Текст книги "Сыновья и любовники"

Бесстыжей хорошенькой Луи, которая не упускала случая его поддеть, он обычно отвечал шуткой.

Эмма была не очень-то красива, немолода и снисходительна. Она охотно до него снисходила, и он был не против.

– Как ты закрепляешь иголки? – спрашивал он.

– Уходи и не мешай.

– Но мне надо знать, как закрепляют иголки.

Она продолжала упорно вертеть ручку машинки.

– Тебе еще много чего надо знать, – отвечала она.

– Вот и скажи, как вставляют иглу в машинку.

– Ну и мальчишка, до чего надоедливый! Вот смотри, как это делается.

Пол внимательно приглядывался. Вдруг раздался свисток. И тут же появилась Полли и отчеканила:

– Мистер Пэплуот интересуется, долго еще ты будешь тут любезничать с девушками?

Пол кинулся вверх по лестнице, кинув на ходу «до свиданья!», а Эмма оскорбленно выпрямилась.

– Я-то и не думала приваживать его к машинке, – сказала она.

Обычно, когда в два часа работницы возвращались с обеда. Пол бежал наверх, в отделочную к горбунье Фанни. Пэплуот появлялся без двадцати три, не раньше, и часто заставал своего помощника у Фанни – Пол сидел подле нее и болтал, или рисовал, или пел вместе с девушками.

Нередко, с минуту поколебавшись, Фанни запевала. Было у нее красивое контральто. Все хором подтягивали, и получалось хорошо. Со временем Пол уже безо всякого стеснения сидел в отделочной с полудюжиной молодых работниц.

Кончится песня, и Фанни, бывало, скажет:

– Знаю я вас, смеялись надо мной.

– Еще чего! – воскликнет кто-нибудь из девушек.

Однажды помянули рыжие волосы Конни.

– На мой вкус, у Фанни волосы получше, – сказала Эмма.

– Нечего надо мной потешаться, – сказала Фанни и густо покраснела.

– А я и не думала. А только у ней и впрямь волосы больно хороши. Пол.

– Тут прелесть в цвете, – сказал он. – Этот холодноватый цвет земли, и при этом с блеском. Как вода в болоте.

– Господи! – со смехом воскликнула одна из девушек.

– Вечно обо мне худое скажут, – промолвила Фанни.

– Да ты приглядись. Пол, – серьезно сказала Эмма. – Вона какие красивые. Если он хочет рисовать, пускай посмотрит, распусти волосы, Фанни.

Фанни и рада бы распустить волосы, да стеснялась.

– Тогда я сам распущу, – сказал парнишка.

– Ну что ж, если тебе хочется, – сказала Фанни.

И Пол осторожно вытащил шпильки из тяжелого узла, и волна волос, сплошь темно-каштановая, скатилась по горбу.

– Какие чудесные и как много! – воскликнул он.

Девушки смотрели на них. Тихо стало в комнате. Юноша встряхнул волосы, до конца распустив узел.

– Великолепно! – сказал он, ощутив их аромат. – Бьюсь об заклад, они дорогого стоят.

– Буду помирать, откажу их тебе, – полушутя сказала Фанни.

– Ты сейчас вроде этих, которые сидят и сушат свои волосы, – сказала длинноногой горбунье одна из девушек.

Бедняжка Фанни была болезненно обидчива, всегда воображала, будто ее оскорбляют. Полли была резка и деловита. Два их отдела вечно воевали между собой, и Пол постоянно заставал Фанни в слезах. Она поверяла ему все свои горести, и ему приходилось вступаться за нее перед Полли.

Так, в общем-то счастливо, шли дни за днями. На фабрике все было по-домашнему. Никого не дергали и не погоняли. Пол всегда радовался, когда подходило время отправки почты и работа кипела, и все действовали дружно. Ему приятно было смотреть на своих товарищей. В эти часы они, сливались с работой и работа с ними, они становились единым целым. Не то с девушками. Истая женщина, казалось, никогда не отдается делу всей душой, но будто отстраняется от него, чего-то ожидая.

Вечерами по дороге домой Пол обычно смотрел из окна поезда на огни города, густо рассыпанные по холмам, сливающиеся в ярком сиянье в долинах. Он был счастлив, жизнь била в нем ключом. В отдалении горели огни Булуэла, точно мириады лепестков, сброшенные на землю звездами; а за ними красное зарево топок, обдающих облака своим жарким дыханьем.

