Текст книги "Ниже нуля"

Кекс буквально приземлился за стойку. Он слышал и одновременно не слышал сигнал: бывает такое, ну, вы понимаете. В первые полчаса мозг его еще отмечал звук где-то на периферии сознания, но затем его заглушили другие, более важные вещи.

Сначала следовало проверить мониторы, которых была целая дюжина, и убедиться, что все чисто, безлюдно и, как всегда, уныло. Сделано. Быстрый взгляд на восточный вход, чтобы увидеть, что Она уже на рабочем месте (да, так и есть) и подумать секунду, есть ли уважительная причина подойти к ней (увы, таковой не нашлось). А еще в помещении чем-то воняло. Гриффин не фанател от уборки, и пластиковое ведро было до половины заполнено обертками и ошметками из «Сабвэй», включая здоровый кусок недоеденного тунца на пшеничном сандвиче, который и издавал мерзкий запах. Понятно, почему стойка пропахла жратвой. Кто-то должен выбросить мусор – двенадцать часов в компании с вонючим тунцом удовольствие не из приятных.

Ну и наконец, уже появился клиент, миссис Руни, входящая через стеклянные двери, измотанная, уставшая и нервная.

– Эй, как дела, вы в порядке?

– Мне нужно попасть в SB-211.

Кекса не так-то легко было смутить.

– Снаружи, я слышал, просто пекло. Как в Африке. Странно для марта, но мы скоро перестанем этому удивляться, верно я говорю?

– Мне нужно попасть туда быстро, прямо сейчас.

В отделе SB-211 у Мэри Руни было двадцать семь архивных шкафов, набитых школьными отчетами ее детей и внуков, открытками ко дню рождения, Дню матери, Дню отца, Рождеству и всякими случайными записками, выражающими всепоглощающую любовь (или слепую ярость) – в зависимости от степени близости к пубертатному возрасту во время написания. Еще она хранила там сорок две кофейные кружки и карандашницы, сделанные на уроках гончарного мастерства в период между девяносто пятым и две тысячи восьмым годами, когда артрит ее совсем доконал и ходить ей стало трудно. Все это вдобавок к семи нейлоновым вещевым мешкам, где хранились газеты с новостями о самых важных событиях мировой истории, описывающими, например, церемонию открытия Олимпийских игр в Лос-Анджелесе в восемьдесят четвертом, и виниловый пенал со спасателями Малибу, где лежали шесть с половиной тысяч долларов наличными на случай, если банки В Самом Деле рухнут. Кроме них там валялись четыре запечатанные коробки (что в них упрятано, не помнила и она сама), гора старой одежды – оценить ее можно было только взвесив (сто сорок килограммов) – и электрический кофейник семьдесят девятого года, венчавший гору остального хлама.

В данный момент под мышкой миссис Руни несла две обувные коробки, а на лице ее было такое выражение, что Кекс предпочел открыть ворота без дальнейших попыток любезничать. Жара и впрямь была примечательной, и в центре города доходила до тридцати градусов. Но в любом случае, Мэри жаждала увидеть свою ячейку побыстрее, и стоять между ней и ее вещами было опасно.

Кекс поглядывал в мониторы. Итак, вот она проходит в западный коридор, где ее химическая завивка плывет мимо бесконечных рядов одинаковых кремовых гаражных дверей. Наконец она нажимает на кнопку лифта и ждет, оглядываясь через плечо – да, Мэри, кто-то специально крался за тобой, чтобы стащить обувные коробки со старыми носками, –  он продолжал смотреть, как она заходит в кабину, спускается на два этажа вниз, покидает лифт, преодолевает половину пути по подземному коридору своей странной, шаркающей, бочком, как у койота, походкой, и распахивает искомую дверь.

Переступает порог, зажигает свет и захлопывает за собой створку.

В ячейке она пробудет как минимум несколько часов.

