Текст книги "Заговор бумаг"

Расходы на лучшие условия проживания для Кейт должны были обойтись мне недешево: двадцать фунтов, чтобы перевести ее в Пресс-ярд, еще одиннадцать шиллингов в неделю за постой. После вычета того, что мне предстояло заплатить этому мерзавцу Арнольду, и взяток, которые уже облегчили мой кошелек, оставшихся денег от щедрого вознаграждения сэра Оуэна едва хватало, чтобы оплатить мои расходы. Дело, которое казалось таким простым и прибыльным, в лучшем случае принесет мне несколько шиллингов. Мне вовсе не хотелось расставаться с такой внушительной суммой, которая требовалась для переселения Кейт, но другого выхода я не видел. Придется раскошелиться, чтобы она молчала.

– Я еще приду удостовериться, что все идет хорошо, – сказал я, зная, что это ложь, такая же, как заверение, что ее не повесят.

Я надеялся, что за недостатком доказательств ее оправдают, но не знал, как далеко может зайти Уайльд, чтобы купить свидетелей. Тем не менее я не мог быть защитником Кейт Коул и вышел из Ньюгетской тюрьмы с надеждой, что мне не придется вспоминать о ней в ближайшее время.

Глава 6

Я не стал возвращаться домой, а тотчас отправился в район Блумсбери-Сквер,где на Гилберт-стрит проживал мой друг Элиас Гордон, которому это было не по карману. В то время я был молод и редко нуждался в помощи, но время от времени, когда я не мог выполнить задание клиента в одиночку, я прибегал к помощи Элиаса, хирурга из Шотландии и моего верного друга. Я познакомился с Элиасом после моего последнего боя, когда я непоправимо повредил ногу. Это случилось во время третьего ожесточенного поединка с Гвидо Габрианелли, итальянцем, которого я победил дважды и которому проиграл в последнем бою самым скандальным образом.

Габрианелли был родом из Падуи, где прославился под прозвищем Человек-молот, или что-то в этом роде, если перевести с его родного женственного наречия. Мне приходилось боксировать с иностранцами до этого: мистеру Хабаккуку Ярдли, который устраивал мои матчи, нравились бои с иностранцами, поскольку англичане с радостью отдавали свои шиллинги, чтобы посмотреть, как их соотечественник – не важно, что он еврей, для них в этот момент он был настоящим англичанином – дубасит какого-нибудь французика. Примечательно, что, когда речь шла о кулачном бое, евреи становились англичанами, а все иностранцы – французами.

Этот Габрианелли, или Человек-молот, прибыл в Англию и, не попытавшись связаться со мной или с мистером Ярдли, чтобы устроить матч, опубликовал в «Дейли адвертайзер» объявление следующего содержания, которое привело меня в ярость:

Мне стало известно, что на этом острове есть боксер, который мнит себя Самсоном, – некий Бенджамин Уивер, называющий себя Львом Иудеи. Но если он утверждает, что может победить меня, я назову его Лжецом Иудеи. В моей родной Италии никто не отважится сразиться со мной, ибо я размозжу челюсть любому противнику своим кулаком. Давайте посмотрим, хватит ли у этого Уивера смелости померяться со мной силами. В полной готовности и к его услугам,

Гвидо Габрианелли, Человек-молот

Я, как и мои собратья по цеху, был поражен воинственностью этого иностранца. Боксеры часто помещали вызывающие объявления в этой газете, но, как правило, это происходило, когда страсти накалялись, начинать же отношения со злобы было нелепо. Но мистер Ярдли почувствовал вкус серебра в этой абсурдной ситуации и решил, что такое напыщенное бахвальство привлечет толпу зрителей. Пока он занимался приготовлениями, я опубликовал ответ, который мистер Ярдли посоветовал сделать как можно более вызывающим.

