Текст книги "Мы"

Дэвид Николс
Мы

David Nicholls

US

Copyright © David Nicholls, 2014

All rights reserved

This edition is published by arrangement with Curtis Brown UK and The Van Lear Agency LLC

Издание подготовлено при участии издательства «Азбука».

© Е. Коротнян, перевод (части 1–4), 2015

© О. Александрова, перевод (части 5–9), 2015

© ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2015

Издательство Иностранка®

* * *

В память о моем отце Алане Фреде Николсе

Только ты доказала мне, что у меня есть сердце, только ты осветила мою душу. Только ты открыла мне, кто я такой; без твоей помощи я бы знал о себе лишь то, что у меня есть тень, – она скользила бы по стене, а я по ошибке принимал бы ее причуды за мои собственные действия…

Итак, дорогая, ты понимаешь, что ты сделала для меня? И теперь мне страшно представить, что какие-то незначительные обстоятельства могли бы помешать нам встретиться.

Натаниель Готорн, письмо Софи Пибоди 4 октября 1840 г.

Книга первая
Большое турне

Часть первая
Англия

Они стали друг для друга милой привычкой, и от этого у нее появились вокруг рта морщинки, похожие на кавычки, как будто все, что она говорила, уже было сказано раньше.

ЛорриМур. Агнес из Айовы

Прошлым летом, незадолго до отъезда моего сына в колледж, жена разбудила меня среди ночи.

Поначалу я решил, что она трясет меня из-за грабителей. С тех пор как мы переехали за город, у жены появилась привычка вскакивать от малейшего шума или шороха. Каждый раз я пытаюсь ее успокоить. Говорю, что это радиаторы, балки сужаются или расширяются, лисы. Да, лисы, говорит она, которые уносят наш ноутбук, лисы, которые забирают ключи от машины, а потом мы лежим и прислушиваемся. С моей стороны кровати установлена «тревожная кнопка», но я никогда бы ее не нажал, что бы не потревожить кого-нибудь, – скажем, к примеру, грабителя.

Я не очень-то смелый человек, и фигура у меня не внушительная, но именно в ту ночь я взглянул на часы – было несколько минут пятого, – вздохнул, зевнул и поплелся вниз. Переступив через нашего бесполезного пса, я обследовал по очереди все комнаты, проверил окна и двери, после чего снова поднялся по лестнице.

– Все в порядке, – сказал я. – Вероятно, воздух в трубах.

– Ты о чем? – спросила Конни, сев в постели.

– Все в порядке. Никаких грабителей.

– Я ни слова не сказала о грабителях. Я сказала, что, наверное, наш брак себя изжил. Дуглас, наверное, я хочу тебя оставить.

Я остался сидеть на краю кровати.

– Хорошо хотя бы, что речь не о грабителях, – отозвался я, но никто из нас не улыбнулся, и в ту ночь мы больше не заснули.

Наш сын Алби покинет в октябре отчий дом, и сразу вслед за ним уйдет моя жена. Оба этих события оказались так тесно связаны, что я невольно подумал: если бы Алби провалил экзамены и ему предстояла вторая попытка, наш брак продержался бы еще один хороший год.

Но прежде чем я опишу эти и другие события, случившиеся в то конкретное лето, мне следует рассказать не много о себе, нарисовать что-то вроде словесного портрета. Много времени это не займет. Зовут меня Дуглас Петерсен, и мне пятьдесят четыре года. Обратили внимание на интригующее «е» в последнем слоге моей фамилии? Как мне говорили, это наследство от скандинавского прошлого, от какого-то прадеда, хотя лично я никогда не бывал в Скандинавии и ничего интересного не могу о ней рассказать. Традиционно считается, что скандинавы – белокурые, красивые, сердечные и незакомплексованные люди, но ни одно из этих определений ко мне не подходит. Я англичанин. Мои родители, ныне покойные, воспитали меня в Ипсуиче; отец – врач, мама – учительница биологии. «Дуглас» – это их ностальгическая любовь к Дугласу Фэрбенксу, голливудскому идолу, поэтому здесь еще одна неувязка. В течение многих лет совершались попытки называть меня Даг, или Даги, или Дуги. Но сестра Карен, самозваная обладательница неповторимой «индивидуальности» Петерсенов, зовет меня Ди, Большой Ди или Профессор Ди – последнее, по ее утверждению, будет моей кличкой в тюрьме, – но ни одно из этих прозвищ ко мне не прилипло, и я остаюсь Дугласом. Мое второе имя, кстати, Тимоти, что тоже ни у кого не вызывает особых восторгов. Дуглас Тимоти Петерсен. По образованию я биохимик.