Когда ты осознаешь, что пялишься остекленевшими глазами на кучу мониторов и наблюдаешь, как еще не старая женщина медленно, целенаправленно тащится по одинаковым белым коридорам, чтобы спрятать в комнатенке без окон свое очередное, никому не нужное и неинтересное добро, когда ты понимаешь, что она не может сделать ничего, представляющего хоть какой-то интерес, именно в этот момент до тебя доходит: ты достиг дна и дальше падать некуда.

И сейчас Кекс достиг дна.

Но вдруг что-то изменилось.

Его взгляд переместился на верхний правый монитор в углу, показывающий, что происходит за другой стойкой в восточной части здания.

Показалась Наоми.

Подземный складской комплекс был огромным и пробуравливал холмы, что позволяло грузовикам из Канзаса ехать прямо, а не объезжать его сначала по шоссе 83, а потом по трассам 18 и E. Поэтому для машин Инженерного Корпуса было предусмотрено два въезда, в восточной и западной частях гигантского горного массива.

В результате в Атчисоне имелись две стойки регистрации, где всегда дежурили два сотрудника, хотя, учитывая, что наблюдали они за разными секциями, они почти никогда не пересекались.

Пока вы сами этого не захотите (чего Кекс, например, добивался целых две недели, со дня, когда Наоми вышла на работу). График у нее оказался беспорядочный – парень никак не мог понять, когда она появится на складе, – поэтому все, что он мог делать, просто глазеть на нее, уставившись в мониторы, и планировать встречу, но пока без особого успеха. Несколько раз, когда она делала обход, ему почти удавалось с ней столкнуться. Но если она не сидела на месте, Кекс мог только гадать, куда она направится, поэтому до сих пор не придумал сценарий, где его появление было бы естественным. Гигантская территория давала единственную возможность: сначала засечь ее на мониторе, после чего сломя голову бежать туда, где она предположительно могла находиться.

Выслеживать Наоми проще, чем гоняться за ней. Было все-таки нечто сомнительное в том, чтобы, затаив дыхание и покрывшись потом от страха, «случайно» наткнуться на красивую женщину и напугать ее до полусмерти.

Теперь, однако, шанс стучал в его дверь кулаками, поскольку Наоми шагала по длинному восточному коридору с полным мусорным ведром. Она, конечно, двигалась к погрузочной платформе, где стояли мусорные ящики.

Кекс схватил свое пластиковое ведро – спасибо, Гриффин, жирная ты свинья, ты ведь знал, что я выброшу твоего поганого тунца –  и выскочил из-за стойки.

6

О своей матери Наоми Уильямс знала три вещи – та была умной, держала себя в неплохой форме и паршиво разбиралась в мужиках.

К сожалению, дочь успешно унаследовала все три качества. Но разница, однако, существовала. Она изучила материнские ошибки и даже могла проанализировать, как они постепенно, одна за другой, разрушали жизнь женщины – словно на кадрах с машиной, неторопливо разбивающейся в момент аварии.

Наоми уже выучила наизусть каждый поворот руля, каждый удар по тормозам, который неотвратимо приближал мать к катастрофе. Именно поэтому она поняла, как управлять своей собственной жизнью, чтобы успешно разбить ее вдребезги. Но она не желала повторять тех же ошибок. Она хорошо училась, посещала внеклассные занятия и точно знала, чего хотела. Она планировала и репетировала свой побег после университета так часто, что могла проделать его и во сне.

Но когда после выпускного Наоми поняла, что беременна, глупые мечты пришлось выкинуть из головы. Она должна иметь ребенка.

Ее семью никто не назвал бы религиозной: мать и регулярно меняющиеся отчимы ходили в церковь только на Рождество и во время похорон, как и остальные в округе. Но семья Майка – простите за каламбур, била в барабан божией славы весьма серьезно. Собственно, ничего необычного: в той части страны жили многие искренне верующие еще со времен волны евангелистов, прокатившейся по Югу и Среднему Западу в конце семидесятых годов двадцатого века. Только Снайдеры принадлежали не к депрессивным католикам, но к новому, радостному виду верующих. Они любили всех, они правда серьезно любили каждую Божью тварь.

