Текст книги "В погоне за жизнью. История врача, опередившего смерть и спасшего себя и других от неизлечимой болезни"

Один из важнейших признаков сильной воли – это умение увидеть просвет среди туч, когда вокруг бушует шторм. Однако в маминой силе воли было не только это. Она не просто искала свет в темноте – она сама создавала светлые моменты. Последний ее год был по-настоящему счастливым, хотя это и звучит невероятно. Отпущенное время она провела активно и творчески: решила сделать так, чтобы у семьи после ее ухода остались добрые воспоминания, и взялась за воплощение своего плана. Ради себя и ради нас.

Я часто вспоминаю, как мы с мамой отправились в продовольственный магазин. Рак почти полностью парализовал правую сторону ее тела, и передвигаться ей было довольно сложно. При ходьбе она опиралась на меня, а в магазине решила сесть на моторизированную тележку – однако смогла нажать только на один рычаг, и тележка покатила по кругу. Я подумал, она заплачет. Я сам заплакал бы в такой ситуации. Но когда тележка описала круг и поехала ко мне, я увидел на мамином лице широкую улыбку. Она нарезала круги, и мы вместе смеялись. С тех пор я не могу пройти мимо этих тележек, не подумав о ней и не улыбнувшись. В тот день она создала светлый момент и подарила его мне. Она показала, что не надо надеяться на чудеса и ждать, что их сделают для меня другие: я могу сам взять все в свои руки и нажать на рычаг.

Глава четвертая

Мне нелегко было вернуться на второй курс, и я каждые выходные ездил домой, чтобы проводить время с мамой. Несколько месяцев спустя – в октябре 2004 года – мы увиделись и побеседовали в последний раз. Она волновалась о моем будущем. Я заверил ее, что все будет хорошо, и пообещал создать в ее память организацию, призванную помогать другим студентам, переживающим горе. Раньше такая мысль не приходила мне в голову. Я добавил, что назову ее AMF, использовав мамины инициалы – Анна-Мария Файгенбаум, – и ее труд, ее жизнь продолжатся благодаря мне.

Она улыбнулась и вымолвила:

– Безусловная любовь.

Говорила она уже с трудом. Две недели спустя мамы не стало. Мне было девятнадцать.

После маминой смерти я был буквально опустошен – не могу подобрать другого слова. Как такое могло произойти? Мама – самый трудолюбивый, добрый, готовый всем помогать человек, какого я только знал. Она исключительно правильно питалась, ежедневно делала зарядку, не курила, не пила. Она посвятила свою жизнь помощи ближним. За что Бог так поступил с моей мамой? Раз Он действительно властвует над миром, почему решил забрать ее? Ее диагноз и смерть вызвали появление первых трещин в моем фундаменте, в моей вере в порядок, в моей надежде.

Пару недель спустя я нашел в маминой сумочке листок бумаги – пожелтевшую, обклеенную скотчем газетную вырезку. Очевидно, она часто обращалась к ней за вдохновением. Это был фрагмент текста, но я понял, что в нем говорится о поездке папы римского Иоанна Павла II на Кубу в 1998 году. В статье цитировались его слова:

Дорогие юноши и девушки, верующие и неверующие, будьте добродетельными! Это значит, что вы должны быть внутренне сильными, великодушными, полными высоких чувств, смелыми в правде, отважными в свободе, стойкими в ответственности, щедрыми в любви, неуязвимыми в надежде.