Из Кестона до дому было больше двух миль, вверх по двум пологим склонам, вниз по двум крутым. Нередко Пол бывал усталым и, взбираясь в гору, считал, сколько еще надо миновать фонарей. И с вершины холма в непроглядно темные вечера он глядел окрест, на поселки в пяти-шести милях от него, что сияли, точно блестящие рои живых существ, и казалось, у ног его раскинулись небеса. Ярким светом рассеивали тьму Марлпул и Хинор. А время от времени в черное пространство долины между ними врывались огни длинного экспресса, что устремлялся на юг, в Лондон, или на север, в Шотландию. Точно снаряды, поезда с грохотом проносились во тьме, окруженные дымом и светом, наполняли долину лязгом и грохотом. А едва они исчезали, в тишине снова сияли огни поселков и селений.

Пол подошел к углу дома, обращенного к другому краю ночи. И ясень теперь показался другом. Сын переступил порог, и мать с радостью поднялась навстречу. Он положил на стол свои восемь шиллингов.

– Это подспорье, мама? – задумчиво спросил он.

– Я почти без гроша, – ответила она. – Ведь тебе купили билет, и еще завтраки, ну и прочее.

Потом он поведал ей, как провел день. Из вечера в вечер рассказывал он о своей жизни – эти сказки из «Тысячи и одной ночи». И ей казалось, она сама живет этой жизнью.

6. Смерть в семье

Артур Морел подрастал. Смышленый, беспечный, порывистый, он очень походил на отца. Он терпеть не мог учиться, принимался ныть, если надо было работать, и старался поскорей улизнуть из дому и вернуться к своим играм.

Внешне он оставался украшением семьи – хорошо сложен, грациозен и на редкость живой. Темный шатен, со свежим цветом лица и поразительными темно-синими глазами в длинных ресницах, да к тому же великодушный и пылкий, он был общим любимцем. Но с годами его нрав стал неустойчив. Он приходил в ярость из-за пустяков, становился нестерпимо резок и раздражителен.

Даже мать, которую он любил, порой уставала от него. Он думал только о себе. В жажде удовольствий он способен был возненавидеть всякую помеху, даже если мешала мать. А попав в беду, непрестанно ей плакался.

– О господи, сын! – сказала она, когда он жаловался на учителя, который, по его словам, терпеть его не может. – Если тебе что-то не по вкусу, измени это, а не мог изменить, терпи.

Отец, которого Артур прежде любил и который прежде его обожал, стал ему отвратителен. С годами Уолтер Морел понемногу превращался в развалину. Его тело, некогда такое красивое и само по себе и в движении, усохло и, казалось, со временем стало не более зрелым, а слабым и жалким. Выглядел он теперь убогим, ничтожным. И когда стареющий, жалкий, он рычал на Артура или помыкал им, тот приходил в ярость. Больше того, Морел вел себя все хуже и хуже, а склонности его делались просто омерзительны. В пору, когда дети подрастали, вступали в критический переходный возраст, отец был точно вздорный раздражитель. Он держался дома так же, как привык держаться среди углекопов в шахте.

– Поганый зануда! – кричал Артур, вскакивая, и кидался вон из дома, когда отец вызывал у него отвращение. А Морел вел себя еще хуже, оттого что детей это бесило. Когда в четырнадцать – пятнадцать лет они становились раздражительны и уязвимы, он словно назло, с особенным удовольствием, старался вызвать у них отвращенье, доводил их чуть не до бешенства. И Артур, который подрастал как раз тогда, когда отец постарел и опустился, ненавидел его сильней, чем все остальные.

Иногда отец, казалось, ощущал презрительную ненависть детей.

– Кто еще так старается для семьи, как я! – кричал он. – Бьешься для них, из сил выбиваешься, а они с тобой как с собакой. Не стану я это сносить, так и знайте!

Если б не эта угроза и не то, что вовсе не так он ради них старался, они бы его жалели. Но он упорствовал в своих жалких и мерзких привычках, стараясь сохранить свою независимость, и теперь почти все время с ним воевали только дети. Они его не выносили.