Внешность. Моя жена, когда мы только познакомились и без конца обсуждали наши лица и черты характера, что нам нравилось друг в друге и прочую ерунду, однажды сказала, что у меня «очень приятное лицо», но, увидев мое разочарование, поспешно добавила, что у меня «добрые глаза», что бы это ни значило. И то правда, у меня приятное лицо и глаза, которые можно назвать добрыми, но еще и темно-карими, некрупный нос и улыбка, заставляющая выбрасывать мои фотографии. Что еще можно добавить? Как-то раз, на званом вечере, заговорили о том, «кто сыграл бы тебя в фильме о твоей жизни?». Много веселились и смеялись, предлагая различных кинозвезд и телевизионных деятелей. Мою жену сравнили с одной малоизвестной европейской актрисой, и хотя Конни протестовала – «она слишком красивая и гламурная» и тому подобное, – я видел, что ей было приятно. Игра продолжалась, но когда очередь дошла до меня, наступила тишина. Гости потягивали вино и постукивали пальцами по подбородку. Мы вдруг все стали прислушиваться к тихо звучащей музыке. Оказалось, что я не похож ни на одну знаменитость или выдающуюся личность во всей мировой истории, наверное, это означало, что я либо уникален, либо прямо противоположное. «Кому сыра?» – подал голос хозяин, и мы все быстро переключились на относительные достоинства Корсики по сравнению с Сардинией или что-то в этом роде.

Вот так. Мне пятьдесят четыре – кажется, я уже говорил? – у меня один сын, Алби, по прозвищу Эгг, которому я предан, но иногда он смотрит на меня с явным презрением, наполняя мою душу такой печалью и сожалением, что я едва могу говорить.

В общем, это маленькая семья, несколько куцая, и, как мне кажется, каждый из нас временами сознает, что она слишком малочисленна, и жалеет, что нет еще кого-то, кто мог бы принять на себя часть ударов. У нас с Конни была также дочь, Джейн, но она умерла вскоре после рождения.

Существует, как я полагаю, общее мнение, что мужчин до определенного момента возраст только красит. Если так, то я уже начинаю свой спуск по этой параболе. «Увлажняй кожу!» – часто повторяла Конни в начале нашего знакомства, но я скорее сделал бы татуировку на шее, чем стал применять увлажняющие средства, а в результате цвет лица у меня теперь, как у Джаббы Хатта[1]1
  Джабба Хатт – вымышленный персонаж киносаги «Звездные войны». – Здесь и далее прим. перев.


[Закрыть]. Уже несколько лет, как я выгляжу глупо в футболках, но, заботясь о здоровье, стараюсь держать форму. Я тщательно слежу за своим питанием, чтобы избежать участи отца, который умер от сердечного приступа раньше, чем следовало бы. Сердце у него, «по существу, взорвалось», как сказал его доктор – с неуместным удовольствием, как мне показалось, – а в результате я периодически совершаю застенчивые пробежки, во время которых не совсем понимаю, что делать с руками. Держать за спиной, наверное. Когда-то я с удовольствием играл в бадминтон с Конни, хотя она любила похихикать и подурачиться, находя игру «немного глупой». Обычное предубеждение. Бадминтону не хватает чванливого самодовольства сквоша, в который предпочитают играть молодые бизнесмены, или романтизма тенниса, но он остается самым популярным в мире ракеточным видом спортом, и играют в него спортсмены мирового уровня с инстинктами убийцы. «Воланчик может развивать скорость до двухсот двадцати миль в час, – не раз говорил я Конни, когда она стояла у сетки, согнувшись пополам. – Перестань хохотать!» – «Но у него же перья, – отвечала она, – и мне неловко ударять по этой штучке с перьями. Все равно что пытаться прибить зяблика». И она снова заливалась смехом.

Что еще? На мое пятидесятилетие Конни подарила мне красивый гоночный велосипед, на котором я иногда катаюсь по тенистым улицам, наслаждаясь гармонией природы и представляя, что сотворит с моим телом столкновение с грузовиком. На пятьдесят один год – это был костюм для бега, на пятьдесят два – маленький триммер для обработки ушей и ноздрей, предмет, который до сих пор ужасает и зачаровывает меня своей способностью глубоко жужжать в моем черепе, словно крошечная газонокосилка. Подтекст у всех этих подарков один и тот же: не останавливайся, старайся не стареть, не воспринимай жизнь как само собой разумеющееся.