Эти слова меня вдохновили. Я понял, что мне надо делать, и вернулся в Джорджтаун с миссией. Там я основал AMF, решив вложить в эту аббревиатуру и другой смысл: Ailing Mothers & Fathers («Больные матери и отцы»). В моей организации работала группа поддержки для скорбящих студентов; кроме того, мы осуществляли общественные проекты в память об ушедших родителях. Очень быстро я обнаружил, что многие студенты – даже моя близкая подруга Кейт – переживают горе, но при этом каждый чувствует себя одиноко и ни с кем не может об этом поговорить. Вскоре мы открыли свои двери для всех студентов, пытающихся справиться с болезнью или смертью близких, и еще раз изменили смысл аббревиатуры. Она стала означать Actively Moving Forward («Активно двигаться вперед»), что подчеркивало нашу готовность помогать всем без исключения. Каждый испытывающий трудности студент, желающий поделиться своей историей одиночества и не находящий поддержки в кампусе, побуждал меня трудиться упорнее. Всякий раз, когда мне становилось грустно из-за смерти мамы, я вкладывал еще больше энергии в AMF. Мой лучший школьный друг Бен – он тоже тяжело переживал кончину моей мамы, потому что относился к ней как сын, – открыл филиал AMF в Университете Северной Каролины. Когда со мной связался десятый студент, желавший открыть филиал AMF в своем колледже, мы с Беном решили создать общенациональную некоммерческую организацию. Последние два года в Джорджтауне и на протяжении еще многих лет после окончания университета я буду от двадцати до сорока часов в неделю работать неоплачиваемым исполнительным директором AMF и открою филиалы в кампусах по всей стране.

В том, что моя мама умерла так, как умерла, не было ничего – абсолютно ничего – позитивного. Это она сама усилием воли привнесла столько позитива в наш последний год. Мощь ее воли укрепила и меня, и я, опираясь на нее, создал AMF, чтобы поддерживать убитых горем ребят по всей стране. Без сомнения, это светлый момент в жизни, и появился он, только когда я сам его создал.

Мое отношение к делу, казалось, наконец-то полностью сформировалось, когда я обрел цель, лежащую за пределами игрового поля. Как только я сосредоточился на расширении сети AMF, американский футбол скользнул вниз в моем списке приоритетов, а медицина поднялась. Я хотел стать онкологом, чтобы разобраться с раком. Я жаждал мести.

На последнем курсе колледжа я получил стипендию, которая позволяла мне заняться в Оксфордском университете магистерской диссертацией на тему профилактики рака. После этого – согласно моему плану – я буду полностью готов к медицинской школе и стану настоящим воином в борьбе с этой болезнью. Мне не терпелось перейти к следующему этапу, и я собирался в Англию, будто в лагерь для новобранцев. А потом, как часто бывает в жизни, планы пришлось подкорректировать. На зимних каникулах я гостил дома в Роли и там, в баре, познакомился с Кейтлин.

Оказалось, мы оба учились в школе Равенскрофт, но она была на два с половиной года младше и перевелась в эту школу всего за шесть месяцев до того, как я ее окончил, поэтому мы тогда не встретились. После школы она поступила в Мередит-колледж в Роли. Так совпало, что ближе к пятидесяти годам в этот колледж записалась и моя мама – и прошла половину пути до получения степени, прежде чем рак разрушил ее планы.

Пусть мы и не знали друг друга в старших классах, Кейтлин запомнила момент, когда наши дороги впервые пересеклись. Она была на школьном баскетбольном матче и заметила фаната другой команды в футболке с надписью FAGenbaum[15]15
  Fag – сленговое ругательное обозначение гомосексуалистов в США.


[Закрыть] на спине. Сначала она не придала этому особого значения – она не знала, о ком идет речь. Но потом увидела, как один ученик побежал на другую сторону поля, взобрался на трибуны и разорвал футболку, после чего охрана вывела его из зала под крики и улюлюканье фанатов противника.

Парнем, порвавшим футболку, был я! Оскорбительная надпись не имела отношения к баскетболу – всего лишь старые футбольные счеты.

После матча Кейтлин рассказала об этом случае маме. Та посоветовала ей больше не ходить на баскетбольные матчи и держаться подальше от этого Файгенбаума.

И вот спустя четыре года мы познакомились.