Пусть мистер Габрианелли, этот боец из Италии, знает, что я готов сразиться с ним на ринге в любую минуту. Я не подвергаю сомнению его заявление, что в своей родной стране он сломает кулаком челюсть любому противнику, но мистер Габрианелли должен помнить, что здесь ему придется сражаться с людьми твердого характера, и я сомневаюсь, что британскую челюсть можно сломать даже наковальней. Если мистер Габрианелли будет настолько безрассуден, что согласится на предложенный им самим поединок, я искренне надеюсь, что все, кто считает этот остров своей родиной, придут посмотреть, что происходит с иностранцами, которые приезжают к нам, чтобы хвастаться попусту.

Бен Уивер

Об этом поединке только и говорили ценители искусства кулачного боя, и посмотреть его пришло больше народа, чем мы могли мечтать, так что театр мистера Ярдли в Саутворке едва мог вместить всех желающих. Сбор от поединка составил более ста пятидесяти фунтов, из которых треть причиталась мистеру Ярдли и по трети – каждому из бойцов.

Габрианелли был настроен по-боевому. До этого я видел его один раз, но издали – когда он разгуливал по городу в своем глупом красном костюме, украшенном всякой ерундой и лентами, и, глядя на него, я подумал, что любой британец сможет свалить этого итальянца одним дуновением. Теперь же, когда мы оба разделись до штанов, чулок и туфель, я увидел, что имею дело с силачом. К тому же в нем было что-то пугающе звериное. Голова – свежевыбрита, а спина и грудь – покрыты густыми черными волосами, как у африканской обезьяны. Зрители тоже думали, что увидят глупого фата, который не станет снимать перед матчем парика, и теперь в немом изумлении таращились на эту гориллу, тяжело ступавшую взад-вперед в своем углу ринга, разминая мышцы груди и рук.

Однако мои опасения, по крайней мере в отношении этого матча, оказались беспочвенными. Как только поединок начался, Габрианелли нанес мне сильный удар в подбородок. Признаюсь, удар был неожиданным и чрезвычайно болезненным, но под одобрительные возгласы толпы я продемонстрировал, что моя челюсть цела. Повернувшись спиной к противнику, я легонько ударил себя по обеим щекам, и толпа взорвалась бурным восторгом.

Габрианелли сделал попытку подкрасться ко мне сзади, воспользовавшись моим кривляньем. Я знал, что подвергаю себя опасности, но моя выходка понравилась зрителям и, что еще важнее, мистеру Ярдли, который никогда не скупился на дополнительное вознаграждение своим лучшим бойцам, так же как был всегда безжалостен по отношению к тем, кто на ринге слишком часто проигрывал. Так или иначе, я успел вовремя наклониться и избежать мощного удара этого Человека-молота, сам ударил правой, метя прямо в живот, и разогнулся, намереваясь ухватить его и оторвать от пола.

Мне это удалось. Я отбросил его, и, можно сказать без преувеличения, он полетел словно подхваченный порывом сильного ветра, пока не ударился ногами об ограждение ринга и не упал там, в толпу подбежавших зрителей, которые с радостью принялись колотить его ногами. Толпа бесновалась, и я поднял вверх руки в победном жесте, приглашая Габриаиелли вернуться на ринг. Он лежал без движения не дольше секунды, потом встряхнулся и встал на ноги, с трудом понимая, что произошло. Когда он повернулся ко мне, я увидел, что его лицо, а также бритая голова стали пунцовыми. Он стал угрожающе размахивать кулаками и что-то выкрикивать на своем причудливом наречии.

Мистер Ярдли, бывший в свое время выдающимся бойцом, а теперь растолстевший и раздобревший, крикнул мне снизу:

– Мне кажется, Бен, он тебя вызывает.

– Вызывает на что? – спросил я не без труда, так как у меня уже болела челюсть от полученного удара. – Это боксерский ринг. Какой еще ему нужен вызов?

Как оказалось, он вызывал меня на дуэль другого типа. В Италии не принято наносить удары противнику в живот. Это считается недостойным мужчины. Там, насколько я могу судить, боксеры просто молотят друг друга по лицу весь день. Неудивительно, что челюсти у них так легко дробятся. Габрианелли был убежден, что я совершил подлость, и отказывался вновь выйти на ринг с человеком, лишенным чести. Меня объявили победителем, а мистер Ярдли едва пережил бунт: люди были возмущены тем, что за шиллинг им показали всего три удара. Мистер Ярдли спасся сам и спас нашу выручку только тем, что сообщил зрителям – они, мол, заплатили, дабы стать свидетелями превосходства британца над иностранцем.