Детей было пятеро, и хотя начинали они нормально – там перехватить банку пива, тут затянуться косяком, к моменту, когда им стукнуло четырнадцать или пятнадцать, родители опутали их плотной смирительной рубашкой веры. И они не притворялись – намерения их были максимально серьезны. Сначала Наоми подумала, что это очень круто: столько внимания она никогда не получала дома, и когда они с Тарой Снайдер в восьмом классе стали лучшими подругами, у девушки вошло в привычку оставаться в гостях на ночь.

Ее собственная мать, занятая распадающимся третьим браком, казалось, была только рада тому, что дочери есть куда пойти.

Пока Божественная любовь разливалась по религиозному семейству в течение следующих пары лет, Наоми и ее подруга научились ловко ее обходить. У каждого Снайдера имелась определенная роль, и Тара была счастлива играть свою – отбившейся от стада овечки.

В итоге девушки слишком много пили, часто ходили на вечеринки и зависали не с теми парнями. Но все это оказалось очень полезно и, по мнению окружающих, принесло Наоми большую выгоду, чем Таре. Она без труда училась почти на «отлично», делала успехи в школьной команде по баскетболу, даже если кутила всю ночь напролет, и была зачислена в университет Теннесси благодаря субсидии. Да, она останется должна шестьдесят тысяч, но ведь в универе есть отличная ветеринарная программа, и она разберется с долгом в течение пяти лет.

Поэтому, если у кого-то и было право тусить в любое время суток и спать с кем попало, то только у Наоми Уильямс. Тему же с любовью Господа ей нравилось симулировать, а иногда – ненадолго принимать всерьез, в обмен на объятия Снайдеров, теплые и надежные даже в своей самой нелепой форме.

Проблемой был не Бог.

А Майк Снайдер.

Он оказался на два года старше и начал ухаживать за Наоми, когда ей стукнуло пятнадцать. Парень являлся своего рода мифической фигурой. Он имел в городе такую незаслуженную репутацию, что непонятно было, откуда она вообще взялась, но ведь почти нет пределов тому, чего может достичь человек в ранний период своей жизни при полной и безусловной поддержке большой семьи, не склонной к критике. Впоследствии это повернется другой стороной, но не сейчас. В данный момент – с точки зрения Снайдеров – Майк был талантливым художником, танцором и музыкантом. Он оказался чертовски одаренным божественным ребенком и потому нуждался в уважении, свободе и деньгах. И в личном пространстве. Ну и минете периодически, по скромному мнению самого отпрыска Снайдеров.

Наоми какое-то время держалась от него в стороне, но он был столь искренним, так страдал оттого, что семья его не замечает. В общем, ей стало его жаль. Она знала, что это неправильно и так быть не должно. Оглядываясь назад, не могла поверить, что могла плыть по течению. Почему она чувствовала долг по отношению к нему, но не по отношению к себе?

Они прошли через периоды охлаждения и страсти. Порой она думала, что любит его, а иногда была уверена, что ненавидит, но в основном ей просто было его жаль. Парень знал, что он не тот, кем хочет казаться, даже если и не говорил ничего вслух, а она временами хотела, чтобы он успокоился и оставил ее в покое.

Как ни странно, секса Майк никогда не добивался, даже если Наоми была не против, и все из-за религиозных предрассудков. Он был самым старшим ребенком и единственным, кого отправили в католическую школу, и поэтому когти вины впились в него глубоко. Переспать с ним, не познакомившись с этим разрушительным чувством вины, было невозможно. Наоми, чье собственное мнение о физической любви оказалось куда как проще, не настаивала.

