Текст книги "Мы"

Я надеялся, что мы все вместе проведем наш последний день в Париже, но Конни почувствовала усталость и заявила, довольно резко, что хочет минутку побыть одна, если мы не возражаем, всего лишь одну-единственную минутку, если это не противозаконно. Оставаясь вдвоем, мы с сыном обычно паникуем, но на этот раз мы взяли себя в руки и отправились в Музей д’Орсе.

Погода испортилась, над городом нависло густое, влажное облако.

– Будет дождь, – заметил я.

Алби промолчал.

– Нам понравилась Кэт, – сказал я.

– Пап, можешь не притворяться, потому что мне все равно.

– Нет, понравилась, понравилась! Нам показалось, что она очень интересная. Необычная. – Несколько шагов мы прошли в молчании, затем: – Думаешь, вы продолжите знакомство?

Алби наморщил нос. Мы с сыном нечасто обсуждаем сердечные дела. У нас были друзья – в основном друзья Конни, – которые вели со своими детьми беседы пугающей откровенности; окопаются на продавленном диване – и ну откровенничать об отношениях, сексе, наркотиках, эмоциональном и душевном здоровье, используя любую возможность, чтобы пофланировать по квартире голыми, поскольку разве не этого хотят подростки? Свидетельство возрастного угасания на уровне глаз? И хотя я считал такой подход ограниченным и неестественным, я соглашался, что у меня самого все далеко от идеала и я должен что-то сделать, чтобы преодолеть некую сдержанность. Самое большее, на что решился мой отец, «приоткрывая завесу» человеческих отношений, – разложить на моей подушке буклеты министерства здравоохранения о болезнях, передаваемых половым путем, что было прощальным подарком перед моим отъездом в университет и единственной информацией, которая мне понадобится о тайнах человеческого сердца. Моя мать переключала телевизионный канал каждый раз, когда там целовались. Обоих вседозволенность 1960-х годов даже не затронула. С тем же успехом они могли бы родиться в 60-х годах девятнадцатого века. Откуда взялись мы с сестрой, даже не представляю.

К тому же разве я не собирался работать над эмоциональной открытостью? Возможно, как раз сейчас мне подвернулся случай поболтать о сумятице взросления и, в свою очередь, я мог бы поделиться некоторыми взлетами и падениями семейной жизни. С этими мыслями в голове я ненадолго отклонился от маршрута, зайдя на улицу Жакоб, и перед отелем, где мы с Конни останавливались восемнадцать лет тому назад, я задержался и взял Алби за руку:

– Видишь этот отель?

– Да.

– То окно наверху. Угловое, на третьем этаже, с желтыми занавесками.

– И что в нем такого?

Я опустил руку ему на плечо:

– Это, Альберт Сэмюель Петерсен, спальня, в которой ты был зачат!

Возможно, я поторопился. Я надеялся, что в этой экскурсии сын увидит нечто поэтическое, ведь именно в этом месте сперматозоид и яйцеклетка слились в одно целое и дали ему жизнь. Я думал, что он сочтет забавным представить родителей молодыми, такими непохожими на их теперешнее, не такое беззаботное воплощение. Я надеялся, что его, быть может, тронет моя ностальгия по тому времени, когда он был создан в любви, которая, по крайней мере в моих воспоминаниях, была обременена эмоциями и заботой.

Возможно, я не все хорошо продумал.

– Что?

– Прямо там. В той комнате. Именно там ты зародился.

Его лицо исказила гримаса отвращения.

– Я теперь никогда не смогу прогнать эту картину из головы.

– А как, ты думал, все это случилось, Алби?

– Я знаю, что это случилось, я просто не желаю, чтобы меня заставляли об этом думать!

– Мне казалось, ты захочешь узнать. Мне казалось, ты будешь…

Он двинулся по улице:

– Отчего ты такой?

– Какой?

– Говоришь такие вещи. Это очень странно, пап.

