Текст книги "Оползень"

– Да нет, черт возьми. То – Говард, никчемный сосунок, – ответил Мак Дугалл презрительно. – Я говорю о старике, отце Говарда. Он был на несколько лет старше Трэнавана, и они нашли друг друга в тысяча девятьсот двадцать пятом году. Джон Трэнаван играл роль мозгового треста и формировал стратегию их союза, а Маттерсон предоставлял энергию и напор, так что дела тут завертелись круто. В каждом куске пирога была их доля, одного или другого. Они объединили разрозненные лесоповальные участки в одно хозяйство, они первые поняли, что необработанные стволы ни к черту не годятся и надо что-то с ними делать прямо на месте. Они построили целлюлозные и фанерные фабрики и зарабатывали на этом громадные деньги, особенно во время войны. Уже к концу войны местная публика проводила свободные вечера, развлекаясь гаданием о том, каковы же в самом деле состояния Трэнавана и Маттерсона.

Он наклонился к столу и взял бутылку.

– Конечно, они занимались не только лесом. Почти сразу они проникли в другие области, приобрели заправочные станции, пустили автобусную линию, потом продали ее Грейхаунду, завели продуктовые, бакалейные магазины, в общем, все в этом районе так или иначе зависели от них.

Он помолчал, затем добавил с сомнением в голосе:

– Не знаю, насколько все это хорошо для местных жителей. Я-то не люблю всякого рода отеческое покровительство, даже если намерения самые лучшие. Но здесь сложилось таким вот образом.

Я сказал:

– Они еще и владельцы газеты.

Лицо Мак Дугалла скривилось.

– Это единственное дело Маттерсона, не приносящее ему дохода. Оно невыгодно. Город не настолько велик, чтобы иметь собственную газету. В свое время Джон Трэнаван начал выпускать ее в качестве своего рода благотворительности, как побочное дело для типографии. Он считал, что народ в городе имеет право знать, что творится вокруг, и, кстати, на издателя никогда не давил. А Маттерсон держит газету с другой целью.

– Какой?

– Контролировать общественное мнение. Он не решается закрыть газету, потому что Форт-Фаррелл растет и кому-нибудь может прийти в голову идея выпускать честную газету, которая будет ему не подвластна. А пока есть "Летописец", он спокоен, потому что для двух газет в городе места нет, это уж точно.

Я кивнул.

– Итак, Трэнаван и Маттерсон, каждый нажил себе состояние. А дальше что?

– А дальше – ничего. Трэнаван был убит, а Маттерсону достались все угодья на корню и с потрохами. Ведь Трэнаванов-то никого не осталось.

– Как не осталось? "Летописец" ведь упоминает некую мисс Трэнаван – племянницу Джона.

– Ты имеешь в виду Клэр, – сказал Мак Дугалл. – Да она в действительности и не племянница, так, седьмая вода на киселе. Двести лет тому назад Трэнаваны были раскидистым деревом, но их восточная ветвь усохла. Насколько я знаю, Клэр сейчас вообще последняя из Трэнаванов в Канаде. Джон случайно встретился с ней в Монреале. Она была сиротой, и он принял в ней участие, считая, что какие-то родственные узы между ними должны существовать. Относился он к ней, как к родной дочери.

– Но она не была его наследницей?

Мак Дугалл покачал головой.

– Нет, формально он ее не удочерил, а возможности как-то доказать родство никакой, кажется, не оказалось. Так что здесь ей ни на что не приходилось рассчитывать.

– Так кому же достался капитал Трэнавана? И как Маттерсон загреб долю Трэнавана в их деле?

Мак Дугалл криво ухмыльнулся.

– Ответы на эти вопросы взаимосвязаны. Согласно завещанию Джона, учреждался фонд для опеки его жены и сына, а весь капитал передавался в собственность Фрэнка по достижении им тридцатилетия. Это было с умом составленное завещание, в нем все оказалось предусмотрено, в том числе, разумеется, и на тот случай, если Джон переживет всех, кого оно так или иначе касается. Тогда фонд должен был быть использован для открытия лесотехнического факультета в Канадском университете.

– Ну и что, его открыли?