В конце концов Артур стал таким вспыльчивым и необузданным, что, когда ему досталась стипендия в среднюю школу в Ноттингеме, мать решилась отпустить его в город – пускай живет у одной из ее сестер и приезжает домой только на субботу и воскресенье.

Энни, по-прежнему младшая учительница в начальной школе, зарабатывала четыре шиллинга в неделю. Но скоро станет получать пятнадцать шиллингов, так как уже сдала экзамены, и в семью придет материальное благополучие.

Миссис Морел теперь держалась Пола. Он был спокойный и ничем не блистал. Но по-прежнему был предан рисованию и по-прежнему предан матери. Все, что он делал, он делал ради нее. Вечерами она ждала его прихода и тогда облегчала душу, рассказывала ему все, о чем размышляла, все, что случилось за день. Он сидел и со всей присущей ему серьезностью слушал. Они делили друг с другом жизнь.

Уильям теперь был обручен со своей темноволосой красоткой и купил ей обручальное кольцо за восемь гиней. Услыхав эту фантастическую цену, дети чуть не задохнулись от изумленья.

– Восемь гиней! – сказал Морел. – Видали дурака! Дал бы хоть малость мне, было б лучше с его стороны.

– Тебе дал бы! – воскликнула миссис Морел. – С какой стати тебе?

Он-то никакого обручального кольца ей не покупал, это она хорошо помнит, и уж лучше вести себя как Уильям, может, он и легкомысленный, зато не скряга. Но теперь у него только и разговору что о танцах, «а которые он ходит со своей нареченной, да о всяких ее роскошных нарядах; а еще он, ликуя, рассказывает матери, как они ходят в театр, будто важные господа.

Уильям хотел привезти свою невесту домой. Миссис Морел сказала, пускай приезжает на Рождество. На этот раз он приехал с дамой, но без подарков. Миссис Морел загодя приготовила ужин. Услыхав шаги, она встала и пошла к дверям. Вошел Уильям.

– Привет, мама! – Он торопливо ее поцеловал, потом посторонился и представил ей высокую, красивую девушку в костюме в крупную черно-белую клетку и в мехах.

– Вот и моя Цыганка!

Мисс Уэстерн протянула ей руку и в сдержанной улыбке показала зубы.

– О, здравствуйте, как поживаете, миссис Морел! – воскликнула она.

– Боюсь, вы до ужина проголодаетесь, – сказала миссис Морел.

– Ну что вы, мы пообедали в поезде. Мои перчатки у тебя, Мордастик?

Уильям Морел, высокий и худощавый, быстро на нее глянул.

– С чего бы это?

– Значит, я их потеряла. Не сердись на меня.

Уильям нахмурился, но ничего не сказал. Девушка окинула взглядом кухню. Заткнутые за картинки вечнозеленые с блестящими листьями веточки омелы, деревянные стулья и столик из сосновых досок – маленькой и странной показалась она гостье. В эту минуту вошел Морел.

– Привет, папа!

– Привет, сын!

Они пожали друг другу руки, и Уильям представил отцу свою невесту. Девушка улыбнулась той же сдержанной улыбкой.

– Здравствуйте, как поживаете, мистер Морел?

Морел подобострастно поклонился.

– Очень даже хорошо, надеюсь, и вы тоже. Располагайтесь, мы вам рады.

– О, благодарю вас, – его слова, видимо, позабавили гостью.

– Вы, наверно, хотите подняться в спальню, – сказала миссис Морел.

– Если вы не возражаете, но только если это не требует никаких хлопот.

– Никаких хлопот. Энни вас проводит. Уолтер, отнеси наверх этот чемодан.

– И пожалуйста, не наряжайся целый час, – сказал Уильям своей нареченной.

Энни взяла медный подсвечник со свечой и, от смущения едва решаясь хоть слово вымолвить, повела молодую гостью в переднюю спальню, которую освободили для нее мистер и миссис Морел. Эта комната тоже оказалась маленькая и нетопленая. Жены углекопов зажигают камин в спальне только если кто-нибудь тяжело болен.

– Расстегнуть ремни у чемодана? – спросила Энни.

– О, большое вам спасибо!

Энни взяла на себя роль горничной, потом сошла вниз за горячей водой.

– По-моему, она немного устала, мама, – сказал Уильям. – Дорога ужасная, и мы собирались в такой спешке.

– Ей что-нибудь нужно? – спросила миссис Морел.