– Ничего не странно, у нас с тобой дружеская беседа.

– Мы не друзья. Ты мой отец.

– Это не значит… в таком случае мы просто взрослые. Мы теперь оба взрослые, и я думаю, что мы можем поговорить, как это делают взрослые.

– Ну да, спасибо за откровенность, пап.

Мы пошли дальше, а я размышлял над концепцией «излишней откровенности» и о том, что такое скрытность, и можно ли когда-нибудь найти нечто среднее между ними.

Вскоре мы оказались в Музее д’Орсе, в вестибюле старого железнодорожного вокзала, перестроенного под музей.

– Посмотри, какие необычные часы! – сказал я с восхищением.

Алби, слишком крутой для восхищения, пошел дальше и начал рассматривать картины. Мне нравятся импрессионисты, хотя я сознаю, что увлекаться ими не очень модно, но Алби излучал такое безразличие, словно это я нарисовал все эти тополя и девочек за пианино.

Потом неожиданно мы обнаружили нечто, в большей степени отвечавшее его вкусам: «L’Orígine du Monde» Гюстава Курбе. Стиль и техника те же самые, какими рисуют балерин или вазы с фруктами, но предмет изображения другой – раскинутые ноги женщины, лицо которой осталось за рамой. Картина откровенная и решительная, приводящая в замешательство, и мне она совершенно не понравилась. Вообще говоря, я не люблю, когда меня шокируют. И не потому, что я ханжа, а потому, что все это кажется мне ребячеством и легкодостижимым.

– Откуда только они берут свои идеи? – бросил я и пошел дальше.

Но Алби определенно не собирался упустить шанс доставить мне неудобство: он остановился и все смотрел и смотрел на картину. Не желая показаться педантичным, я подал назад и вернулся к нему.

– Вот это откровенность! – сказал я.

Ничего.

– Довольно конфликтная картина, ты не находишь? – спросил я. Алби шмыгнул носом и наклонил голову, словно это что-то меняло. – Поразительно, что она была написана в тысяча восемьсот шестьдесят шестом.

– Отчего же? Думаешь, в те времена голые женщины выглядели по-другому? – Он подошел к холсту совсем близко, я даже подумал, что сейчас вмешается охрана.

– Нет, я просто хотел сказать, что мы все склонны считать прошлое консервативным. Интересно отметить, что провокация – это не изобретение конца двадцатого века. – Хорошо сказано, подумал я. Совершенно в духе Конни, но Алби лишь ухмыльнулся:

– Я не считаю ее провокационной. Я считаю ее красивой.

– Я тоже, – произнес я, хотя не очень убедительно. – Великая картина. Просто великая. – Я снова обратил внимание на подпись. – «Происхождение мира». – Когда я нервничаю, то начинаю все зачитывать вслух – заголовки, указатели, причем даже не по одному разу. – «Происхождение мира». Остроумное название. – Я выдохнул резко через нос, чтобы продемонстрировать, каким чертовски смешным я его нахожу. – Интересно, что об этом думала натурщица? Неужели обо шла холст, чтобы взглянуть на него, и произнесла: «Гюстав, я словно смотрюсь в зеркало!»

Но Алби уже достал из сумки альбом для рисования, поскольку недостаточно просто разглядывать половые органы неизвестной женщины, нужно обязательно их зарисовать.

– Встретимся в сувенирной лавке, – сказал я и оставил его энергично заштриховывать и затенять.

В последний вечер в Париже мы все отправились во вьетнамский ресторан, но мне пришлось уйти раньше, потому что я получил травму от своего супа.

Я не очень высокого мнения об острой пище, полагая, и не без оснований, что если какой-то продукт обжигает пальцы, в желудке ему делать нечего. Разумеется, Алби обожает перченые блюда, думая, что такой вкус соответствует его буйному нраву, или политике, или еще чему-то. Что касается Конни, то настроение ее немного улучшилось после знаменательного завтрака за «шведским столом», но французские бистро ей надоели.