– Да. Этот фонд вообще делает хорошее дело. Однако мог бы делать гораздо больше, и чтобы ответить на вопрос, почему, нужно вернуться назад к тысяча девятьсот двадцать девятому году. Именно в это время Трэнаван и Маттерсон осознали тот факт, что они, в сущности, создают империю. Никто из них не хотел, чтобы смерть одного из партнеров положила конец их начинаниям, и они выработали соглашение, по которому, если один умирает, другой имеет преимущественное право приобрести его долю в деле по номинальной цене. Что Маттерсон и сделал.

– Значит, фонд был объединен с владениями Трэнавана, но попечители его были обязаны продать их Маттерсону, если б он захотел воспользоваться своим правом. Я не вижу в этом ничего незаконного.

Мак Дугалл раздраженно прищелкнул языком.

– Не будь наивным, Бойд. – Он стал загибать пальцы. – Во-первых. Эта сделка предусматривала покупку по номинальной цене, и, когда Доннер закончил манипуляции с бухгалтерскими книгами, эта цена каким-то таинственным образом упала. Это одна сторона дела. Во-вторых. Председатель совета попечителей – Уильям Юстус Слоа, он практически у Булла Маттерсона в кармане. Совет попечителей даже то немногое, что оставалось под их контролем, быстренько переинвестировал в Корпорацию Маттерсона, и если кто-то контролирует эти деньги, так это старик Булл. В-третьих. Этому совету потребовалось черт знает сколько времени, чтобы оторвать свою коллективную задницу от кресла и привести в исполнение условия попечительства Открытие лесотехнического факультета затянулось не меньше, чем на четыре года, да и сделано это было, прямо скажем, без большой охоты. Как я слышал, этот факультет сильно нуждается в средствах. В-четвертых. Условия продажи собственности Трэнавана Буллу никогда не оглашались. Я думаю, он должен был прирезать себе где-то от семи до десяти миллионов долларов, но вот совет попечителей вложил в корпорацию только два. В-пятых... Эх, да что я теряю время!

– Значит, вы полагаете, что Булл Маттерсон вроде как украл деньги Трэнавана?

– Не может быть никаких "вроде бы", – рявкнул Мак Дугалл.

– Да, мисс Клэр не повезло, – сказал я.

– Да нет, с ней все не так уж плохо. В завещании оказался пункт, касавшийся ее. Джон оставил ей полмиллиона долларов и порядочный кусок земли. На это Булл наложить лапу не смог. Это не значит, что не пытался.

Я вспомнил тон газетной статьи, в которой содержалось пожелание, чтобы мисс Трэнаван не прерывала свое обучение.

– Сколько ей было, когда погиб Трэнаван?

– Она была девушкой семнадцати лет. Старый Джон послал ее учиться в Швейцарию.

– А кто написал статью в номер от седьмого сентября тысяча девятьсот пятьдесят шестого года?

Мак Дугалл улыбнулся.

– А, значит, ты понял, в чем дело? Ты, оказывается, смышленый парень. Статью написал Джимсон, но, держу пари, под диктовку Маттерсона. Можно или нельзя было помешать совершению сделки, вопрос спорный, тем более, Клэр формально не принадлежала к семье Джона, но Маттерсон решил исключить всякий риск. Он сам полетел в Швейцарию, уговорил Клэр остаться там и подсунул ей ту статью, чтобы показать ей, что люди в Форт-Фаррелле думают так же, как и он. Она знала, что "Летописец" – честная газета, но не могла знать, что Маттерсон подкупил ее сразу же после смерти Трэнавана. Она была семнадцатилетней девушкой, которая ничего не смыслила в делах.

– А в чьем ведении находились полмиллиона долларов до ее совершеннолетия?

– Государственного попечителя, – сказал Мак Дугалл. – В таких случаях это происходит автоматически. Булл попытался как-то вклиниться в это дело, но у него ничего не вышло.

Я прокрутил в уме всю эту неприглядную историю и покачал головой.

– Чего я никак не понимаю, зачем Маттерсону понадобилось так задавить имя Трэнавана? Ему что, надо было что-то скрывать?