– Нет-нет, она прекрасно справится.

Но в воздухе был разлит холодок. Мисс Уэстерн появилась спустя полчаса в красновато-лиловом платье, чересчур роскошном для кухни углекопа.

– Говорил я тебе, что не надо переодеваться, – сказал ей Уильям.

– Ну-у, Мордастик! – А потом со своей сладковатой улыбочкой она обернулась к миссис Морел. – Какой он ворчун, правда, миссис Морел?

– Разве? – сказала миссис Морел. – Это совсем нехорошо с его стороны.

– Право, нехорошо!

– Вам холодно, – сказала мать. – Может, подойдете к камину?

Морел вскочил с кресла.

– Сядьте-ка сюда! – сказал он. – Сядьте-ка сюда!

– Нет, папа, оставайся в своем кресле. Садись на диван, Лили, – сказал Уильям.

– Нет, нет! – вскричал Морел. – Туточки всего теплей будет. Сядьте-ка сюда, мисс Уэссон.

– Огромнейшее вам спасибо, – сказала девушка, садясь в кресло углекопа, на самое почетное место. Она поежилась, чувствуя, как в нее проникает кухонное тепло.

– Мордастик, милый, подай мне носовой платок, – сказала она, сложив губки будто для поцелуя и тем особым тоном, как если б они были сейчас одни, отчего все остальные почувствовали себя лишними. Молодая особа, видно, не считала их за людей; так не стесняются при кошках или собаках. Уильям поморщился.

В Стритеме мисс Уэстерн в таком семействе чувствовала бы себя знатной дамой, которая снизошла до людей низкого звания. Ее теперешнее окружение казалось ей черной костью, рабочее сословие – и все тут. Как к ним приспособиться?

– Я схожу, – сказала Энни.

Мисс Уэстерн и бровью не повела, будто к ней обратилась прислуга. Но, когда девушка вернулась с носовым платком, она очень мило сказала ей «О, благодарю вас!».

Она сидела и рассказывала про обед в поезде – до чего он был жалкий, говорила о Лондоне, о танцах. На самом же деле чувствовала себя не в своей тарелке и болтала со страху. Морел все это время сидел и, попыхивая трубкой, туго набитой грубым табаком, глядел на нее и слушал ее бойкие лондонские речи. Миссис Морел, приодевшаяся, в лучшей своей блузе черного шелка, спокойно, негромкими словами поддерживала разговор. Все трое детей сидели вокруг и молча восхищенно слушали. В их глазах мисс Уэстерн была истинная принцесса. Ради нее вынуто все самое лучшее – лучшие чашки, лучшие ложки, лучшая скатерть, лучший кофейник. Они думали, ей это покажется настоящей роскошью. Она же, непривычная к такому окружению, не могла понять, что это за люди, не знала, как с ними держаться. Уильям шутил, но и ему было немного неловко.

Около десяти он сказал невесте:

– Ты не устала?

– Пожалуй, – ответила она, сразу перейдя на совсем особый тон и склонив голову набок.

– Я зажгу ей свечу, мама, – сказал он.

– Хорошо, – ответила мать.

Мисс Уэстерн встала, протянула руку хозяйке дома.

– Спокойной ночи, миссис Морел, – сказала она.

Пол подсел к кипятильнику, налил воды в глиняную бутыль из-под пива. Энни закутала бутыль в старую шахтерскую рубашку из фланели и на прощанье поцеловала мать. Ей предстояло делить комнату с гостьей – другого места в доме не оказалось.

– Обожди минутку, – сказала миссис Морел дочери. И Энни села, держа в обнимку бутыль с горячей водой. Ко всеобщему смущенью, мисс Уэстерн каждому пожала руку и лишь после этого ушла, следуя за Уильямом. Через пять минут он уже снова был внизу. Он как-то приуныл, а почему – и сам не знал. Пока все, кроме него и матери, не пошли спать, он почти не разговаривал. А теперь он встал на каминный коврик, привычно расставил ноги и нерешительно произнес:

– Ну, мам?

– Ну, сын?

Мать села в кресло-качалку, ощущая непонятную обиду за него и унижение.

– Она тебе нравится?

– Да, – не вдруг ответила миссис Морел.

– Она пока стесняется, мам. Ей непривычно. Здесь ведь не так, как у ее тетушки.

