Книга: Мемуары придворного карлика, гностика по убеждению - Дэвид Мэдсен

Жанр псевдомемуаров зачастую бывает более реалистичным, чем обычные мемуары, где авторы в силу личных убеждений или желания выставить себя в лучшем свете сглаживают острые углы.

В этой книге все прекрасно: жаргон, бесстыдство и достаточная реалистичность событий и декораций. Всех слабонервных и беременных умоляю никогда даже близко не подходить к этому тексту.

Спойлер: не все Папы Римские одинаково полезны (зачеркнуто) целомудренны; некоторые из них слишком близко к сердцу приняли слова Писания про "плодитесь и размножайтесь" и самоотверженно пытались исполнить волю Господа. Но книга, собственно говоря, не об этом.

Перед тем, как написать этот отзыв, не поленилась посмотреть, кто же автор. Оказалось, Дэвид Мэдсен – это псевдоним католического священника и монаха. Забавно, что именно монах написал несколько книг, наполненных сексуальными извращениями. У каждого свои грязные секретики.

Можно много, долго и подробно ругать автора за обилие физиологических подробностей из жизни Папы и его окружения, но я не буду. Ханжеством попахивает.

В этой книге вы не найдете оду Возрождению или высокой культуре. И это хорошо. Мы привыкли, что Возрождение зачастую описывают как время расцвета науки и культуры, заочно подводя под высокую морально-этическую планку. С другой стороны, сколько их было: тех людей, способных не просто понять и оценить красоту и прорыв, но и сотворить что-то безусловно великолепное? На десяток талантов – сто тысяч толпы, которой только и надо, что "хлеба и зрелищ".

"Мемуары" карлика Джузеппе интересны и ценны тем, что позволяют представить как Рафаэль или Леонардо, возможно, подпитывали свой гений. Мне очень понравилось, как представлен ход исторических событий и решения, которые историки столетия спустя назовут переломными. Как показаны те, кого принято считать Историческими Личностями: они ведь были людьми, а не какими-то безликими титанами Духа и Политической Мысли. У исторических событий нередко могут быть прозаичные причины: я охотнее поверю, что на итоги Латеранского собора больше повлиял геморрой Льва Х, чем напряженные умственные усилия нескольких сотен кардиналов.

Единственное, что я не совсем одобряю, так это тему гностицизма. Возникло ощущение, что автор вписал её в текст только для того, чтобы возвысить героя и наделить его аурой таинственности и причастности к запретным знаниям. Минутка исторического занудства: хотя основные события романа развиваются в первой четверти 16 века, а само понятие гностицизма появилось только столетие спустя, Джузеппе называет себя именно гностиком. Кроме того, из разъяснений, которые автор дает по поводу обрядов и риторики ереси становится ясно, что это дикая мешанина из всех известных гностических учений. То, что автор "несколько лет изучал гностицизм в Ватикане" не спасло его от громадных исторических ляпов.

В конечном итоге, пациент скорее жив, чем мертв, но если вы падаете в обморок от слова "жопа", то лучше не читайте. А если всё же прочитаете, то не жалуйтесь.

Эпизод. Маленький Пеппе — маленький, ибо и карлики бывают детьми, — помогает своей матери, торгующей дрянью, которую она слегка разбавляет вином и вином же называет. Пеппе толкает по грязным улицам бедного римского квартала Трастевере тележку с бутылками. Из-за врождённого увечья он неуклюж, а колёса тачки застревают в разбитых мостовых (забавно, но мостовые в Риме мало изменились). Время от времени тележка застревает, Пеппе пытается её подтолкнуть, и порой бутылки падают на землю, а то и ему на голову. Однажды бутылка разбивается о голову ребёнка, и его мать находит этот случай настолько смешным, что разражается диким хохотом, настолько неудержимым, что из-под юбки на мостовую хлещет струя её горячей мочи.

В этой маленькой сценке мы видим одновременно и картинку нравов блестящего папского города, и ужас жизни Пеппе, и пронзительное, звенящее одиночество страдающего существа, рождённого на потеху здоровым и сильным. В книге много сцен, подобных этой: в них оживают яркие картины пёстрой, полусредневековой, непристойной римской жизни и оживает бесконечная боль. Эти два начала — стихия хохочущей жизни и молчаливое страдание — создают тот фон, на котором разворачивается история Пеппе, Джузеппе Амандонелли.

И в каждой сцене, подобной этой, бьётся пульсирующей болью раскалённый вопрос, один и тот же на разные лады: для чего такая жизнь дана Пеппе милостивым Богом? Почему Он создал его таким? Может ли Пеппе верить в то, что Бог есть любовь? Может ли он воспринимать мир не как полную издевательского юмора трагедию?