В баре я сразу же узнал Кейтлин. Хотя мы никогда не встречались, у нас было много общих друзей, и за несколько месяцев до этого она даже послала мне в Facebook запрос на добавление в друзья. Я тогда ответил ей: раз уж мы теперь друзья в социальной сети, значит, мы и правда очень близкие друзья (в 2000-х годах так оно и было) и должны встретиться в реале, когда я в следующий раз приеду в Роли. Набравшись смелости, я подошел к ней, и мы обнялись, как будто знали друг друга много лет и встретились после долгой разлуки.

Как ни странно, именно это мы и чувствовали. Я жаловался на занятия в медицинском колледже, она делилась тем, как учится торговать модной одеждой. В обычной ситуации я постарался бы избежать разговоров о своей утрате: это вызвало бы вопросы и направило бы нашу первую беседу по тягостному, болезненному руслу. Но Кейтлин я сказал, что мама училась в ее колледже, и упомянул о ее безвременной смерти. Казалось, у нас не было запретных тем.

Мое сердце бешено колотилось: мы нашли друг друга! Мы оба это ощущали. Я честно постарался не раскрывать сразу своих карт и, чтобы не выдать интерес, следующие тридцать минут общался с другими людьми, но всякий раз, когда я проходил по бару и оборачивался к Кейтлин, она оглядывалась в ответ. Она была великолепна и ослепительно улыбалась. Вскоре я уже полностью сфокусировался на своем желании заставить Кейтлин улыбаться.

Несмотря на расстояние, мы начали встречаться. У меня шел последний семестр в университете; я приезжал в Роли, она – в Вашингтон, и нам удавалось видеться почти каждые выходные. Ей очень нравилась моя деятельность в AMF. Она даже открыла филиал организации в Мередит-колледже и стала нашей – и моей – самой большой болельщицей.

Я впервые встретил человека, способного убедить меня делать перерывы, и мне это нравилось. Кроме того, Кейтлин – одна из немногих близких мне людей, кто мог прямо заявить, что идея плохая или что мне нужно над чем-то поработать. Кто еще сказал бы после первого телеинтервью об AMF, что лучше обойтись без излишнего драматизма и не поджимать губы, когда мне задают вопрос? Я пообещал поработать над мимикой.

Перед моим отъездом в Оксфорд мы поклялись друг другу поддерживать отношения, несмотря на расстояние. Магистерская программа должна была продлиться два года, но мне не хотелось надолго расставаться с Кейтлин, и к тому же я стремился побыстрее поступить в медицинскую школу и пройти резидентуру. Через неделю после начала учебы я записался на прием к директору программы и поднял вопрос об ускоренном обучении. Разговор оказался нелегким: он предупредил, что для получения степени мне придется сделать полноценную, как после двухлетнего курса, магистерскую работу. Я поставил перед собой цель уложиться в восемь месяцев.

Чтобы успеть в срок, который я сам для себя определил, мне приходилось трудиться круглые сутки. Вдобавок я из-за границы руководил AMF, которая как раз набирала обороты и даже привлекла внимание общественности на национальном уровне. В тот год о нашей деятельности рассказывали Today и Reader’s Digest, а в 2007 и 2008 годах история создания AMF была напечатана на двадцати миллионах пакетов чипсов Cool Ranch Doritos. Студенты обожают Doritos! За этим последовал рост числа новых филиалов AMF. В то же время я с удивлением заметил, что знание не обязательно влечет за собой действие – в данном случае не конвертируется в пожертвования. Миллионы человек прочли нашу историю, сотни писали письма с теплыми словами обо мне и моей работе, но лишь немногие что-то вкладывали. Может быть, публикации об успехах создают у людей впечатление, что проблема уже решена, что кто-то ей занимается; тем не менее сложно даже описать, насколько трудно было всего этого добиться и как много еще предстояло сделать. Я также думаю, что из-за освещения в СМИ многие считали, будто AMF получает средства из других источников и буквально ломится от денег, и поэтому воздерживались от пожертвований.

