Текст книги "Прощай, детка, прощай"

3

Хелен Маккриди смотрела себя по телевизору. На экране она была в голубом платье и жакете в тон с приколотым к лацкану бутоном белой розы. Волосы красивой волной спадали на плечи. Минимум косметики, разве что неброские тени подчеркивали выразительность глаз.

На настоящей Хелен Маккриди была розовая футболка с надписью «Рождена ходить по магазинам», и белые треники, обрезанные чуть выше колен. Собранные в конский хвост волосы столько раз перекрашивались, что уже забыли свой истинный цвет. Сейчас они напоминали нечто промежуточное между платиной и пшеничным полем, только пшеница была вся засаленная.

На диване рядом с Хелен сидела женщина примерно того же возраста, но более полная и бледная. Всякий раз, как она подносила к губам сигарету и наклонялась вперед поближе к телевизору, на белой коже внутренней поверхности плеча становились видны ямочки целлюлита.

– Смотри, Дотти, смотри, – сказала Хелен, – это Грегор и Хед Спарксы.

– Да ты что! – Дотти указала на экран, там двое мужчин прошли позади журналиста, бравшего интервью у Хелен. Оба они помахали в камеру.

– Видала, помахали, – улыбнулась Хелен. – Подонки.

– Клевые попки, – заметила Дотти.

Хелен поднесла к губам алюминиевую банку «Миллера» той же рукой, в которой держала сигарету, и, пока она пила, казалось, длинный изогнутый червячок пепла вот-вот коснется ее подбородка.

– Хелен, – сказал Лайонел.

– Погоди, – Хелен, не отрываясь от экрана, махнула ему банкой, – сейчас будет самое интересное.

Беатрис переглянулась с нами и закатила глаза.

Журналист в телевизоре спросил Хелен, кто, по ее мнению, мог похитить ее дочь.

– Как ответить на такой вопрос? – сказала Хелен в телевизоре. – То есть типа кто бы мог забрать мою девочку? Какой в этом смысл? Она никогда никому ничего плохого не сделала. Просто была маленькая девочка с очаровательной улыбкой. Только и делала все время, что улыбалась.

– У нее и правда была очаровательная улыбка, – сказала Дотти.

– И сейчас есть, – сказала Беатрис.

Женщина на диване как будто не слышала.

– О, отлично, – сказала Хелен, – отлично вышло. Просто идеально. Смотришь – прямо сердце разрывается. – Голос у Хелен вдруг сорвался, и она выпустила из рук банку с пивом ровно настолько, сколько потребовалось, чтобы достать салфетку «клинекс» из коробки, стоявшей на кофейном столике.

Дотти похлопала Хелен по коленке.

– Ну, ну, – заквохтала Дотти. – Все. Все.

– Хелен, – повторил Лайонел.

После интервью с Хелен показывали, как О. Дж.[6]6
  Орландо Джонс – американский чернокожий актер, сценарист, продюсер.


[Закрыть] играет в гольф где-то во Флориде.

– До сих пор не могу поверить, что это сошло ему с рук, – сказала Хелен.

Дотти повернулась к Хелен.

– Знаю, – сказала Дотти таким тоном, будто облегчила себе душу, раскрыв величайшую тайну.

– Не будь он черный, – сказала Хелен, – сидел бы сейчас в тюрьме.

– Не будь он черный, – сказала Дотти, – сел бы на электрический стул.

– Не будь он черный, – сказала Энджи, – вам обеим было бы до лампочки.

Обе обернулись и уставились на нас, будто удивляясь, откуда мы здесь взялись аж вчетвером.

– Что? – сказала Дотти, стреляя карими глазами.

– Хелен, – сказал Лайонел.

Под ее опухшими глазами расплылась тушь для ресниц.

– Что?

– Это Патрик и Энджи, те два детектива, о которых мы говорили.

Хелен вяло махнула нам уже изрядно промокшей салфеткой.

– Здрасте.

– Привет, – сказала Энджи.

– Здрасте, – сказал я.

– А я вас помню, – сказала Дотти, обращаясь к Энджи. – А вы меня помните?

Энджи вежливо улыбнулась и отрицательно покачала головой.

– Старшая школа, я была типа новенькая, а вы выпускались.

Энджи некоторое время подумала и снова отрицательно покачала головой.

