Текст книги "В ожидании дождя"

Энджи остановилась.

– Патрик, а что за дело ты расследуешь?

– Да нет никакого дела. Строго говоря.

– Строго говоря… – Она покачала головой.

– Эндж, – сказал я. – У меня есть причины считать, что жуткая невезуха, преследовавшая Карен Николc в последние месяцы перед смертью, не была такой уж случайной.

Она прислонилась спиной к чугунной ограде дома из коричневого камня и запустила пальцы в свои остриженные волосы. Она вдруг показалась мне какой-то безжизненной. Может, от жары? Следуя традициям родителей, Энджи, отправляясь в церковь, всегда принаряжалась. Сегодня на ней были кремового цвета льняные брюки, белая шелковая блузка без рукавов и синий льняной блейзер, который она сняла сразу после выхода из церкви.

Даже со своей чудовищной прической (ладно, ладно, признаю, прическа была не такая уж чудовищная, даже вполне симпатичная, но только если вы не видели Энджи с длинными волосами) она выглядела сногсшибательно.

Она уставилась на меня. В ее глазах читался немой вопрос.

– Знаю, знаю. Сейчас ты скажешь мне, что я сошел с ума.

Она медленно покачала головой.

– Ты хороший сыщик. Ты не стал бы беспокоиться на пустом месте.

– Спасибо, – мягко сказал я. Меня самого удивило, какое облегчение я испытал, поняв, что хоть кто-то не считает меня сумасшедшим.

Мы двинулись дальше. Бей-Вилледж расположен в районе Саут-Энд; гомофобы и борцы за семейные ценности часто называют его Гей-Вилледж, потому что там обитает множество гомосексуалистов. Энджи переехала сюда прошлой осенью, через несколько недель после того, как покинула мою квартиру. Ее теперешнее жилье отделяло от моего примерно три мили, но с тем же успехом она могла перебраться на обратную сторону Плутона. Выстроенный компактными кварталами, состоящими из шоколадного цвета каменных домов с вкраплениями красной гальки, Бей-Вилледж находится между Коламбус-авеню и Массачусетской платной автострадой. В то время как весь остальной Саут-Энд становится все более модным местом и в нем как грибы после дождя растут галереи, кофейни и бары в духе голливудского ар-деко, а жителей, в 70-80-х спасших этот район от превращения в гетто, все активнее вытесняют дельцы, желающие по дешевке приобрести здесь недвижимость, чтобы уже через месяц продать ее втридорога, Бей-Вилледж кажется последним оплотом старых добрых дней, когда все знали всех. В полном соответствии с репутацией района, большинство пар, встреченных нами по пути, были однополыми; как минимум две трети из них выгуливали собак, и все как один приветственно махали Энджи, а некоторые останавливались, чтобы перекинуться парой фраз о погоде или поделиться местными слухами. Мне пришло в голову, что здесь действительно еще жив дух добрососедства, давно забытый в других кварталах, где мне приходилось бывать, включая мой собственный. Эти люди были знакомы между собой, и складывалось такое впечатление, что они и в самом деле интересуются делами друг друга. Один парень даже доложил Энджи, что вчера вечером отогнал пару мальчишек от ее машины, и посоветовал ей установить сигнализацию «Лоджек». Возможно, я чего-то не понимаю, но лично мне казалось, что это и есть самое настоящее воплощение семейных ценностей; как так получается, подумал я, что все эти праведные христиане, укрывшиеся за лживыми фасадами стерильных пригородов, считают себя образцом нравственности, а сами понятия не имеют, кто живет за четыре дома от них.

Я рассказал Энджи все, что успел узнать о последних месяцах жизни Карен Николc; о том, как она стремительно скатилась в пучину пьянства и наркомании; о поддельных письмах, подписанных ее именем и адресованных Коди Фальку; о ее изуродованной машине, которую, по моему твердому убеждению, Коди Фальк не тронул и пальцем; о ее изнасиловании и аресте за проституцию.

– Господи, – сказала она, когда я дошел до изнасилования.

До этого она молчала. Мы прошли через Саут-Энд, пересекли Хантингтон-авеню и теперь шагали мимо церковного комплекса «Христианская наука», на территории которого располагались здания с куполообразными кровлями и серебрился пруд.

– Так почему ты интересуешься Дэвидом Веттерау? – спросила Энджи, когда я закончил свой рассказ.

– Это была первая ласточка. С нее у Карен и начались все неприятности.