В Англии я выкроил немного времени и стал квотербеком в американской команде «Оксфордские всадники». Уровень соревнований здесь значительно отличался от привычного мне, но любимое хобби помогало утолить мою постоянную потребность быть частью коллектива. А еще это было весело. Я понимал: в жизни мне нужна отдушина.

В Оксфорде я познакомился с миром медико-биологических исследований, и то, что я узнал, обеспокоило меня. Наблюдая за тем, как врачи в больнице Университета Дьюка вместе пытались вылечить мою маму, видя потрясающую координацию всех систем и прекрасно отлаженный механизм, я полагал, что в науке и других областях медицины все организовано не хуже. Мне казалось, что ученые и медики солидарно двигаются к общей цели, коей является спасение жизни.

Однако, погрузившись в тему, я начал осознавать, что в разных сферах наблюдается поразительная разобщенность – особенно это касается ученых, работающих над профилактикой рака и сердечно-сосудистых заболеваний. Хотя у обеих патологий имеются одни и те же легко предотвратимые факторы риска – неправильное питание, недостаточная физическая активность и курение, – исследователи вели свою деятельность обособленно и почти не общались друг с другом, зачастую даже в рамках одной специальности. Например, изучая то, как изменения факторов риска влияют на профилактику рака, они не отслеживали влияние тех же изменений на профилактику сердечно-сосудистых заболеваний, и наоборот. Эта область была размежевана чуть ли не феодальными границами. Я увидел гражданскую войну, а не единый фронт, который борется с реальным врагом, спасая человеческие жизни. В своей диссертации я сделал именно такой вывод и предложил, объединив усилия, обеспечить обмен результатами в сфере профилактики рака и сердечно-сосудистых заболеваний. Мне было немного неловко делиться своими выводами с учеными, но большинство из них не слишком удивились.

Тем временем моя способность фокусироваться принесла плоды. Я сумел уложиться в восемь месяцев, с огромной радостью отправился домой к Кейтлин и поступил в медицинскую школу Пенсильванского университета с полной стипендией. В течение следующих полутора лет я руководил AMF, оставаясь ее неоплачиваемым исполнительным директором. Чтобы все успеть и не отстать в учебе, я жертвовал сном и принимал таблетки с кофеином и энергетики. Лекции я просматривал в видеозаписи на скорости, увеличенной более чем вдвое.

Мне казалось, что я нахожусь на задании и уже приближаюсь к заключительному этапу.

На самом деле я участвовал в неустанной гонке, подстегиваемый собственной одержимостью. И вскоре встал вопрос о том, смогу ли я и дальше поддерживать такой темп.

Глава пятая

К июлю 2010 года за моими плечами было уже шесть месяцев ротаций в медицинской школе, и я мог рассчитывать на две недели каникул. Я хотел прежде всего повидаться с родными: папой, Лизой, Джиной, ее мужем Крисом и их дочерью Анной-Марией. Я так торопился их увидеть, что терминал аэропорта Роли-Дарем пересек бегом. Они все меня встречали. Когда мы приехали домой, Джина сообщила, что у нее будет второй ребенок – я еще раз стану дядей. Это обрело для меня новое значение после того, как я принял малыша в Бетлехеме. Я подумал о Кейтлин и о наших будущих детях, которые, конечно, появятся в нашей совместной жизни – той жизни, на которой я не сосредоточился и за которую даже не стал бороться.

Я был невероятно рад за Джину и Криса, но почему-то мною полностью овладело желание пойти спать. Я еще никогда не чувствовал себя таким уставшим – мне хотелось побыть с близкими и отпраздновать возвращение, но сил не осталось.

Я проспал двенадцать часов, потом выпил несколько чашек кофе, однако по-прежнему не мог войти в колею. Мне пришлось даже пропустить поход в спортзал с Крисом – раньше такого не случалось. День отдыха не прибавил мне сил – это походило на состояние постоянного похмелья.

