Текст книги "Бобо в раю. Откуда берется новая элита"

Эпоха перемен

Англиканские невесты с их предками из ранних поселенцев, воспоминаниями о первом бале и женихами из высшего света блистали на страницах свадебных объявлений в 1959 году, а их мир уже висел на волоске. Потрясшие основы реформы, как и многие другие важнейшие решения, созрели в приемных комиссиях университетов. Без лишней шумихи и привлечения общественного внимания преподаватели положили конец протестантской элите. В истории Гарварда, рассказанной Ричардом Херрнштейном и Чарльзом Мюрреем в первой и наименее противоречивой главе их книги «Кривая колокола», дан краткий пересказ важнейших событий. В 1952 году большинство первокурсников Гарварда были выходцами из тех же бастионов WASP-истеблишмента, что упоминались на свадебных страничках «Нью-Йорк таймс»: частные школы Новой Англии (только Андовер и Эксетер поставляли до 10 процентов курса), манхэттенского Ист-Сайда, главной ветки Филадельфии, Шэйкер-Хайтс в Огайо, Голд-Кост в Чикаго, Гросс-Пойнт в Детройте, Ноб-Хилла в Сан-Франциско и так далее. Две трети таких абитуриентов становились студентами. А у сыновей выпускников Гарварда вероятность поступления составляла 90 процентов. Средний бал в устном тесте на академические способности составлял 583 – показатели неплохие, но не заоблачные. Тот же показатель по университетам Лиги плюща в целом был тогда ближе к 500 баллам.

Потом начались перемены. К 1960 году проходной бал в устном тесте на академические способности достиг 678, а в тесте по математике 695 – это уже больше похоже на заоблачные показатели. Среднестатистический первокурсник 1952 года едва попадал в крайние снизу десять процентов свеженабранного потока 1960 года. Более того, курс 1960-го представлял собой куда более широкий социоэкономический срез. Толковые ребята из Квинса, Айовы или Калифорнии, которые десять лет тому назад и подумать не смели о подаче документов в Гарвард, теперь сдавали экзамены и поступали. Из колледжа, обслуживающего главным образом элиту северо-восточных штатов, Гарвард стал мощным университетом, собирающим под своей сенью все больше способной молодежи со всей страны. И переход этот был повторен практически всеми престижными вузами. К примеру, в футбольной команде Принстона в 1962 году было 62 юноши, и только десять процентов из них закончили частные школы. Тремя десятилетиями ранее принстонская команда полностью состояла из выпускников частных школ.

Как это произошло? В своей книге «Большой тест» Николас Леманн дает весьма убедительный ответ. Эта история замечательна тем, что протестантская элита сама себя погубила, причем из наилучших побуждений. После Второй мировой президентом Гарварда стал Джэймс Брайант Конант – представитель верхушки протестантской элиты. Тем не менее Конанта всерьез беспокоила перспектива развития Америки в сторону усиления наследственной аристократии, состоящей из благовоспитанных юношей, подобных тем, которых он обучал в Кембридже. Конант мечтал заменить эту элиту новой, главенствующее положение которой основывалось бы на личных достоинствах. Он не рассчитывал на широкие образованные слои населения, принимающие верные решения демократическим путем. Вместо этого он возлагал надежды на избранный класс хранителей знаний, которые после обучения в элитарных университетах посвятили бы себя беззаветному служению обществу.

Чтобы найти этих хранителей, Конант привлек Генри Чонсея, выпускника Гротона и Гарварда, прихожанина англиканской церкви, потомка первых пуритан. Масштабного видения общества будущего у Чонсея не было, и сфера его интересов имела характер узкоспециальный – он горячо верил в стандартизированные тесты и большие перспективы социологии. Как другие энтузиасты посвящают себя железным дорогам, атомной энергии или интернету, так Чонсей был без ума от тестов. Он был уверен, что это потрясающий инструмент, который даст экспертам возможность измерять человеческие способности и управлять обществом на более справедливых и рациональных основаниях. В итоге, заняв пост главы Службы образовательных тестов, создавшей базовый тест на академические способности, Чонсей стал одним из немногих социальных инженеров, которым довелось практически полностью воплотить свои идеи в жизнь. Леманн в своей работе заключает, что сегодня мы живем в мире, созданном Конантом и Чонсеем и их инициативой по смене собственной элиты на новую, основанную на личных способностях, во всяком случае, в той мере, насколько тест на академические способности может их выявить.