– Конечно, мой мальчик, и ей, должно быть, нелегко.

– Ну да. – Он вдруг нахмурился. – Хоть бы она так ужасно не важничала!

– Это только поначалу, мой мальчик. От неловкости. Это пройдет.

– Верно, мама, – с благодарностью согласился Уильям. Но чувствовалось, он все еще озабочен. – Знаешь, мам, она ведь не такая, как ты. Она несерьезная и думать не умеет.

– Она молода, мой мальчик.

– Да, и у ней не было хорошего примера. Ее мать умерла, когда она была совсем ребенком. С тех пор она живет с теткой, которую терпеть не может. А отец у нее гуляка. Никто ее не любил.

– Вот как! Что ж, тем больше ей нужна твоя любовь.

– А значит… придется ей многое прощать.

– Что ж такого ей надо прощать, мой мальчик?

– Не знаю я. Иногда она кажется пустой, но ведь надо помнить, некому было развить то хорошее, что в ней заложено глубже. И потом она от меня без ума.

– Это всякий видит.

– Но знаешь, мама… она… она не такая, как мы. Эти люди, среди которых она живет… у них, по-моему, другие устои.

– Не надо судить слишком поспешно, – сказала миссис Морел.

Но ему, видно, было неспокойно.

Однако утром он распевал и весело носился по дому.

– Привет! – крикнул он, сидя на лестнице. – Ты встаешь?

– Да, – слабо донесся ее голосок.

– Веселого Рождества! – прокричал он ей.

Из спальни донесся ее милый, звенящий смех. Но и через полчаса она еще не сошла вниз.

– Она тогда правда встала, когда сказала? – спросил Уильям сестру.

– Да, встала, – ответила Энни.

Он подождал немного, потом опять подошел к лестнице.

– Счастливого нового года, – сказал он.

– Спасибо, милый! – донесся издалека смеющийся голос.

– Поживей! – взмолился он.

Был уже почти час дня, а он все ждал ее. Морел, который всегда вставал еще до шести, глянул на часы.

– Ну и чудеса! – воскликнул он.

Все, кроме Уильяма, позавтракали. Опять он подошел к лестнице.

– Может, тебе послать туда пасхальное яичко? – крикнул он довольно сердито. Она в ответ лишь рассмеялась. Все ждали, что после столь долгих приготовлений их взорам предстанет нечто волшебное. Наконец она появилась, в блузке и юбке, и выглядела в этом наряде очень мило.

– Неужели ты и впрямь столько времени прихорашивалась? – спросил Уильям.

– Мордастик, милый, такие вопросы не задают, правда, миссис Морел?

Поначалу она строила из себя важную даму. Когда она пошла с Уильямом в церковь, он в сюртуке и шелковом цилиндре, она в сшитом в Лондоне костюме и с мехом, Пол, Артур и Энни думали, что каждый в восхищенье станет кланяться до земли. А Морел стоял на дороге в своем выходном костюме, смотрел на эту щегольскую пару и чувствовал себя отцом принца и принцессы.

И, однако, не такая уж важная персона она была. Уже год она служила в одной лондонской фирме то ли секретаршей, то ли конторщицей. Но у Морелов она разыгрывала из себя королеву. Она сидела и позволяла Полу и Энни, точно слугам, всячески ей угождать. С миссис Морел она обходилась довольно бойко, а с Морелом покровительственно. Но через день-другой она сбавила тон.

Уильям всегда приглашал Пола и Энни, когда шел прогуливаться со своей невестой. Так было гораздо интересней. А Пол и вправду искренне восхищался Цыганкой; мать даже с трудом прощала ему его постоянное стремленье услужить девушке.

На второй день, когда Лили сказала: «Ох, Энни, ты не знаешь, куда я подевала свою муфту?», Уильям заметил:

– Ты же знаешь, она в спальне. Зачем спрашивать Энни?

И, сердито поджав губы. Лили сама пошла в спальню. Но Уильяма возмущало, что она превращает его сестру в служанку.

На третий вечер Уильям и Лили сидели вдвоем в гостиной у камина, не зажигая света. Без четверти одиннадцать они услышали, что миссис Морел разгребает кочергой уголь в плите. Уильям вышел в кухню, за ним его любимая.

– Уже так поздно, ма? – спросил он. Мать сидела одна.

