Текст книги "Мысли, которые нас выбирают. Почему одних захватывает безумие, а других вдохновение"

Глава третья
От нормы к психическому расстройству

Феномен захвата включает широкий спектр психологических понятий, например внимание, обучение и память, триггеры, сенсибилизация, подкрепление (когда необычный стимул инициирует повторяющиеся мысли и поступки), обсессия, мотивация, долгосрочные последствия детских переживаний, привязанность и, возможно в первую очередь, – эмоции и настроение.

Чувства, связанные с захватом, могут принимать различные формы, а их интенсивность, продолжительность и качество могут меняться. Иногда эмоциональное переживание длится всего несколько мгновений. Но захват, который оно спровоцировало, может с возрастающей силой овладевать человеком, изменяя его ощущение и понимание мира, не оставляя его долгое время.

Действия, которые мы совершаем в результате захвата, также весьма разнообразны: эффект может быть временным, с умеренными последствиями или изменениями поведения. Или же длительным, полностью меняющим направление нашей жизни. В любом случае этот процесс начинается неосознанно для нас. Когда захват вступает в силу и сужает фокус нашего внимания, мы начинаем чувствовать, что мысли выходят из-под контроля. Это ощущение может вызвать страх и даже панику. В ином случае при захвате переживания могут казаться нам совсем обычными; тогда нам будет казаться, что сознание ограничено одним направлением, следует в нем непрерывно и ничего плохого не происходит.

Когда захват вступает в силу и сужает фокус нашего внимания, мы начинаем чувствовать, что мысли выходят из-под контроля.

Рассказанные ниже истории иллюстрируют самый разный человеческий опыт – от романтической тоски до зависимости, вдохновения и отчаяния. Некоторые истории показывают, как одна-единственная мысль или идея могут захватить нас совершенно заурядным способом и при этом вызывать совсем не заурядный, мощнейший сдвиг в восприятии мира; в других описывается, как жесткие паттерны мышления приводят к разрушительным и болезненным действиям. Первая история – рассказ от лица вымышленного персонажа, но ощущения героя вполне реальны, они хорошо знакомы большинству из нас. Как мы сможем увидеть, искусство часто оказывается порождением захвата. В то же время можно сказать, что оно – продуктивная попытка освободиться из тисков захвата.

Отказ
История Дарроу «Риф, или Там, где разбивается счастье»

Дарроу не мог дождаться, когда же он увидит свою любимую Анну. И вот пришла телеграмма.

«Непредвиденные обстоятельства. Пожалуйста, не приезжай раньше тридцатого. Анна».

Без объяснений, без «тени извинения или сожаления», как пишет Эдит Уортон в своем романе 1912 года «Риф», Анна отложила такую долгожданную встречу на две недели. Телеграмму принесли в купе Дарроу, когда поезд только отошел от станции. Хотя он садился в поезд, предвкушая восхитительную перемену – он собирался сделать Анне предложение, – теперь Дарроу чувствовал, как будто его обокрали. Его мир внезапно встал с ног на голову, и он больше не мог думать ни о чем другом.

«Всю дорогу от Чаринг-Кросса до Дувра поезд выстукивал Джорджу Дарроу слова телеграммы», – пишет Уортон. В конце поездки, когда Дарроу размышлял, продолжать ли путь во Францию, сама природа, казалось, повернулась против него: «И теперь, когда он вышел из купе и стоял, глядя на продуваемую всеми ветрами платформу и бушующее море позади, они [слова Анны] набросились на него, словно сорвались с гребня волны, оглушили и ослепили его с новой яростной и издевательской силой».

Ясно, что он был глупцом, если надеялся, что Анна выйдет за него замуж. Как иначе можно понимать ее слова?

Тремя месяцами раньше, когда Дарроу столкнулся с Анной на вечеринке в Лондоне, на него внезапно нахлынули воспоминания. Он до сих пор чувствовал свое изумление, когда «увидел ее нежданное лицо; темные волосы, спадающие на серые глаза; глаза, разрез которых и тень, скрывавшуюся в них, он помнил в мельчайших подробностях, как мог бы, спустя полжизни, узнать комнату, в которой играл ребенком. Все это, и еще больше, сказала ее улыбка; не только “я помню”, но “я помню то, что помнишь ты”».

Они с Анной влюбились друг в друга двенадцать лет назад. Их чувства вспыхнули мгновенно и полно, но они были слишком молоды, и ни один из них не обладал способностью в должной мере распознать, что такие чувства – большая редкость. Анна просто исчезла – на взгляд Дарроу, без какой-либо причины и смысла.