После этого матча моя репутация только возросла. Я продолжал сражаться на ринге и довольно часто побеждал повсюду в городе – и в Смитфилде, и в Муэрфилде, и на ярмарке Святого Георгия, и в театре Ярдли в Саутворке. Тем временем Габрианелли уполз зализывать раны и усваивать урок, что бокс в Англии – это нечто большее, чем бесконечно молотить друг друга кулаками по челюсти. Проведя несколько месяцев в тренировочных боях с английскими боксерами, он снова бросил мне вызов, который я с радостью принял. Габрианелли улучшил технику, но был по-прежнему слаб в отношении средней части корпуса. Он наносил мне удары по челюсти. Я наносил ответные удары в живот. Он снова наносил удар по лицу, а я бил в среднюю часть корпуса. Это продолжалось почти монотонно с четверть часа, пока я из чистой зловредности не ударил его со всей силы в челюсть, и он упал на спину. Я подбежал к нему, готовый нанести еще один такой же удар, хотя мне казалось, что его челюсть едва ли могла это выдержать, как и мой кулак, но челюсть у Габрианелли была крепкой, и наносить удары в область живота было не так больно. К счастью, других ударов не потребовалось, поскольку он лежал неподвижно, закинув руки за голову и поджав ноги, как младенец. Он оставался в этом положении не менее получаса.

Когда мы с мистером Ярдли снова получили вызов от Габрианелли, то не стали спешить с согласием. Было неясно, готова ли публика выложить свои денежки, чтобы увидеть, как я побью этого человека в третий раз. Но пока мы колебались, Габрианелли почти каждый день публиковал оскорбительные объявления. Сперва он назвал меня трусом и шутом. Я только посмеивался над этими оскорблениями, но, когда он изменил тактику и назвал меня трусом с острова трусов и британским шутом, самым потешным шутом в мире, мистер Ярдли решил, что такие оскорбления должны пробудить достаточный интерес к матчу. И действительно, посмотреть третий матч пришли толпы. Я слишком верил в свою победу, что было, конечно, глупо, так как Габрианелли был силен, – я испытал силу его ударов на себе. Но итог двух предыдущих матчей вскружил лгне голову, и ставки, которые делали на матч, соответствовали моему настроению – двадцать к одному, что я выиграю.

Мой противник подготовился к этому поединку. Позднее я узнал, что он часами принимал удары в живот, пытаясь таким образом выработать выносливость. Теперь, когда я принялся, как и раньше, молотить его по корпусу, Габрианелли и глазом не моргнул.

Он продолжал свою тактику жестких ударов мне в лицо, а я продолжал их мужественно выносить. Мы бились не менее часа, пока мое обнаженное тело не стало мокрым от пота, а его черные волосы не спутались в клубки. Поединок длился так долго, что публика заскучала: в конце мы вяло кружились по рингу, словно плавали под водой, целясь друг в друга или медленно уклоняясь.

Именно тогда он нанес свой удар. Это был мастерский и мощный удар, такого я от него не ожидал. Он нацелился прямо в мою челюсть, а я из-за усталости не заметил. Точнее сказать, я заметил приближение кулака, но не зная, что делать, когда тебе метят прямо в лицо. Я наблюдал за его приближением, словно это была какая-то дьявольская птица, – и вот он ударил меня в подбородок. Помнится, я подумал – пока горячая белая пелена не затмила мое сознание и я полностью не потерял равновесия, – что, если моя челюсть действительно сломается, насмешек не оберусь. Я напрасно волновался из-за челюсти; она осталась цела, только опухла неимоверно, но удар Габрианелли был настолько силен, что меня отбросило назад и я вылетел с ринга. Зеркальное отражение нашего первого матча.