– Нет, не слишком поздно, мой мальчик, но обычно я поздней не засиживаюсь.

– Тогда, может, ты пойдешь спать? – предложил он.

– И оставлю вас вдвоем? Нет, мой мальчик, это не в моих правилах.

– Ты нам не доверяешь, ма?

– Доверяю или нет, а я вас не оставлю. Если хотите, можете посидеть до одиннадцати, а я почитаю.

– Иди ложись. Лили, – сказал Уильям своей нареченной. – Нельзя заставлять маму ждать.

– Энни не погасила свечу, Лили, – сказала миссис Морел. – Я думаю, вам будет видно.

– Да, благодарю вас. Спокойной ночи, миссис Морел.

У лестницы Уильям поцеловал свою возлюбленную, и она пошла наверх. А он вернулся в кухню.

– Ты нам не доверяешь, мам? – повторил он не без обиды.

– Мальчик мой, говорю тебе, не в моих правилах оставлять молодого человека с девушкой одних внизу, когда все остальные уже спят.

И пришлось ему удовольствоваться этим ответом. Он поцеловал мать и пожелал ей спокойной ночи.

На Пасху он приехал один. И уж тогда без конца толковал с матерью о своей возлюбленной.

– Знаешь, мам, когда я не с ней, я про нее и не вспоминаю. И если б никогда больше не увидел ее, то и не вспомнил бы. Но вот вечерами если я с ней, я от нее без ума.

– Странная любовь для женитьбы, – сказала миссис Морел, – если только так она тебя и держит.

– И вправду чудно! – воскликнул Уильям. Его самого это тревожило и озадачивало. – Но все-таки… нас теперь так много связывает, не могу я от нее отказаться.

– Тебе лучше знать, – сказала миссис Морел. – Но если все так, как ты говоришь, я б не назвала это любовью… во всяком случае, не очень-то это похоже на любовь.

– Ох, не знаю я, мама. Она сирота, и…

Так они и не могли ни на чем сойтись. Сын был озабочен, неспокоен. Мать – сдержанна. Все его силы, все деньги уходили на его нареченную. Приехав домой, он едва мог позволить себе свозить мать в Ноттингем.

На Рождество, к великой радости Пола, ему прибавили жалованье – теперь он будет получать десять шиллингов. Он был вполне доволен своей службой у Джордана, но здоровье его страдало от долгого рабочего дня и сидения взаперти. Мать, в чьем сердце и помыслах он занимал все больше места, гадала, как бы ему помочь.

По понедельникам во вторую половину дня он не работал. В мае, в один из понедельников, когда они вдвоем сидели за завтраком, мать сказала:

– По-моему, день будет прекрасный.

Пол взглянул удивленно. Что-то крылось за ее словами.

– Знаешь, мистер Ливерс переехал на новую ферму. Ну, и на прошлой неделе он просил меня навестить миссис Ливерс, я пообещала прийти вместе с тобой, если будет хорошая погода. Пойдем?

– Мамочка, хорошая моя, да это чудесно! – воскликнул он. – Сегодня прямо после обеда и пойдем?

Веселый, довольный, он поспешно зашагал на станцию. По дороге на Дерби искрилось росой вишневое дерево. Алела старая кирпичная ограда парка, весна разгоралась зеленым пламенем. И круто изгибающаяся шоссейная дорога, покрытая еще по-утреннему прохладной пылью, в узорах солнечного света и тени была безмятежно тиха и спокойна. Деревья величаво склоняли свои широкие зеленые плечи; и, сидя на складе, мальчик все утро представлял себе весеннее раздолье на воле.

Когда в обед он вернулся домой, мать была заметно взволнована.

– Мы идем? – спросил он.

– Как только буду готова, – ответила она.

Вскоре он встал из-за стола.

– Поди оденься, а я вымою посуду, – сказал Пол.

Она послушалась. Сын вымыл кастрюли, привел кухню в порядок и достал материнские сапожки. Они оказались совсем чистые. Миссис Морел была из тех изящных от природы людей, которые могут пройти по грязи, не замарав туфель. Но в обязанности Пола входило их чистить. То были козловые сапожки за восемь шиллингов. Он же считал их самой элегантной обувью на свете и чистил их с таким благоговением, словно то были цветы.