Последним, в чем она нуждалась, был торопливый перепих на полу в подвале Снайдеров, сопровождающийся отпечатанным на сетчатке образом Майка: парень, голый, сидит, согнувшись в углу полутемного помещения, застеленного ковром с длинным ворсом.

А потом он, свернувшись калачиком рядом с игровым автоматом «Семейка Аддамс», раскачивается и призывает Господа.

Вот что она получила в ночь выпускного.

Юноша отчаялся найти хоть какую-то культурную или хронологическую точку отсчета, опираясь на которую он мог переспать с Наоми Духовно Приемлемо, и потому встретил все с пылом возбужденного фанатика. Он планировал соблазнение месяцами, и когда момент настал, его пассия была наполовину пьяна, а он – наполовину возбужден.

Результат следовало назвать неуклюжим, но, по крайней мере, все прошло и закончилось быстро.

Наоми смотрела на него и видела лишь грустного, обиженного маленького мальчика. Она еще жалела его, но в основном чувствовала облегчение оттого, что ничего уже не повторится.

Хотя, разумеется, она забеременела.

И тогда допустила три ошибки, которые резко развернули траекторию ее жизни. Первая: она рассказала все Майку –  Обожаемому Всеми Гению, которому исполнилось двадцать, – он жил с родителями, не имея ни заработка, ни планов, куда поступать, ни реального таланта, а почти все места в мире уже были заняты. Да, теперь мир начал выбивать у парня на лбу жестокую истину о том, как здесь поступают с такими людьми, как он.

Но кому еще она могла сообщить?

Стратегически нельзя было понять, что она совершила непоправимый тактический промах, пока не стало слишком поздно. Дело в том, что Майк был вне себя от радости.

Он любил ее. И хотел жениться на ней. И немедленно рассказал родителям. Наоми это очень задело: в людях она ошибалась редко, а тут не разглядела ничего и за километр. Она думала, что он – сгорбившийся – голый – после – неудачного – секса – Майк – будет поглощен раскаянием и сделает все, чтобы держать грязную тайну при себе, но она не учла одного. Данный факт в сочетании с пугающе ранним опытом католического экстаза греха – и – покаяния сделал его шальной пулей.

Он видел в будущем ребенке редкий дар, шанс сделать что-то правильно и не собирался отступать. Его родители тоже ликовали – у них появилась пара грешников, которые нуждались в прощении, и надо было приниматься за работу. А то, что Наоми, между прочим, оказалась одной из нескольких сотен афроамериканцев в Атчисоне, сделало ситуацию только лучше.

И сделал их лучше.

Плюс у них теперь ожидался первенец, которого нужно было воспитывать.

Все остались в выигрыше.

Сразу после первой Наоми допустила вторую и третью ошибки, и на сей раз они заключались в том, чего она не сделала. Она не поехала в клинику в Оверленд-Парк и не сделала аборт. Она ничего не сказала Таре, которая сразу же отвезла бы ее туда, куда нужно. Но нет, позволила Снайдерам усадить себя на диван, где они так расписали в красках радужное будущее семьи из нескольких поколений и ту любовь, которой будет окружен младенец, что Наоми проучилась весь первый триместр и большую часть второго, храня полное молчание о том, что беременна.

И лишь на пятом месяце ее красивое восемнадцатилетнее тело начало показывать ей, что она сглупила.

Когда родилась Сара, ее мать первая сказала бы вам, как она благодарна Господу. Невозможно смотреть в милое личико и думать иначе, но это не значило, что жизнь Наоми стала лучше. Она просто изменилась. Майк хотел присоединиться к добровольцам Корпуса мира.

В общем, он уехал через неделю после рождения дочери, и по правде сказать, это было хорошо. Он стал настоящей занозой в заду, когда выяснилось, что Наоми не собирается ни выходить за него замуж, ни спать с ним снова. В любом случае, отец из него получился бы никудышный.