Спустя несколько дней я понял: со мной что-то не так. Еще через пару дней я, принимая душ, заметил в области паха увеличенный лимфоузел. У меня промелькнула мысль, что дело серьезное – это может быть признак рака. Однако я не хотел тревожить семью и придержал открытие при себе. Нам с сестрами уже приходилось скрывать друг от друга неприятные новости. Мы учились у лучших: мама – истинный мастер в этом деле – умудрялась молча нести свое бремя. О том, какие симптомы ее мучают, мы узнали, лишь когда врач прямо спросил ее. Она не хотела нас расстраивать, но и обманывать врача тоже не желала. Следуя маминому примеру, сестры оберегали меня и делились не всеми подробностями ее ухудшающегося состояния, когда я был в колледже.

Я подумал, что после возвращения в Филадельфию попрошу кого-нибудь из наших хирургов меня посмотреть и сделаю биопсию лимфоузла. Но потом внушил себе, что у меня просто синдром студента-медика – разновидность ипохондрии, нередко возникающей у того, кто узнаёт о десятке тысяч известных современному человечеству болезней. Так что я решил отмахнуться от забот о здоровье и просто с наслаждением провести драгоценное время с моей растущей семьей.

Я эмпирик. Я верю своим глазам.

Это не самое смелое заявление, которое можно услышать от врача и ученого. В двадцать первом веке западная медицина является целиком доказательной. Это своего рода комплекс услуг: белый халат, стетоскоп и научный метод. Занимаясь лечебной деятельностью, ты проводишь обследование, потом делаешь это еще раз, еще и еще и – если повезет – обследуешь еще немножко. Ты профессиональный собиратель результатов. Время от времени один из результатов оказывается лучше прежнего. Подействовала терапия. Новое лекарство. Новая процедура.

Правда, чаще всего ты стреляешь холостыми.

Однако процесс стоит того. Мы в него верим. Мы доверяем доказательствам.

Именно поэтому некоторые врачи с трудом прислушиваются к собственной интуиции. Мое поведение в этом отношении – классический случай.

Проведя отпуск в Роли, я вернулся в ту же больницу в Бетлехеме и приступил к последнему этапу ротации – амбулаторной гинекологии. Но смена места была не столь существенной: меня больше волновали перемены в моем состоянии. Мои усталость и медлительность все сильнее подавляли меня. Чтобы все успеть, я стал налегать на энергетики и таблетки с кофеином. По несколько раз в день я заглядывал в пустую палату и ставил будильник на семь минут, чтобы поспать минут шесть. Я продолжал сосредоточиваться на всем, на чем только мог, за исключением нашей с Кейтлин размолвки.

Я был явно нездоров. И дело даже не в том, что я чувствовал себя больным. Задолго до появления самых тяжелых симптомов, задолго до того, как меня вывела из строя полиорганная недостаточность, задолго до того, как меня положили в больницу и у моей постели собрались родные… я знал, что умираю. Просто знал.

Могу описать это состояние точнее: я чувствовал себя обреченным, и это «знание» пришло ко мне еще до появления каких-либо доказательств.

Никакой эмпирики. Лишь ощущение.

Иначе не скажешь. Точно так же собаки незадолго до смерти сворачиваются калачиком возле хозяина, а перед природными катаклизмами впадают в панику. Они чувствуют приближение беды.

Я даже сказал о своей предстоящей смерти трем самым близким друзьям – Бену, Гранту и Рону. Причем сделал это до всех свалившихся испытаний. Тогда у меня были только сильная усталость, несколько увеличенных лимфоузлов и ощущение, что вскоре все будет очень плохо. Они не знали, как реагировать, и, думаю, посчитали это шуткой. Я сам хотел бы шутить. Может быть, Грант осознал, что дело серьезное, когда из-за усталости я отказался от тренировки. Мы с ним каждое утро подтягивались на ветке дерева у общежития в Бетлехеме, где жили во время ротации. Сейчас я понимаю: те подтягивания оставались едва ли не последним шансом укрепить силу, которая мне вскоре так отчаянно понадобится. Я думаю, Грант обрадовался передышке в череде этих утренних упражнений, но он знал: не в моем характере отказываться от чего-то под надуманным предлогом.

