Текст книги "Похищение Эдгардо Мортары"

Дэвид Керцер
Похищение Эдгардо Мортары

Посвящается моему отцу, Моррису Норману Керцеру, и моей дочери, Молли Эмилии Керцер, с любовью и признательностью

David Kertzer

The Kidnapping of Edgardo Mortara

© David I.Kertzer, 1997

© David Lindroth, Inc., карты

© Т. Азаркович, перевод на русский язык, 2018

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2018

© ООО “Издательство АСТ”, 2018

Издательство CORPUS ®

* * *

Италия в 1858 г.

Италия в 1861 г.

Пролог

Это был конец целой эпохи. Режимы, существовавшие столетиями, готовились рухнуть. На Апеннинском полуострове, в Италии, ветхий мир папства и традиционной власти с тревогой взирал на разномастных приверженцев Просвещения и Французской революции, а также поборников современной промышленности, науки и торговли. Горделивые борцы за старое и за новое смотрели друг на друга с опаской, совершенно не понимая друг друга. Каждая из сторон размахивала собственными знаменами, провозглашала собственные истины, чтила собственных кумиров, возносила хвалу своим героям и обдавала презрением врагов. Революционеры мечтали об утопическом будущем, нисколько не похожем на гнетущее настоящее, либералы воображали новый политический строй, основанный на конституционном правлении, и даже консерваторы начали задумываться: а долго ли еще продержатся старые порядки? Рождались новые божества, появлялись новые предметы поклонения. В Италии из мозаики, сложившейся из обособленных герцогств, Великого герцогства Тосканского, Бурбонского и Савойского королевств, австрийских аванпостов и, наконец, самой Папской области, вскоре должно было возникнуть новое суверенное государство. Пока еще никто не знал, где именно пройдут его границы, и даже представить себе не мог, какой будет его природа. Подданным вскоре предстояло превратиться в граждан. Однако массе неграмотных крестьян так и не суждено было ощутить перемены на себе.

Нигде больше на Западе пропасть между старым и новым миром не была так велика, как в землях, принадлежавших папе-монарху. В самом деле, где еще владычество, опиравшееся на божественное право, могло бы укорениться так глубоко и найти себе столь же крепкое идеологическое обоснование, обрасти столь же зрелищными и сложными обрядами? Папа римский уже много веков оставался мирским государем, повелителем своих подданных, и границы его владений в 1858 году – дугообразно пролегавшие от Рима к северо-востоку, огибая Великое герцогство Тосканское, и далее тянувшиеся на север, ко второму по важности городу Папской области, Болонье, – были почти такими же, что и три с половиной столетия тому назад. Папа правил своим государством потому, что такова была воля Божия. Революционные представления о том, что люди должны сами выбирать себе правителей, что они вольны сами думать все, что им угодно, и верить в то, во что сами желают верить, – все эти идеи казались папству не просто ошибочными, а еретическими. Все это – происки Дьявола, козни франкмасонов и прочих врагов Господа и религии. Мир таков, каким ему предрешил быть Бог. Прогресс же – ересь.

Но хотя в 1858 году государство пап продолжало существовать, предыдущие семь десятилетий оказались для него далеко не безоблачными. В 1796–1797 годах, когда на Апеннинский полуостров хлынули французские солдаты, Папская область оказалась захвачена; в последующие годы двум папам пришлось покинуть Рим и отправиться в унизительную ссылку, а церковное имущество ушло с молотка, что позволило Наполеону набить сундуки. После падения Наполеона в 1814 году папа Пий VII вернулся в священный город и Папское государство было восстановлено, однако то, что прежде представлялось незыблемым порождением божественного порядка вещей, отныне выглядело страшно уязвимым. Всюду возникали заговоры против мирской власти папы, то и дело вспыхивали бунты. В середине века еще одному папе пришлось бежать из Рима – на сей раз из страха перед толпой, готовой на смертоубийство. Ему понадобилась помощь иностранных войск, чтобы вернуться к власти и затем держать оборону против собственных мятежных подданных.