– Не знаю, – признался Мак Дугалл. – Я надеялся, что человек, спустя десять лет заинтересовавшийся тем номером "Летописца", сможет мне что-нибудь рассказать. Ведь с того дня и по сей день имя Трэнавана просто-таки вымарано из жизни города. Банк Трэнавана был переименован в Банк Маттерсона, как и любое другое носившее имя Трэнавана предприятие. Он попытался перекрестить и Трэнаван-парк, но тут на его пути стала миссис Давенант, этакая старая боевая лошадь, председатель Форт-Фарреллского исторического общества.

– Да, – сказал я, – если б не это, я бы и не узнал, что Форт-Фаррелл был городом Трэнавана.

– Ну и что из того?

Я не ответил, и Мак Дугалл сказал:

– Он также не мог переименовать Клэр Трэнаван. Думаю, он молил Бога, чтобы она поскорее вышла замуж. Она, кстати, сейчас живет недалеко от города и от души ненавидит Булла Маттерсона.

– Значит, старик еще жив?

– Конечно. Ему сейчас около семидесяти лет, и для своего возраста он еще просто живчик. Да он всегда был довольно буйным жеребцом. Джон Трэнаван еще как-то сдерживал его, но когда тот погиб, Булл как с цепи сорвался. Он влез со своей компанией куда только можно и прямо-таки набросился на город с целью добычи денег. И здесь уж он не гнушался никакими средствами и сейчас не гнушается, если уж на то пошло. А какими лесными угодьями он владеет!

Я перебил его:

– Я думал, что все леса находятся во владении государства.

– В Британской Колумбии девяносто пять процентов земли принадлежит государству, а пять процентов – примерно семь миллионов акров – частным лицам. Буллу принадлежит не менее миллиона акров, а кроме того, он имеет лицензию на лесоповал на двух миллионах акрах государственных земель. Он добывает шестьдесят миллионов кубических футов древесины в год и постоянно переходит границы дозволенного. Правительство этого не любит, поэтому он всегда может ждать крупных неприятностей, но до сих пор ему всегда удавалось выйти сухим из воды. Сейчас он собирается строить собственную гидростанцию, и когда она будет готова, тут-то он окончательно возьмет эту область страны за горло.

– Но молодой Маттерсон сказал, что станция строится только для нужд Корпорации.

Мак Дугалл саркастически ухмыльнулся.

– А что такое весь Форт-Фаррелл, как не Корпорация Маттерсона? Тут у нас есть двухтактный движок, но он никогда не дает нужного напряжения, все время ломается. Теперь за дело берется Электрическая Компания Маттерсона, а Маттерсон имеет привычку постоянно расширять свои операции. Я думаю, что старый Булл спит и видит себя хозяином куска Британской Колумбии от Форт-Сент-Джорджа до Киспиокса, от Принц-Джорджа до Юкона – в общем, собственное королевство, в котором делаешь, что хочешь.

– А какова во всем этом деле роль Доннера? – спросил я с любопытством.

– Он – бухгалтер, имеет дело с деньгами. Мыслит только долларами и центами. И каждый доллар жмет до тех пор, пока тот не закричит – "Мама!". Беспощадный и коварный негодяй. Он составляет планы для Маттерсона, а тот приводит их в исполнение. Сейчас Булл занимает позицию наверху в качестве председателя правления, а повседневные дела он возложил на Говарда, и Доннер сейчас пасет его, чтобы тот не взбесился.

– Что-то он не слишком преуспел в этом, – заметил я и рассказал о том, что произошло в кабинете Говарда.

Мак Дугалл фыркнул.

– Доннер в состоянии справиться с этим подонком одной левой. Он уступает ему в вопросах малозначительных, но когда речь заходит о серьезных вещах, тут последнее слово всегда останется за Доннером. Говард пыжится, старается выглядеть настоящим мужчиной, но внутри он – труха. В нем нет и десятой доли той силы, которой обладает его отец.

Я сидел и довольно долго усваивал всю эту информацию, потом сказал:

– Хорошо, Мак. Вы сказали, что у вас есть во всем этом личный интерес. Какой же?

Он посмотрел мне прямо в глаза и сказал:

– Может, тебе покажется странным, что у простого газетчика есть чувство чести. Джон Трэнаван был моим другом. Он часто захаживал сюда, сидел, пил мое виски, рассказывал всякие истории. Мне тошно было смотреть, как удружил ему "Летописец" после его смерти. Я работал в газете, но ничего не сделал, чтобы помешать этому. Джим-сон – неумелый дурак, а я мог бы написать такую статью, что Джона Трэнавана никогда не забыли бы в Форт-Фаррелле. Но не написал. И знаешь почему? Потому что я трус, потому что я боялся Булла Маттерсона, потому что я не хотел потерять работу.