Когда Конант и Чонсей приступили к своей миссии, интеллектуальное сообщество было чрезвычайно восприимчиво к подобного рода идеям. Американские интеллектуалы, возможно, никогда не были столь уверены в собственных возможностях, ни до, ни после. Социологи, психологи, макроэкономисты были убеждены, что они открыли способы решения личных и социальных проблем. Работы Фрейда, обещавшие раскрыть пружины и механизмы человеческого сознания, были на пике своего влияния. Полемика вокруг маккартизма мобилизовала разрозненные сегменты интеллектуального класса. Запуск спутника подкрепил мнение, что застой в сфере образования угрожает национальным интересам. Наконец, Джон Ф. Кеннеди ввел интеллектуалов в Белый дом, запустив их в социальную стратосферу (так, по крайней мере, полагали многие из них). Как мы увидим в четвертой главе, интеллектуалы стали еще серьезнее к себе относится, и, как правило, неспроста.

Конант и Чонсей были не единственными представителями академических кругов, активно отстаивавших интеллектуализм вопреки ценностям протестантской элиты. В 1956 году вышла книга Чарльза Райта Миллса «Властвующая элита», содержавшая прямые нападки на правящий класс. В 1959 году Жак Барзан опубликовал работу «Дом интеллекта», в 1963-м Ричард Хофстедтер написал «Антиинтеллектуализм в американской жизни» – пространную отповедь, массированную атаку академической суперзвезды на «практичные» слои как состоятельных, так и бедных сограждан. В 1964-м Дигби Балтцелл написал «Протестантский истеблишмент», книгу, в которой впервые появился термин WASP и были подробно расписаны все интеллектуальные и этические ошибки этого класса. Симпатизируя идеалам протестантской элиты, автор утверждал, что этот слой превратился в замкнутую касту самодовольных дельцов, не желающую освежать свои ряды и допускать новых способных членов. В общем и целом профессура хотела, чтобы университеты стали теплицей для наиболее способных в интеллектуальном плане молодых людей, а не образовательной принадлежностью социальной элиты. Преподаватели требовали от приемных комиссий, чтобы те критически относились к наследственным абитуриентам.

Протестантской элите не раз приходилось давать отпор претендентам на свою культурную гегемонию – они либо просто их не замечали, либо предпринимали контратаку. В первой половине века происходило то, что историк Майкл Нокс Беран назвал «рисорджименто[12]12
  Risorgimento – исторический термин, обозначающий национально-освободительное движение и объединение Италии.


[Закрыть] состоятельных». Рузвельты и подобные им семьи восприняли суровую мужскую этику, с тем чтобы элита Восточного побережья восстановила жизнеспособность и уверенность в собственных силах, тем самым сохранив свое главенствующее положение в обществе. В 1920-х, почуяв потенциальную опасность для «характера» своих институций, управляющие университетов Лиги плюща ужесточили официальные и неофициальные квоты для евреев. За два года Николас Мюррей Батлер снизил пропорцию евреев с 40 до 20 процентов во вверенном ему Колумбийском университете. Президент Гарварда Эббот Лоуренс Лоуэлл также диагностировал «еврейский вопрос» в своем университете и снизил квоту для его решения. Однако к концу 1950-х представители протестантской элиты не могли далее оправдывать подобную дискриминацию ни перед другими, ни перед собой. Энджер Биддле Дьюк, начальник протокольной службы Джона Ф. Кеннеди, был вынужден выйти из своего любимого мужского клуба – «Метрополитан» Вашингтона, – потому что это был закрытый клуб.

История, как однажды заметил Парето[13]13
  Вильфредо Парето (Vilfredo Federico Damaso Pareto, 1848–1923) – итальянский инженер, экономист и социолог. Один из основоположников теории элит, автор «закона Парето».


[Закрыть], это кладбище аристократий, и к концу пятидесятых – началу шестидесятых WASP-элита уже не верила в тот кодекс и социальные ограничения, на которых она держалась. Возможно, представители этой элиты просто утратили волю к борьбе за свои привилегии. По теории писателя Дэвида Фрума, к тому моменту последняя эпоха крупных состояний уже полвека как прошла. В великих семействах подрастало уже как минимум третье поколение джентльменов с утонченными манерами, и сил для борьбы, возможно, просто не оставалось. А может, этический ландшафт изменился из-за Холокоста, который дискредитировал расовые предрассудки, на которых и зиждился протестантский истеблишмент.