Среди этих подданных (впрочем, в большинстве своем далеко не склонных к бунтарству) были и евреи – “папские евреи”. Хотя евреи жили в Италии задолго до того, как там появились первые христиане, им по-прежнему не удавалось избавиться от статуса чужаков, вынужденных испрашивать разрешения оставаться там, где они издавна жили, словно речь шла о какой-то привилегии. При своей малочисленности – во всем Папском государстве евреев насчитывалось не больше пятнадцати тысяч[1]1
  Данные о численности еврейского населения в Папском государстве в середине века приводятся в: Ministero del Commercio e Lavori Pubblici, Statistica della popolazione dello Stato Pontificio dell’anno 1853 (1857).


[Закрыть] – они тем не менее постоянно присутствовали в сознании духовенства, так как занимали центральное (хоть и незавидное) место в католическом богословии. В евреях видели убийц Христа, и их неизменно жалкое существование служило ценным напоминанием для верующих. Вместе с тем когда-нибудь и им суждено было узреть свет истинной религии и влиться в нее, дабы приблизить возвращение Искупителя. В XVI веке папы загнали евреев в гетто, чтобы пресечь распространение “заразы”. Христианам не позволялось входить в дома иудеев – евреи жили особняком. При этом гетто отнюдь не были лишены своих радостей и утешений. Там евреи жили собственной насыщенной жизнью – со своими общественными институтами, синагогами, раввинами и главами общин. У них случались свои ссоры и свои торжества – а главное, у них были свои собственные, дарованные Богом обряды и порядки, которые четко определяли каждый день жизни и каждую пору года.

Но евреи тоже увидели проблеск нового мира, когда французские войска, повсюду сеявшие веру в светскую троицу – свободу, равенство и братство, пройдя чуть ли не всю Европу, сломали ворота гетто и сожгли их на очистительном костре в назидание народу. После ухода солдат, порой под недобрые взгляды соседей-христиан, евреи – кто с ликованием, а кто и с ужасом – начали делать первые робкие шаги в сторону от того мира, который и для их предков, и для них самих долгое время оставался единственным ведомым миром.

Излагаемые здесь события, в своей совокупности образующие целый этап (странным образом забытый) в истории той борьбы, которая положила конец старому режиму, начались в 1858 году в славной своими портиками Болонье – по сути, в самом сердце ее средневекового центра с булыжными улицами и маленькими площадями. В то время на престоле Святого Петра в Риме сидел папа Пий IX, а Вечный город патрулировали французские войска. Двое из трех самых могущественных людей в Болонье были кардиналами: архиепископ, духовный глава города, и кардинал-легат, представлявший здесь папскую власть, то есть гражданский правитель. Третьим влиятельным человеком был военный – австрийский генерал, чьи войска (наряду с отрядами французов в Риме) следили за тем, чтобы шаткое папское правительство не рухнуло.

Прямо напротив штаба, где расположился генерал, по другую сторону улицы, стояла заслуженно знаменитая доминиканская церковь – Сан-Доменико. На этом месте скончался некогда сам святой Доминик, и там по сей день почтительно хранятся в раке его кости. Там жил инквизитор, на которого Конгрегация Священной канцелярии в Риме возложила обязанность искоренять ересь и защищать веру. В его задачи входило и наблюдение за тем, чтобы ограничения, наложенные на евреев, неукоснительно соблюдались.

В течение двух веков болонским инквизиторам не приходилось тревожиться из-за евреев, потому что в 1593 году папа римский изгнал из города и с прилегающих к нему территорий всех живших там евреев – числом около 900. Вслед за французской оккупацией, которая произошла в 1790-е годы, некоторые бесстрашные евреи вернулись на прежние места, но когда Папская область была восстановлена как государство, их статус снова оказался очень ненадежным, а само их право на проживание в этом городе оставалось более чем спорным. И все же в 1858 году в Болонье жило около 200 евреев. По большей части это были купцы, которым удалось обеспечить безбедную жизнь для своих семей. Помня о смешанных чувствах церковных властей по поводу их присутствия в этом некогда запретном городе, евреи не испытывали ни малейшего желания привлекать к себе внимание, а потому у них не было ни синагог, ни даже раввинов.