Голос его дрогнул.

– Сынок, когда Джона Трэнавана убили, мне было около шестидесяти – возраст почтенный. Я всегда любил тратить деньги, хотя и не имел их. И я никогда не забывал о том, что происхожу из семьи долгожителей, так что впереди у меня оставалось еще много лет. И что бы стал делать без работы шестидесятилетний старик? – Его голос окреп. – Сейчас мне семьдесят один, и я все еще работаю на Маттерсона. Работаю хорошо, поэтому он и держит меня. Не из благотворительности, конечно, он и слова такого не знает. За последние десять лет мне удалось скопить кое-какие деньги, жить мне теперь осталось не так уж долго, и я хочу сделать что-нибудь для моего друга Джона Трэнавана. Страха во мне больше нет.

Я сказал:

– Ну и что вы надумали?

Он глубоко вздохнул.

– Вот это скажешь мне ты. Ведь человек с улицы просто так, без всякой причины заходить в редакцию, чтобы почитать газету десятилетней давности, не будет. Я хочу знать эту причину.

– Нет, Мак, – сказал я. – Не сейчас. Я даже не представляю, есть ли в действительности причина или нет. Не знаю, имею ли я право вмешиваться в местные дела. Я ведь в Форт-Фаррелле совершенно случайно, и все, что здесь происходит, меня не касается.

Он надул щеки и с шумом выдохнул.

– Я что-то не понимаю, – сказал он. – Нет, я решительно не понимаю. – Вид у него был озадаченный. – Ты что, хочешь мне сказать, что это у тебя бзик такой – читать старые газеты, что ты просто любишь копаться в провинциальной газетной трухе? А, ты, наверное, хотел узнать имя домохозяйки, которая на той неделе получила первый приз на конкурсе тыквенных пирогов, да?

– Не надо, Мак, – вы из меня ничего не выудите до тех пор, пока я сам не буду готов к этому. А до этого пока еще очень далеко.

– Ладно, – сказал он спокойно. – Я тебе много рассказал, достаточно для того, чтобы Маттерсон, если узнает, оторвал мне голову. Так что моя голова уже на плахе.

– Со мной вы в безопасности, Мак.

Он проворчал:

– Да уж надеюсь, черт побери. Не хотелось бы быть вытуренным без всякой пользы.

Он встал и взял с полки какую-то папку.

– Пожалуй, я мог бы сообщить тебе еще кое-что. Мне пришло в голову, что если Маттерсон хочет стереть с лица земли имя Трэнавана, то причина кроется в том, как погиб Трэнаван.

Он вынул из папки фотографию и протянул ее мне.

– Знаешь, кто это?

Я взглянул на свежее молодое лицо и покачал головой. Я видел копию этой фотографии раньше, но не сказал об этом Мак Дугаллу. Я просто положил фотографию на стол.

– Это Роберт Грант. Четвертый пассажир в автомобиле, – сообщил Мак Дугалл, постучав пальцами по карточке. – Этот юноша остался в живых. Никто не мог в это поверить, но он действительно выжил. Через полгода после смерти Трэнавана я ушел в отпуск и решил провести небольшое расследование в тайне от старого Булла. Я отправился в Эдмонтон и заглянул в госпиталь. Там я узнал, что Роберта Гранта перевели в Квебек, в какую-то частную клинику и связаться с ним не было никакой возможности. След его потерялся. А ведь от старого опытного репортера, в особенности когда клюнула какая-то идея, скрыться не так-то просто. Я разослал копии этой фотографии моим друзьям-газетчикам по всей Канаде, но за десять лет наружу так ничего и не выплыло. Роберт Грант просто исчез с поверхности земли.

– Ну?

– Ну вот я и спрашиваю, сынок, видел ли ты этого парня.

Я снова посмотрел на карточку. Грант выглядел совсем мальчиком, может, ему было лет двадцать – впереди полная, прекрасная жизнь. Я медленно произнес:

– Насколько я знаю, этого лица я никогда не видел.