Еще я стал фаталистом. Когда мне привезли заказанный новый компьютер, я вернул его и купил модель с большим монитором, несмотря на значительную разницу в цене. Себе и друзьям я объяснил такую расточительность просто: жить мне осталось недолго, экономить смысла нет, да и вообще я достоин большого экрана. Мои друзья снова не нашлись, что сказать. Я никогда не выказывал даже малейшей ипохондрии, и этот новый, странный драматизм их нервировал.

Мой «медовый месяц» со смертью – смутно-плохое самочувствие, легкомысленные фаталистические заявления и неуместные траты на большие мониторы – длился недолго. Вскоре к симптомам добавились тошнота и боли в брюшной полости. Я начал пропускать приемы пищи, лежать мог только в позе эмбриона, а когда приходилось подолгу стоять, сгибался почти под прямым углом. Я не позволял себе проявить слабость перед пациентами, поэтому работа превратилась в сплошную муку. Боль отдавала в позвоночник, и в перерывах между приемами я просил Гранта разогнуть мне спину в надежде, что эта простая процедура принесет облегчение. Это не помогало. Дело было не в спине.

За четыре дня до экзамена по итогам ротации я проснулся на промокшей от пота простыне. Доковыляв до раковины, чтобы попить воды, я с испугом понял, что моя шея стала толще. Я посмотрел в зеркало и увидел, что это увеличенные лимфоузлы – точно такие же, как у молодого человека с лимфомой, которого я недавно лечил. Дальше мои мысли не продвинулись. Нащупай я такие же узлы у кого-нибудь другого, я сразу пошел бы по одной из возможных ветвей диагностики. Инфекция? Мононуклеоз? Волчанка? Рак? Но не теперь, не с самим собой. Я не хотел быть собственным пациентом и противился этому так долго, как только мог.

На следующее утро я заметил, что несколько крохотных красных образований на коже рук и груди, возникших еще пару дней назад, стали больше. Они походили на узелки кровеносных сосудов. На ротации по дерматологии я видел нечто подобное: старческие, или сенильные, гемангиомы – довольно обычное явление у пожилых, но я никогда не слышал об их столь внезапном появлении и быстром распространении у молодого и в целом здорового человека.

Количество симптомов уже достигло критической отметки, но мне просто необходимо было завершить ротацию и сдать экзамен. Всего несколько дней – убеждал я себя, – и можно будет пройти обследование. Я успокаивался предположением о том, что боли в брюшной полости, тошнота и симптомы гриппоподобного заболевания свидетельствуют о какой-то инфекции желчного пузыря. Однако этот диагноз не объяснял наличие гемангиом, и я, как любой другой человек, обратился к Google. Как и следовало ожидать, результаты оказались неутешительными: я нашел пару статей семидесятых и восьмидесятых годов, авторы которых высыпание сенильных гемангиом относили к признакам рака. Я тут же закрыл браузер на своем большом новеньком мониторе.

За день до экзамена я проглотил два энергетика, чтобы как-то пережить утреннюю практику в клинике. Меня бросало то в жар, то в холод. Градусник в одной из палат показал 38,6°C, а всего через несколько минут температура упала до 35°C. Резидент заметила, что я неважно выгляжу (это любому бросилось бы в глаза), и велела пойти домой отдохнуть. Я послушался – и отправился в библиотеку. Я все еще фокусировался на достижении цели – успешной сдаче экзамена – и по-прежнему пребывал в заблуждении. Я не смог одолеть даже первую страницу конспекта и скорчился на полу. Ковер показался мне твердым как камень – будто всего в миллиметр толщиной. Но мне было все равно. Очнулся я через четыре часа. Пришло время возвращаться в Филадельфию – на следующее утро нам с Грантом предстояло сдавать экзамен. Водителям на шоссе I-476 тем вечером повезло, что за рулем сидел он, а не я.