Это главный вопрос книги, в заглавие которой не случайно вынесено Credo героя: гностицизм. Одно из еретических учений, наследовавшее исканиям катаров, главным постулатом которого является богоборческая максима: этот мир слишком страшен и злобен, чтобы быть созданным Богом, мир и материя — порождение сатаны.

Люди, исповедовавшие это учение, не отвергали Бога, но страдали из-за разлучённости с Ним, из-за зияющих разрывов между благодатью и злой, грязной реальностью. Они видели с горечью и болью, что им — им Бога не за что благодарить. Но стремление слиться с Богом, обрести Бога, пробиться к Богу было сильнее безжалостных фактов, и это страстное стремление к обретению Бога разбивало факты вдребезги, создавая собственную картину мира, в которой Бог был по-прежнему милостив, благ, велик, но — отделён от Своих детей чем-то вроде дьявольской стены, и надо было пробить собственным лбом эту стену, чтобы там, за гранью земной жизни, обрести, наконец, покой в Его объятиях.

Такой — рождённой отчаянием и страстной любовью к Господу — была эта еретическая вера, и, когда читаешь мемуары Пеппе, порой кажется, что лишь еретики-гностики и были подлинно верующими христианами в сердце христианского Запада в его блестящую эпоху. Пеппе, карлик при дворе Папы, мог бы это подтвердить, рассказав пару историй из жизни папского двора. Впрочем, он не сплетник, он лишь мемуарист.

В теле этого карлика-горбуна, вызывающем насмешки и брезгливость, живёт душа, умеющая не только страдать. В уродливой оболочке заперт глубокий утончённый ум, большое нежное сердце, тоска по идеалу. Как ни странно, Пеппе повезёт: его ум получит возможность развиваться, и вскоре этот маленький человечек начнёт так разговаривать и так шутить, что понять некоторые его утончённые замечания и остроты можно будет только со словарём. Кстати, о словарях: все иностранные выражения и слова в тексте оставлены без перевода по желанию загадочного автора книги Дэвида Мэдсена, о котором смутно известно лишь то, что он — возможно — католический священник. Но при чтении мемуаров его Пеппе в тупик порой ставят не французские или немецкие фразы, а то, что и как Пеппе говорит на родном итальянском (то есть, на английском, то есть, на русском): впервые в жизни при чтении художественной книги мне понадобились энциклопедии и словари, и всё из-за лексикона нашего гностика, родившегося в сточной канаве.

Бог будет милостив к Пеппе не только в этом. Ему, отверженному, удастся познать и дружбу, и любовь. Одним из его друзей станет Папа Лев Х из рода Медичи. С эпизода в личных покоях Папы книга и начнётся, причём начнётся сразу так, чтобы отпугнуть всех благовоспитанных и слишком целомудренных читателей: неприличной сценой с непочтительными комментариями Пеппе, спокойно, как о чём-то заурядном и всем давно известном, рассуждающим о непотребном поведении Папы. Язык тоже сразу поставит точки над "i": примерно во второй фразе прозвучит слово "жопа", а после пойдут слова ещё забористее.

Читатель, который не испугается такого зачина и пойдёт дальше, увидит, что под прикрытием едкого языка живёт трогательнейшая нежность, неловкая, стесняющаяся сама себя, но истинная дружба двух очень разных людей: Папы и его придворного карлика. Эта вот нежность, мерцающая из-под наростов грубости, жестокостей и жирной грязи, не раз будет озарять страницы этой странной книги, постоянно соединяющей несочетаемое и выражающей невыразимое. Маленькие огоньки человеческого тепла, дружбы, любви, милосердия будут вспыхивать тут и там на самом дне клоаки, которой в обычное время будет казаться жизнь. Эта нежность связывает не только пару странных друзей, она рождается неожиданно и постоянно. Даже в отношении Пеппе к его злейшему врагу, беспощадному фанатику-инквизитору Томазо делла Кроче, появится странная нота сострадания, человечности, милосердия. Эта линия долго кажется очень странной, неестественной, тем более, что в силу некоторых поворотов сюжета, о которых я умолчу, она не должна вырастать из той извращённой близости, которая порой соединяет палача и жертву. Но в какой-то момент эта линия вдруг начинает казаться понятной. Если читателю удастся принять естественность даже таких безумных движений раненой души Пеппе, возможно, удастся заодно и совершить чудо: оказаться там, внутри книги, в её дикой и завораживающей реальности, в ночном Колизее, ступени которого шевелятся в темноте, потому что на них спят бездомные и занимаются любовью бродяги, а на арене — на арене, как положено, происходит поединок.