Подобно многим другим евреям, перебравшимся сюда из гетто в других городах, Момоло Мортара и Марианна Падовани Мортара приехали в Болонью из соседнего Моденского герцогства. Вместе с детьми и служанкой-католичкой они тихо и неприметно жили в одном из домов в центре города. Вскоре эту тишину и неприметность постигнет трагический конец.

Глава 1
Стук в дверь

Стук раздался в сумерках. Это случилось в среду, 23 июня 1858 года. Анна Факкини, 23-летняя служанка, спустилась по лестнице из квартиры Мортары и открыла парадную дверь. Перед ней стоял полицейский в форме и еще один человек, пожилой мужчина – судя по осанке, военный.[2]2
  Первоисточником, использованным для подготовки рассказа о событиях 23–24 июня 1858 года, послужили протоколы суда, состоявшегося в 1860 году над отцом Фелетти по делу о похищении, из ASV – FV. В числе других использованных источников есть и рассказ фельдфебеля Лючиди, датированный 8 августа 1858 года, который каким-то образом оказался в ASCIR.


[Закрыть]

– Здесь живет синьор Момоло Мортара? – спросил фельдфебель Лючиди.

Да, ответила Анна, но сейчас синьора Мортары нет дома. Он вышел вместе со старшим сыном.

Когда эти люди повернулись и ушли, служанка заперла дверь и вернулась в квартиру, чтобы доложить о тревожном визите своей госпоже, Марианне Мортаре. Марианна что-то шила за столом в общей комнате, а рядом сидели ее дочери-близнецы, одиннадцатилетние Эрнеста и Эрминия. Пятеро младших детей – десятилетний Аугусто, девятилетний Арнольдо, шестилетний Эдгардо, четырехлетний Эрколе и шестимесячная Имельда – уже спали. Марианна немного забеспокоилась, подумала – скорее бы вернулся муж.

Через несколько минут раздался шум шагов – кто-то поднимался по задней лестнице, куда можно было попасть из соседской квартиры. Марианна отложила шитье и внимательно прислушалась. Ее опасения подтвердились: теперь постучали с черного хода. Она подошла к двери и, не прикасаясь к ней, спросила, кто там.

– Полиция, – ответили ей. – Впустите нас.

Марианна, еще отчасти надеясь, что произошла какая-то ошибка, сказала полицейским (молясь о том, чтобы это уже не было известно им самим): они находятся сейчас возле задней двери той самой квартиры, куда стучались снизу несколько минут назад.

– Синьора, это неважно. Мы полицейские, и мы хотим войти. Не бойтесь, мы не сделаем вам ничего дурного.

Марианна отперла дверь и впустила двоих незнакомцев. Она не заметила других людей из наряда папской полиции: одни остались на нижних ступеньках, другие ждали на улице.

В квартиру вошел Пьетро Лючиди, фельдфебель папского отряда карабинеров и начальник полицейской команды, а за ним последовал бригадир Джузеппе Агостини в гражданской одежде. Один вид военных полицейских Папской области, непонятно с какой целью явившихся поздним вечером, вселил в Марианну страх.

Фельдфебель, которого отнюдь не радовала порученная ему миссия, увидел, что женщина сильно взволнована, и попытался ее успокоить. Вынув из кармана куртки небольшой листок бумаги, он сообщил ей, что ему необходимо уточнить кое-какие сведения о ее семье, и попросил назвать имена всех членов семьи, начав с мужа и себя, а затем перечислив всех детей в порядке старшинства. На Марианну напала дрожь.

Возвращаясь в тот приятный июньский вечер домой вместе с 13-летним сыном Риккардо с прогулки под знаменитыми болонскими портиками, Момоло очень удивился, когда увидел, что у его дома толкутся полицейские. Он поспешил подняться к себе в квартиру и обнаружил, что с его перепуганной женой разговаривают офицер полиции и еще какой-то незнакомый человек.

Когда Момоло вошел к себе, Марианна вскричала:

– Ты только послушай, чего эти люди от нас требуют!