Мне кажется, я тогда мечтал только об одном: чтобы в день экзамена организм на несколько часов оставил меня в покое, – но мечта так и осталась лишь мечтой. Само то, что я смог в тот день туда явиться, – исключительно заслуга укоренившейся привычки к экзаменам (я всегда был тем, кто приходит с запасом идеально заточенных карандашей твердостью ТМ и в сотый и последний раз перелистывает свои записи). Однако на этот раз задача оказалась невыполнимой даже для меня. Я горел в лихорадке, боль в животе стала пронизывающей. Мое тело с ног до головы покрывал пот. А главное – я был очень, очень изможден. Я не просто чувствовал себя усталым – у меня практически не осталось сил.

Не самые идеальные условия, чтобы сдавать экзамен. Я глядел на страницу и силился вникнуть в вопросы. Мозг качало на волнах боли. Я не мог сосредоточиться. Прошла целая вечность, прежде чем я понял, что выбираю между ответами A и C, но вспомнить, в чем, собственно, заключался вопрос, уже не получалось.

А потом я снова с кристальной отчетливостью увидел свое будущее. И осознал: какой бы ответ я ни выбрал, скоро меня не станет.

Когда экзамен кончился, я поковылял по коридору больницы в кабинет неотложной помощи. Дежурная медсестра взглянула на меня и сразу поняла, что дело плохо. У меня тут же взяли несколько анализов. Ультразвуковое исследование показало, что желчный пузырь в норме, однако кровь была, мягко говоря, не очень – как мне сказали, функции печени, почек и общий анализ крови «никуда не годятся». Врач ощупал увеличенные лимфоузлы на шее, назначил компьютерную томографию груди, брюшной полости и таза и направил меня на дальнейшее обследование.

Я вдруг оказался в больничной одежде. Меня повезли на коляске мимо студентов-медиков, резидентов и медицинских сестер по тому самому этажу той самой больницы, где я работал. На моем месте теперь стоял другой врач, а я лежал на койке, на которой прежде находился мой пациент, и чувствовал те же страх и неуверенность, которые, думаю, мучили его. Конечно, полезно с точки зрения больного увидеть, как ведет себя доктор у его постели. Но в тот день я не был готов извлекать жизненные уроки и находить светлые пятна.

В ожидании результатов томографии я захотел позвонить семье. Однако решил подождать, когда появится больше информации. Глупо приглашать кого-то присоединиться к моим переживаниям сейчас, на середине пути, когда уже понятно, что проблема есть, но еще неизвестно, какая именно. Я знал, что они будут очень волноваться, и решил повременить.

На следующий день лечащий врач сообщил, что компьютерная томография показала увеличение лимфоузлов по всему телу и анализы крови стали хуже. Он подозревал лимфому или другое раковое заболевание, связанное с кровью, но решил провести дополнительные обследования и исключить возможность вирусной инфекции – хотя крайне маловероятно, чтобы она вызвала такие симптомы. Врач говорил четко и профессионально, но я понимал, что стоит за его словами. Все признаки указывают на агрессивную лимфому. Мы оба это знали.

Это была совсем не та информация, которую я хотел сообщить семье.

На экзаменах в медицинской школе случаи лимфомы почти всегда начинались с фразы вроде «ранее здоровый двадцатипятилетний мужчина поступил с гриппоподобными симптомами, увеличением лимфоузлов и отклонениями в анализах крови». Теперь этим мужчиной был я и врачи говорили то же самое обо мне, но они по-прежнему сомневались. Когда доктора вышли из палаты, я выскользнул в коридор – в больничной одежде вместо своего обычного короткого белого халата – и открыл на одном из компьютеров, висящих на стене, результаты своей томографии. Между приступами боли, которые буквально складывали меня пополам, я раз за разом смотрел на эти изображения. Каждый снимок показывал одно и то же. Мой организм был напичкан увеличенными лимфоузлами. Жидкость скапливалась в легких и брюшной полости, окружала сердце. Лимфома это или нет, но с такими симптомами и такой скоростью их развития жить мне оставалось несколько недель.