– Клянусь, если я еще раз увижу утиный окорочок, то завизжу.

Алби предложил вьетнамскую кухню, мне пришлось согласиться, раз я обещал пробовать новое и оставить свою так называемую зону комфорта. Поэтому по предложению Алби мы отправились на наших вихляющих велосипедах во вьетнамский ресторан на Монпарнасе.

– «Authentiquement épicé»! – с одобрением прочитал в меню Алби. – Что в принципе означает «чертовски остро»!

Я заказал какой-то мясной супчик, особо оговорив «pas trop chaud, s’il vous plaît»[21]21
  Не очень острое, пожалуйста (фр.).


[Закрыть], но тарелка, когда прибыла, была настолько густо приправлена красными мелкими злобными перцами чили, что я даже подумал, не розыгрыш ли это. Возможно, Алби подговорил их и сейчас повара прижимаются лицами к маленькому круглому окошку и сдавленно смеются. В любом случае мне пришлось выпить много пива, чтобы охладить полость рта.

– Чересчур для тебя, па? – с улыбкой поинтересовался он.

– Немного. – Я заказал еще одно пиво.

– Вот видишь? – улыбнулась Конни. – Все, что не отварное мясо под соусом…

– Неправда, Конни, сама знаешь, – сказал я, быть может, немного резковато. – Если на то пошло, суп очень вкусный.

И тут он перестал быть вкусным. До той секунды я старался избегать чили, процеживая суп сквозь зубы, но что-то, наверное, проскочило, потому что мой рот внезапно охватило пламя. Я осушил кружку с пивом до дна и с грохотом поставил ее на стол, задев при этом большую керамическую ложку в супнице, которая отправила катапультой в мой правый глаз целую порцию жидкости. Бульон был так щедро сдобрен лаймовым соком и чили, что я буквально ослеп, принялся нащупывать на столе салфетку, схватил первую попавшуюся, ею оказалась салфетка Алби, испачканная соусом чили, под которым ему подали ребрышки; и этот самый соус попал мне в пострадавший глаз, а затем и в непострадавший тоже. Если бы Алби так не смеялся, он, несомненно, меня бы предупредил, но теперь по моему лицу ручьем текли слезы, а веселье Алби и Конни переросло в смущение и тревогу, когда я, спотыкаясь, побрел в туалет, налетая на других посетителей, проник сквозь завесу из бус сначала в дамский – desolé! desolé![22]22
  Очень сожалею! (фр.)


[Закрыть] – потом в мужской туалет и наконец обнаружил самую маленькую в мире и самую непрактичную раковину, куда я попытался засунуть голову, оцарапав лоб краном, и пустил сначала обжигающе горячую, а потом холодную воду в пострадавший глаз. Так я стоял, скривив спину, пока вода неприятно хлестала в мое глазное яблоко, потом в рот, который теперь, к счастью, онемел и только слегка побаливал, напомнив мне удаление ретинированного коренного несколько лет тому назад.

Какое-то время я не отходил от раковины.

В конце концов я выпрямился и рассмотрел свое отражение: рубашка промокла и прилипла к груди, лоб кровоточил, язык распух, а губы, естественно, покраснели, правый глаз закрылся накрепко. Я отвел верхнее веко – склера вся в венозной сетке, цвета томатного супа. Посмотрев на потолок, я заметил какую-то царапину, вроде волосинки на линзе камеры – она появилась где-то с краю, потанцевала немного, то появляясь, то исчезая, когда я попытался ее получше разглядеть. Шрам. «Вот почему, – подумал я, – у нас есть зоны комфорта, потому что в них комфортабельно. А что, собственно говоря, мы получаем, покидая их?»

Когда я вернулся к столику, Алби и Конни посмотрели на меня с серьезными лицами, как бывает перед приступом безудержного веселья. Когда смех таки прорвался, я попробовал присоединиться к ним из желания быть веселым, а не предметом веселья. Для этой цели я заранее подготовил фразу: «Теперь понимаете, зачем мы в лаборатории носим защитные очки?» – которую и произнес, но шутка не получилась.