Фельдфебель Лючиди уже понял, что худшие опасения, связанные с его миссией, сбываются, но все-таки почувствовал некоторое облегчение, когда появился Момоло: с мужчиной как-никак иметь дело легче. Он вновь сообщил, что ему поручено выяснить, из кого состоит семья Мортара. Момоло, так и не добившись объяснения, к чему эти зловещие расспросы, принялся перечислять имена, называя самого себя, жену и каждого из восьмерых детей.

Фельдфебель сверял все имена со своим списком на листке. Отметив всех десятерых членов семьи, он заявил, что теперь ему нужно увидеть каждого из детей. От такого требования испуг Марианны перерос в настоящий ужас.

Момоло указал на Риккардо, Эрнесту и Эрминию, собравшихся вокруг родителей, но попросил не тревожить остальных детей, которые давно уснули.

Фельдфебеля, возможно, и тронула эта просьба, но он непреклонно настаивал на своем. В конце концов супруги Мортара провели двух полицейских через собственную спальню, а за ними по пятам последовали трое старших детей и служанка. Там спал на диване-кровати шестилетний Эдгардо. Его родители еще не знали, что в списке, который имелся у фельдфебеля, имя Эдгардо подчеркнуто.

Лючиди попросил Анну увести из комнаты остальных детей. Когда они вышли, он вновь повернулся к Момоло и сказал ему:

– Синьор Мортара, я очень сожалею, но должен сообщить вам, что вы стали жертвой предательства.

– Какого еще предательства? – спросила Марианна.

– Вашего сына Эдгардо крестили, – ответил Лючиди, – и мне приказано забрать его.

Крики Марианны разнеслись по всему зданию, так что полицейские, выставленные перед входом в дом, вскоре сбежались наверх, в спальню. Старшие дети очень испугались и тоже потихоньку вернулись в комнату. Истерически рыдая, Марианна бросилась к постели Эдгардо и прижала к себе сонного мальчика.

– Если вы собираетесь отобрать моего сына, вам придется сначала убить меня!

– Наверное, произошла ошибка, – сказал Момоло. – Моего сына никто никогда не крестил… Кто это говорит, что его крестили? Кто говорит, что его нужно забрать?

– Я лишь действую в соответствии с приказом, – умоляюще произнес фельдфебель. – Я просто выполняю приказ инквизитора.

Ситуация, похоже, выходила из-под контроля, и Лючиди уже охватывало отчаяние. Позднее он написал в своем отчете: “Не знаю даже, как описать то действие, которое произвело мое роковое извещение. Могу лишь заверить вас, что я предпочел бы тысячу раз подвергнуться гораздо более серьезным опасностям при выполнении служебного долга, чем сделаться свидетелем такой душераздирающей сцены”.

Марианна продолжала выть, не отходя от постели Эдгардо, Момоло твердил, что все это – чудовищная ошибка, дети плакали, и Лючиди просто не знал, что делать. Оба родителя встали на колени перед окончательно смутившимся фельдфебелем и принялись умолять его во имя человечности не отбирать у них дитя. Немного смягчившись (и наверняка подумав, что во всей этой истории виноват инквизитор), Лючиди предложил Момоло вместе с сыном отправиться к инквизитору в находившийся неподалеку монастырь Сан-Доменико.

Момоло отказался: он боялся отдавать Эдгардо в руки инквизитора.

Лючиди вспоминал: “Пока я ждал, когда к отчаявшимся матери и отцу, которых охватил мучительный ужас, вернется рассудок, чтобы довести дело до неизбежного завершения, в дом начали приходить разные люди – то ли по собственному почину, то ли потому, что их позвали”.

Дело в том, что с разрешения Лючиди Момоло послал Риккардо оповестить брата и дядю Марианны и попросил его привести пожилого еврея, жившего по соседству, – Бонаюто Сангвинетти, чье богатство и положение в общине, как надеялся Момоло, могли бы предотвратить надвигающуюся беду.