Мне трудно описать, что я чувствовал. Это были растерянность, ужас, стыд – и страдание, настолько сильное, что я не понимал, боль это или что-то иное, доселе мне неведомое. Сначала я не мог взять в толк, чем это вызвано, но, когда стал приходить в чувство, заметил с каким-то странным равнодушием, которое иногда охватывает жертвы несчастных случаев, что моя левая нога вывернута под неестественным углом. Вылетая с ринга, правой ногой я зацепился за край помоста и упал на левую, которая, не выдержав удара, сломалась сразу в двух местах.

Когда шок от случившегося начал проходить, нестерпимая боль, которую, я надеюсь, мне не доведется испытать вновь, лишила меня чувств, и о том, что было после, я знаю лишь со слов Элиаса.

Совершенно незнакомый мне тогда Элиас Гордон решил поставить сто фунтов на бойца, которому предрекали поражение. Когда я упал на землю бесформенной грудой, он вскочил и закричал изо всех сил: «Две тысячи фунтов!» Сомневаюсь, чтобы прежде он держал в руках столь внушительную сумму, и под впечатлением от того, какие перспективы открывало ему мое несчастье, он договорился с мистером Ярдли, что займется моим лечением сам и совершенно бесплатно. Мой предполагаемый друг Ярдли согласился, так как Элиас выразил беспокойство по поводу моего ранения. Перелом был настолько серьезным, что, по его мнению, моя жизнь висела на волоске, а если я выживу, полагал он, вряд ли снова смогу ходить, и, естественно, об участии в поединках не могло быть и речи. Как все медики, Элиас, очевидно, преувеличивал опасность моего положения, чтобы, если все обернется к худшему, его прогнозы сбылись бы, а если бы я поправился, он оказался бы кудесником. Мистер Ярдли выслушал Элиаса и сказал, что ему все равно и что его мало заботят выбывшие из игры бойцы. Я никогда больше его не видел, за исключением того раза, когда он принес мне мою долю от выручки.

Элиас, напротив, полностью посвятил себя моему выздоровлению. Всю первую неделю он почти каждую ночь оставался со мной, так как опасался, что лихорадка может свести меня в могилу. Поставить меня на ноги для него было испытанием его способностей как хирурга, поскольку большинство людей, получивших подобную травму, могли передвигаться лишь с помощью костылей или вовсе были обречены на муки и унижения ампутации. Находясь под опекой этого эксцентричного шотландца, я все больше и больше привязывался к нему и, признаюсь, испытывал зависть. Я лишился средств к существованию, а передо мной был человек, чья профессия приносила такой доход, который позволял ему вести достойный образ жизни и не думать о том, как заработать на кусок хлеба.

К несчастью, Элиас, так же как и мой новый знакомый сэр Оуэн, испытывал тягу к удовольствиям, которые дарит город. Кроме этого, он был наделен кое-каким поэтическим даром. Повторяю: кое-каким, и со мной согласятся все, кто прочитал том его стихов под названием «Поэт с ланцетом».

Элиас никогда не рассказывал, как он потратил выигранные тогда деньги. Без сомнения, они ушли на бесчисленные мимолетные свидания со шлюхами, азартные игры и сочинение стихов. После того как я оправился от травмы, провел несколько самых мрачных лет моей жизни вдали от Лондона и вновь вернулся в Лондон, я нанес визит своему старому другу и нашел его, как всегда, в бодром расположении духа, одетым по последней моде и наслаждающимся городскими радостями. При всей его веселости за душой у него не было ни пенни.

Я полагаю, Элиас был щеголем, но щеголем с головой, если это не противоречит самому понятию «щеголь». Я знал его как незаурядного хирурга, но его нельзя было назвать преданным своему делу. Если бы он посвящал медицине столько же времени, сколько посвящал женщинам, уверен, он бы стал самым модным хирургом в светском обществе. Однако его любовь к профессии не могла сравниться с его страстью к удовольствиям. Элиас знал каждую содержательницу борделя, каждую шлюху и каждого весельчака в городе. Думаю, меня шлюхи любили, потому что я был приятным и обходительным, и, возможно, они находили забавной мою еврейскую наружность. Но они любили Элиаса, потому что он тратил на них все свои деньга. Поэтому он был желанным гостем в любом борделе Лондона.