– Я вас запомнила. Королева бала. Так вас тогда звали. – Дотти отхлебнула пива. – Вы все такая же?

– Какая? – не поняла Энджи.

– Ну, типа считаете себя лучше других. – Дотти стала рассматривать Энджи, но прищурилась при этом так сильно, что невозможно было понять, осмысленный у нее взгляд или нет. – Вот такая ты была во всем. Мисс совершенство. Мисс…

– Хелен. – Энджи отвернулась от Дотти и сосредоточилась на Хелен. – Нам надо поговорить.

Хелен, не донеся сигарету до губ на полсантиметра, замерла, уставившись на меня.

– Кого-то вы мне напоминаете. Дотти, правда?

– Что? – сказала Дотти.

– На кого-то он похож. – Хелен торопливо сделала две короткие затяжки.

– Кто? – спросила Дотти и тоже стала меня разглядывать.

– Ну, знаешь, – сказала Хелен, – на того парня. Того парня в передаче, ну, сама знаешь.

– Нет, – сказала Дотти и нерешительно мне улыбнулась. – В какой передаче?

– Ну, в той, – сказала Хелен. – Ты должна знать, о ком я говорю.

– Да не знаю я.

– Должна знать.

– В какой передаче? – Дотти обернулась к Хелен. – В какой?

Хелен поморгала, нахмурилась и снова посмотрела на меня.

– Вы вылитая его копия, – убежденно сообщила она.

– Пусть так, – согласился я.

Беатрис прислонилась к косяку двери и закрыла глаза.

– Хелен, – сказал Лайонел, – Патрику и Энджи надо поговорить с тобой об Аманде. Наедине.

– Что? – сказала Дотти. – Я типа мешаю, что ли?

– Нет, Дотти, – мягко сказал Лайонел. – Я этого не говорил.

– Я что, типа гребаная неудачница, Лайонел? Не так хороша, чтобы быть рядом с лучшей подругой, когда она во мне больше всего нуждается?

– Он этого и не говорит, – устало сказала Беатрис, не открывая глаз.

– Тогда опять-таки… – начал я.

Лицо Дотти пошло пятнами.

– Хелен, – торопливо проговорила Энджи, – давай мы быстренько зададим тебе несколько вопросов, и дело с концом.

Хелен посмотрела на Энджи. Потом перевела взгляд на Лайонела. Потом на телевизор. После чего уставилась на затылок Дотти. Та по-прежнему смотрела на меня в некоторой растерянности, не в силах решить, должна эта растерянность перерасти в гнев или нет.

– Дотти, – патетически заявила Хелен, – моя лучшая подруга. Моя лучшая подруга. Это что-то да значит. Хотите говорить со мной – говорите при ней.

Дотти перестала буравить меня взглядом и обернулась к своей лучшей подруге, а Хелен слегка подтолкнула ее локтем в колено.

Я взглянул на Энджи. Мы долго работали вместе и научились понимать друг друга без слов. На ее лице было написано «Да пошли они!». Жизнь слишком коротка, чтобы тратить лишние четверть секунды на Хелен или Дотти.

Лайонел кипел от бешенства.

Мы двинулись было к выходу, но тут Беатрис открыла глаза, преградила нам путь и произнесла одно слово:

– Пожалуйста.

– Нет, – покачала головой Энджи.

– Один час, – сказала Беатрис. – Дайте нам всего час. Мы заплатим.

– Дело не в деньгах.

– Пожалуйста, – сказала Беатрис и умоляюще посмотрела мне в глаза.

Я не выдержал.

– Один час, – сказал я, – и ни минутой больше. Ее лицо осветилось радостью.

– Вы – Патрик, так? – подала голос Хелен. – Вас ведь так зовут?

– Так.

– Послушайте, не могли б вы встать чуть левее, Патрик? Вы мне телевизор загораживаете.

* * *

Прошло полчаса, но ничего нового мы не узнали.

Лайонел наконец уговорил сестру выключить телевизор, чтобы поговорить спокойно. Но без шумового сопровождения стало особенно заметно, что Хелен не в состоянии ни на чем сколько-нибудь долго удерживать внимание. Несколько раз во время разговора она украдкой поглядывала на экран, будто надеясь, что телевизор каким-то чудесным образом включится сам.