Тем не менее факт есть факт – я достиг среднего возраста. Носки я теперь надеваю сидя, хожу в туалет по ночам и с прискорбием представляю свою предстательную железу как грецкий орех, зажатый между ягодицами. Мне всегда внушали, что старение – медленный, постепенный процесс, этакое сползание ледника. Теперь-то я понимаю, что все происходит мгновенно, как снег падает с крыши.

По контрасту моя жена в свои пятьдесят два года кажется мне такой же привлекательной, как в тот день, когда я впервые увидел ее. Если бы я произнес это вслух, она сказала бы: «Дуглас, это всего лишь слова. Никому не нравятся морщины, никому не нравится седина». На что я ответил бы: «Но ни то ни другое не явилось для меня неожиданностью. Я с самого начала предполагал, что ты будешь стареть у меня на глазах. Так почему это должно меня тревожить? Я люблю само лицо, а не лицо в двадцать восемь, тридцать четыре или сорок три. Само лицо».

Возможно, ей понравилось бы услышать все это, но я так и не решился произнести свои мысли вслух. Я всегда полагал, что еще успею, и вот теперь, сидя на краю кровати в четыре часа утра и больше не прислушиваясь к передвижениям грабителей, я понял, что, должно быть, опоздал.

– И давно ты?..

– Не очень.

– Так когда ты?..

– Не знаю. Не сразу. Во всяком случае, пока Алби не уедет учиться. В конце лета. Осенью, когда начнется учебный год?

И под конец:

– Могу я узнать почему?

Чтобы вопрос и в конечном счете ответ имели смысл, придется кое-что пояснить. Инстинктивно я чувствую, что мою жизнь можно разделить на два четких периода: До Конни и После Конни, и прежде чем я начну подробно описывать, что произошло тем летом, наверное, стоит рассказать, как мы познакомились. Как-никак это история любви. Любовь определенно в ней присутствует.

«Одиночество» – проблемное слово, такими словами легко не бросаются. Оно вызывает у людей чувство дискомфорта, за ним тянутся всевозможные неприятные прилагательные, как «печальный» или «потерянный». Ко мне всегда относились с симпатией, как мне кажется, с большим уважением, но иметь мало врагов – это не то же самое, что иметь много друзей, я не стану отрицать, что в то время я был если не «одинок», то, во всяком случае, сам по себе, вопреки всем моим надеждам.

Для большинства людей годы их молодости, от двадцати до тридцати, являются пиком общительности, когда они отправляются в реальный мир, полный приключений, строят карьеру, ведут активную и интересную общественную жизнь, влюбляются, погружаются в секс и наркотики. Я видел, что все это происходило вокруг меня. Я знал о ночных клубах и художественных галереях, концертах и демонстрациях; я видел чужое похмелье, одну и ту же одежду, в которой приходили на работу несколько дней подряд, поцелуи в метро и слезы в столовой, но я наблюдал за всем этим словно через армированное стекло. Я имею в виду конец восьмидесятых, которые, несмотря на все несчастья и беспорядки, казались мне довольно интересным периодом. Рушились стены, в буквальном и фигуральном смысле менялись политические лица. Я бы не стал называть это революцией или описывать как новый рассвет – в Европе и на Ближнем Востоке шли войны, наблюдались беспорядки и экономическая нестабильность, – но, по крайней мере, чувствовалась непредсказуемость, ветер перемен. Помню, как много я читал в цветных приложениях о Втором лете любви[2]2
  Второе лето любви – название, данное периоду 1988–1989 гг. в Великобритании, когда резко повысилась популярность музыки эйсид-хаус и рейвов с употреблением экстези.


[Закрыть]. Для Первого я был слишком юным, а во времена Второго я как раз завершал диссертацию о взаимодействии РНК и протеина и сворачивании протеина во время преобразования. «Единственная кислота[3]3
  Кислотой называют наркотик ЛСД.


[Закрыть] в этом доме, – любил я повторять в лаборатории, – дезоксирибонуклеиновая». Эта шутка так и осталась недооцененной.

В общем, десятилетие подходило к концу, события происходили, но почему-то не здесь и не со мной, так что я на секунду задумался, не пора ли и в моей жизни чему-то поменяться и как мне этого добиться.

[4]4
  Дрозофила чернобрюхая.


[Закрыть]

Берлинская стена все еще стояла, когда я переехал в Балхем. К тридцати годам я был биохимиком, доктором наук, и жил в маленькой полумеблированной, заложенной и перезаложенной квартирке недалеко от Хайроуд, целиком поглощенный работой и прорехой в бюджете. Будни и бо́льшую часть выходных я изучал обычную плодовую мушку, дрозофилу меланогастер, для моей первой работы после диссертации. То были чудесные времена в изучении дрозофилы, когда мы разрабатывали инструменты для расшифровки и манипуляции геномов, а в моей профессиональной, пусть не в личной жизни это был своеобразный золотой период.