– Похоже, тебя привязали к стулу и пытали, – хмыкнула Конни.

– Я в порядке. В порядке! – улыбнулся я и с улыбкой же отодвинул тарелку в сторону. – Вот, можете взять себе.

– Мне кажется, кормят здесь потрясающе.

– В таком случае рад, – сказал я, – но лично я предпочитаю еду, которая тебя не травмирует.

Конни вздохнула:

– Она не травмировала тебя, Дуглас.

– Нет, травмировала! В прямом смысле слова. Я получил шрам на роговице. Отныне, стоит мне взглянуть на простую белую поверхность, я буду видеть этот суп. – Это снова их развеселило, а я понял, что с меня достаточно. Разве я не старался? Разве не лез из кожи вон, прилагая усилия? Я допил пиво, третью или четвертую кружку кажется, и со скрипом отодвинул стул, собираясь уйти. – Вообще-то, я собираюсь вернуться в отель пешком.

– Дуглас, не будь таким. – Конни накрыла мою руку своей.

– Нет, вам будет гораздо лучше без меня. Держите… – Я вытягивал купюры из кошелька и воинственно швырял их на стол, как это делают в кино. – Этого должно хватить. Поезд на Амстердам отходит в девять пятнадцать, поэтому подъем ранний. Прошу вас не опаздывать.

– Дуглас, присядь, подожди нас, пожалуйста…

– Мне нужно подышать. Доброй ночи. Я сам найду дорогу обратно.

[23]23
  Сожалею, но я потерялся (фр.).


[Закрыть]

Разумеется, я потерялся. Зловещий черный небоскреб – башня Монпарнас – оказывался то за моей спиной, то впереди, то справа, то слева, скакал по кругу, а потом задние улочки привели меня на авеню, широкую, скучную и безлюдную, элегантное двухполосное шоссе, которое должно было вывести меня в конце концов на Périphérique[24]24
  Окружная автодорога (фр.).


[Закрыть]. Я двигался к шоссе, пропитанный пивом, супом, водой и пóтом, пьяный и ослепший на один глаз, и не было в моей душе ни любви, ни теплых чувств, а только одно раздражение, досада и жалость к самому себе; я потерялся, совершенно потерялся в этом идиотском городе. Городе Света. Городе Проклятого, Проклятого Света.

Я не смел думать об этом, но, когда мы отправлялись в дорогу, я представлял, что путешествие поможет каким-то образом восстановить наши отношения, быть может, даже заставит Конни передумать. Наверное, я хочу тебя оставить, сказала она, а разве «наверное» не подразумевает сомнение, возможность передумать? Быть может, смена обстановки напомнит нам то время, когда мы только-только узнавали друг друга. Впрочем, глупо считать, что город способен что-то изменить, глупо считать, что живопись, мраморные статуи и витражи вызовут подобные перемены. Место не имеет к этому никакого отношения.

Теперь я видел огромный золоченый купол Дома инвалидов на фоне багрового неба, прожектор на Эйфелевой башне прочесывал территорию, словно искал беглеца. В воздухе появилась наэлектризованность, какая бывает перед грозой, и тут до меня дошло, что я все еще далеко от гостиницы. Мое семейство, наверное, безмятежно спит. Семейство, которое я вот-вот потеряю, если уже не потерял, и с этой мыслью я поплелся дальше по длинной, скучной, пустой дороге, удивляясь, почему мои планы неизбежно терпят крах.

Я свернул направо к Музею Родена и увидел в проеме стены скульптурную группу: пятеро мужчин, охваченных горем, стонали и выли в различной степени отчаяния, и мне показалось, что это самое подходящее для меня место, чтобы отдохнуть. Я уселся на край тротуара и услышал, как зазвенел мобильник – Конни, разумеется. Поначалу не хотел отвечать, но потом все-таки ответил: у меня никогда не получалось игнорировать ее звонки.