Едва телевизор выключили, Дотти, несмотря на громкие заявления о том, что не оставит свою лучшую подругу, сразу ушла из комнаты. Мы слышали, как она хозяйничает на кухне: лезет в холодильник, видимо за очередной банкой пива, роется на полках в поисках пепельницы.

Лайонел расположился рядом с сестрой на диване, мы с Энджи – на полу напротив музыкального центра. Беатрис присела на краешек дивана как можно дальше от Хелен, вытянула перед собой одну ногу, а другую, положив на колено, держала двумя руками за лодыжку.

Мы попросили Хелен подробно описать день исчезновения Аманды и задали еще несколько вопросов: не поссорились ли они с дочерью, не мог ли кто-то затаить обиду на Хелен и похитить ребенка из мести.

Хелен, не стараясь скрыть раздражения, сказала, что никогда не ссорилась с дочкой. Как она могла ссориться с девочкой, которая все время улыбалась? А когда не улыбалась, по-видимому, только и делала, что любила свою маму, а мама любила ее, и все время они только и делали, что любили друг друга да улыбались и улыбались. Врагов у Хелен вроде бы не было. А если бы и были, то, как она уже говорила полицейским, кто же станет похищать ребенка, чтобы отомстить матери? Воспитание ребенка – нелегкий труд, сказала Хелен. Его кормить надо, уверила нас она. Одеяльце подтыкать. А то и поиграть с ним.

Оттого и все эти улыбки.

В итоге мы не узнали ничего такого, чего еще не слышали бы в новостях или от Лайонела и Беатрис.

Что же касается отношения к самой Хелен, то чем больше мы говорили, тем противней мне было находиться с нею в одной комнате. Описывая день исчезновения дочери, Хелен призналась, что собственная жизнь ей отвратительна, она одинока, хорошие мужчины все куда-то подевались, Мексику надо отгородить стеной, а то эти мексиканцы понаехали тут, заняли в Бостоне все рабочие места, коренным жителям уж и работать негде. Хелен не сомневалась: цель программы либералов – развратить всякого приличного американца, но на вопрос «что это за программа либералов» ответить затруднилась, знала только, что это то, что мешает ее счастью и придумано, чтобы чернокожие могли без конца получать материальную помощь. Сама она такую помощь тоже получает, но последние семь лет изо всех сил старается от нее отказаться.

Об Аманде Хелен говорила как об угнанной машине или убежавшем домашнем животном – исчезновение дочери скорее вызывало у нее раздражение, чем какое-либо иное чувство. Ребенок пропал – и, бог ты мой, как же вся жизнь пошла наперекосяк!

Выходило, сам Господь помазал Хелен Маккриди на роль самой Великой мученицы. Остальные теперь могут делать что хотят – соревнование закончено.

– Хелен, – спросил я уже под конец разговора, – есть что-то такое, что вы забыли сказать полицейским и могли бы сказать сейчас нам?

Она взглянула на пульт, лежавший на кофейном столике, вздохнула.

– Что?

Я повторил вопрос.

– Тяжело, – сказала она. – Понимаете?

– Что? – не понял я.

– Воспитывать ребенка. – Хелен посмотрела на меня, ее тусклые глаза широко раскрылись, как будто она собиралась поделиться сокровенной мудростью. – Тяжело это. Совсем не то, что в кино показывают.

* * *

Мы с Энджи пошли из гостиной. Хелен сразу включила телевизор, а нам навстречу, как будто только того и ждала, шмыгнула Дотти с двумя банками пива.

Беатрис, Лайонел и мы с Энджи перешли на кухню.

– У нее не все благополучно в эмоциональной сфере, – сказал Лайонел.

– Ага, – подтвердила Беатрис, – сучка она. – И налила себе кружку кофе.

– Не говори о ней так, – сказал Лайонел. – Ради бога.

Беатрис налила кофе Энджи и вопросительно взглянула на меня.

Я приподнял банку кока-колы, показывая, что у меня еще есть.

– Лайонел, – сказала Энджи, – ваша сестра, похоже, не слишком расстраивается из-за исчезновения Аманды.

– Она очень горюет, – сказал Лайонел. – Это вчера? Да, вчера весь вечер проплакала. И перед нашим приходом, по-моему, тоже. Пытается совладать с горем. Понимаете?

– Лайонел, – сказал я, – при всем уважении… я вижу у нее только жалость к себе, но не вижу горя.