Теперь я редко вижу плодовую мушку за пределами фруктовой вазы. В настоящее время я работаю в частном коммерческом секторе – «корпорации зла», как называет его мой сын, – отвечаю за исследование и развитие; звучит довольно помпезно, но, по сути, означает, что мне больше неведомы свобода и восторг фундаментальной науки. Сейчас я занимаюсь организационными, стратегическими и тому подобными вопросами. Мы финансируем университетские исследования, соединяя академический опыт, новшества и энтузиазм, но при этом следя за тем, чтобы наука имела практическое применение. Мне нравится моя работа, я хорошо с ней справляюсь, я по-прежнему посещаю лаборатории, но лишь затем, чтобы координировать и управлять молодыми людьми, выполняющими ту работу, которой когда-то занимался я. И я вовсе не какой-то корпоративный монстр; я знаю свое дело, достиг в нем успеха и обеспечил себе надежный тыл. Но теперь наука не вызывает во мне былого интереса.

Потому что когда работаешь, не замечая времени, с небольшой командой преданных делу, увлеченных людей, это действительно захватывает. В то время наука меня околдовывала, вдохновляла, была хлебом насущным. Через двадцать лет наши эксперименты с плодовой мушкой могли бы привести к медицинским открытиям, которые нам трудно было даже представить, но в то время нас подталкивала вперед другая мотивация – чистое любопытство, чувство игры. Нам было просто здорово, и я без преувеличения могу сказать, что любил свой предмет.

Я не говорю, что при этом не приходилось много заниматься тяжелой рутинной работой; компьютеры тогда были капризные и примитивные, чуть лучше огромных калькуляторов и очень маломощные (современный телефон у меня в кармане гораздо мощнее), а ввод данных был утомительным, трудоемким процессом. И хотя обычная плодовая мушка имеет много преимуществ как организм для эксперимента – плодовитость, короткий цикл размножения, характерную морфологию, – никакими индивидуальными особенностями она не отличается. Мы держали одну из них как питомца в лабораторном инсектарии, она имела собственный стеклянный сосуд с крошечным ковриком и кукольной мебелью, и мы заменяли ее в конце каждого жизненного цикла. Пол у плодовой мушки распознать непросто, и мы назвали его/ее Брюсом. Пусть это будет архетипическим примером юмора биохимиков.

Такие простенькие развлечения необходимы, потому что когда усыпляешь популяцию дрозофил, а затем изучаешь каждую мушку с помощью тонкой кисти и микроскопа, выискивая крошечные изменения в пигментации глаза или формы крыла, то, честно говоря, это отупляет. Так бывает, когда берешься складывать огромную головоломку. Поначалу ты думаешь: «Будет весело», включаешь радио, завариваешь чай, и только потом до тебя доходит, что перед тобой слишком много отдельных кусочков и почти все они – небо.

В общем, я слишком устал, чтобы идти на вечеринку к сестре в ту пятницу. И не просто устал – я был настроен подозрительно, и не без причин.

Я с недоверием относился к ее стряпне, неизменно состоявшей из макарон и дешевого сыра с подгоревшей коркой, из-под которой выглядывал либо консервированный тунец, либо жирный фарш. Я с подозрением относился ко всем ее вечеринкам, в особенности к званым ужинам; они всегда казались мне безжалостными гладиаторскими боями, когда лавровые венки достаются самым остроумным, успешным и привлекательным, а вокруг валяются трупы поверженных, истекающих кровью неудачников. Стремление казаться лучше, чем ты есть, в таких обстоятельствах меня просто парализовывало и до сих пор парализует, тем не менее сестра вновь и вновь силком выталкивала меня на арену.

– Ди, ты не можешь просидеть дома до конца своей жизни.

– А я и не сижу, я редко здесь…

– Забьешься в свою нору, один как сыч.

– Это не так… Карен, я абсолютно счастлив, когда один.

– Нет, не счастлив! Не счастлив! Как ты можешь быть счастливым, Ди? Ты не счастлив! Не счастлив!