Так или иначе, но все эти важнейшие тенденции Дигби Балтцелл отследил еще в 1964 году. В «Протестантском истеблишменте» он писал: «Складывается впечатление, что иерархия университетских кампусов, регулируемая ценностями, которыми руководствуются приемные комиссии, постепенно вытесняет классовую иерархию городских общин, которые по-прежнему живут отцовскими представлениями… Как в Средние века основной дорогой для талантливых и амбициозных самовыдвиженцев из низших слоев была церковная иерархия и как предпринимательство XIX века привело к возникновению и реализации мечты о преодолении социальных рамок „из грязи в князи“ (когда мы были преимущественно англосаксонской страной), так университетский кампус сегодня стал основным сосредоточием традиционных для нашей культуры идеалов страны больших возможностей».

Двери кампуса теперь распахивались не для белой кости, но для светлых голов, и в течение нескольких лет университетский ландшафт заметно преобразился. Гарвард, как мы видели, из университета для детей из хороших семей со связями стал школой для башковитых и усердных. Другие ведущие университеты отменили квоты для евреев, а потом сняли ограничения и для женщин. Более того, количество образованных американцев возросло в арифметической прогрессии. Процент населения США с высшим образованием увеличивался на протяжении всего ХХ века, однако между 1955 и 1974 годами эти показатели просто зашкаливали. Среди новых студентов было много женщин. С 1950-го по 1960-й количество студенток увеличилось на 47 процентов. А между 1960-м и 1970-м подскочило еще на 168 процентов. Все последующие десятилетия количество студентов непрерывно росло. В 1960-м в стране было порядка 2000 вузов. К 1980-му их было уже 3200. В 1960-м в Соединенных Штатах работало 235 000 преподавателей, к 1980-му их было уже 685 000.

Иными словами, до этого периода в престижных университетах преобладала WASP-элита, и соответственно ее представители составляли значительный процент обладателей диплома о высшем образовании. К концу же указанного периода отпрыски хороших семейств более не доминировали в престижных университетах и составляли лишь незначительную прослойку образованного класса. При этом престижные университеты сохранили свой статус. Процент выпускников Лиги плюща в справочнике «Кто есть кто в Америке» остается неизменным последние лет 40. Свое главенствующее положение они сохранили, отказавшись от посредственных потомков старой элиты в пользу способных студентов без каких-либо связей.

Быстрому разрастанию образованного класса суждено было оказать на Америку влияние столь же существенное, какое быстрая урбанизация оказала на развитие иных стран в другой исторический период. К середине 1960-х WASP’ы средних лет по-прежнему пользовались в корпоративном мире определенным авторитетом, обладали громадным социальным и политическим влиянием, не говоря уже о финансовом капитале. Но в кампусах их уже подвинули. Теперь представьте себя молодым дарованием, чьи родители работают, скажем, фармацевтом и учительницей начальных классов. На дворе середина 1960-х, и вас принимают в престижный университет. Вы – один из целой когорты парвеню в области образования. В кампусе еще видны некоторые внешние атрибуты WASP-культуры, однако присутствие новичков лишает их привычного блеска. Если посмотреть за пределы университетского кампуса, станет очевидно, что представители последнего поколения старой гвардии, которых мы знаем по свадебным фотографиям из «Нью-Йорк таймс», по-прежнему занимают ключевые посты и пользуются авторитетом в обществе. Они работают на самых престижных и влиятельных должностях, но на те же должности претендуете и вы. Кроме того, эти люди продолжают жить в соответствие с этикой, которую вы считаете предвзятой и удушающе архаичной. Этот основанный на родстве и связях этос, кроме прочего, мешает вашему карьерному росту. Вы и многие ваши ровесники, даже не осмысливая этого, естественным образом постараетесь положить конец отжившему режиму. Вы постараетесь уничтожить то, что осталось от этоса протестантской элиты и заместить его собственным, основанным на личных достижениях.

В более широком смысле вы попытаетесь изменить сам общественный строй. Восхождение меритократов можно понимать как классическую революцию больших ожиданий. Предложенная Токвилем теория революций оказалась верной: чем более ощутимым становится успех возвышающегося слоя, тем менее терпимы становятся оставшиеся препятствия. Социальная революция конца 1960-х была не чудом и не стихийным бедствием, как иногда ее преподносят и правые, и левые публицисты. Это было логическое продолжение важнейших тенденций, сложившихся между 1955 и 1965 годами. Правила формирования элит должны были измениться. Культура высших слоев Америки входила в революционную стадию.