Всего пару недель назад научно не подтвержденное, но глубоко засевшее предчувствие надвигающейся смерти побудило меня купить новый компьютер. Теперь смерть перестала быть ощущением – я видел ее на снимках. Она уже сгущалась внутри меня, черно-белые изображения ее следов запечатлел томограф. Я сразу же подумал о Кейтлин. Мне захотелось ей позвонить, но я не мог. После разрыва прошло целых шесть месяцев. Когда она сама протянула мне руку, я ее оттолкнул: боль еще не прошла и я глупо полагал, что у нас есть масса времени разобраться в отношениях, если им суждено быть. Я ждал более подходящего момента. И лишь сейчас, впервые со дня расставания, неожиданная болезнь заставила меня притормозить и осознать чувства, которые я по-прежнему испытывал к этой девушке.

Я принялся считать. Сколько дней или недель мне оставалось – хватит ли этого времени, чтобы снова встретиться? Успеем ли мы опять влюбиться? И еще одна, особенно сумасшедшая мысль (теперь мне кажется, что она была продиктована желанием просто иметь будущее): сумеем ли мы завести ребенка?

Слезы покатились по моему лицу.

Потом я подумал о Бене, моем лучшем друге. С первого дня старшей школы он был мне даже больше чем другом – скорее братом. Он постоянно присутствовал в моей жизни, поддерживая меня и погружаясь во все проблемы, куда более сложные, чем задания по латыни и пробежки на поле. Он один из немногих, кому я пару недель назад позвонил рассказать о компьютере. Я попытался взять себя в руки, набрал его номер, но разрыдался, едва начав говорить.

– Помнишь, я тебе рассказывал, что неважно себя чувствую и не знаю, в чем дело? Так вот, врачи считают, что у меня лимфома, и, судя по томографии, дело плохо. – Я с трудом перевел дыхание. – Похоже, мне недолго осталось.

Остатки самообладания быстро покинули меня. Всхлипывая, я сообщил, что не смогу быть свидетелем на его свадьбе и не стану крестным его будущих детей – мы это пообещали друг другу много лет назад. Бен просто ответил, что садится в машину и постарается приехать как можно быстрее. Он ехал семь часов ночью и сдержал слово.

Затем я позвонил сестрам и папе. К сожалению, они уже получали подобные новости и прекрасно знали, что делать. Папа отменил все операции и приемы, сестры закрыли магазин, и, отложив все дела, они прилетели на следующий день. Этими звонками я и ограничился. Кейтлин решил не беспокоить, отодвинув подальше мысли о воссоединении и нашем будущем.

Анализы крови и симптомы продолжали ухудшаться, однако прогноз становился все туманнее. На следующий день другие доктора сказали мне, что, по их мнению, это все-таки не лимфома, но никто из них не знает, что это такое. Рядом уже были родные, и мы с облегчением восприняли это известие, однако я вновь оказался в серой зоне неопределенности. Мне ужасно не нравилась роль пациента. Мне хотелось контролировать ситуацию, я желал разобраться, в чем дело, и немедленно это исправить.

Мне назначили ряд дополнительных анализов, а потом решили выписать – всего через двое суток после того, как я с экзамена приковылял в кабинет неотложной помощи. Родным было велено внимательно за мной наблюдать и немедленно везти в больницу, если состояние ухудшится. Снова оказавшись у себя дома, я проспал почти сутки, пробуждаясь лишь для того, чтобы успокоить минералкой свою неутолимую жажду. При этом я совсем не мочился. Отец, сестры, а также Бен, Рон и Грант расположились на диванах, чтобы присматривать за мной. Все были напуганы.