– Ты думаешь, под машину его толкнули?

Я пожал плечами:

– Обычно, если у тебя есть сорок шесть свидетелей происшествия, никаких сомнений не возникает. Но в тот конкретный день его вообще и близко не должно было быть на том конкретном углу. А если еще вспомнить письма, которые кто-то посылал Коди… Я практически уверен, что кто-то задался целью сжить Карен Николc со свету.

– Подтолкнув ее к самоубийству?

– Не обязательно, хотя я и этого не исключаю. Скажем так: пока я думаю, что кто-то решил разрушить ее жизнь по частям.

Она кивнула. Мы присели на бортике искусственного пруда. Энджи опустила пальцы в воду.

– Веттерау и Рэй Дюпюи основали фирму по прокату и продаже кинооборудования. «Сэллис & Солк» провели для них проверку всего персонала, включая стажеров. Все было в ажуре.

– А что насчет Веттерау?

– Что – Веттерау?

– На него тоже ничего не нашли?

Она взглянула на свое отражение в глади пруда.

– Он нас нанял.

– Но деньгами распоряжался не он. Он водил «фольксваген», и Карен говорила мне, что они купили «короллу», потому что не могли позволить себе «камри». А Рэй Дюпюи просил, чтобы вы его делового партнера тоже проверили?

Она смотрела на рябь, разбегавшуюся по воде от ее пальцев.

– Ага. – Она кивнула, не отрывая взгляда от пруда. – С Веттерау все оказалось в порядке. В полном.

– Есть у вас в «Сэллис & Солк» кто-нибудь, кто занимается анализом почерка?

– Ну да. У нас как минимум два специалиста по подделкам, а что?

Я протянул ей два листка с образцами подписи Веттерау: один с «Ф», второй – без.

– Можешь оказать мне услугу? Надо установить, это писал один человек или нет.

Она забрала у меня листки:

– Посмотрю, что можно сделать.

Она подтянула колени к груди, положила на них подбородок и уставилась на меня.

– Что? – спросил я.

– Ничего. Просто смотрю.

– Ну и как тебе вид?

Она повернулась к церкви, давая мне понять, что сегодня никакого флирта в меню не предусмотрено.

Я пнул ногой каменный бортик пруда. Мне стоило немалого труда сдержаться и не высказать все, что занимало мои мысли и чувства в последние несколько месяцев. Но хватило меня ненадолго.

– Эндж, – сказал я. – Что-то мне совсем хреново.

Она смотрела на меня непонимающе.

– Из-за Карен Николc?

– Не только. Все вообще как-то… И работа…

– Что, перестала доставлять удовольствие? – Она улыбнулась.

Я улыбнулся ей в ответ:

– Именно.

Она опустила глаза.

– А кто сказал, что жизнь вообще должна доставлять удовольствие?

– А кто сказал, что нет?

Она снова улыбнулась:

– Ну да, понимаю. Думаешь бросить?

Я пожал плечами. Лет мне не так уж много, но это не навсегда.

– Поломанные кости житья не дают?

– Поломанные жизни, – сказал я.

Она выпрямила колено и снова опустила пальцы в воду.

– Чем же ты тогда займешься?

Я встал и потянулся, чувствуя боль в спине, не отпускавшую меня с тех пор, как я побывал у Коди Фалька.

– Не знаю. Просто я очень… устал.

– А Карен Николc?

Я взглянул на нее. Она сидела на краю пруда с неподвижной водой. Ее кожа медово светилась под летним солнцем, а темные, как всегда, пугающе умные глаза смотрели так, что мое бедное сердце разлетелось в осколки.

– У нее, кроме меня, никого не осталось, – сказал я. – И я хочу доказать, может быть, тому, кто довел ее до смерти, а может, самому себе, что ее жизнь имела ценность. Понимаешь, о чем я?

Она подняла ко мне голову. Лицо ее было нежным и открытым.

– Да, Патрик. Понимаю.

Она стряхнула с ладони капли воды и поднялась на ноги.

– Давай договоримся так.

– Как?

– Если тебе удастся доказать, что к несчастному случаю с Дэвидом Веттерау стоит присмотреться внимательнее, то я подключаюсь к делу. На добровольных началах.

– А что скажут в «Сэллис & Солк»?

Она вздохнула:

– Не знаю. Мне начинает казаться, что на меня там сваливают самые дерьмовые дела. И не потому что я новенькая. Просто…

Она подняла руку над водой, а потом снова ее уронила.