Когда больше чем через десятилетие они снова встретили друг друга свободными – она вдовела, он никогда не был женат, – они почувствовали, что им необыкновенно повезло, словно свыше был дарован второй шанс. Взволнованный этими обстоятельствами, которые казались ему не чем иным, как судьбой, Дарроу решил, что Анна именно та женщина, с которой он окончательно остепенится.

Однако, получив телеграмму, Дарроу прокрутил в памяти всю историю, рассматривая ее с новой, критической точки зрения. Он искал, в чем заключалась ошибка его расчетов. Возможно, Анна умалчивала ровно столько, чтобы позволить ему нарисовать штрихи на ее чистом холсте, штрихи, которые ему нужно было или хотелось нарисовать. Возможно, она никогда не ощущала то накала эмоций, который, как он думал всего несколько мгновений назад, они оба испытывали.

Теперь все подвергалось переосмыслению.

Постепенно весь мир Дарроу стал безмолвным, бесцветным и расплывчатым. Пейзажи за окном казались размытыми, обрывки разговора, долетавшие до его слуха, перестали быть понятными. Он был беспокоен, его ужасно раздражали звуки локомотива и все, что не было Анной.

Острая боль отказа превратила мир во враждебное место: «Теперь в завываниях ветра Дарроу продолжал слышать насмешливое эхо ее послания: “Непредвиденные обстоятельства”». Он вышел на перрон, подталкиваемый со всех сторон толпой. «Издевательские голоса звучали, словно эхо, в его голове: “Она не хочет тебя, не хочет тебя, не хочет тебя”, – говорили локти и зонтики, на которые он то и дело натыкался в толпе».

Где-то глубоко внутри Дарроу знал, что послание может не означать отказа, что сотни совершенно правдоподобных объяснений – абсолютно невинных – могли бы оправдать отсрочку, о которой так внезапно попросила Анна. Но он все еще не мог заглушить эхо этих трех слов: «Пожалуйста, не приезжай».

Хотя персонаж Эдит Уортон вымышлен, он воплощает вполне реальный феномен: болезненное, навязчивое переживание, которое может поразить нас, просочившись надуманным смыслом между строчек самого краткого и ни к чему не обязывающего сообщения.

Жестокий отец
История Ф. Кафки

Дети особенно восприимчивы к захвату, когда они с большим трудом пытаются осмыслить мир взрослых, который кажется им жестоким, иррациональным или безжалостным. Детские воспоминания – или любой формирующий личность опыт – могут приобретать особое значение и овладевать человеком, часто во вред ему.

В письме, которое Франц Кафка написал своему престарелому отцу в 1919 году, он размышляет о чувстве благоговейного трепета, страха и смятения, пережитом им в раннем возрасте. «Для меня, ребенка, все, что ты рявкал в мою сторону, воспринималось почти что законом Божьим», – объяснял Кафка. И это притом, что отец был далек от святости: «Из своего кресла ты правил миром. Твое мнение было верным; все иные мнения были глупыми, дикими, ненормальными и тупыми».

Будучи уже взрослым, писатель оставался в плену воспоминаний о своем отце, неспособный сорваться с эмоциональной орбиты своего детства. «Мои сочинения, – признавал Кафка, – написаны о тебе: все это я делал, чтобы выплакаться, как не мог выплакаться у тебя на плече».

Выросший под надзором крупного, сильного, грозного мужчины, юный Франц болезненно осознавал свое собственное тщедушное телосложение. Каждая ошибка оборачивалась разочарованием в себе от неумения соответствовать идеалам мужественности. «Здесь я действительно в чем-то стал самостоятельным и отдалился от тебя, – пишет Кафка, – хотя это немного и напоминает червя, который, если наступить ногой на заднюю часть, оторвется и уползет в сторону».

Письмо Кафки к отцу было попыткой объяснить обиду, тлеющую в нем на протяжении всей жизни; он перечислял примеры пренебрежения и мелочной жестокости, болезненные воспоминания о семейной жизни, прошедшей в ощущении беспомощности и отчаяния.

Сначала ешь, потом говори. У отца Кафки был список правил поведения за обеденным столом. Во время еды отец не допускал никаких дискуссий; ни в коем случае нельзя было хрустеть костями от курицы, хотя сам он грубо нарушал собственный указ, вгрызаясь в кусок мяса, как пещерный человек, и, как «пещерный» человек, он подстригал ногти прямо за столом и чистил уши зубочистками. Соус следовало пробовать изящно, хотя отец хлебал его жадно и громко. Хлеб следовало отрезать ровно, хотя сам отец отпиливал куски ножом, испачканным в соусе. Ни одной крошки не должно было упасть на пол, но в конце каждой трапезы внушительная куча крошек обнаруживалась под его стулом. Более того, все должно было быть съедено до последнего кусочка. Но почему же тогда его отец называл приготовленные матерью блюда «жратвой», обвиняя «скотину» в том, что она испортила превосходное мясо?