– Горюет. – Лайонел поморгал и посмотрел на жену. – Горюет, по-настоящему.

– Я понимаю, что уже это говорила, – сказала Энджи, – но я действительно не вижу ничего такого, что бы мы могли сделать и чего полиция еще не сделала.

– Верно, – вздохнул Лайонел. – Правда.

– Может быть, в дальнейшем, – сказал я.

– Конечно, – согласился он.

– Если расследование зайдет в тупик или когда ее найдут, – сказала Энджи. – Может, тогда.

– Ага. – Лайонел отошел от стены и протянул мне руку. – Спасибо, что зашли. За все спасибо.

– Всегда пожалуйста. – Я пошел было к нему совершить рукопожатие.

Но, услышав голос Беатрис, чистый и резкий, остановился.

– Ей четыре, – сказала она.

Я посмотрел на нее.

– Четыре года, – повторила Беатрис, устремив взгляд к потолку. – И она где-то неизвестно где. Может, потерялась. А может, и хуже.

– Дорогая, – сказал Лайонел.

Беатрис слегка покачала головой, посмотрела на свою кружку, запрокинула голову, закрыв глаза, допила остатки кофе, со стуком поставила кружку на стол и, сложив руки на груди, наклонилась вперед.

– Миссис Маккриди, – начал я, но она прервала меня, махнув рукой.

– Каждую секунду, когда поиски ослабевают, она это чувствует, – сказала Беатрис, подняла голову и открыла глаза.

– Дорогая, – сказал Лайонел.

– Перестань. Заладил «дорогая, дорогая». – Она посмотрела на Энджи: – Аманде страшно. Она пропала. А эта сучка, сестра Лайонела, сидит у меня в гостиной со своей жирной подружкой, сосет пиво да любуется собой по телевизору. И кто отстаивает интересы Аманды? А? – Она посмотрела на мужа. Она посмотрела на нас с Энджи, глаза ее были красны. Она посмотрела в пол. – Или нам насрать, жива Аманда или нет? Кто ж ей покажет, что нет?

В течение целой минуты на кухне только и слышно было, что урчание двигателя в холодильнике.

Потом Энджи очень тихо сказала:

– Мы, наверное.

Я посмотрел на нее и удивленно поднял брови. Она пожала плечами.

У Беатрис вырвалось нечто среднее между всхлипыванием и смешком. Приложив кулак к губам, она смотрела на Энджи глазами полными слез, которые отказывались капать.

4

Та часть Дорчестер-авеню, которая проходит неподалеку от моего дома, раньше по количеству ирландских баров уступала разве что Дублину. Мой отец, собирая деньги на нужды местной благотворительности, участвовал в марафонских обходах баров. Две кружки пива и рюмка крепкого в одном – и мужская компания переходила в следующий. Начинали они в «Филдз Корнер» в соседнем квартале и потом двигались по проспекту на север. Выигрывал тот, кто в более или менее вертикальном положении пересекал границу Южного Бостона, проходившую в паре километров от места старта.

Мой отец по этой части был вынослив как черт, этим же качеством, впрочем, обладали и другие участники, подписавшиеся на марафон, но за все годы его проведения до границы так ни разу никто и не добрался.

Большинства баров, в которых они тогда пили, теперь уж нет, их вытеснили вьетнамские рестораны и магазины. Эта часть проспекта, ныне известная под названием «тропа Хо Ши Мина» и проходящая через четыре квартала, вовсе не так плоха, как считают многие из моих белых соседей. Проехав по ней рано утром, вы увидите, как на тротуаре пожилой человек, стоя перед группой горожан такого же возраста, вместе с ними выполняет упражнения тай цзи цюань, увидите людей в национальных костюмах, похожих на темные шелковые пижамы, и больших соломенных шляпах. Говорят, будто бы тут действуют вьетнамские банды, или тонги, но сам я никогда с ними не сталкивался. Встречаются мне в основном вьетнамские ребятишки в темных очках с торчащими, густо напомаженными волосами, стоят себе, стараются выглядеть круто, смотрят на вас пристально и, на мой взгляд, ничем не отличаются от меня в таком возрасте.

* * *

Из прежних баров, переживших в нашем квартале последнюю волну эмиграции, очень хороши три, выходящие непосредственно на проспект. Их владельцы и посетители в дела вьетнамцев не вмешиваются, и вьетнамцы платят им тем же. Представители разных культур, кажется, не проявляют друг к другу особого интереса, и всех это вполне устраивает.