Риккардо помчался обратно в кафе, откуда они с отцом ушли меньше часа назад, и застал там двух своих дядьев – Анджело Падовани, брата матери, и Анджело Москато, мужа ее сестры. Позднее Москато так описывал эту встречу:

“Когда я сидел со свояком в кафе «Дженио» на виа Веттурини, прибежал мой племянник Риккардо Мортара, заливаясь слезами, и рассказал, что к ним домой нагрянули карабинеры и что они собираются похитить его брата Эдгардо”.

Оба родственника поспешили к дому семьи Мортара: “Мы увидели мать семейства в таком сокрушенном и подавленном состоянии, что словами не описать. Я попросил начальника жандармов объяснить мне, что тут происходит, и он ответил, что у него есть приказ (хотя сам приказ он мне так и не показал) от инквизитора, отца Пьера Гаэтано Фелетти, забрать Эдгардо, потому что мальчика крестили”.

Марианна была “вне себя от отчаяния”, вспоминал ее брат Анджело Падовани. “Она простерлась на диване, который служил еще и кроватью, – на диване, где спал Эдгардо, и крепко прижимала его к груди, чтобы никто не мог отнять у нее мальчика”.

Пытаясь что-нибудь придумать, чтобы полиция не забирала Эдгардо, Падовани и его свояк убедили фельдфебеля не уводить мальчика до тех пор, пока они не посовещаются со своим дядей, который живет неподалеку. Этот дядя – отец брата Марианны, тоже носивший имя Анджело Падовани, – все еще работал в этот час в принадлежавшем ему маленьком банке, в том же доме, где он жил.

Услышав от племянников о драматических событиях в доме Мортара, синьор Падовани решил, что их единственная надежда – личная встреча с инквизитором. Молодой Падовани побежал обратно, чтобы известить фельдфебеля о необходимости продлить отсрочку, а старший Падовани и Москато тем временем отправились в монастырь.

В одиннадцать часов вечера они приблизились к грозным воротам Сан-Доменико и попросили стражу отвести их к инквизитору. Несмотря на поздний час, они торопливо поднялись в комнату инквизитора. Они принялись умолять отца Фелетти объяснить им, почему он приказал полиции забрать Эдгардо. Стараясь говорить ровным тоном и надеясь успокоить своих посетителей, инквизитор сказал, что мальчика тайно крестили, хотя кто именно это сделал и как ему стало об этом известно, он сообщить им не может. Как только известие о крещении дошло до церковных властей, они отдали ему указания, которые он теперь выполняет: поскольку мальчик стал католиком, ему нельзя воспитываться в семье иудеев.

Падовани отчаянно запротестовал. Это крайне жестоко, сказал он, отнимать ребенка у родителей, даже не дав им возможности как-то защититься. Отец Фелетти ответил просто: не в его власти уклоняться от исполнения приказа, который ему поступил. Родственники Эдгардо просили открыть им, почему он думает, что мальчика крестили, ведь никто в семье ничего об этом не знал. Инквизитор ответил, что он не вправе предоставлять им подобные объяснения, так как эти сведения не подлежат огласке, однако они могут не сомневаться, что все делается по закону. Для всех будет лучше, добавил он, если члены семьи просто смирятся с неизбежным. “Я действовал в данном случае далеко не бездумно, – сказал он, – а, напротив, по совести, ибо все совершалось в полном соответствии со священными канонами церкви”.

Видя, что отца Фелетти невозможно склонить к пересмотру приказа, просители умолили дать семье хоть небольшую отсрочку, не отбирать мальчика сразу. Они просили повременить хотя бы один день, прежде чем предпринимать какие-либо действия.

“Сначала, – вспоминал позднее Москато, – этот каменный человек ответил отказом, и тогда мы попытались живописать ему чудовищное состояние матери, у которой на руках грудной младенец, и рассказали об отце мальчика, который от горя едва не обезумел, и о восьмерых [sic] детишках, которые цепляются за колени родителей и полицейских, умоляя не отнимать у них брата”.

В конце концов инквизитор смилостивился и дал им 24-часовую отсрочку, надеясь, что за это время кто-нибудь убедит обезумевшую мать выйти из квартиры, а значит, удастся предотвратить скандал, грозивший нежелательными общественными беспорядками. Он взял с Москато и Падовани обещание, что никто не будет подстраивать “исчезновение” мальчика (обещание они дали, но с явной неохотой).