– Что ж! – сказал Мак Дугалл, – я так спросил, на всякий случай: я ведь сначала думал, может, ты его друг и приехал по его просьбе прощупать здесь почву.

– Извините, Мак. Никогда с этим человеком не встречался. А кстати, зачем ему-то возвращаться сюда? Он-то во всей этой истории лицо вроде случайное?

– Может быть, так, – протянул Мак Дугалл задумчиво. – А может быть, и нет. Но мне хотелось бы поговорить с ним, это точно. – Он пожал плечами. – Давай-ка выпьем еще, черт возьми!

* * *

Этой ночью меня посетил сон. Уже по меньшей мере лет пять он не снился мне, и теперь, как прежде, он вызвал во мне леденящий страх. Я видел гору, покрытую снегом, из которого торчали, словно щербатые зубы, острые черные скалы. Я не поднимался в гору и не спускался с нее, я просто стоял, словно пригвожденный к месту, и когда пытался двинуть ногой, снег становился тягучим, словно клей. Я чувствовал себя как муха, попавшая на липучку.

Снег все падал и падал, вокруг меня росли сугробы, и вот я уже по колено в снегу, затем – по пояс. Я знал, что если не буду двигаться, меня завалит окончательно, и вновь пытался бороться со снегом, наклонялся и черпал его голыми руками.

И тогда вдруг до меня дошло, что снег не холодный, а обжигающе горячий, хотя и остается в моем сне белым. Я застонал от боли и страдания, отдернул руки и застыл в беспомощном ожидании. А снег незаметно окружал, укутывал мое тело. Вот он коснулся рук, потом лица, и я закричал, когда он, раскаленный добела, навалился на меня и стал меня жечь, жечь, жечь...

Я проснулся в холодном поту в комнате неизвестной мне гостиницы с одним желанием – глотнуть превосходного виски Мак Дугалла.

Глава 2

1

Первым ощущением в моей жизни была боль. Не многим случалось испытать муки собственного рождения, и я никому не пожелал бы этого. Впрочем, дело не в моих пожеланиях, никто ведь не решает сам, рождаться ему или нет, да и выбор, каким образом произойти на свет, никому не предлагается.

Я чувствовал боль, как муку, прочно укоренившуюся в моем теле. С течением времени она усиливалась, поглощала и сжигала меня, словно ярко пылавший огонь. Я боролся с ней как только мог и, казалось, вышел победителем, но мне сообщили, что боль утихла благодаря наркотикам. Она ушла, и я погрузился в беспамятство.

Когда я родился, мне было двадцать три года, так мне, во всяком случае, сообщили. Еще мне сказали, что я провел несколько недель в состоянии комы, балансируя на грани жизни и смерти. Думаю, что это пошло во благо, потому что, если бы я находился в сознании хотя бы частично, чтоб только ощущать боль, она убила бы меня, и жизнь моя оказалась бы короткой.

Когда сознание вернулось ко мне, боль, хотя еще и сидела в моем теле, значительно уменьшилась, и ее можно было терпеть. Гораздо хуже оказалось положение, в котором я себя обнаружил. Я был распят – привязан за руки и за ноги, лежал на спине и, очевидно, погружен в какую-то жидкость. Остального мне определить не удалось, потому что мне никак не удавалось открыть глаза. Лицо мое словно чем-то сковало. Мне стало страшно, и я попытался освободиться.

Чей-то голос строго проговорил:

– Тихо-тихо. Вам нельзя двигаться. Вы не должны двигаться.

Голос звучал приятно и мягко, я расслабился и снова соскользнул в благодатную кому.

Время шло, и сознание все чаще возвращалось ко мне. В моей памяти об этом периоде сохранилось немного, только то, что боль перестала преследовать меня и я стал крепнуть. Меня начали кормить через трубку – супами, фруктовыми соками. Кажется, три раза меня возили в операционную. Об этом я узнал из разговора медсестер. В целом я пребывал в радостном состоянии осознания действительности, и мне не приходило в голову задаваться вопросами, что я здесь делаю и как я сюда попал. Как новорожденный младенец в колыбели, я довольствовался тем, что мне хорошо и удобно, а остальное меня не трогало.