– Да не важно. Я не так чтобы насмерть там убиваюсь. И могу тебе помочь. Если приспичит, возьму пару дней в счет отпуска. И тогда, возможно, жизнь начнет снова…

– Доставлять удовольствие?

Она улыбнулась:

– Ну да.

– Значит, если я докажу, что с несчастным случаем Веттерау дело нечисто, ты будешь работать со мной?

– Не работать. Просто помогать тебе время от времени. Когда смогу.

Она встала.

– Договорились.

Я протянул ей руку, и она ее пожала. Прикосновение ее ладони пронзило меня насквозь. Как же я по ней изголодался. Я на все был ради нее готов.

Она убрала руку в карман, словно обожглась.

– Я…

Она сделала шаг назад, очевидно что-то поняв по моим глазам.

– Ничего не говори.

Я пожал плечами:

– Ладно. Как будто сама не знаешь.

– Тсс… – Она прижала палец к губам и улыбнулась, но в глазах ее блестела влага. – Тсс… – повторила она.

13

Мотель «Холли Мартенс» располагался в пятидесяти ярдах от шоссе 147, поросшего по обочинам пожелтевшей травой, в городишке под названием Мишавок, недалеко от Спрингфилда. Двухэтажное белокирпичное здание в форме буквы «Т» мотеля приютилось на краю пустыря, одним концом упираясь в такую глубокую и черную лужу, что я не удивился бы, найдись в ней останки динозавра. «Холли Мартенс» внешне напоминал военную базу или бомбоубежище 1950-х, и усталый путешественник, разок переночевавший здесь, вряд ли захотел бы сюда когда-нибудь вернуться. Подъехав ко входу, слева я заметил плавательный бассейн – пустой и окруженный проволочным забором, поверху увитым колючкой. На дне валялись битые пивные бутылки, ржавые металлические стулья и обертки от фастфуда; дополняла пейзаж трехколесная магазинная тележка. На ограде красовалась облупившаяся табличка с надписью: «СПАСАТЕЛЬНАЯ СЛУЖБА НЕ РАБОТАЕТ. КУПАЮЩИЕСЯ НЕСУТ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ ЗА СВОЮ БЕЗОПАСНОСТЬ». Может быть, бассейн осушили потому, что постояльцы кидали в него пивные бутылки, а может, бутылки начали кидать потому, что бассейн осушили, а может, спасатель, уволившись, забрал воду с собой. А может, мне пора перестать ломать голову над вещами, которые меня не касаются.

В регистрационном холле воняло слежавшейся шерстью, опилками, дезинфекцией и газетами, причем от последних явственно несло мочой и фекалиями. Причиной смрада служили семь, как минимум, клеток с грызунами, в основном морскими свинками, хотя мелькнула и пара хомяков. Хомяки как бешеные перебирали лапами по колесам и, задрав кверху морды, громко пищали, удивляясь, почему никак не добегут до цели.

Лишь бы там не было крыс, подумал я. Пожалуйста, только не крысы.

За конторкой стояла худющая пергидрольная блондинка, такая жилистая, как будто уволившийся спасатель упер с собой не только воду, но и ее личные запасы жира, а заодно прихватил ее задницу и сиськи. Загорелая дочерна кожа на вид напоминала узловатую древесину. Ей могло быть от двадцати восьми до тридцати восьми, причем складывалось впечатление, что до своих двадцати пяти она успела прожить с дюжину жизней.

Она улыбнулась мне широкой и чуть плотоядной улыбкой:

– Привет! Это ты звонил?

– Звонил? – переспросил я. – Насчет чего?

Сигарета подпрыгнула у нее во рту.

– Насчет номера.

– Нет, – сказал я. – Я частный сыщик.

Она засмеялась, зажав сигарету зубами.

– Без балды?

– Без балды.

Она вытащила изо рта сигарету, стряхнула пепел на пол и наклонилась над стойкой.

– Как Магнум? – спросила она.

– Точь-в-точь, – согласился я и поиграл бровями, копируя Тома Селлека.

– Я ни одной серии не пропускаю, – сказала она. – Красавец мужчина был, а? – Она приподняла бровь и чуть более низким голосом спросила: – Почему мужики перестали носить усы?

– Потому что люди сейчас же решат, что ты или гомик, или деревенщина, – предположил я.

Она кивнула:

– Ну да. А жалко.