Еще один хороший бар, тоже относящийся к «тропе Хо Ши Мина», располагался не на самом проспекте, а на отходящей от него грунтовой дороге, которая совсем захирела в середине сороковых годов, когда город исчерпал источники финансирования, выделенные на ее благоустройство. Проход между домами, которым она пользовалась, никогда не видел солнечного света. С южной стороны над ним возвышалось здание размером с ангар, там помещалась компания, занимавшаяся автомобильными грузоперевозками, с северной – его блокировали плотно стоящие друг к другу «трехпалубные» жилые дома. В конце прохода находился пыльный «Филмо Тэп».

Во времена марафонов по барам Дорчестер-авеню даже люди из компании моего отца, все выпивохи и охотники подраться и поскандалить, «Филмо» обходили. Этот бар вычеркивали из маршрута, будто его и не было, и до недавнего времени я не знал никого, кто бы постоянно посещал это заведение.

Есть разница между баром, в который ходят суровые работяги, и баром, в который ходят опустившиеся белые. Типичным заведением последнего типа и был «Филмо». Драки в пролетарских барах случаются довольно часто, но ведутся они обычно кулаками, в худшем случае, изредка, может, дадут кому-нибудь пивной бутылкой по голове. В «Филмо» дракой сопровождалась каждая вторая кружка пива, и дрались здесь ножами с выкидным лезвием. Было что-то, что привлекало сюда людей, давным-давно утративших все, что стоило бы ценить. Сюда приходили, повинуясь велению наркотической зависимости, алкоголизма и ненависти. Шумной очереди желающих попасть в заведение у входа, как мы и предполагали, не было, но незнакомых, потенциальных клиентов, будущих завсегдатаев здесь, как выяснилось, встречали не слишком радушно.

В солнечный четверг после полудня мы вошли в темное помещение, освещенное слабым желтовато-зеленым светом. Бармен мельком взглянул на нас. По мере того как глаза привыкали к полумраку, мы различили четверых мужчин, сгрудившихся на углу стойки бара ближе ко входу. Один за другим они медленно поворачивались в нашу сторону и принимались нас разглядывать.

– Вот нужен Ли Марвин, и где он? – сказал я, обращаясь к Энджи.

– Или Иствуд, – подхватила она, – сейчас Клинт очень оказался бы кстати.

Двое в глубине помещения играли на бильярде. Да, мирно себе играли, а тут пришли мы и все испортили. Один из них посмотрел на нас и нахмурился.

Бармен повернулся к нам спиной и, задрав голову, уставился в телевизор, всецело поглощенный развитием событий в «Острове Гиллигана». Шкипер колотил Гиллигана фуражкой по голове. Профессор пытался его остановить. Хауелы смеялись. Мэриэн и Джинджер куда-то исчезли. Возможно, это имело отношение к развитию сюжета.

Мы с Энджи сели у дальнего от входа угла стойки рядом с барменом и стали ждать, когда он нас заметит.

Шкипер дубасил Гиллигана. По-видимому, его вывело из себя что-то, что натворила обезьяна.

– Отличная серия, – сказал я, обращаясь к Энджи, – они почти выбрались с острова.

– Да? – Энджи закурила сигарету. – Скажи, я тебя умоляю, что им помешало?

– Шкипер признается в любви своей милой, они все занимаются приготовлениями к свадьбе, и тут обезьяна уводит лодку со всеми их кокосовыми орехами.

– Точно, – сказала Энджи, – теперь припоминаю.

Бармен обернулся и посмотрел на нас сверху вниз.

– Чего? – сказал он.

– Пинту вашего самого лучшего эля, – ответил я.

– Две, – поправила Энджи.

– Отлично, – сказал бармен. – Но в таком случае вы заткнетесь до конца серии. Не все же посмотрели.

После «Острова Гиллигана» переключили на другую программу и стали смотреть «Врагов общества», фильм, построенный по документальным материалам, роли уголовников в нем играли актеры, но до того слабо, что по сравнению с ними Ван Дамм или Сигал казались великими Оливье и Гилгудом. Главный герой этой серии сначала домогался, а потом расчленил собственных детей в Монтане, в Северной Дакоте застрелил патрульного полицейского и вообще, кажется, только тем и занимался, что сильно портил жизнь всякому, с кем ему доводилось сталкиваться.