Отец Фелетти позднее рассказывал, о чем он думал тогда, взвешивая в уме риски, которыми чревата такая отсрочка. Он прекрасно знал о “суевериях, в коих погрязли евреи”, а потому боялся не только того, что “ребенка выкрадут”, но даже и вероятности, что его могут “принести в жертву”. Подобные мнения были широко распространены в Италии той поры: многие считали, что евреи скорее убьют собственных детей, чем согласятся на то, чтобы те выросли католиками. Инквизитор не хотел рисковать. В записке для Лючиди, которую он вручил Падовани, он приказывал фельдфебелю не спускать глаз с Эдгардо.

Тем временем дежурство в квартире Мортара продолжалось – в дом стекались все новые люди, друзья и соседи. Среди них был ближайший сосед семьи Мортара, 71-летний Бонаюто Сангвинетти. Как и Момоло, он был переселенцем из еврейской общины города Реджо-Эмилия, расположенного неподалеку, в Моденском герцогстве. Сангвинетти уже спал, когда Риккардо, сперва разыскав обоих дядьев в кафе, пришел к нему домой и рассказал о случившемся его слуге.

Сангвинетти рассказывал о первых минутах после того, как его разбудил слуга: “Я подошел к окну и увидел, что под портиком вышагивают пятеро или шестеро карабинеров. Вначале у меня в голове все перепуталось: я решил, что они явились за кем-то из моих собственных внуков”.

Он побежал к Мортара: “Я увидел обезумевшую от горя мать, заливавшуюся слезами, и отца, который рвал на себе волосы. Дети стояли на коленях и умоляли полицейских пожалеть их. Это была просто неописуемая, невыносимая сцена. Больше того – я своими ушами слышал, как фельдфебель полиции, его фамилия была Лючиди, сказал, что лучше бы ему приказали арестовать сотню преступников, чем забрать этого мальчика”.

В половине первого ночи мрачное бдение в доме Мортара прервало появление Москато и Падовани. Они размахивали листком бумаги, который удалось получить от отца Фелетти. Фельдфебель Лючиди поразился тому, что этим евреям удалось чего-то добиться от инквизитора. Он предполагал, что в ту же ночь уйдет отсюда вместе с мальчиком.

Позже фельдфебель вспоминал:

Я понял, что синьор Падовани – образованный и достойный, судя по манерам, человек. Единоверцы смотрели на него с большим уважением и явно рассчитывали на его помощь. Наверняка у них были для этого все основания, ведь добиться отсрочки в выполнении указа сумел бы только очень влиятельный человек. По моему мнению, никто другой не добился бы такой отсрочки – ведь, как я потом услышал, приказ исходил с высочайшего уровня и даже сам отец-инквизитор не вправе был что-либо тут изменить.

Уходя, фельдфебель оставил в доме сцену, которую сам описал как teatro di pianto e di afflizione – “театр слез и скорби”. Помимо десяти членов семьи Мортара и двух полицейских, оставшихся сторожить Эдгардо, там оставались брат Марианны, ее свояк, ее дядя и еще двое друзей семьи.

Момоло испытал облегчение, когда услышал об отсрочке. Как он говорил позднее, она дарила им хотя бы “лучик надежды”. Однако радость его померкла, когда оказалось, что, выполняя указание инквизитора не спускать глаз с Эдгардо, фельдфебель велел двум полицейским ни на шаг не отходить от ребенка и оставаться в спальне супругов Мортара.

Это была ужасная ночь для Момоло и Марианны: “Оба полицейских оставались в нашей спальне. Время от времени стража сменялась. Можно себе представить, как мы провели ту ночь. Наш маленький сын, хоть и не понимал, что происходит, спал урывками, то и дело просыпался с плачем. А рядом с ним все время сидели солдаты”.