– Кто бы спорил, – сказал я.

– Мужик с усами – это что-то.

– Сто пудов.

– Ну ладно, а ты чего пришел-то?

Я показал ей вырезку из газеты с фотографией Карен Николc:

– Видела ее раньше?

Она пристально вгляделась в фотоснимок и покачала головой:

– Это вроде та самая девчонка?

– Какая девчонка?

– Ну, та самая, которая с крыши сиганула.

Я кивнул:

– Мне говорили, она тут какое-то время жила.

– Не. – Она понизила голос. – Для такого местечка, как наше, она выглядит больно прилично. Сечешь?

– А что за народ у вас тут останавливается? – спросил я, как будто сам не догадывался.

– Не, народ хороший. Отличный народ. Соль земли. Но на вид попроще. Байкеров много.

Как я и думал.

– Дальнобойщики еще.

Понятно.

– Ну и еще всякие. Отсидеться в тишине, собрать мозги в кучку, подумать, что дальше делать.

Читай: наркоманы и отпущенные на поруки.

– Одиноких женщин много?

Ее ясный взгляд затуманился.

– Ладно, солнышко, хорош ходить вокруг да около. Чего тебе здесь надо?

Ну точь-в-точь подруга гангстера. Магнум был бы доволен.

Я спросил:

– А не было тут женщины, которая опаздывала с оплатой? На неделю или больше?

Она опустила взгляд на лежавшую перед ней конторскую книгу, а затем облокотилась о стойку. В ее глазах снова вспыхнуло веселье.

– Может, и была.

– Может, и была?

Я тем же жестом оперся о стойку локтем.

Она улыбнулась и передвинула свой локоть чуть ближе.

– Ага. Может быть.

– Можешь мне что-нибудь о ней рассказать?

– Конечно, – сказала она и опять улыбнулась.

Хорошая у нее была улыбка – в ней сохранилось что-то от детства, от той поры, когда в ее жизни еще не было ни сигарет, ни иссушившего кожу солнца. Когда жизнь ее еще не потрепала.

– Мой старик может тебе еще больше рассказать.

Я не был уверен, кого она имеет в виду, отца или мужа. В здешних краях «старик» мог означать и то и другое. Черт, в здешних краях он мог быть тем и другим одновременно.

Я не отодвинул локоть ни на дюйм. Рисковать так рисковать.

– Например?

– Например, может, стоит начать с хороших манер? Как тебя звать-то?

– Патрик Кензи, – сказал я. – Но друзья зовут меня Магнум.

– Блин, – хохотнула она. – Спорю, что ты брешешь.

– Спорю, что ты угадала.

Она протянула мне ладонь. Я сделал то же самое, и мы обменялись рукопожатиями, не отрывая от стойки локтей, как будто собирались заняться армрестлингом.

– А я Холли, – сказала она.

– Холли Мартенс? – спросил я. – Как в старом фильме?

– Каком?

– «Третий человек», – сказал я.

Она пожала плечами.

– Когда мой старик купил это заведение, оно называлось «Приют Молли Мартенсон». Вывеска неоновая на крыше, по ночам горит – залюбуешься. А у моего старика, у Уоррена, есть приятель, Джо, рукастый хоть куда. Так Джо снял букву «М» и заменил на «X», а заодно и «ОН» убрал. Стало чуть кривовато, но в темноте все равно красиво.

– А «Приют» куда делся?

– А он вообще был не неоновый.

– И слава богу.

Она хлопнула рукой по конторке.

– Вот и я так сказала!

– Холли! – послышался голос из глубины помещения. – Мне твоя мышь документы обосрала!

– Я мышей не держу! – крикнула она в ответ.

– Ну, значит, это твоя карликовая свинья! Говорил же тебе: не выпускай этих тварей из клеток!

– Я развожу морских свинок, – мягко сказала она, словно делясь со мной сокровенной тайной.

– Я заметил. И хомяков еще.

Она кивнула.

– Были еще хорьки, но они сдохли.

– Жалко, – сказал я.

– Любишь хорьков?

– Вообще-то нет. – Я улыбнулся.

– Просто у тебя их никогда не было. Они прикольные. – Она прищелкнула языком. – До того прикольные, ты даже не представляешь.

У нее за спиной послышались скрип и щелканье – слишком громкие, чтобы исходить от хомяков, – и в комнату, сверкая хромом, въехала черная инвалидная коляска, в которой восседал Уоррен.