– Меня спросили бы, – сказал Большой Дейв Стрэнд, обращаясь к нам с Энджи, как раз когда на экране мелькнуло лицо этого уголовника, – вот с кем вам надо говорить. А не моих людей тревожить.

Большой Дейв Стрэнд был владелец и главный бармен «Филмо Тэп». Прозвище Большой он носил не зря: при росте метр девяносто два он был чудовищно необъятен и вширь. На лице буйно росли борода и усы, на бицепсах красовались темно-зеленые тюремные татуировки: на левом был изображен револьвер и под ним слова «НА ХРЕН», на правом – пуля, попадающая в череп с подписью «ТЫ».

В церкви я этого красавца не видел ни разу.

– Знал я на зоне ребят вроде этого, – сказал Большой Дейв и налил себе из крана еще пинту пива «Пил». – Уроды. Изолируют их от людей, понимают, что бы мы им сделали. Понимают. – Он перелил в себя полкружки, посмотрел на экран телевизора и рыгнул.

В баре почему-то запахло кислым молоком. И по́том. И пивом. И попкорном со сливочным маслом, корзиночки с которым были расставлены по стойке бара напротив каждого четвертого стула. Пол был покрыт резиновым настилом. Судя по его состоянию, последний раз шланг – а Большой Дейв держал его за стойкой – пускали в дело несколько дней назад. Посетители втоптали в резину окурки сигарет и попкорн, и я почти не сомневался, что причиной едва заметного шевеления в полутьме под одним столиком были мыши, они, кажется, грызли что-то возле плинтуса.

Мы опросили четверых мужчин, сидевших у бара, но сказать о Хелен Маккриди они почти ничего не смогли. Все были старше ее, самый младший в свои примерно тридцать пять выглядел лет на десять старше. Все они осмотрели Энджи с головы до ног, будто ее голышом вывесили в витрине мясной лавки, особой враждебности не проявляли, но и помочь не стремились. Все они знали Хелен, но никаких чувств к ней не испытывали. Все они знали об исчезновении дочки Хелен, но и в связи с этим тоже никаких чувств не испытывали. Один из них, Лени, жалкая развалина с красными прожилками на желтушной коже, сказал:

– Ну, пропал ребенок, так что? Найдется. Они всегда находятся.

– У вас когда-нибудь дети терялись? – спросила Энджи.

Ленни кивнул.

– Сами находились.

– А сейчас они где? – спросил я.

– Один в тюрьме, другой на Аляске или еще где. – Рядом с ним клевал носом бледный худющий парень. Ленни ударил его по плечу: – Это мой младший.

Сын Ленни поднял голову, обнаружив по боевому черному синяку под каждым глазом.

– Е… в рот! – возмутился он и уронил голову на сложенные на стойке руки.

– Проходили уже это с полицией, – сказал нам Большой Дейв. – Уж все им рассказали: да, Хелен сюда захаживает. Нет, ребенка с собой не приводит. Да, пиво любит. Нет, дочку, чтобы заплатить по долгам за наркотики, продать не пыталась. – Он посмотрел на нас с прищуром. – По крайней мере, никому из здесь присутствующих.

К бару подошел один из игравших на бильярде. Это был худощавый парень с бритой головой, дешевыми тюремными наколками на руках, выполненными без того внимания к деталям и эстетического вкуса, как татуировки у Большого Дейва. Бритоголовый привалился к стойке между мной и Энджи, хотя справа от нас места было предостаточно, заказал у Дейва еще две порции пива и уставился на грудь Энджи.

– Что-то беспокоит? – спросила она.

– Ничего, – ответил парень. – Ничего не беспокоит.

– Он вообще спокойный, – сказал я.

Парень, будто громом пораженный, продолжал остановившимся взглядом пожирать грудь Энджи.

Дейв принес пиво, и парень принял кружки.

– Эти двое о Хелен спрашивают, – сказал Дейв.

– Да ну! – Голос парня звучал еле слышно, были основания сомневаться, прощупывается ли у него вообще пульс. Забирая кружки со стойки, он пронес их между нашими головами и задел бы их, если бы мы не отодвинулись. Тогда он наклонил кружку в левой руке так, что пиво пролилось мне на ботинок.