В другом эпизоде молодой Кафка вспоминает, как зимней ночью он много часов просил стакан воды, «отчасти чтобы позлить вас, а отчасти чтобы развлечься». Поскольку мальчишка продолжал подвывать, отец Кафки выволок его из кровати, оттащил прямо в холщовой пижаме на балкон их маленькой пражской квартиры и закрыл за ним дверь. Трясясь от холода под дверью, Франц внезапно увидел свое собственное существование как случайное и необязательное: «Спустя годы меня все еще мучило, что огромный мужчина, мой отец, высшая инстанция, почти без всякой причины ночью мог подойти ко мне, вытащить из постели и вынести на балкон. Вот, значит, каким ничтожеством я был для него».

Последствия от этого для Кафки с возрастом только усугублялись. Воспоминания детства не только сформировали темные, сюрреалистичные пейзажи его романов, но также и его обретающее очертания представление о себе как о писателе. Несмотря на мировое признание, критика отца преследовала его с молодости до зрелых лет:

«Стоило только увлечься каким-нибудь делом, загореться им, прийти домой и сказать о нем – и ответом были иронический вздох, покачивание головой, постукивание пальцами по столу: “А получше ты ничего не мог придумать?”, “Мне бы твои заботы”, “Не до того мне”, “Ломаного гроша не стоит”, Тоже мне событие!”».

О чем говорит письмо Кафки, так это о бесконечных унижениях со стороны раздражительного, взыскательного, временами придирчивого отца. Хотя Кафка признавал, что отец его «едва ли хоть раз ударил», он с ужасом вспоминал угрозу насилия, которая никогда реально не осуществлялась: «Но то, как ты кричал, как наливалось кровью твое лицо, как торопливо ты отстегивал подтяжки и вешал их на спинку стула, – все это было для меня даже хуже».

То, что начиналось как эпизод домашнего наказания, вскоре превращалось, путем некоей алхимической реакции, в сцену казни через повешение:

«Вероятно, такое чувство у приговоренного к повешению. Если его действительно повесят, он умрет и все кончится. А если ему придется пережить все приготовления к казни и только когда перед его лицом уже повиснет петля, он узнает, что помилован, он может страдать всю жизнь».

Письмо Кафки к отцу было попыткой объяснить обиду, тлеющую в нем на протяжении всей жизни.

Простота смерти кажется предпочтительнее бесконечной угрозы унижения. Вследствие этого большая часть взрослой жизни Кафки была покрыта тенью неизбежности надвигающейся боли. Ощущение этой неизбежности заполняло не только его настоящее, но и все обозримое будущее. Как Осужденный в его новелле «В исправительной колонии», Кафка жил, как будто постоянно ожидая исполнение приговора.

Он достиг успеха как писатель, но оставался полностью под влиянием отца. Тот оставался постоянно недовольным свершениями своего сына. Со временем молодой писатель обнаружил, что он не может принять редкий комплимент от своего отца: «Это стало неизменной привычкой, даже когда твое мнение, в порядке исключения, совпадало с моим».

Спустя годы Кафка переосмыслил всю историю своей жизни, осознав ее бесконечной борьбой за освобождение от тирании.

Всю глубину страданий писателя особенно хорошо воплощало одно детское воспоминание. Он и его отец в купальне: «Вот я, костлявый, тощий, хилый; и ты, сильный, высокий, мускулистый». Стыдясь своей неуклюжести в воде, юный Франц почувствовал ужас осознания: «В такие моменты вспоминались и назойливо преследовали меня все мои прошлые ошибки»[8]8
  Здесь и далее перевод Е. Кацевой (прим. переводчика).


[Закрыть].

Алкоголь
История К. Кнапп

«Я любила то ощущение, которое вызывал во мне алкоголь, и мне нравилось, как алкоголь смещал фокус моего внимания от меня самой», – писала Кэролайн Кнапп в своей блестящей книге воспоминаний «Алкоголизм: история любви», вышедшей в 1996 году.

Немногие писатели или ученые сумели так хорошо описать то особенное ощущение, которое испытывает пристрастившийся к алкоголю.

«Мне нравились звуки алкоголя: скольжение пробки из горлышка винной бутылки, отчетливое буль-буль жидкости, льющейся в бокал, позвякивание кусочков льда в высоком стакане».