У семьи оставалась одна-единственная надежда – найти кого-то, обладающего достаточной властью, чтобы аннулировать приказ инквизитора. В Болонье было только два человека, которые, по мнению мужчин из семей Мортара и Падовани, могли бы иметь такие полномочия: кардинал-легат Джузеппе Милези и городской архиепископ – кардинал Микеле Вьяле-Прела (знаменитая, хотя и неоднозначная личность). Окрыленные дипломатическим успехом, какой одержали свояк и дядя Марианны прошлой ночью в Сан-Доменико, Момоло и Марианна упросили их взять на себя эту новую миссию. И утром 24 июня те отправились обивать новые пороги.

Идти было недалеко. Собственно, накануне вечером, когда запыхавшийся Риккардо принес известие о беде, нависшей над Эдгардо, Анджело Москато как раз сидел в тени внушительного здания, где работал кардинал-легат.

Громадный правительственный дворец, старинное Палаццо Комунале, высился над главной городской площадью Пьяцца Маджоре. Это здание служило городской ратушей с 1336 года, хотя его продолжали достраивать в течение еще двух столетий. Оно гораздо больше походило на крепость, чем на административный центр. Открытие дворца совпало по времени с завершением строительства обширной и монументальной городской стены. Эта стена, достигавшая девяти метров в высоту и имевшая более семи с половиной километров в длину, неровным кольцом опоясывала старый город. Каждую ночь огромные ворота запирались на засов, защищая жителей (и правителей) города от врагов. В те времена, когда сооружались дворец и оборонительная стена, Болонья являлась самостоятельным городом-государством и среди прочих воевала с папскими войсками, стремившимися покорить ее. В конце концов город проиграл в этой борьбе, и в 1506 году, когда папа Юлий II торжественно вступил в Болонью, и сам город, и прилегающие к нему земли были включены в состав Папского государства.

Джузеппе Милези Пирони Ферретти приехал в Болонью всего двумя месяцами ранее: в 41 год он был одновременно назначен кардиналом и отряжен легатом в Болонскую провинцию. 30 апреля 1858 года он прибыл в Болонью, чтобы вступить в новую должность, и его встретили с подобающими церемониями, а размещенные в городе австрийские войска дали в его честь артиллерийский залп. Кардинал занял служебный кабинет и жилую квартиру в правительственном здании.

Однако далеко не все в Болонье радовались приезду кардинала-легата: в городе царила давняя неприязнь к папской власти и австрийским войскам, уже много лет насильно поддерживавшим здесь эту власть. Энрико Боттригари, один из болонцев, подпавших под влияние идей Рисорджименто – движения за национальное объединение, которое в уже не столь отдаленном будущем поможет изгнать Милези из города, – так описывал прибытие кардинала-легата:

Не успел он прибыть в свою штаб-квартиру, как старший сенатор Болоньи уже явился, на дипломатический манер, засвидетельствовать ему почтение, и его примеру последовали многие знатные лица и граждане – все те, кто привык кланяться представителям власти! Видевшие нового легата говорят, что – по малой мере на первый взгляд – человек это холодный, как лед, и не наделенный большим умом.[3]3
  Enrico Bottrigari, Cronaca di Bologna, vol. 2 (1960), p. 419.


[Закрыть]

Инквизитор заранее предупредил и кардинала Милези, и архиепископа о планируемом изъятии еврейского мальчика из семьи. Когда Анджело Падовани и Анджело Москато подошли к воротам резиденции кардинала-легата, им сообщили, что его преосвященства нет сейчас в Болонье. Им ничего больше не оставалось, кроме как попытаться увидеться с другим человеком, способным, по их мнению, помочь им, – с архиепископом болонским, грозным Микеле Вьяле-Прела.

Опять-таки им не пришлось далеко идти: архиепископская резиденция, примыкавшая к собору Сан-Пьетро, находилась буквально в нескольких шагах от правительственного дворца. Ни Падовани, ни Москато не питали особых надежд, потому что за то недолгое время, что знаменитый кардинал пробыл в Болонье, он успел приобрести репутацию вождя церковного движения, противостоявшего либерализму, ревнителя очищения религии и нравственности, друга инквизиции и решительного борца за сохранение статуса папы как мирского правителя.