Ног ниже коленей у него не было, зато все остальное поражало габаритами. Он был одет в черную майку, сквозь которую проглядывали могучая грудь и здоровенные, как бревна, руки, увитые толстыми веревками жил. Светлые, почти белые, как у Холли, волосы, выбритые на висках, были зачесаны назад и свисали до плеч. На лице у него играли желваки размером с чайное блюдце. Руки в черных кожаных перчатках с обрезанными пальцами, казалось, были способны переломить телеграфный столб как соломинку.

Он двигался к Холли, не удостоив меня даже беглым взглядом.

– Милая? – сказал он.

Она повернула голову и посмотрела на него с такой всепоглощающей любовью и нежностью, что в помещении стало как будто теснее.

– Да, солнышко?

– Не знаешь, куда я положил таблетки? – Уоррен подъехал к стойке и принялся шарить взглядом по полкам внизу.

– Белые?

На меня он по-прежнему не смотрел.

– Нет, желтые, которые мне в три часа надо принимать.

Она вскинула голову, пытаясь вспомнить. На ее лице опять появилась та же восхитительная улыбка, она хлопнула в ладоши, и Уоррен тоже улыбнулся, осчастливленный.

– Ну конечно знаю! – Она полезла под конторку и вытащила янтарного цвета пузырек. – Не тормози.

Она кинула ему таблетки. Уоррен поймал их, не глядя и продолжая смотреть на нее.

Бросив две штуки в рот, он разжевал их и, не отрывая глаз от Холли, сказал:

– Чего тебе здесь надо, Магнум?

– Хочу посмотреть вещи покойницы.

Он взял Холли за руку и провел большим пальцем по тыльной стороне ее ладони, изучая ее так пристально, словно хотел запомнить каждую веснушку.

– Зачем тебе?

– Она умерла.

– Это ты уже говорил. – Он перевернул ее ладонь и стал водить по ней пальцем.

Холли запустила свободную руку ему в волосы.

– Она умерла, – сказал я, – и всем на это насрать.

– Ага. A тебе нет. Потому что ты такой весь из себя хороший. Так?

Теперь он водил пальцем по ее запястью.

– Стараюсь.

– Эта женщина… Невысокая такая блондинка? Сидела на колесах и с семи утра хлестала «Мидори»[12]12
  Мидори – марка японского ликера.


[Закрыть].

– Невысокая блондинка. Про остальное мне неизвестно.

– Иди сюда, милая. – Он ласково тянул к себе Холли, пока она не очутилась у него на коленях, и откинул у нее с шеи пряди волос.

Уоррен повернул голову, прижавшись ухом к груди Холли, и наконец удостоил меня взгляда. Присмотревшись к нему, я удивился, до чего молодо он выглядит. Ему, наверное, не было и тридцати. Голубые, как у ребенка, глаза, гладкие щеки, чистая и загорелая, как у серфера, кожа.

– Читал, что сказал Денби про «Третьего человека»? – спросил он.

Я решил, что он имеет в виду Дэвида Денби – кинокритика, пишущего в журнале «Нью-Йорк». Странно было слышать о нем от такого человека, как Уоррен, особенно после того, как его жена явно не поняла, о каком фильме я говорил.

– Не припоминаю.

– Он сказал, что в послевоенном мире ни один взрослый человек не имеет права быть таким невинным, как Холли Мартенс.

– Эй, – сказала его жена.

Он коснулся ее носа кончиком пальца.

– Киногерой, милая. Не ты.

– А, ну тогда ладно.

Он снова посмотрел на меня:

– Согласны, мистер сыщик?

Я кивнул:

– Я всегда думал, что единственным героем в этом фильме был Кэллоуэй.

Он щелкнул пальцами:

– Тревор Ховард. Я тоже так думал.

Он перевел взгляд на жену, и она зарылась лицом в его волосы.

– Вещи этой женщины… Ты ведь не надеешься найти там что-нибудь ценное?

– Типа драгоценностей?

– Драгоценности, фотоаппарат, любое дерьмо, которое можно загнать.

– Нет, – сказал я. – Я надеюсь найти причину ее смерти.

– Женщина, которой ты интересуешься, останавливалась в номере 15Б. Невысокая, блондинка, назвалась Карен Веттерау.

– Она-то мне и нужна.

– Пошли. – Он махнул рукой в сторону небольшой деревянной дверцы за стойкой. – Вместе посмотрим.