Наступил день, когда с моего лица сняли бинты. Голос, тот мужской голос, который я уже слышал, сказал:

– Так, спокойно. Держите глаза закрытыми, пока я не скажу.

Я покорно зажмурился и услышал клацанье ножниц, разрезавших бинты. Чьи-то пальцы коснулись моих век, и кто-то прошептал:

– Кажется, все в порядке. – Кто-то дышал мне в лицо. Он сказал: – Хорошо. Теперь открывайте глаза.

Я открыл глаза и увидел полутемную комнату. Прямо передо мной смутно вырисовывался силуэт человека. Он спросил:

– Сколько пальцев я вам показываю?

Какой-то белый объект подплыл ко мне. Я ответил:

– Два.

– А теперь?

– Четыре.

Он с облегчением вздохнул.

– Ну, зрение ваше, кажется, не пострадало. Вы счастливчик, мистер Грант.

Человек немного помолчал.

– Но вы ведь Грант, не так ли?

Я стал думать над этим, и человек решил, что я не собираюсь отвечать. Он спросил:

– Ну-ну, если вы не Грант, так кто же?

Как мне потом сообщили, именно в этот момент я стал кричать и меня пришлось утихомиривать с помощью лекарств. Я не помню этого. Все, что я помню, – какое-то ужасное ощущение пустоты, когда я понял, что не знаю, кто я.

Я достаточно подробно изложил историю моего нового рождения. Удивительно то, что я жил в течение этих недель, нимало не беспокоясь о том, кто я такой. Позже мне все разъяснил Саскинд.

Доктор Мэтьюз, специалист по пересадке кожи, был одним из группы специалистов, которая по частям сшивала меня, и он первый обратил внимание на то, что со мной что-то неладно, помимо состояния моего тела, разумеется. И в группу дополнительно включили Саскинда. Я никогда не звал его по-другому, он сам и представлялся так – Саскинд, и стал он для меня просто хорошим другом, ничего больше. А это, я полагаю, и есть главное достоинство психиатра. Когда я уже встал на ноги и мог выходить из здания госпиталя, мы часто гуляли вдвоем и даже вместе пили пиво. Не знаю, насколько обычен такой метод психиатрического лечения, – я-то всегда думал, что эти охотники за душами предпочитают вцепиться в больного, прочно сидя на мягкой табуретке рядом с его койкой. Но у Саскинда оказались свои подходы, и он вправду стал моим другом.

Он вошел в полутемную комнату и посмотрел на меня.

– Я – Саскинд, – сказал он коротко и оглядел комнату. – Доктор Мэтьюз считает, что тебе можно дать больше света. По-моему, идея хорошая. – Он подошел к окну и раздвинул занавески. – Темнота плохо действует на психику.

Он вернулся к кровати и стоял, глядя на меня. У него было волевое лицо с крепкой нижней челюстью и носом, похожим на клюв, но глаза – неожиданно мягкие, карие, словно у умной обезьяны.

– Можно, я сяду?

Я кивнул головой, и он пододвинул к себе стул, подцепив его ногой. Затем он непринужденно сел, положив ногу на ногу, и я даже увидел его полосатый носок и выше – кусок волосатой кожи.

– Ну как самочувствие?

Я опять покачал головой.

– В чем дело? Ты что, дара речи лишился?

Я вновь не отвечал, и он сказал:

– Слушай, парень, ты ведь в беде. Как же я смогу тебе помочь, если ты со мной не разговариваешь?

Прошедшая ночь была для меня ужасной. Я бился над вопросом: "Кто я?" – и к утру оказался не ближе к его решению, чем вначале. Я устал и не испытывал желания говорить с кем бы то ни было.

Саскинд начал говорить сам, негромким, мягким голосом. Я не помню, что он тогда сказал в точности, но потом он возвращался к этой теме неоднократно, и я думаю, что его речь тогда выглядела примерно так:

– Эта проблема рано или поздно возникает в жизни каждого человека, и он вдруг задает себе в высшей степени неудобный вопрос: "Кто я?" и сопутствующие этому вопросы: "Почему я существую? Почему я нахожусь здесь?" К человеку равнодушному эти вопросы приходят поздно, может быть, уже на смертном одре. Люди думающие спрашивают себя об этом раньше, погружаясь в мучительную работу мысли.