– Привет.

– Ты где, Дуглас?

– Кажется, перед Музеем Родена.

– Что, скажи на милость, ты там делаешь?

– Осматриваю экспозицию.

– В час ночи.

– Я немножко заблудился, только и всего…

– Я думала, что ты ждешь в отеле.

– Скоро вернусь. Спи.

– Не могу спать, когда тебя нет рядом.

– А когда я рядом, тоже не можешь, как оказалось.

– Да. Да, верно. Прямо… дилемма.

Прошла секунда.

– Я немного… вспылил. Прошу прощения, – сказал я.

– Нет, это я прошу прощения. Я же знаю, как вы с Алби любите взвинчивать друг друга, но мне не следовало к нему присоединяться.

– Давай об этом больше не говорить. Завтра Амстердам.

– Новый старт.

– Совершенно верно. Новый старт.

– Что ж… Поторопись. Будет гроза.

– Я недолго. Постарайся немного…

– Мы любим тебя, знаешь ли. Пусть мы не всегда это показываем, но мы любим тебя.

Я сделал глубокий вдох:

– Ладно. Как я уже сказал, я скоро вернусь…

– Отлично. Поторопись.

– Пока.

– Пока.

– Пока.

Я посидел немного, затем заставил себя подняться и пошел быстрым шагом, решив обогнать неминуемый дождь. Завтра Амстердам. Возможно, в Амстердаме все пойдет по-другому. Возможно, в Амстердаме все сложится хорошо.

Часть третья
Страны Бенилюкса

Не знаю, как меня воспринимает мир, но сам себе я кажусь ребенком, который играет на морском берегу и развлекается тем, что время от времени находит камешек более гладкий, чем другие, или ракушку красивее обычных, в то время как великий океан истины расстилается передо мной неисследованным.

Исаак Ньютон

О, если бы вы знали, какой радостью, блаженством и восторгом был наполнен каждый последующий день, и все это так не похоже на то, что было раньше. У меня кругом шла голова, на самом деле, ведь я наконец полюбил. Впервые, теперь я точно знаю. Все остальное было неверным диагнозом – увлечением, наваждением, возможно, но ничего общего с тем, что теперь. Вот настоящее блаженство; вот она, перемена.

Перемены начались еще до второго свидания. Какое-то время я жил неверно, моя скучная квартира в Балхеме явилась отражением той жизни. Голые белые стены, корпусная мебель, пыльные бумажные абажуры и стоваттные лампочки. Женщина такого класса, как Конни Мур, этого не потерпит. Все это придется убрать, заменить на… еще не знаю на что, но впереди у меня двадцать четыре часа на решение проблемы. Итак, за день до нашего свидания я ушел из лаборатории раньше, доехал на автобусе до Трафальгарской площади и отправился в сувенирную лавку Национальной галереи, чтобы закупить искусство.

Я приобрел открытки с работами Тициана и Ван Гога, Моне и Рембрандта, плакаты Сёра «Купание в Аньере» и да Винчи «Мадонна с Младенцем». Я купил репродукции «Подсолнухов» Ван Гога и, для контраста, «Эксперимент с птицей в воздушном насосе» Джозефа Райта из Дерби, довольно омерзительную картину эпохи Просвещения, на которой мужчина душит какаду, но в то же время пробуждает наш интерес к искусству и науке. Пробежав по Риджент-стрит до универмагов, я купил рамки и диванные подушки – мои первые диванные подушки, – а также маленькие коврики и половички (я правильно их назвал? Половички?), приличные бокалы для вина, новое белье и носки и, в очередном приступе оптимизма, новое постельное белье: простое и стильное, а не с графическим орнаментом, какое купила для меня мама в середине восьмидесятых. В отделе туалетных принадлежностей я купил бритвы, лосьоны и бальзамы. Я купил отшелушивающий лосьон, не зная, что такое отшелушивание, я купил зубную нить и ополаскиватель для зубов, разные виды мыла и гелей, пахнущих корицей, сандалом, кедром и сосной, настоящий дендрарий ароматов. Потратил целое состояние и повез покупки домой в такси – городском такси! – потому что в автобусе не нашлось места для обновленного меня.