Эта книга — наваждение, которому нельзя верить, но она заставляет себе верить. Одним узлом она завязывает век Возрождения, искреннюю веру и грехи, достойные пера Светония.

Книга эта безжалостна и безумна, но в самой своей сердцевине — благородна и изысканна, и сердцевина горько плачет о страданиях, которые смакует словесная оболочка.

Книга чем-то похожа на Пеппе.

Ведь у него та же проблема с сущностью и оболочкой.

Книга чем-то похожа на мир, в котором из-под мерзости пробиваются к жизни вера, искусство, гуманизм. Папский двор — жалкое и грязное зрелище, но именно в сердце Ватикана живут Станцы Рафаэля, в апартаментах человека-дьявола Борджа находятся потолки Пинтуриккьо, а совсем рядом сияет Сикстинская капелла.

Кстати, разве не безумие уже то, что эти два имени — Борджа и Пинтуриккьо — стоят рядом? А они стоят, и это уже не литература, а жизнь эпохи.

А телесная оболочка карлика так настойчиво лезет на глаза, что нужны время и усилие, чтобы вдруг понять, где же в этой книге об эпохе Ренессанса дух Возрождения. Он всё время был здесь, в образе Пеппе: полиглота и гуманиста, писателя и музыканта, благородного, верного, храброго, утончённого, прямодушного, щедрого. Не лишённого, впрочем, предрассудков своего века.

Но жизнь, в которой живёт Джузеппе Амандонелли, изуродована и искривлена, возможно, сильнее, чем его тело. Впрочем, в этой жизни возможно всякое.

Здесь погибает на костре инквизиции прелестный ангел, а в путешествующем по Италии "караване уродов" публику развлекают демонстрацией человеческих увечий и ожогов; здесь социальные границы стираются общим страданием или родственным чувством юмора; здесь можно убить друга и пытаться спасти врага; здесь светлые гении Рафаэль и Леонардо, не говоря уж о папах и кардиналах, показаны с неприглядной изнанки, а несчастная женщина с ладонями, растущими из плеч, вдруг предстаёт красавицей. Здесь часто кажется, что мир — это кошмарный сон, и гностики правы. Но рано или поздно именно здесь случается нечто, и больной, страдающий мир заливает солнечный свет. Здесь Пеппе сочиняет дивную канцону в память о погибшей возлюбленной, потому что и в его жизни была удивительная история любви, пронесённая через всю жизнь.

Но в целом эта книга — конечно, трагедия.

P.S. Обложка книги обманывает. Книга непристойна, но пошлости в ней нет.

Это отчасти напоминает мне те книжки в оранжевых обложках из серии альтернативы, где читателя обязательно надо было или подкупить или шокировать описанием всяких сексуальных извращений, мата, инцестов, оргий. Можно было даже рискнуть приписать попытку насрать в кальян, если поблизости можно было поставить кальян - и эта книга кажется мне превосходно соответствующей этой тенденции.

Мое глубокое ИМХО. Если сто раз на двухсот страницах повторить слова "жопа" и "трахаться", то не станешь ближе к Риму шестнадцатого века. Я вообще не сомневаюсь, что в шестнадцатом веке задницы были точно такими же как в конце двадцатого. Но ведь не в них же дело. Понимаешь, одно дело, когда это все органично вплетено, а другое - когда нарочно лезет из щелей, чтобы подмигнуть тебе и сказать: "Иди сюда парень, давай-ка я тебя сейчас немножко шокирую, м?" У меня есть безлимитный интернет, и я живу в СНГ, чем вообще меня можно шокировать?

А два с половиной балла, в основном, по другому поводу. Просто вылез мой внутренний Станиславский, посмотрел на сюжет и резко сообщил: "Не верю!" Ну и я поверить не смог. Зато обложка красивая.

Это почти исторический трактат. Недаром автор сего романа является католическим философом, теологом и монахом, научный интерес которого простирается в эпохи Средневековья и следующего за ней Ренессанса. Читая "Мемуары придворного карлика...", мы погружаемся в то время, мы смотрим на него изнутри и поэтому видим не только красоту "ткани" той давней эпохи, но и её изнанку.

Во тьме всегда светит свет, и тьма не может ни понять , ни объять его. И так и будет: свет будет светить - иногда в самых удивительных и неожиданных местах.