Ему нравилось вести такой распутный образ жизни но денег у него никогда не было. Вследствие этого он всегда был рад оказать мне помощь за несколько фунтов.

Зная, что Элиас часто пренебрегает своими профессиональными обязанностями, я удивился, когда мне сказали, что он у пациента. Мне ничего не оставалось, как сделать передышку, расположившись в гостиной миссис Генри, его домовладелицы. Эта милая вдовушка, думаю, была когда-то красавицей, но теперь, когда она миновала порог тридцатипятилетия, ее красота несколько поблекла. Тем не менее она обладала достаточным очарованием, чтобы мне не было скучно в ее гостиной, и я заметил, что в ее добром ко мне отношении было немало благодарности за то, что я скрашивал ее одиночество.

– У вас сегодня какое-то конкретное дело? – спросила меня миссис Генри, когда мы усаживались. Она не сводила глаз с моей головы.

Я совершенно забыл о парике. Я бы вообще о нем не вспомнил, если бы погода не была такой необычно теплой для этого времени года.

– Для дела, которым я в данный момент занимаюсь, мне нужно выглядеть настоящим джентльменом, – объяснил я.

– Мне бы так хотелось услышать об этом подробнее, – сказала она, когда служанка вкатила в комнату накрытый для чая столик.

У миссис Генри был полный чайный сервиз. Чаепитие еще не стало повседневным домашним ритуалом, но миссис Генри была поклонницей этого напитка, и на ее подносе можно было увидеть массу очаровательных фарфоровых вещичек. Она налила мне в чашку крепко заваренного чая, который, как она сообщила, ей прислал брат, торговавший с Ост-Индией.

– Я занимаюсь запутанным и не очень интересным делом, – сказал я уклончиво, давая ей вежливо понять, что мне не нужен сахар, который она собиралась положить в мою чашку.

– Евреи не едят сахара? – спросила она с неподдельным любопытством.

– В принципе, они едят сахар так же, как другие, – сказал я. – Еврей, который перед вами, слишком ценит вкус чая, чтобы портить его приторной сладостью.

Она сощурилась в смущении, но подала мне чашку.

– Вы можете рассказать мне об этом деле?

– Боюсь, я не вправе, сударыня. В данное время я должен сохранять полную конфиденциальность. Возможно, когда дело будет закончено, я смогу рассказать вам о нем, естественно не упоминая имен.

Она наклонилась вперед:

– Должно быть, по роду занятий вы узнаёте много такого, чего не знают другие.

– Уверяю вас, вы преувеличиваете: Полагаю, дама вашего положения знает о том, что делается в городе, гораздо больше моего.

– В таком случае, если вам будут нужны какие-либо сведения, надеюсь, вы не постесняетесь обратиться ко мне.

Я поблагодарил ее за доброту, и в этот момент появился Элиас, чем миссис Генри была явно огорчена. Он вошел в комнату в жилете алого цвета, под которым была ярко-синяя сорочка с оборками. Его парик был слишком велик и выглядел пережитком былой моды, местами в пятнах и чрезмерно напудрен. Он ниспадал на треугольной формы лицо, которое отличалось такой же необыкновенной худобой, как и все его тело. Над левым коленом Элиаса зияла прореха. Я также не мог не заметить, хотя это не сразу бросалось в глаза, что его туфли были не совсем одинакового цвета. Несмотря на все это, мой друг вошел в комнату с видом триумфатора и с апломбом придворного фаворита времен Якова Второго.

– На улице так тепло, миссис Генри, – сказал он домовладелице, помахав носовым платком цвета индиго. – Леди Кентворт чуть не упала в обморок, хотя я взял у нее крови не более наперстка. Вы знаете, у нее такая хрупкая конституция. Она не создана для такой погоды в октябре. – Элиас устремился к миссис Генри, без сомнения намереваясь поделиться с ней сплетнями со щедростью, которой не мог себе позволить в отношении арендной платы. Тут он увидел, как я улыбаюсь со своего потертого, но удобного кресла. – О! – сказал он, словно перед ним был сборщик долгов. – Уивер.