Шестидесятые

«Как поживает наш титулованный молодой специалист?» – спрашивает персонажа Дастина Хоффмана один из напыщенных взросляков, когда тот спускается в гостиную в первой сцене киноленты «Выпускник». Картина Майка Николса, ставшая хитом проката в 1968 году, повествует о склонном к самоанализу выпускнике Бене, который, вернувшись в богатый белый калифорнийский пригород после успешного окончания одного из университетов Восточного побережья, с ужасом осознает, как глубока культурная пропасть между ним и его родителями. Как и предсказывал Балтцелл, университетские ценности заменили родительские. В знаменитой начальной сцене радушные шумные «взрослые» WASP’ы чествуют Бена как героя и, передавая из рук в руки, сюсюкают, как с младенцем. Лицо Хоффмана выглядит, как оазис спокойствия посреди бушующего добродушия в стиле Дэйла Карнеги. Здесь царит веселье, привычное для коктейльных вечеринок. Мама приносит выпускной альбом и зачитывает записи о его достижениях. Самодовольный делец выводит его к бассейну и, раздувая щеки, сообщает, что будущее за пластиком, – в этой сцене культурный упадок старого порядка демонстрируется без прикрас.

Зарабатывающие миллионы кинематографисты совершенно безжалостно изображают миллионеров из бизнесменов и адвокатов, и в «Выпускнике» лишенный всякого сострадания взгляд исследует жизнь протестантской элиты: роскошные мини-бары, клюшки для гольфа с монограммами владельца, золотые часы, белая мебель на фоне белых стен, ограниченность и лицемерие и, на примере миссис Робинсон, подтопленное коктейлями отчаяние. Бен еще не знает, чего он хочет от жизни, но уверен – точно не этого.

В романе, по которому был снят фильм, Бен Брэддок описывается как высокий блондин с голубыми глазами, и Майк Николс сперва думал позвать на роль Роберта Редфорда. В этом случае у зрителей не возникло бы вопросов, почему миссис Робинсон испытывает к Бену такое влечение, однако это не гарантировало бы картине такого шумного успеха. Кому захочется отождествлять себя с тоскливым голубоглазым Адонисом? Вот Хоффман – тонкая натура, не какой-нибудь арийский Дик Дайвер[14]14
  Персонаж романа Ф.С. Фицджеральда «Ночь нежна».


[Закрыть]. Он стал идеальным воплощением всех стремящихся к успеху нацменов, каких становилось все больше в университетах, и, оказавшись в богатых пригородах, они понимали, что жизнь там скучна, а атмосфера удушлива.

Восстание образованного класса, которое мы называем «шестидесятые», выключало в себя множество течений, наиболее важными из которых были движения за права человека и против войны во Вьетнаме. Другие акцентировались на недостойных нашего внимания глупостях, значение третьих, таких, как, например, сексуальная революция, было существенно преувеличено (на самом деле на сексуальное поведение в значительно большей степени повлияли мировые войны, нежели Вудсток). Однако в своей основе культурный радикализм шестидесятых ставил под сомнение сложившиеся представления об успехе. Это было не только политическое движение с целью смещения старой элиты с ключевых позиций. То было культурное усилие поднимающих голову классов по окончательному разрушению престижа, который еще ассоциировался со стилем жизни и моральным кодексом протестантской элиты, и замещению старого порядка новыми общественными нормами, в которых отражались бы свойственные новому классу духовные и интеллектуальные идеалы. Радикалы шестидесятых отказывались от приоритета хороших манер, от желания быть не хуже других, от господствовавшего понятия о респектабельности, от представления о том, что жизненный успех можно измерить доходом, имуществом, умением себя держать. Детям демографического взрыва хотелось низвергнуть всех идолов протестантской элиты. Причиной культурных конфликтов 1960-х были демографические сдвиги 1950-х. Или как предсказывал в «Протестантском истеблишменте» не перестающий удивлять Дигби Балтцелл: «Экономические реформы одного поколения часто приводят к социальным конфликтам в следующем».