«Я любила все эти ритуалы, дух товарищества и братства, который возникает между пьющими».

«Я любила… теплое, расслабляющее ощущение, одновременно легкость и кураж, которые алкоголь дарил мне».

«История любви. Да, это история любви, – пишет Кнапп. – Речь идет о страсти, чувственном удовольствии, мощном притяжении, вожделении, трепете, томлении. Эта потребность столь сильная, что она разрушает человека».

У некоторых читателей мемуаров Кнапп описание кубиков льда, постукивающих в стакане, пробуждает целый мир. Образы, которые писательница столь любовно создает, так или иначе связаны с мощным переживанием – предвкушением алкоголя. Эти многообещающие намеки обладают властью пробуждать интерес, фокусировать внимание, разжигать желание. Кнапп пишет: «И сегодня я все еще не понимаю, исходит ли этот голод из семьи, или это нечто, с чем я родилась».

На самом деле захват является результатом обучения и воспоминаний. Намеки не имеют никакого значения, если нет ассоциации с предыдущим опытом. Если вы никогда не курили, то хруст сигаретной пачки, першение в горле, колечки дыма, образ верблюда или ковбоя не вызовут у вас никакого отклика; вам не захочется курить.

В конце концов Кнапп отвечает на вопрос об источнике своего пристрастия к алкоголю: это была не просто «любовь с первого взгляда». Как она пишет в «Алкоголизме»: «Взаимоотношения развивались постепенно, в течение многих лет, когда расставания сменялись воссоединением».

«Дорогой отец!

Я напилась тем вечером, когда ты умер. Потом я напилась в вечер похорон, а потом пила каждый вечер – один год, 10 месяцев и 13 дней.

Мы никогда не обсуждали эту тему, по крайней мере напрямую: ты пил, я пила, мы пили, – но как все это переплелось вместе, стало таким запутанным и соблазнительным? Поэтому я решила, что пришло время все это обсудить. Я подозреваю, что ты – психиатр, психоаналитик и в семье, и за ее пределами, – был бы благодарен за это намерение, за намерение разгласить секрет, подобный нашему.

На первый взгляд все выглядит так непрезентабельно: дочь психоаналитика алкоголичка. Не очень-то красиво, не так ли? Кажется неправильным. Но ты-то хорошо знал, как обманчив первый взгляд, как может вскипеть пена и обезобразить самую красивую поверхность и насколько это сложная проблема – жить и пытаться любить людей, справляясь со сложными чувствами.

Я не помню свой первый стакан, но подозреваю, что он был выпит в твоем обществе; скорее всего, мы сидели в гостиной, где вы с мамой каждый вечер готовили себе коктейли… Мне нравилось пить, долгое время нравилось. Я любила это так сильно, что могла бы – буквально – умереть за глоток…

Я научилась выпивать у тебя, наблюдая за тобой. Я смотрела, как ты приходишь после работы и смешиваешь графин мартини, и я видела, как напряжение начинает отпускать тебя, после того как ты выпьешь первую порцию… Ты словно балансировал на грани печали».

Намеки не имеют никакого значения, если нет ассоциации с предыдущим опытом. Если вы никогда не курили, то хруст сигаретной пачки, першение в горле, колечки дыма не вызовут у вас никакого отклика; вам не захочется курить.

Кнапп определяет – как это может сделать только зависимый человек – главный принцип зависимости: твердая, неоспоримая и неколебимая убежденность в необходимости алкоголя. Это «мне нужно», по ощущениям, передается некоторыми сигналами: наше внимание уходит в сторону, скользит, словно под действием силы тяжести, и притягивается к стакану. В этом ощущении нас захватывает не сам алкоголь; а то ощущение, которое он вызывает. Как пишет Кнапп: «Мне иногда кажется, что алкоголики – это люди, которые возвысили свое стремление и обратили его в искусство или в культ. В погоне за стаканом, заполняя пустоту алкоголем, они иногда убивают себя. Они могут отказаться от жидкости, но погоню остановить труднее».

Кнапп сравнивает отчаянное стремление алкоголика к умиротворению с ее детским пристрастием к перфекционизму: к «идеальной паре фирменных кожаных выходных туфель», дополненных, естественно, «сапогами для верховой езды и черной вельветовой шляпой абсолютно идеального размера», или «самой высокой новогодней елкой в поселке». В каждом подобном случае предпосылкой конкретного желания было нечто иное, нежели сам объект этого желания: обещание, возможно иллюзорное, умиротворения. Для Кнапп это всегда была «некая духовная морковка на палочке, обещающая покой и утешение».