Я подошел поближе к коляске. Холли приподняла голову и посмотрела на меня сонным взглядом.

– Почему ты решил мне помочь? – спросил я.

Уоррен пожал плечами:

– Потому что Карен Веттерау никто не помог.

14

За мотелем, ярдах в трехстах, находился сарай, к которому вела черная от машинного масла тропка, проложенная через хилую рощицу деревьев с кривыми или поломанными стволами. Уоррен Мартенс катил вперед в своей инвалидной коляске. Под колесами хрустели полусгнившие ветки и чавкала каша из палой листвы, скопившейся здесь за многие годы. По пути без конца попадались крохотные бутылочки из-под спиртного и ржавые автомобильные детали. Мы миновали фундамент какого-то строения, рассыпавшегося еще во времена Линкольна. Несмотря ни на что, Уоррен продолжал ехать вперед, как будто под ним расстилалось свежеуложенное асфальтовое шоссе.

Холли осталась в конторе – на тот случай, если вдруг появится клиент, которому не хватило места в «Рице». Мы с Уорреном вышли через заднюю дверь, спустились по деревянному пандусу и направились к ветхому сараю, где он хранил бесхозное имущество, брошенное постояльцами. В рощице он меня обогнал. Он мчался так быстро, что спицы колес гудели от напряжения. Сзади на коляске гордо реял орел «харли-дэвидсона», а по бокам красовались наклейки: «БАЙКЕРЫ ПОВСЮДУ», «ДЕНЬ ПРОШЕЛ – И СЛАВА БОГУ», «БАЙКЕРСКАЯ НЕДЕЛЯ, ЛАКОНИЯ, НЬЮ-ГЕМПШИР» и «ЛЮБОВЬ ЕСТЬ».

– Какой у тебя любимый актер? – спросил он, полуобернувшись через плечо. Его могучие руки продолжали без устали вращать колеса коляски.

– Из старых или современных?

– Современных.

– Дензел, – сказал я. – А у тебя?

– Я бы сказал, Кевин Спейси.

– Хороший актер.

– Я его фанат еще со времен «Умника». Помнишь этот сериал?

– Мел Профитт, – сказал я. – Который вроде как спал со своей сестрой Сьюзен.

– Он самый. – Он вытянул назад руку, открыв ладонь, и я по ней хлопнул. – Ладно, – сказал он, явно радуясь тому, что нашел в моем лице родственную душу. – А любимая актриса? Только не говори, что это Мишель Пфайффер.

– Почему?

– Слишком смазливая. Трудно оставаться объективным.

– Ладно, – сказал я. – Тогда Джоан Аллен. А у тебя?

– Сигурни. И не важно, с автоматом или без.

Тем временем я догнал его и теперь шагал рядом.

– А из старых?

– Ланкастер, – сказал я. – Без вариантов.

– Митчем, – сказал он. – Без вариантов. – А актриса?

– Ава Гарднер.

– Джин Тирни.

– Мы можем расходиться в деталях, Уоррен, но, по моему мнению, у нас обоих безупречный вкус.

– Я тоже так думаю. – Он хохотнул, откинул шею и, глядя на черные ветви у себя над головой, сказал: – Правду говорят насчет хороших фильмов.

– Что именно?

Все так же держа голову запрокинутой, он гнал коляску вперед, как будто знал каждый дюйм этой загаженной тропы.

– Они тебя как будто переносят куда-то. Когда я смотрю хороший фильм, я не то чтобы забываю, что у меня нет ног. Я чувствую, что у меня есть ноги. Это ноги Митчема, потому что я и есть Митчем. И это мои пальцы прикасаются к обнаженным рукам Джейн Грир. Хорошие фильмы, они дарят тебе другую жизнь. Хоть на время дают тебе другое будущее.

– На пару часов, – сказал я.

– Ну да, – снова хохотнул он, но уже не так весело. – Ну да, – повторил он еще тише, и я вдруг на секунду ощутил на себе всю тяжесть его жизни: занюханный мотель, полумертвая роща, боль в ампутированных ногах и бешеный писк хомяков, без устали бегущих по колесам в своих клетках. И это в неполных тридцать лет.

