами, словно своеобразные створки ворот, ведущими на Парк-стрит, толпятся уличные музыканты, продавцы газет и всякой всячины, нищие и попрошайки, а мимо них торопливо проходят бизнесмены, дамы, политики, направляясь по тротуарам туда, где Коммон вновь обретает свой зеленый цвет и полого поднимается к Бикон-стрит, над которой горделиво высится золотой купол Капитолия.

На Тремонт-стрит ни припарковаться, ни остановиться дольше чем на тридцать секунд невозможно – улицу патрулирует взвод девиц из гитлерюгенд, вывезенных к нам после падения Берлина. Они высовывают свои бульдожьи морды из-за пожарных гидрантов, карауля дурачка, которому вздумалось бы застопорить движение на их улице. Пожелайте кому-нибудь из них удачи – и она тотчас вызовет эвакуатор, чтоб не больно-то воображали. И потому я свернул на Гамильтон-плэйс, проехал перед фасадом театра «Орфей» и поставил машину в зоне разгрузки фургонов. Два квартала до банка мы прошли пешком. Я хотел было войти с Дженной внутрь, но она остановила меня:

– Пожилая чернокожая леди является в банк с большим белым мальчиком. Что о нас подумают?

– Что я у вас на содержании?

– Нет, что вы переодетый полицейский, который конвоирует негритянку, схваченную с поличным. В очередной раз.

– Ладно, останусь здесь, – кивнул я.

– Я не затем согласилась пройти через все это, чтобы сейчас смыться от вас, Кензи. Если уж на то пошло, нынче ночью я могла выпрыгнуть из окна. Так что подождите лучше на той стороне.

Что ж, иногда людям надо доверять.

Она зашла в банк одна, а я пересек Тремонт-стрит и занял позицию у входа на станцию подземки, в самом центре этого бетонного пятачка, и тень от белого шпиля церкви легла на мое лицо.

Дженна вскоре появилась в дверях. Дождавшись, когда обмелеет поток машин, перешла улицу. Она широко шагала, держа в руке туго набитую сумку, глаза ее сверкали, как коричневый мрамор с искорками по центру, и выглядела она сейчас гораздо моложе, чем на фотографии, лежащей у меня в кармане.