Вдруг миссис Морел появилась в дверях, явно смущенная. На ней была новая блузке Пол вскочил и пошел к матери.

– Вот это да! – воскликнул он. – Сногсшибательно!

Она хмыкнула чуть ли не надменно и вскинула голову.

– И вовсе не сногсшибательно! – возразила она. – А очень скромно.

Она вошла в кухню, а сын обходил ее то с одного боку, то с другого.

– Ну, как? – застенчиво спросила она, изображая, однако, гордую светскую даму, – нравится тебе?

– Очень! Ты такая красотка, в самый раз для увеселительной прогулки.

Он обошел ее, оглядел со спины.

– Вот если б я шел по улице позади тебя, я бы сказал: «Вроде эта малышка слишком воображает!»

– А вот и нет, – возразила миссис Морел. – Она не уверена, к лицу ли ей блузка.

– Ну где уж там! Ей охота облачиться в грязно-черное, и похоже будет, словно она завернулась в горелую бумагу. Тебе еще как идет, и ты очень славно выглядишь, верно тебе говорю.

Польщенная, она опять хмыкнула на свой лад, но делала вид, будто ей лучше знать.

– Что ж, она стоила мне только три шиллинга, – сказала миссис Морел. – Готовую за такие деньги не купишь, правда?

– Да уж наверно, – ответил Пол.

– И знаешь, материя хорошая.

– Ужасно славная, – сказал он.

Блузка была белая с черными и лиловыми веточками.

– Боюсь, для меня слишком молодо, – сказала миссис Морел.

– Слишком молодо, – с возмущением воскликнул сын. – Может, тебе купить седой парик и напялить на голову?

– Скоро это будет не нужно, – возразила она. – Я и так быстро седею.

– Вот еще, – сказал он. – На что мне седая мать?

– Боюсь, тебе придется и с такой примириться, мой мальчик, – сдержанно ответила она.

Они отправились очень торжественно, и оттого, что день был солнечный, миссис Морел даже взяла зонтик – подарок Уильяма. Пол, хотя и невысок, был изрядно выше матери. И очень гордился этим.

На рыжеватой земле отливала шелком молодая пшеница. Минтонская шахта помахивала султанами белого пара, откашливалась и сипло дребезжала.

– Нет, ты только взгляни! – сказала миссис Морел. Мать и сын остановились на дороге посмотреть. Вдоль гребня большого угольного отвала медленно двигалась небольшая группа, вырисовываясь на фоне неба, – лошадь, вагонетка и человек. Они взбирались по скату прямо в небеса. Под конец человек наклонил вагонетку. С оглушительным грохотом пустая порода покатилась по высоченному отвесному склону.

– Мама, присядь на минутку! – сказал Пол, и она села, он быстро делал набросок. Он работал, а она молча смотрела на послеполуденный мир, на поблескивающие среди зелени красные коттеджи.

– Наша земля удивительная, – сказала она, – и удивительно красивая.

– И террикон тоже, – сказал он. – Посмотри, как он горбится, будто живой, какой-то большой и неведомый зверь.

– Да, – сказала она. – Пожалуй.

– А все эти платформы стоят и ждут, будто вереница зверей перед кормушкой, – сказал он.

– И слава Богу, что им есть чего ждать, – сказала миссис Морел. – Значит, на этой неделе добыча хорошая.

– Но мне нравится, когда вещи вроде одушевленные, когда в них чуешь человека. В этих платформах чуешь человека, ведь всеми ими заправляет человек.

– Да, правда, – сказала миссис Морел.

Они тронулись дальше по дороге, под деревьями. Пол не умолкай что-то рассказывал, и матери все было интересно. Они миновали Незермир, с которого солнечный свет, точно лепестки, легко осыпался к подножью. Потом свернули на дорогу в чьих-то владениях и не без опаски подошли к большой ферме. Яростно залаял пес. Из дома вышла женщина – посмотреть, что происходит.

– Этой дорогой мы пройдем к Ивовой ферме? – спросила миссис Морел.

Пол держался позади, страшась, как бы его не прогнали. Но женщина приветливо объяснила, как им пройти. Мать с сыном пошли через пшеницу, овсы и дальше по небольшому мосточку на луг. Над ними кружились, пронзительно кричали чибисы, поблескивая белыми грудками. Спокойно синело озеро. Высоко в небе парила цапля. На другом берегу, на холме, мирно зеленел густой лес.