Именно из такого самовопрошения произошло много прекрасных вещей, хотя так бывало и не всегда. Некоторые из тех, кто подступали сами к себе с этими вопросами, сходили с ума. Некоторые становились святыми. Большинство же находило какой-то компромисс. Из этих вопросов родились великие религии, философы посвятили им несметное количество книг, содержащие горы чепухи и зерна истины. Ученые искали ответы на них в движении атомов, в воздействии на человека лекарственных препаратов. В общем, эта проблема затрагивает каждого, и тот, кто отмахивается от нее, не имеет права считаться настоящим человеком.

Ну вот, а ты, можно сказать, прямо лоб расшиб об эту проблему, да еще и в наиболее острой форме. Ты думаешь, что раз ты не можешь вспомнить свое имя, ты – ничто. Это неверно. Личность заключается не в имени. Имя – всего лишь слово, своего рода описание человека, принимаемое нами для удобства. Самосознание, ощущение, что в глубине твоего существа есть то, что можно назвать "Я", – это есть в тебе. Если бы не было, тогда и в самом деле лучше было бы умереть.

Ты также полагаешь, что, поскольку не можешь вспомнить никаких событий из твоей прошлой жизни, твоя личная жизнь подошла к концу. Но почему? Ты дышишь, ты живешь. Вскоре ты покинешь госпиталь, думающим, задающим вопросы человеком, готовым исполнить все то, что тебе предназначено. Наверное, нам придется еще над тобой поработать, и есть шансы, что в течение дней или недель твоя память вернется обратно. Вероятно, это займет много времени. А я здесь для того, чтобы помочь этому. Ну?

Я взглянул в его строгое лицо с нелепыми добрыми глазами и прошептал: "Спасибо". Потом я в изнеможении закрыл глаза и сразу же погрузился в сон. Когда я проснулся, Саскинда рядом не оказалось.

Он пришел на следующий день.

– Как себя чувствуешь, получше?

– Немного.

Он сел.

– Не возражаешь, если я закурю?

Он прикурил, потом посмотрел на сигарету с неодобрением.

– Я курю слишком много этой чертовщины. – Он протянул мне пачку. – Хочешь?

– Не употребляю.

– А откуда ты знаешь?

Я задумался на некоторое время. Саскинд терпеливо и безмолвно ждал.

– Нет, – сказал я, – нет, я не курю, я знаю это.

– Ну что ж, неплохое начало, – заявил он с каким-то яростным удовлетворением. – Значит, тебе кое-что о себе известно. Ну, а что ты вспомнишь в первую очередь?

Я сразу же ответил:

– Боль. Боль и качку. А еще то, что я был связан.

Саскинд пустился в подробные рассуждения по этому поводу, и мне показалось, что, когда он кончил, на его лице отразилось какое-то сомнение. Он спросил:

– Ты имеешь какое-нибудь представление о том, как ты попал в этот госпиталь?

– Нет. Я здесь родился.

Он улыбнулся.

– В твоем-то возрасте?

– А я не знаю, каков мой возраст.

– Ну, насколько мы можем судить, тебе двадцать три года. Ты попал в автокатастрофу. А об этом ты что-нибудь знаешь?

– Нет.

– Но ты, однако, представляешь себе, что такое автомобиль?

– Конечно. – Я помолчал. – А где произошла катастрофа?

– На дороге от Доусон-крика к Эдмонтону. Знаешь, где это?

– Знаю.

Саскинд погасил окурок.

– Эти пепельницы чертовски малы, – пробормотал он и закурил новую сигарету. – Хотел бы ты знать о себе немного больше? Конечно, это будет твое собственное знание о себе, но все же. Возьмем, к примеру, твое имя.

Я сказал:

– Доктор Мэтьюз звал меня Грант.

Саскинд осторожно заметил:

– Да, насколько мы знаем, это твое имя. Более точно: Роберт Бойд Грант. Что еще тебе хотелось бы знать?

– Так. А чем я занимался? Где я работал?

– Ты был студентом Университета Британской Колумбии в Ванкувере. Помнишь что-нибудь об этом?

Я покачал головой.

Он вдруг спросил:

– Что такое мофетт?