Снайдеры предлагали любую помощь с воспитанием, но, по мнению новоиспеченной матери, они были придурками, и в конце концов она поселилась вместе с сестрой в неплохой квартирке с двумя спальнями в новом районе под названием Сосновая Долина (там нет ни долин, ни сосен, но это не важно).

Здесь было чисто, и жизнь в принципе всех устраивала. Благодаря хаотичным связям родной матери Наоми привыкла к радикальным переменам в домашнем быту, поэтому временная безопасность на фоне неопределенного будущего тоже сгодилась.

Жилище отвечало всем трем требованиям. Когда Сара пошла в садик, Наоми начала подрабатывать и учиться в местном колледже. В конце концов она разберется с ветеринарной школой в следующие шесть с половиной лет.

Однако было и кое-что еще. Самой болезненной частью процесса оказалась та, которой Наоми не делилась ни с кем. Мисс Уильямс не нравился ее ребенок. Да, она обожала дочь. И чувствовала к ней глубокую безусловную любовь. Но в те моменты, когда мать была честна с собой, она молчаливо признавала, что ей на самом деле не нравится ее дитя.

Сара могла быть самой любящей девочкой, которую вы только встречали за всю свою жизнь, но одновременно самой злой и изматывающей.

Два года спустя после внезапной кончины отца Наоми от сердечного приступа в пятьдесят три, Сара, только познакомившись с идеей смерти, будет напоминать об этом тревожном и захватывающем знании с болезненным постоянством ноющего зуба.

Кто-то в садике вспомнит про отца, и ребенок уже дома скажет: «Но ты ведь никогда больше не сможешь поговорить со своим папой, правда, ма?»

Или заговорит о родителях, и Сара посмотрит на Наоми и произнесет: «Теперь у тебя только одна мама, а па никогда не вернется, да?»

Или услышит, что кто-то звонил кому-то по чертову телефону: «А ведь твой папа теперь уже никогда не позвонит, да?»

Любой здесь вздрогнет и рассмеется: «Она лишь пытается осознать смерть, бедная крошка!», но Наоми нутром чуяла мстительность.

Ее дочь не любила ее, и это было нормально, поскольку само чувство оказалось взаимным.

Хотя, с другой стороны, она, конечно, любила Сару, но… не была в том уверена. Может, получится… потом. Прямо сейчас она хотела взять дополнительную ночную смену на складе всякий раз, что и делала, когда могла, – ну и откладывать понемногу.

Ветеринарная школа. Вот настоящий приз. И только о нем стоит думать.

Наоми опустошила ведро в большой бак в дальнем углу погрузочной платформы и повернулась, чтобы идти обратно, когда едва не налетела на Кекса, который возник словно из пустоты.

Парень пребывал в своем обычном приподнятом настроении.

– О, привет, – сказал он, – ты здесь работаешь?

Наоми глянула на свою форменную блузку, затем на него.

– А разве не все здесь это носят?

Он засмеялся.

– Я – Кекс.

– Кекс?

– Ну, прозвище у меня такое.

– Понятно, – произнесла она. – Тебе, должно быть, нравится та книга.

– Какая книга?

– «Их глаза смотрят на Бога».

– Даже не слышал о такой.

– Ну ведь кто-то назвал тебя в честь ее персонажа.

– Ха, нет.

– Тогда откуда у тебя это прозвище?

– Долгая история, да и довольно неприятная.

Было не похоже, что Наоми куда-то спешит, поэтому она просто смотрела на парня в ожидании.

У нее такие карие глаза. Господи, на мониторе их и не разглядишь, она их не отводит, и вообще, она когда-нибудь моргает?

И эти глаза говорили ему продолжать, и он начал рассказывать:

– Мне было шестнадцать или около того, и мы с ребятами однажды шатались то тут, то там. Нам захотелось перекусить, поэтому мы отправились в «Кикапу» на восемьдесят третьей улице, решили взять немного «Твинки». Я опоздал, и чуваки умяли все самое лучшее, весь «Хостесс», а мне оставили только «Сноуболлс», а от кокоса я ведь начинаю задыхаться?