– Это я не в аварию попал, – сказал он, отвечая на не заданный мною вопрос. – Большинство людей думает, что это я на байке навернулся. – Он посмотрел на меня через плечо и покачал головой. – Я как-то ночевал тут, когда здесь еще был «Приют Молли Мартенсон». Не один ночевал. Но она не была мне женой. Но тут заявилась Холли, злая как черт. Швырнула в меня обручальным кольцом и убежала. Я погнался за ней. Ограды вокруг бассейна тогда не было, но он уже стоял пустой, а я поскользнулся. Ну и сверзился вниз. – Он пожал плечами. – Хребет сломал. – Он махнул рукой, обводя окрестности. – Отсудил у них это все.

Он подъехал к сараю и отпер замок на двери. Некогда сарай был красным, но солнце и полное пренебрежение со стороны хозяев превратили его в блекло-розовый. Он клонился на левый бок, как будто мечтал прилечь и уснуть.

Мне было интересно узнать, как получилось, что из-за трещины в позвоночнике Уоррен лишился обеих ног ниже коленей, но я решил, что он сам расскажет мне об этом, если захочет.

– Что самое смешное, – сказал он, – Холли меня теперь любит вдвое сильнее. Может, потому что я больше по бабам шляться не способен. Как ты думаешь?

– Возможно, – сказал я.

Он улыбнулся:

– Я и сам так думал, но знаешь, в чем на самом деле штука?

– Нет.

– Холли из тех женщин, которые живут, только если кто-то в них нуждается. Как эти ее карликовые свиньи. Если бы не ее забота, эти уроды давным-давно передохли бы. – Он взглянул на меня, затем кивнул сам себе и открыл дверь сарая. Я последовал за ним внутрь.

Большая часть помещения напоминала блошиный рынок. Хромые кофейные столики, лампы под драными абажурами, треснувшие зеркала и телевизоры, зияющие разбитыми экранами. Вдоль дальней стены болтались подвешенные за шнуры ржавые электроплитки; рядом висели репродукции картин с изображением пустых полей, клоунов и цветов в вазах, густо заляпанные апельсиновым соком, кофе или еще какой-то дрянью. В передней трети сарая стояли чемоданы и громоздились груды одежды, книг, обуви; тут же примостилась картонная коробка, доверху заполненная дешевыми побрякушками. Слева Холли или Уоррен выгородили желтой лентой кусок пространства, куда аккуратно сложили чашки, стаканы и тарелки в фабричной упаковке, ни разу не использовавшийся блендер и оловянный поднос с гравировкой «Лу и Дина навсегда. 4 апреля 1997».

Уоррен перехватил мой взгляд:

– Ага. Молодожены. Решили провести здесь брачную ночь, распаковали подарки, а часа в три ночи разругались вусмерть. Она рванула отсюда на машине – они с заднего бампера даже привязанные банки оторвать не успели. Он полуголый выскочил за ней. Больше я их не видел. Холли не разрешает мне все это продать. Говорит, они вернутся. Я ей: солнышко, два года прошло. А она: они вернутся. Вот такие дела.

– Такие дела, – повторил я, все еще ошарашенный картиной свадебных подарков, оловянным подносом и образом полуголого жениха, который в три часа ночи бежит по пустынному шоссе за своей удравшей невестой.

Уоррен свернул направо.

– Вот ее вещи. Вещи Карен Веттерау. Все здесь.

Я подошел к картонной коробке из-под бананов «Чикита» и откинул крышку.

– Когда ты видел ее в последний раз?

– Неделю назад. А потом услышал, что она прыгнула со здания таможни.

Я взглянул на него:

– Ты знал.

– Конечно знал.

– А Холли?

Он покачал головой:

– Она тебе не врала. Она из тех, кто во всем ищет положительную сторону. А если не находит, значит, этого вообще не было. Что-то в ней сидит такое, что не дает ей видеть связь между событиями. Когда я увидел фотографию в газете, то сложил два и два, хоть и не сразу. Минуты три у меня на это ушло. Она, конечно, выглядела по-другому, но все-таки я ее узнал.

– Что она была за человек?

– Несчастная. Я таких несчастных давно не встречал. Прямо-таки помирала от тоски. Сам-то я больше в рот не беру, но иногда составлял ей компанию, когда она пила. Через какое-то время она начинала ко мне клеиться. Я дал ей от ворот поворот, а она дико разозлилась и стала намекать, что у меня там ни фига не работает. Я ей говорю: «Карен, я много чего потерял, но не это». Черт, в этом смысле я до сих пор как в восемнадцать лет. Солдат встает по стойке «смирно», если ветер подует. Короче, я ей сказал: «Ты не обижайся, но я люблю свою жену». Она засмеялась. Сказала: «Никто никого не любит. Никто никого не любит». И, знаешь, она, похоже, действительно в это верила.