Я посмотрел на ботинок, потом ему в глаза. Его дыхание пахло, как носок бегуна. Он ждал моей реакции. Не дождавшись, парень посмотрел на кружки, которые по-прежнему держал на весу, и стиснул ручки. Перевел взгляд на меня: остановившиеся глаза – как черные дыры.

– Меня ничего не беспокоит, – сказал он. – Тебя – может быть.

Я чуть изменил позу, чтобы можно было смело опереться на лежащую на стойке руку, если придется резко уклониться, и стал ждать следующего хода, мысли о котором, как раковые клетки, проплывали в бритой голове парня.

Он снова посмотрел на свои руки, державшие кружки.

– Тебя – может быть, – громко повторил он и пошел от стойки к бильярдному столу.

Мы проводили взглядом бритую голову. Он передал кружку приятелю и что-то сказал ему указывая рукой в нашу сторону.

– Хелен серьезно подсела на наркотики? – спросила Энджи Большого Дейва.

– Откуда мне знать, вашу мать? – возмутился он. – Вы на что намекаете?

– Дейв, – сказал я.

– Большой Дейв, – поправил он.

– Большой Дейв, – сказал я. – Может, ты их килограммами под стойкой держишь, мне безразлично. Может, продаешь Хелен Маккриди хоть каждый день, мне все равно. Мы хотим знать, настолько ли она подсела, чтобы залезть в долги.

Он выдерживал мой взгляд примерно полминуты, достаточно, чтобы я понял, как он крут, отвернулся к телевизору и стал смотреть телевизионную передачу.

– Большой Дейв, – сказала Энджи.

Он повернул к ней свою бычью голову.

– Хелен – наркоманка?

– Знаешь, – ответил Большой Дейв, – ты – горячая штучка. Захочешь попробовать разок-другой с настоящим мужчиной, звони.

– А что, были желающие попробовать? – вскинула бровь Энджи.

Большой Дейв отвернулся к телевизору.

Мы с Энджи переглянулись. Она пожала плечами. Я пожал плечами. Такими людьми, как Хелен и ее друзья, страдающими от недостатка внимания, по-видимому, можно было заполнить палату в психиатрической больнице.

– Не было у нее больших долгов, – сказал вдруг Большой Дейв. – Ну, должна она мне, может, баксов шестьдесят. Если б задолжала кому другому за… гостинцы, я б об этом знал.

– Эй, Большой Дейв! – позвал его один из сидевших на углу стойки. – Спроси, она не отсасывает?

Большой Дейв вытянул к ним руки и пожал плечами:

– Сам спроси.

– Эй, детка! – позвал один из компании. – Эй!

– А как насчет мужчин? – Энджи не сводила глаз с Дейва. Она говорила спокойно, как будто все, что тут происходило, не имело к ней ровно никакого отношения. – Мог кто-нибудь из ее бывших дружков держать на нее зуб?

– Эй, милашка! – не унимался один из компании. – Посмотри на меня! Сюда посмотри. Ну же!

Большой Дейв усмехнулся и отвернулся от четверых посетителей долить себе пива.

– Есть цыпы, от которых голову теряют, а есть такие, за которых дерутся. – Он улыбнулся Энджи, держа у губ кружку. – Ты, например.

– А Хелен? – спросил я.

Большой Дейв улыбнулся мне, вероятно решив, что его заигрывания с Энджи действуют мне на нервы, посмотрел на четверых мужчин у стойки и подмигнул.

– А Хелен? – повторил я.

– Вы ее видели. Внешность нормальная. Вполне сносная, на мой вкус. Но взглянешь на нее разок, и сразу видно, что в койке она недорогого стоит. – Он навалился на стойку перед Энджи. – Ну а ты, держу пари, трахаешься так, что от трения дым идет, верно, крошка?

Она покачала головой и едва улыбнулась.

Все четверо за стойкой оживились и наблюдали за нами с явным интересом.

Сын Ленни слез со стула и пошел к выходу.

Энджи, опустив взгляд на стойку перед собой, водила пальцем по бумажному кружку, на котором расплылись пятна пива с донышка кружки.

– Не отворачивайся, когда с тобой разговаривают, – сказал Большой Дейв. Голос его сейчас звучал хрипло из-за собравшейся в горле мокроты.