– Я не вовремя, Элиас?

Придя в себя, он выдавил улыбку.

– Вовсе нет. Просто не совсем в духе из-за этой ужасной жары. Вероятно, так же как и ты. Может, пустить тебе кровь? – спросил он, оправившись от смущения и шаловливо улыбаясь, как он обычно делал, когда подшучивал надо мной или когда ему срочно требовались деньги.

Элиас находил мой отказ от кровопускания чрезвычайно забавным и постоянно мучил меня таким предложением.

– Да, выпусти мне кровь, – сказал я. – Может быть, также пожелаешь взять мои внутренние органы и поместить их в коробочку? Где они будут в большей безопасности.

– Ты издеваешься над современной медициной, – сказал Элиас, пройдя через комнату и устраиваясь в кресле, – но твои насмешки не умаляют моих талантов как хирурга. – Он обратился к миссис Генри: – Можно еще чая, сударыня?

Миссис Генри залилась краской и встала, держа спину неестественно прямо. Она расправила свои юбки.

– Вы хотите слишком много, мистер Гордон, для человека, который не удостоил меня чести заплатить арендную плату за последние три месяца. Вы сами можете налить себе чая, – сказала она и вышла из комнаты.

Когда она ушла, я спросил у Элиаса, как долго он наведывается в спальню своей домовладелицы.

Он сел напротив меня, достал табакерку и взял щепотку табаку.

– Неужели это так заметно?

Он отвернулся, делая вид, что рассматривает картину на стене, чтобы я не заметил его смущения. Элиасу всегда хотелось, чтобы я думал, будто он имеет успех только у самых красивых и юных дам в городе. Миссис Генри была все еще красива, но едва ли Элиасу хотелось, чтобы его имя связывали с подобным типом женщин.

– Я не слышал, чтобы домовладелицы отказывались налить чая своему постояльцу под каким бы то ни было предлогом, – объяснил я. – Уверяю, Элиас, я и сам сколько раз так поступал, чтобы сбить цену аренды.

– Вот так-так! – Он чуть не рассыпал табак по всей комнате. – Только не с мегерой, у которой ты нынче квартируешь, я надеюсь.

Я засмеялся:

– Нет, не могу похвастаться, что имел честь быть в близких отношениях с миссис Гаррисон. Думаете, стоит попробовать?

– Я слышал, что вы, евреи, сладострастный народ, – сказал Элиас, – но у меня никогда не было оснований сомневаться в вашем здравомыслии.

– То же самое могу сказать о вас, – сказал я, пытаясь сгладить неловкость от своего открытия.

Он положил свою табакерку и встал, чтобы налить себе чая.

– Что же, это очень удобно, надо сказать. Она не особо требовательна как любовница, а сэкономленные деньги мне нужны.

– Элиас, – сказал я, – частная жизнь – тема, конечно, захватывающая, и я бы с удовольствием послушал обо всех твоих любовных победах над домовладелицами Лондона, но я пришел по делу.

Он вернулся на свое место и осторожно отхлебнул горячего напитка.

– Я вижу, это дело, требующее ношения парика. Чем заняты твои мысли, Уивер? Ты так флегматичен, потому что думаешь о кровопускании?

– Ты прав отчасти. Мне предстоит расследование очень запутанного дела, и, прежде чем я смогу заняться им, необходимо уладить еще одно очень щекотливое дело.

Воодушевленный превосходным чаем миссис Генри, я рассказал Элиасу не только о своем неожиданном знакомстве с Бальфуром, но и о трудностях, с которыми я столкнулся, пытаясь вернуть бумажник сэра Оуэна. Я полностью доверял Элиасу, несмотря на его необычайную любовь к сплетням; он ни разу не обманул моего доверия, когда я просил его о чем-то молчать.