– Это отверстие в земле, через которое вырывается углекислый газ вулканического происхождения. – Я посмотрел на Саскинда. – Интересно, откуда я это знаю?

– Ты специализировался в геологии, – ответил он коротко. – А как звали твоего отца?

– Не знаю. А почему "звали"? Он что, умер?

– Да, – сказал Саскинд и быстро продолжал: – Предположим, ты отправился в Ивнинг-хаус, Нью-Вестминстер, что ты там ожидаешь увидеть?

– Музей.

– Есть у тебя братья или сестры?

– Не знаю.

– Какой политической партии ты симпатизируешь?

Я подумал, потом пожал плечами:

– Не знаю. Не знаю, интересует ли меня политика вообще.

Саскинд задавал десятки вопросов, словно расстреливая меня ими, и требовал быстрых ответов. Наконец он остановился и вновь закурил.

– Я буду с тобой говорить напрямую, Боб, во-первых, потому, что предпочитаю не скрывать от моих клиентов неприятные факты, а во-вторых, потому, что ты сможешь их принять. Потеря памяти в твоем случае носит, так сказать, личный характер, она касается только тебя. Все те знания, которые не имеют отношения к тебе как индивиду, такие, скажем, как сведения из геологии, географии, умение водить машину, у тебя сохранились целиком и полностью. – Он сбил пепел с сигареты над пепельницей. – Другие же, связанные с твоей биографией, отношениями с людьми, исчезли. Не только твоя семья начисто выпала из твоей памяти. Ты не можешь вспомнить никого из твоего прошлого: ни преподавателя по геологии, с которым ты занимался, ни лучшего друга в колледже. Словно кто-то внутри тебя взял и стер все это, как со школьной доски.

Я чувствовал, что убит. Что остается в жизни человеку моего возраста, когда он лишен всех человеческих связей – родственных и дружеских? Боже мой, даже врагов у меня не осталось, а человек, у которого нет врагов, просто ничтожество.

Саскинд ткнул меня своим толстым указательным пальцем.

– Не отчаивайся, парень. Мы ведь только начали. И потом – посмотри на все с другой стороны: найдется немало людей, которые душу бы заложили, чтобы иметь возможность начать жизнь заново. Я тебе кое-что объясню. Подсознание – любопытная вещь. У него есть своя логика поведения, с виду довольно странная, но вполне определенная, и работает она по строго определенным правилам. Наша задача – эти правила вычислить. Мы с тобой проведем несколько психологических тестов, и тогда, я думаю, мне удастся понять, как привести тебя в порядок. Тем временем я попробую покопаться в твоем прошлом, вдруг мы что-нибудь обнаружим в этом направлении.

– Саскинд, каковы шансы?

– Я тебя не буду обманывать, – сказал он. – Не вдаваясь в детали, замечу только, что твой случай – не простая потеря памяти. О тебе надо книгу писать, что я со временем и сделаю. Смотри, Боб. Некто получает удар по голове. Происходит потеря памяти, но ненадолго. Через пару дней, в худшем случае, через пару недель, все приходит в норму. Это обычное дело. Но бывают случаи посерьезнее. Недавно мне пришлось иметь дело с восьмидесятилетним стариком, которого сбили с ног на улице. На следующий день он пришел в госпиталь, и выяснилось, что он потерял год своей жизни. Он ни черта не мог вспомнить из того, что произошло с ним за весь год до этого.

Он помахал сигаретой перед моим носом.

– Это случай полной потери памяти. Частичная же, выборочная потеря, как у тебя, встречается нечасто. Ну, а как пойдет восстановление памяти, в обоих случаях предсказать трудно. К сожалению, с частичной потерей мы сталкиваемся гораздо реже и потому знаем о ней меньше. Я был бы счастлив уверить тебя, что память вернется к тебе через неделю, но я этого не сделаю, потому что сам ничего не знаю. Все, что мы можем, – продолжать работать. И вот мой тебе совет: прекрати переживать по этому поводу и сосредоточься на чем-нибудь другом. Как только позволит состояние твоих глаз, я принесу кое-какие книги, и ты вновь станешь трудиться. Когда снимут бинты с рук, начнешь писать. Имей в виду, парень, что через двенадцать месяцев тебе предстоит сдавать экзамены.