– «Никто никого не любит», – повторил я.

– «Никто никого не любит», – кивнул он.

Уоррен почесал в затылке, огляделся вокруг, а я взял из коробки лежавшую сверху фотографию в рамке. Стекло разбилось, и из-под рамки торчали осколки. На фотографии был изображен отец Карен в парадном мундире офицера морской пехоты. Он держал за руку дочь, и оба щурились от яркого солнца.

– Карен, – сказал Уоррен. – Думаю, ее утянуло в черную дыру. Когда тебе кажется, что весь мир – сплошная черная дыра. Когда тебя окружают люди, уверенные, что любовь – это брехня. И потому оказывается, что любовь и в самом деле брехня.

Еще одна фотография, и тоже под разбитым стеклом. Карен с симпатичным темноволосым парнем. Дэвид Веттерау, предположил я. Оба загорелые, оба в одежде пастельных тонов, стоят на палубе круизного лайнера с бокалами дайкири в руках, явно чуть навеселе. Оба широко улыбаются. Тогда с миром все было в порядке.

– Она сказала мне, что была обручена с парнем, которого потом сбила машина.

Я кивнул. Еще одна фотография Карен и Дэвида. Опять осколки стекла. Опять широкие улыбки. Снимали на вечеринке. На заднем плане – гирлянда с надписью «С днем рождения!».

– Ты знал, что она занималась проституцией? – спросил я, кладя фотографию на пол рядом с двумя другими.

– Догадывался, – сказал он. – К ней постоянно шастали мужики. Но мало кто возвращался во второй раз.

– Ты с ней об этом говорил? – Я поднял стопку уведомлений о задолженности, адресованных на ее прежний адрес в Ньютоне, и под ней обнаружил полароидный снимок Карен и Дэвида.

– Она все отрицала. А потом предложила отсосать за пятьдесят баксов.

Он повел плечами и посмотрел на лежащие на полу фотографии.

– Наверное, мне надо было ее вышвырнуть, но, блин… Ее и так уже отовсюду вышвырнули.

Ниже в коробке лежали письма. Счета в конвертах с пометкой красными буквами: «Возвращено отправителю ввиду отсутствия марки». Я отложил их в сторону, вытащил две футболки, шорты, белые трусы и носки и остановившиеся часы.

– Ты сказал, большинство мужиков приходили всего по одному разу. А что насчет постоянных клиентов?

– Таких было всего двое. Одного я видел часто. Мелкий рыжий мозгляк примерно моего возраста. Он платил за номер.

– Наличными?

– Aгa.

– А второй?

– Второй выглядел чуть получше. Блондин. Лет тридцати пяти. Приходил вечером, ближе к ночи.

Под грудой одежды обнаружилась белая картонная коробка высотой примерно в шесть дюймов. Я развязал розовую ленточку и открыл ее.

Уоррен заглянул мне через плечо и сказал:

– Ни фига себе. Про это мне Холли не рассказывала.

Это были приглашения на свадьбу. Штук двести. На шелковистой розовой бумаге каллиграфическим типографским шрифтом было выведено: «ДОКТОР КРИСТОФЕР ДОУ С СУПРУГОЙ ИМЕЮТ ЧЕСТЬ ПРИГЛАСИТЬ ВАС НА БРАКОСОЧЕТАНИЕ СВОЕЙ ДОЧЕРИ МИСС КАРЕН ЭНН НИКОЛС И МИСТЕРА ДЭВИДА ВЕТТЕРАУ, КОТОРОЕ СОСТОИТСЯ 1 °CЕНТЯБРЯ 1999 ГОДА».

– В следующем месяце, – сказал я.

– Ни фига себе, – повторил Уоррен. – Не рановато ли они их напечатали? Получается, что она их заказала месяцев за восемь, а то и за девять до свадьбы.

– Моя сестра заказывала такие приглашения вообще чуть ли не за год. Как делают все порядочные девушки, следуя рекомендациям Эмили Пост. – Я пожал плечами. – И Карен казалась именно такой, когда я с ней виделся.

– Без балды?

– Без балды, Уоррен.

Я убрал приглашения назад в коробку и аккуратно завязал ленту. Шесть или семь месяцев назад Карен сидела за столом, поглаживая пальцами выпуклые буквы, вдыхая запах бумаги. Она была счастлива.