Энджи подняла голову и посмотрела на него.

– Так-то лучше, – сказал Большой Дейв и придвинулся к ней. Его левая рука соскользнула со стойки и стала что-то под ней нащупывать.

Тут в баре что-то громко лязгнуло – сын Ленни запер входную дверь на засов.

Так вот, значит, как это происходит. Женщина, умная, гордая, красивая, приходит в подобное заведение, и собравшиеся здесь мужчины вдруг видят то, чего им так не хватает и чего без насилия у них никогда не будет. Вдруг приходит осознание пороков, приведших их в эту клоаку. Ненависть, зависть и сожаление одновременно кипят в их недоразвитых душах. И хочется сделать так, чтобы женщина пожалела, горько пожалела о своем уме, красоте и особенно о гордости. Хочется выместить на ней ненависть к миру за неудачно сложившуюся жизнь, прижать ее к стойке, насытиться вдосталь, до пресыщения, до блевотины.

В застекленном окошке автомата, продающего сигареты, я видел свое отражение. От бильярдного стола ко мне сзади подходили двое с киями в руках, впереди шел бритоголовый.

– Хелен Маккриди, – проговорил Большой Дейв, не спуская глаз с Энджи, – ничтожество. Неудачница. И дочка ее такая же вырастет. Что бы там ни случилось с ребенком, ей же лучше. Но вот что мне не нравится, так это когда посетители моего бара намекают, будто я наркодилер, и вообще ведут себя так, будто я им в подметки не гожусь.

Сын Ленни прислонился к двери и скрестил руки на груди.

– Дейв, – сказал я.

– Большой Дейв, – поправил он, скрипнув зубами и не сводя глаз с Энджи.

– Дейв, – сказал я, – хорош вые… ваться.

– Дейв, не дури, – сказала Энджи дрогнувшим голосом. – Не дури.

– Посмотри на меня, Дейв, – сказал я.

Он взглянул в мою сторону, не потому что послушался, а скорее чтобы понять, скоро ли подойдут ко мне игравшие на бильярде. Увидев у меня за поясом кольт «коммандер» 45-го калибра, Дейв замер.

Я переложил кольт, когда сын Ленни пошел запирать дверь. Дейв посмотрел мне в лицо и сразу сообразил, в чем разница между человеком, выставляющим оружие напоказ, и держащим его наготове, как я, на всякий случай.

– Еще шаг, – сказал я, – и здесь будет очень горячо.

Дейв, глядя на них мне за спину, качнул головой.

– Вели этой заднице отойти от двери, – сказала Энджи.

– Рей, – позвал Большой Дейв, – сядь.

– Почему? – возмутился Рей. – Какого хрена-то? Разве у нас тут не свободная страна и прочее дерьмо?!

Я слегка постучал указательным пальцем по рукоятке пистолета.

– Рей, – сказал Большой Дейв, не отводя глаз теперь от меня, – отойди от двери, а не то я твоей башкой ее прошибу на хрен.

– Ладно, – сказал Рей. – Ладно-ладно. Черт побери, Большой Дейв. Я хочу сказать, ну не хрена себе! – Рей покачал головой, отпер дверь, но, вместо того чтобы вернуться на место, выскочил из бара.

– Да наш Рей просто оратор! – заметил я.

– Пошли, – сказала Энджи.

– Пошли, – согласился я, оттолкнул ногой стул и пошел к двери. Двое игравших на бильярде оказались справа от меня. Я взглянул на того, кто пролил пиво мне на ботинок. Он держал кий двумя руками тонким концом вниз, положив толстый себе на плечо. Он был не настолько глуп, чтобы рискнуть и подойти поближе, но отойти подальше ума не хватило.

– Ну, – сказал я ему, – теперь тебя точно что-то беспокоит.

Он посмотрел на кий и на подтеки пота, темневшие на нем ниже ладоней.

– Брось кий, – сказал я.

Он оценил расстояние между нами. Подумал о рукоятке пистолета калибра и о моей правой руке в сантиметре от нее. Взглянул мне в лицо. Наклонился и положил кий к моим ногам. Сделал шаг назад. В этот момент со стуком упал на пол кий его приятеля.

Я сделал пять шагов к выходу, остановился и взглянул на Большого Дейва:

– Что?

– Мм? – не понял Дейв, следивший за моими руками.