Она была права в том, что до того февральского вечера в моей жизни было не много радостей, мало причин устраивать фейерверки или боксировать воздух. Я нравился своим коллегам, они нравились мне, но чаще всего я прощался с охранником Стивом в субботний вечер и больше не открывал рта до утра в понедельник, когда здоровался с ним же. «Как прошли выходные, Дуглас?» – всегда интересовался он. «Прошли спокойно, Стив, очень спокойно». Однако работа приносила мне удовлетворение, раз в месяц я посещал паб, выпивал по кружечке с коллегами, и если временами у меня закрадывалось подозрение, что чего-то в моей жизни не хватает, то… Разве у других не так?

Только не у моей сестры. В свои двадцать с хвостиком Карен не отличалась разборчивостью в дружбе и водилась, как говорили мои родители, с «художественным сбродом»: будущими актерами, драматургами и поэтами, музыкантами, танцорами, гламурной молодежью непрактичных профессий, которые засиживались допоздна, а днем проводили долгие часы за чашкой чая в эмоциональных дискуссиях. Жизнь для моей сестры представляла собой одно непрерывное объятие толпы, и ей, видимо, нравилось, непонятно почему, выставлять меня перед своими молодыми друзьями. Она любила говорить, что я пропустил молодость и запрыгнул прямо в средний возраст, что мне исполнилось сорок три еще в утробе матери, но в одном она, наверное, была права: я так и не узнал, что значит быть молодым. Но тогда почему она так отчаянно старалась затащить меня к себе на вечеринку?

– Потому что там будут девушки…

– Девушки? Хм… Да, я что-то о них слышал.

– Особенно одна девушка…

– Да знаю я девушек, Карен. Я с ними встречался и разговаривал.

– Но не с такой, как она. Поверь мне.

Я вздохнул. По какой-то там причине «найти мне девушку» стало у Карен идеей фикс, и она добивалась своего с притягательным сочетанием снисходительности и принуждения.

– Ты что, хочешь навсегда остаться один? Да? Хочешь?

– Не имею ни малейшего желания.

– И где ты, Ди, собираешься с кем-нибудь познакомиться? В своем гардеробе? Под диваном? Или вырастить их в лаборатории?

– Я не хочу продолжать этот разговор.

– Я говорю так только потому, что люблю тебя! – Любовь была для Карен алиби на все случаи агрессивного наступления. – Я оставлю для тебя место за столом, так что если не придешь, то испортишь весь вечер! – И с этими словами она повесила трубку.

В результате тем же вечером в крошечной квартирке в Тутинге меня втолкнули за плечи в крошечную кухню, где за шаткими ко злами, предназначенными для наклейки обоев, в тесноте разместились шестнадцать человек, а посреди этого импровизированного застолья теплилась, как метеорит, пресловутая макаронная запеканка, отдающая поджаренным кошачьим кормом.

– Внимание, все! Это мой любимый брат Дуглас. Будьте с ним помягче, он застенчивый! – Моя сестра ничего так не любила, как ткнуть пальцем в застенчивого человека и заорать во все горло: «ЗАСТЕНЧИВЫЙ!»

Привет, хай, хей, Дуглас, поздоровались мои соперники, после чего я с трудом втиснулся на крошечный складной стульчик между двумя гостями – волосатым красавцем в черных колготках и полосатом жилете и чрезвычайно привлекательной женщиной.

– Я Конни, – представилась она.

– Рад знакомству, Конни, – буркнул я.

Так мы и познакомились с моей женой.

Какое-то время мы сидели молча. Я раздумывал, не обратиться ли к ней с просьбой передать запеканку, но тогда придется есть, поэтому я спросил:

– Чем занимаешься, Конни?

– Хороший вопрос, – ответила она, хотя это было не так. – Наверное, можно сказать, что я художник. Во всяком случае, я изучала живопись, просто это звучит как-то претенциозно…

– Вовсе нет, – сказал я, а про себя подумал: «О боже, художник».

Прозвучи в ответ «клеточный биолог», меня было бы не остановить, но я редко встречаю таких людей и, во всяком случае, ни разу не встречал у моей сестры. Художник. Я не противник искусства, ни в коей мере, но ненавижу, когда чего-то не знаю.

– Ну и… акварель или масло?

Она рассмеялась:

– На самом деле не так все просто.

– Эй, я тоже своего рода художник! – подал голос красавец слева, оттеснив меня плечом. – Художник на трапеции!

После такого я замолчал надолго. Джейк, ворсистый мужчина в жилете и колготках, оказался цирковым артистом, любящим свою работу и себя. Да и разве мог я соревноваться с человеком, зарабатывавшим себе на жизнь тем, что спорил с законами гравитации? В общем, я сидел тихонько и наблюдал за ней краем глаза, делая следующие умозаключения.