– Меня вовсе не удивляет, что сэр Оуэн Нетлтон попал в переделку из-за шлюх и сифилиса, – заверил меня Элиас, самодовольно вздернув брови.

– Так ты его знаешь?

– Я знаю главных фигур модной светской жизни, как и любой другой житель этого города. – И добавил с озорным лукавством: – Кто, по-твоему, лечил сэра Оуэна каждый раз, когда он подхватывал триппер?

– Что ты можешь о нем сказать? Элиас пожал плечами:

– Ничего такого, чего бы ты не знал. Он владелец большого и процветающего поместья в Йоркшире, но доход от ренты никак не покрывает его расходов на удовольствия. Он известный сводник и волокита, совершенно неутомимый даже по моим стандартам. Не удивлюсь, если он не прошел мимо ни одной шлюхи в городе.

– Он с гордостью говорит о своих многочисленных связях с уличными дамами.

– Должны же наши вельможи чем-то заполнять свое время. Теперь скажи, кто эта шлюха, что его обокрала. Я хочу знать, кто был изъят из оборота в результате вашего небольшого злоключения.

Я назвал имя.

– Кейт Коул! – воскликнул он. – Что ж, я изведал ее услуга и не могу пожаловаться. Ты погубил отличную шлюху, Уивер.

– Похоже, я единственный в Лондоне мужчина, который не пялил эту Кейт Коул, – с досадой сказал я.

– Могу сказать, что еще не поздно, – сказал с улыбкой Элиас. – Она у тебя в долгу, если ты купил ей комнату в Пресс-ярде. На деньги, которые будет стоить месяц в Пресс-ярде, можно ходить но шлюхам целый год.

Я открыл рот, собираясь поменять тему разговора, но Элиас, как это с ним часто бывало, взял инициативу в свои руки:

– Это дело Бальфура кажется интересным. Могу представить, как ты расстроился, когда он рассказал о смерти твоего отца. Теперь тебе определенно придется встретиться с твоим дядей.

Элиас знал о том, что я не поддерживал связей со своей семьей, и неоднократно убеждал меня наладить контакт с дядей. Он тоже в течение нескольких лет был в немилости у своего отца. Элиас посещал университет Сент-Эндрюс, когда до его отца дошли неприятные, хотя и не совсем точные слухи о кутежах и оргиях моего друга. Эти слухи послужили причиной его разрыва с семьей, и вместо того, чтобы продолжить учение, дабы впоследствии стать врачом, Элиас вынужден был уйти из университета и начать зарабатывать на жизнь в качестве хирурга, не утруждая себя семью годами учебы. После долгих лет отлучения от семьи Элиас научился кое-как справляться с трудностями самостоятельно. Позже семья стала присылать ему содержание раз в три месяца. На мой взгляд, такое решение было взаимовыгодным, так как старший брат Элиаса, который должен был унаследовать поместье, отличался слабым здоровьем и глава семьи решил, что имеет смысл поддерживать ровные отношения с Элиасом на тот случай, если судьбе будет угодно, чтобы он стал наследником. Я хорошо понимал трудности Элиаса как младшего сына, так как моему старшему брату Жозе, по мнению моего отца, было уготовано великое будущее, в то время как на меня, имеющего врожденный дефект, заключающийся в том, что я родился через четыре года после него, всегда смотрели как на жалкий довесок.

Я пересказал Элпасу детали моего разговора с Бальфуром, и мой друг несколько потерял интерес к восстановлению моих отношений с семьей, зато воспылал интересом к новым подробностям того, что, по мнению Бальфура, скрывалось за этими смертями.

– Я должен признаться, Уивер, что расследование действительно необычное. Как можно найти убийцу, которого никто не видел и в чье существование вовсе не верят?

– Я сам пока не знаю, что можно сделать. Но, думаю, сперва надо уладить дело с Кейт Коул.

– Уверяю тебя, дело Кейт Коул не так занимательно, как этот неуловимый убийца. Но ты прав, надо найти эти письма, а тем временем у меня будет возможность подумать, с чего начать поиск убийцы.