Что же именно могло так не нравиться лидерам студенческого движения в свадебной секции «Нью-Йорк таймс» 1959 года? Специфические культурные изменения, предвестником которых стал образованный класс, будут рассматриваться в последующих главах. Однако краткий список не будет здесь лишним, поскольку тип мышления, сложившийся, когда образованный класс находился в радикальной стадии, продолжает влиять на образ мыслей и сегодня, когда он стал господствующим. Так вот студенты-активисты презирали брачующихся со страниц «Таймс» за то, что воспринималось ими как конформизм, формализм, традиционализм, четко расписанные гендерные роли, поклонение предкам, привилегированность, беззастенчивый элитизм, несклонность к рефлексии, самодовольство, сдержанность, богатство, воспринимаемое как нечто само собой разумеющееся, душевная черствость.

Позднее мы подробно поговорим о сопутствующих этим процессам культурных сдвигах, однако в общем и целом можно сказать, что радикалы-шестидесятники предпочитали богемное самовыражение и презирали предшествовавшую им элиту за строгий самоконтроль. Надо отметить, что их усилия по искоренению норм и обычаев старой элиты обошлись обществу недешево. Старые авторитеты и сдерживающие факторы были упразднены. Для миллионов граждан это было настоящее, зачастую катастрофическое крушение общественных устоев, и силу этого крушения можно оценить по резкому скачку в статистике разводов, преступности, наркомании и внебрачных детей.

Страница свадебных объявлений «Нью-Йорк таймс» конца 1960-х – начала 1970-х отражает контрасты и противоборства этой непростой эпохи. Начнем с того, что раздел стал значительно меньше. Если в июньском выпуске 1959 года рассказывалось о 158 свадьбах, то в конце 1960-х – начале 1970-х в таком же июньском выпуске их было порядка 35. Идущие в ногу со временем молодые не желали сообщать о своем бракосочетании на страницах, считавшихся бастионом элитизма и устаревших ритуалов. Среди тех, кто решался напечатать объявление, наблюдается удивительная двойственность. Одни как будто не замечают бушующих вокруг них перемен. По этим абзацам по-прежнему щедро рассыпаны упоминания о членстве в «Джуниор Лиг», частных школах, знаменитых предках и балах дебютанток. Эти брачующиеся как будто вовсе не отличаются от своих предшественников из 1950-х. Однако несколько столбцов теперь занимают описания свадеб, где все присутствующие были босиком, а сама церемония напоминала ритуал языческого солнцеворота. В другом объявлении говорилось, что, избавившись от традиционных условностей, жених и невеста сами написали свои клятвы верности, а на свадьбе у них играла рок-группа. На самом деле практика написания собственных клятв верности обозначила поворотный пункт. Те, кто клялся по-старому, связывали себя с предшествующими поколениями и занимали свое место в великой цепи традиции. Те же, кто составлял свои клятвы самостоятельно, выражали свою индивидуальность и свое стремление к созданию институций, отвечающих индивидуальным потребностям. Они предпочитали видеть себя скорее создателями, нежели наследниками традиций. Таким образом, они соблюдали первую заповедь образованного класса: «Создай свою индивидуальность».

Конечно, самая знаменитая свадьба этой эпохи была сыграна в последней сцене «Выпускника». Элейн в исполнении Катарины Росс немного поспешно, однако соблюдая весь положенный церемониал, выходит замуж в современном здании пресвитерианской церкви в Санта-Барбаре за накрахмаленного белокурого доктора, типичного WASP’а. Мы уже поняли, что он ретроград по тому, как он делал ей предложение: «Из нас получится отличная команда», – в этой фразе отразилась и душевная черствость WASP-культуры и свойственный ей состязательный дух. Под конец церемонии в церковь вбегает взъерошенный Бен и, забравшись на хоры, начинает колотиться в стеклянную стену над нефом и звать Элейн. Невеста смотрит на него, потом на злобные лица родителей и жениха и решает убежать с Беном. Мать Элейн, миссис Робинсон шипит: «Слишком поздно», – на что Элейн выкрикивает: «Только не для меня». Бен и Элейн отбиваются от родственников и гостей и запрыгивают в рейсовый автобус. В течение долгой финальной сцены они едут в этом автобусе, сидя бок о бок, Элейн в свадебном платье, и сперва они, конечно, счастливы, но потом эйфория постепенно проходит, и они уже выглядят немного испуганными. Они уже свернули с навязанной им дороги, но каким путем пойдут дальше, они еще не придумали.