Прошлой ночью, когда семейство Мортара и их друзья из крошечной еврейской общины Болоньи собрались у них дома, отчаянно силясь придумать, как же помешать полиции забрать Эдгардо, Сангвинетти подбросил мысль: а что, если попытаться подкупить церковных иерархов? Такое предложение никого особенно не изумило: в прошлые века итальянские евреи время от времени прибегали к подобной стратегии, и она успешно срабатывала, даже с папами. Но сейчас никто не обольщался напрасной надеждой: Вьяле-Прела – не из тех, кто клюет на деньги.

Впрочем, у Падовани и Москато даже не появилось возможности проверить это, потому что у дверей архиепископа их ждал тот же прием, что и у кардинала-легата: им сказали, что архиепископ куда-то уехал из Болоньи и его весь день не будет дома.[4]4
  На самом деле оба кардинала тот день провели вместе: они ездили в город Сан-Джованни-ин-Персичето. См. Giuseppe Bosi, Archivio di rimemranze felsinee, vol. 3 (1858), p. 309.


[Закрыть] Когда священник, с которым они разговаривали, услышал, по какому неотложному делу они желают побеседовать с архиепископом, он только воздел руки и сказал, что даже не представляет, как быть.

Наступил полдень, время неумолимо бежало. Анджело Москато сдался: “Видя, что никакой надежды не осталось, мы решили предоставить все злополучной судьбе. Я решил не возвращаться к Мортара, чтобы не терзаться понапрасну”.

В квартире у Мортара атмосфера накалилась до предела. Утром туда пришла сестра Марианны Розина и увидела Марианну, которая по-прежнему не выпускала из объятий Эдгардо и непрерывно рыдала. Когда Розина подошла к Эдгардо и попыталась утешить его, он поцеловал тетю и, показав на полицейских, которые не отходили от него ни на шаг, сказал ей просто: “Они хотят меня забрать”.

Розина сделала единственное, чем, по ее мнению, могла помочь: она отвела племянников и племянниц к себе домой, к собственным шестерым детям. “Мне захотелось избавить их от печального зрелища, они и так насмотрелись на мать в ужасном состоянии”, – объясняла она.

Итак, Розина увела детей, а мужчины, собравшиеся в квартире, решили, что пора что-то делать с самой Марианной. Она провела всю ночь на диване вместе с Эдгардо, не выпуская его из объятий, и по-прежнему не желала разлучаться с ним ни на минуту. Родственники с ужасом думали о том, что произойдет, если она будет оставаться дома, когда ночью явятся карабинеры и попытаются вырвать сына из ее хватки. А еще они боялись за маленькую Имельду, давно кричавшую от голода: мать, поглощенная своим горем, словно не слышала ее криков.

Момоло рассказывал: “День проходил в страхе и тревоге, и, видя жену в таком плачевном состоянии, можно сказать почти обезумевшей, я решил, что лучше будет увести ее из дома, чтобы она не видела, как придут забирать мальчика, иначе это просто убьет ее”. Пятидесятидвухлетний друг семьи Мортара Джузеппе Витта – тоже еврей из Реджо, который жил в Болонье неподалеку от четы Мортара, – предложил отвести Марианну к себе домой, где его ждала жена. Вместе с братом Марианны Витта целых два часа пытался убедить ее, что для нее же лучше будет уйти сейчас из дома: здесь она все равно ничего не сможет изменить, а продолжая вот так убиваться, она ставит под угрозу здоровье Имельды.

Наконец, Марианна уступила их настояниям, но Витте пришлось еще долго ждать, потому что она никак не могла оторваться от Эдгардо и продолжала осыпать его поцелуями. Мужчинам пришлось буквально на себе вынести ее из дома и внести в закрытую карету, потому что силы ее покинули. По рассказам служанки, когда Марианну выносили, она плакала так громко и жалобно, что у всех, кто это слышал, просто сердце разрывалось. Весь недолгий путь до дома Витты Марианна кричала так пронзительно, что, хотя экипаж был крытым, по всей округе люди слышали тревожный шум и подбегали к окнам.