– Я вижу, Элиас, ты полон энтузиазма. Бальфур не так много мне платит, чтобы я мог щедро с тобой поделиться.

– Ты меня обижаешь. Думаешь, меня интересуют только деньги. Знаешь ведь: меня прельщает сама загадка. Но, полагаю, твой состоятельный баронет сможет отблагодарить тебя более щедро, чем этот обедневший парвеню.

– Мой состоятельный баронет уже доказал свою щедрость.

Теперь Элиас слушал меня внимательно, и я объяснил ему, что у меня несколько связаны руки и что мне необходимо, чтобы он сыграл для меня роль.

– Звучит чрезвычайно захватывающе, – сказал он, и его глаза засияли в предвкушении приключения.

– Надеюсь, не слишком захватывающе.

Я разработал восхитительно простой план, как заполучить письма сэра Оуэна у этого мошенника Арнольда. Я войду в таверну «Смеющийся негр» одетый грузчиком. Кейт Коул наверняка рассказала Арнольду о мускулистом джентльмене, и я не хотел усложнять ситуацию, давая ему повод заподозрить во мне человека, который убил Джемми. Элиас, которого вряд ли можно было назвать мускулистым, подойдет к Арнольду и скажет, что он владелец писем. По договоренности со мной он мог предложить до двадцати фунтов, чтобы получить письма, но начать торг должен был с пяти, так как я все еще не оставлял надежды, что мне не придется влезать в долги из-за этого дела с бумажником. Если мне удастся заработать хоть несколько фунтов, а сэр Оуэн взамен будет хорошо отзываться обо мне на публике, можно будет считать, что усилия не были напрасны.

Я предупредил Элиаса, чтобы он не упоминал имени сэра Оуэна в разговоре с этим мошенником, так как все еще оставалась надежда, что тот не читал писем или, по крайней мере, не читал их все. Я был уверен, что для простого вора признания сэра Оуэна и чувства его вдовы были слишком скучны. В любом случае, даже если он поймет, что письма не принадлежат Элиасу, трудно представить, чтобы он отказался от звонкой монеты просто из принципа.

Я прибыл в таверну «Смеющийся негр» ближе к семи вечера. Вскоре я без труда узнал мужчину с медными бакенбардами и жесткими волосами на несколько тонов темнее, чем его борода. Один глаз холодного голубого цвета смотрел проницательно, другой был безжизненным. Именно этого человека описала Кейт. Он сидел за столом с четырьмя другими мужчинами, чья наружность была столь же подозрительна, как и его, а платье столь же грязно. Они были пьяны и с мрачным видом кидали кости. Я заплатил за кружку пенистого эля и сел как можно ближе у них за спиной, чтобы можно было за ними, наблюдать, не привлекая внимания.

Вошел Элиас, в точности соблюдая все мои инструкции. Его причудливый наряд, ярко-красный с желтым, привлек всеобщее внимание, н он смутился под изучающими взглядами. Я подумал, что его смущение выглядело естественным, поскольку любому джентльмену в подобном месте было бы не по себе. Я не стал делиться с Элиасом описанием Арнольда, которое дала Кейт Коул, и он не знал, как тот выглядит. Поэтому он подошел к приказчику за стойкой, и тот указал ему на нужного человека.

Элиас медленно пошел к столику, то кладя руку на эфес своей шпаги, то убирая ее. Я старался не смотреть на него прямо, чтобы наши взгляды случайно не встретились. Он подошел к Арнольду и встал перед ним.

– Сэр, вы Квилт Арнольд? – спросил он громко и четко, как актер на сцене.

Последовал грубый гогот, а потом Арнольд повернулся к говорящему, тщетно пытаясь сообразить, что от него нужно этому индюку.

– Да, – сказал он, не скрывая, что все это его страшно веселит. – Я – Арнольд, дружок. И что из этого?

– Я так и думал, – уверенным тоном сказал Элиас. – Одна женщина по имени Кейт Коул сказала, что к вам попала моя вещь. Пачка писем, перевязанная желтой лентой.