– Нехоженая дорога, – сказал Пол. – Прямо как в Канаде.

– Как тут красиво! – сказала миссис Морел, оглядываясь по сторонам.

– Посмотри, цапля… видишь… видишь, какие ноги?

Он говорил матери, на что смотреть, а на что нет. И ей это нравилось.

– Ну, а теперь куда? – спросила она. – Он говорил мне – через лес.

Лес, темный, обнесенный изгородью, был слева.

– Я все-таки чувствую, что тут утоптано, – сказал Пол. – А у тебя ноги городские, тебе этого не учуять.

Они отыскали небольшую калитку и скоро уже шли по широкой лесной аллее, где по одну сторону густо росли сосны и ели, а по другую дубы обступили спускающуюся под уклон поляну. И среди дубов, под зеленью молодого орешника, на желто-коричневом ковре дубовых листьев голубели озерки колокольчиков. Пол принес матери цветы.

– Тут недавно траву скосили, еще совсем свежая, – сказал он, а чуть погодя принес и незабудки. И при виде ее натруженной руки, которая взяла этот букетик, сердце его опять сжалось от любви. Мать была счастлива.

Но в конце дороги для верховой езды оказалась ограда, через которую предстояло перелезть. Пол мигом очутился по другую сторону.

– Давай, я тебе помогу, – сказал он.

– Нет, уйди, я сама, по-своему.

Пол стоял внизу, руки наготове, готовый помочь ей. Она осторожно перелезала.

– Ну кто ж так лазит! – презрительно воскликнул Пол, когда она уже благополучно перебралась.

– Эти ненавистные приступки! – воскликнула миссис Морел.

– Нескладешка ты, – сказал он. – Не умеешь их одолеть.

Напротив, у опушки леса, сгрудились невысокие красные фермерские постройки. Мать и сын поспешили вперед. В саду было изобилие яблонь, и яблоневый цвет осыпался на жернов. У изгороди, под нависающими над нею ветвями дубов, прятался глубокий пруд. Здесь в тени стояло несколько коров. Дом и хозяйственные постройки с трех сторон охватывали залитый солнцем четырехугольный двор, обращенный к лесу. Было очень тихо.

Мать и сын вошли в огороженный садик, где пахло красными левкоями. У раскрытой двери остывали посыпанные мукой хлебы. Курица как раз собралась их клюнуть. И вдруг в дверях показалась девушка в грязном фартуке. Она была лет четырнадцати, с лицом смугло-розовым, с красивой копной коротко стриженных черных кудрей и с темными глазами; смущенно, вопрошающе и чуть обиженно глянув на незнакомцев, она скрылась. Вместо нее тотчас появилась маленькая, хрупкая женщина, румяная, с большими темно-карими глазами.

– О! – воскликнула она, просияв улыбкой. – Вот и пришли. Я так вам рада. – Голос ее звучал задушевно и чуть печально.

Женщины пожали друг другу руки.

– Скажите по совести, мы вам не помешали? – спросила миссис Морел. – Я знаю, какова жизнь на ферме.

– Нет-нет! Всегда приятно видеть новое лицо, мы ведь живем совсем на отшибе.

– Я вас понимаю, – сказала миссис Морел.

Их провели в гостиную, длинную комнату с низким потолком и большим пучком калины в камине.

У женщин завязался разговор, а Пол вышел поглядеть окрест. Он стоял в саду и нюхал левкои, смотрел, что еще здесь растет, и тут из дому вышла та девушка и быстро прошла к груде угля у забора.

– Это ведь махровые розы? – спросил Пол, показывая на кусты у ограды.

Девушка испуганно вскинула на него большие карие глаза.

– Они ведь будут махровые, когда распустятся? – повторил Пол.

– Не знаю, – с запинкой ответила она. – Они белые с розовыми серединками.

– Значит, они как девичий румянец.

Мириам вспыхнула. У нее был прелестный и теплый цвет лица.

– Не знаю, – опять сказала она.

– У вас не так уж много в саду цветов, – сказал Пол.

– Мы здесь первый год, – ответила она холодно и, пожалуй, надменно, отошла и скрылась в доме. А он и не заметил, продолжал свой обход. Вскоре вышла миссис Морел, и они пошли осматривать постройки. Пол был в восторге.