– Ну, наверное.

– Нет, правда, он прямо горло мне перекрывает. Есть один такой десерт, я его пробовал в итальянском ресторане в Вичите, он покрыт шоколадной пудрой, и если ты неправильно ее вдохнешь, то она забьет тебе глотку, и ты не сможешь дышать.

– Не могу сказать, что имела подобный опыт.

– Ну да, это странно. Короче, на меня так действует кокос, только еще сильнее. Так, стоп, о чем я? Иногда я теряюсь, буквально, в смысле.

– У вас кончился «Хостесс».

– Точно! И осталась только какая-то штука под названием «Кекс к чаю от тетушки Сары». Я купил его, съел, и он и впрямь был хорош, мне понравилось, это ведь не преступление? В общем, я хотел вернуться и взять еще, но ребята посчитали, что все это дико забавно. «Он хочет кекс, он хочет кекс, эй, Кекс, где твой кекс?» – типа такое придумали остроумное дерьмо, которое, знаешь, навсегда к тебе прилипает.

– А потом были те сигаретки с травой, которые, как я слышала, частенько участвуют в подобных историях?

– Без понятия, о чем ты. Но в любом случае, с тех пор все меня зовут Кексом.

– Даже твои родители?

– Мой папаша считает, что это бунт.

– А мать?

Он пожал плечами.

– История будет еще длиннее.

В ответ она протянула руку.

– Я – Наоми.

Он взял ее руку, стараясь не смотреть на то, как гладкая темно-коричневая кожа собирается нежными складками у костяшек пальцев: совсем не похожая на ту грубую, в трещинах, «шкуру», которую он видел раньше. Эти странные полукружия, почему-то напоминающие зловещие отверстия от выпавших сучков в дереве, совсем как в той рекламе печенья…. но так уж работал его рассудок: цеплялся за что-то и уносился далеко-далеко, и сейчас он держал ладонь Наоми в своей слишком долго, думая о ее костяшках, господи.

Слегка пожав его руку, она высвободилась.

Кекс попытался продлить момент как можно дольше.

– Я знаю, что ты здесь недавно, поэтому если есть что-то такое… то, чего ты не знаешь или еще чего, просто дай знать, хорошо?

– Ничего пока в голову не приходит, но спасибо. Пожалуй, мне пора.

– Ага, и мне. Забот по горло. Это такое место. Всегда что-то происходит, хотя никогда ничего интересного.

Она улыбнулась. Кекса трудно было не найти умеренно очаровательным. Она заметила обвивающую его правый бицепс неумело набитую змею, но оставила это без комментариев. Его татуировка – его дело, а она увидела достаточно, чтобы понять, где могут нанести столь неуклюжий рисунок.

Он заметил ее взгляд, как и перемену в ее настроении. Чуть ссутулившиеся плечи, легкий наклон головы в сторону. Вечно одно и то же. Если женщинам хватало ума, чтобы познакомиться с ним, то им, конечно, должно было хватить разума не узнавать его лучше.

Черт. И почему он суетится?

– Пока! – Она направилась к двери.

Он направился за ней следом, но она посмотрела на его полное мусорное ведро.

– Ты не хочешь ничего выбросить?

– А, точно. Да, да, верно.

Она повернулась обратно к двери, и расстроенному Кексу ничего не оставалось, как направиться к мусорному баку. Он почти дошел до него, как она его окликнула:

– Да, еще кое-что!

Он повернулся.

– На твоей стороне.

– Да?

– Ты слышал сигнал?

Кекс долгим взглядом посмотрел на нее, и голос на задворках его сознания наконец прорвался.

Видишь?! – отчаянно вопил он во все горло. – Я же говорил!

Кекс таращился на Наоми, и его глаза зажглись надеждой.

– На твоей стороне тоже?