Физическая боль
История К. Кеттлуэлл

Подростком Кэролайн Кеттлуэлл резала себе руки. В своей книге «Обман» она пытается разобраться, почему ей так нравилось себя резать и почему это продолжалось почти до двадцатипятилетнего возраста: «Когда я начала это делать… я на самом деле абсолютно не понимала, зачем режу себя, – просто знала, что должна это делать. Я понимала, что это выглядит ненормальным – резать себя подобным образом». Внешне нормальная девочка-подросток, на которую словно падала тень беспокойства и страха: «Каждый день я просыпалась и отправлялась в школу, съедала обед и делала уроки, двигалась по жизни, но мне казалось, что я с каждым днем все больше выхожу из-под собственного контроля, как будто я была связана с той, другой Кэролайн только тончайшей нитью».

Кеттлуэлл описывает мгновения до того, как она резала себя, как «ужасное, скребущее, дергающее, тревожное беспокойство». Это беспокойство превращалось в «гнетущее напряжение, словно что-то ползло по моей плоти и мне хотелось стряхнуть это со своей кожи, как лошадь стряхивает мух. Я садилась на кровати, впивалась ногтями в лицо, испытывая желание разорвать на себе кожу. Что вы можете поделать с таким желанием?»

Испытав подобные ощущения, Кэролайн пыталась разобраться, как обычный человек может прекратить поведение не просто саморазрушающее – дикое. Что заставляло ее резать себя? Ни одна из «тривиальных» подростковых проблем Кэролайн не давала адекватного объяснения: «Сколько проблем следует иметь, чтобы оправдать самоповреждение?» Кеттлуэлл составила список возможных объяснений: чудаки и оригиналы в семейной истории (пьяницы, склонные к депрессии и самоубийству); ужасная ностальгия, граничащая с паникой; ночные кошмары и боязнь темноты. Но ни одно из этих объяснений не казалось существенным или истинным по отношению к ее собственному опыту. Все, что она знала, – это настоятельная потребность удовлетворить свое желание, и, когда она резала себя, тревожное беспокойство уходило. Разрежь – и ты проживешь день. Разрежь, и можешь садиться за уроки.

Кэролайн резала себя в отчаянии, или когда ощущала унижение, или неуверенность, или вину, или одиночество.

«Я нежно касалась лезвием бритвы бледной кожи на внутренней поверхности локтя, а потом медленно проводила линию – так медленно, что чувствовала, как через лезвие передаются самые слабые толчки сопротивления тканей, сменяющиеся свободным ходом лезвия. Это была очень тонкая, изящная боль, едва ли вообще боль, словно легкий мимолетный ожог от расплавленного свечного воска. После бритвы кожа словно таяла, на мгновение приоткрывая молочно-белые внутренние слои, прежде чем крохотные бусины крови насыщенного темно-красного цвета просачивались через разрез длиной в дюйм. Затем кровь наполняла разрез и начинала искажать чистые и ровные края аккуратно нанесенной раны. Хаос в моей голове превращался в мягкий шелк тишины и покоя. Я вся становилась этим ощущением – ощущением руки, лезвия, крови и плоти».

Кэролайн резала себя в отчаянии, или когда ощущала унижение, или неуверенность, или вину, или одиночество. «Мне хотелось резать ради самого разреза, – объясняет она, – чтобы осторожно препарировать капилляры, открывать вены. Потребность резать была для меня тем же ощущением, как жажда воздуха в тот момент, когда вы ныряете в бассейн слишком глубоко, чтобы продержаться на одном вдохе».

Она искала истоки своей потребности самоповреждения, но этот поиск в конечном счете привел ее в тупик. Ключи, которые она надеялась отыскать, – какой-нибудь первоначальный эмоциональный заряд или случай, запечатлевшийся в памяти, – так никогда и не нашлись. Кэролайн пыталась найти ответ, распутать это невидимый узел в моменты «изящной боли», но осмысления не происходило, только всепоглощающие эмоции, которые она испытывала в такие моменты.

В этом ощущении Кэролайн нашла способ уводить свое внимание от того, что беспокоило ее, к тому, чем она могла управлять. Вот это самое управление и стало захватом, захватом внимания и самой себя. Это привело к замкнутому кругу, который очень трудно разорвать. Одна из головоломных задач по выяснению истоков подобной склонности состоит в определении, является ли самоповреждение предшественником или последствием, причиной или результатом. Была ли Кэролайн захвачена самоповреждением и, следовательно, прибегала к нему в моменты дискомфорта или тревоги или нанесение ран было результатом захвата тревогами и потребностью в освобождении? Дело в том, что захват может порождать захват.