1. Жанр. Хотя в предисловии сказано, что роман представляет собой мемуары, это не совсем так. Если говорить о форме, то роман написан в лучших традициях Галантного века: это псевдомемуары (то есть такие мемуары, которые написал автор за придуманного или реально существовавшего человека) с классическим пояснением, как они попали в руки автора. По сути же "Мемуары" являются историческим романом, то есть придуманным рассказом в декорациях исторических реалий и персоналий. Должна сказать, что, интересуясь средними веками и, в частности, папством Льва X, я не нашла у Мэдсена ни одного отклонения от исторической правдоподобности.

2. Собственно, историческая правдоподобность / откровенность слога. Именно этот пункт вызывает у недалёких людей рвотные порывы, которые я не могу назвать никак иначе, кроме как пароксизмом лицемерия. Век Ренессанса отчего-то представляется нам веком изящным и утончённым, и не мне с этим спорить. Но исторические материалы свидетельствуют о том, что наравне с прекраснейшими произведениями искусства этот век породил чудовищные нравы. Процветание искусства зачастую связано с процветанием страстей, а страсти - штука всегда тёмная, и крайне редко - изящная. Факты: это век великой власти инквизиции (следовательно - пытки, огонь и страх), век торговли индульгенциями, церковного раскола (см. Мартин Лютер). А главное, Возрождение - это характеристика, годная только для высшего общества, для знати, и она никоим образом не относится к жизни народа. Говорить, что в книге не может быть мата, можно. И мне действительно кажется не слишком корректным, когда автор не предупреждает читателя, что он не маскирует реальность "высоким штилем".

Но "Мемуары придворного карлика, гностика по убеждению" - это тот случай, когда мат, похабщина и порнография не переходят в скабрезность, пошлость и публичную сублимацию. Дэвид Мэдсен (а за ним и переводчик) очень чётко ограничивает своё словоупотребление, и каждому чувству, каждой эмоции соответствует свой набор лексики. Как нежно, как трогательно он пишет о своей любви к Лауре, ко Льву, к своему наставнику Андреа, даже к Нино. Можете ли вы так говорить даже в моменты высшей нежности к своим любимым? Как может быть пошл человек, который может так страстно, так жарко и так целомудренно писать о любви? Но жопа Льва остаётся жопой, даже если нежные ушки читателей от этого завянут. В конце концов, покажите мне людей младше 40 лет, которые падая этой самой жопой на лёд, называют произошедшее как-нибудь иначе, кроме как "бля". Мы трахаемся как проклятые, куда только можем, орём друг на друга и смотрим Дом2, и это всего через век после окончания Викторианской эпохи! Так что же теперь, "в средневековье секса не было"? И мата не было? Ренессанс, даже Высокий Ренессанс, пришёл сразу после Средневековья. Люди жили без ванной в доме, без канализации, неграмотные и нищие, мы и представить себе не можем такое. Мне кажется потрясающе лицемерным считать, что они не должны были материться, драться, заниматься сексом и скабрезничать.

Что касается гностицизма, то мне близка эта философия, и мне больно писать об этом, но даже в отношении гностицизма Мэдсен не переходит границ исторической правдоподобности. Дэвид Мэдсен провёл несколько лет, изучая эту "ересь", и знает о чём говорит. Да, гностические (читай масонские) ритуалы того времени именно таковы - грубы и притягательно омерзительны.

3. Сюжет. Жизнеописание почти всегда сводится к уже надоевшим шаблонам, но это не тот случай. Повороты сюжета непривычны русскому читателю, декорации в новинку тем, кто не слишком хорошо знаком со средневековыми нравами и историей литературы. Хотя шаблоны этого произведения также достаточно узнаваемы (элемент узнавания, потеря любимого человека, вынужденное убийство, когнитивный диссонанс...), очень хороши переходы, связки этих элементов, обстоятельства их вступления в силу.

4. Мораль. Глядя поверхностно, можно никакой морали и не заметить. Можно увидеть только кучу половых извращений, ересь и богохульство. Но мне показалось иначе. Дэвид Мэдсен, как истинно верующий человек, показал два направления одной религии - католицизм и гностицизм. Я не теолог, я не буду вдаваться в различия между этими учениями. Суть в том, что они оба прекрасны и порождают как ангелов, так и демонов, и невелика разница между представителями разных конфессий, если зло едино, и они его вершат.

Так или иначе, книга произвела на меня огромное впечатление и заставила о многом задуматься. О том, как тесно соседствуют в нас откровенность и лицемерие, стремление к мудрости и предубеждения, вера и богохульство, возвышенность и скабрезность, чистота и порок. Это одна из книг, которые помогают определиться, где грань, и как её не перейти.