Вернувшись в Балхем, я потратил целый вечер, распределяя обновленного меня по квартире, стараясь создать впечатление, что именно так я всегда и жил. Я расставил книги, разбросал половички. Я наполнил новую фруктовую вазу свежими фруктами, выбросил унылую пальму, засохшие суккуленты и заменил их цветами – свежесрезанными цветами! Тюльпанами, кажется, – и соорудил вазу из пол-литровой конической колбы, которую уволок из лаборатории… дешево и в то же время забавно! Теперь, если – вот именно, если – она когда-нибудь переступит через порог моей квартиры, то по ошибке примет меня за кого-то другого: холостяка с хорошим вкусом и простыми потребностями, самодостаточного и уверенного, светского человека, у которого в доме пахнет деревьями и можно найти репродукцию Ван Гога и диванные подушки. В кинокомедиях иногда есть эпизод, в котором главный герой лихорадочно пытается выдать себя за другого человека, и в наступившем вечере было что-то от этого. Если парик слегка скособочился, а ус отклеился, если на фруктовой вазе остался ценник, если новый облик сидел плохо и держался на месте только с помощью липучек, что ж, я бы исправил, что смог.

И точно, инспекция началась наутро после успешного второго свидания. Готовя чай, я наблюдал через дверь, как Конни натянула старую футболку – о боже, какое зрелище! – взяла яблоко из вазы, внимательно его осмотрела и пошлепала по квартире, зажав яблоко зубами, она вытягивала конверты с пластинками, читала корешки книг, кассет и видео, рассматривала открытки, прилепленные с нарочитой небрежностью на пробковую доску для заметок, эстампы в рамках на стене.

– У тебя тут картина, на которой мужчина с задохнувшимся какаду.

– Джозеф Райт из Дерби! – прокричал я, словно это была викторина. – «Эксперимент с птицей в воздушном насосе».

– И ты действительно любишь Ван Гога! – прокричала она.

Неужели? А что, не следовало? Или это хорошо? Быть может, я перегнул палку с Ван Гогом? Мне казалось, Ван Гог нравится всем, но, может быть, как раз это и плохо? Я приклеил ус обратно.

– Я его обожаю! – в ответ прокричал я. – А ты?

– Я тоже. Однако не эту картину. – (В таком случае, Конни, я уберу ее.) – А еще у тебя полно Билли Джоэла.

– Ранние альбомы великолепны! – завопил я, но к тому времени, когда я принес в спальню чай – листовой «Эрл Грей» в простом белом фарфоре, молоко в новом кувшинчике, – она успела исчезнуть. Возможно, «Подсолнухи» заставили ее выпрыгнуть в окошко. Я услышал шум включенного душа и минут пятнадцать тупо простоял посреди комнаты с остывающим чаем на подносе, раздумывая, можно ли мне войти туда, заслужил ли я это право. Дело закончилось тем, что она открыла дверь ванной, закручивая вокруг себя новое полотенце, с мокрыми волосами, чисто вымытым лицом без всякой косметики. Возможно, она воспользовалась отшелушивающим лосьоном. В любом случае она была прекрасна. – Я приготовил тебе чай, – сказал я и протянул поднос.

– Я еще ни разу не видела, чтобы у мужчины было столько туалетных принадлежностей.

– Бывает.

– А знаешь, что самое странное? Все они абсолютно новые.

Я не знал, что ответить, но, к счастью, это было не важно, потому что мы как раз целовались, и ее дыхание пахло мятой и яблоком.

– Может быть, поставишь поднос?

– Хорошая мысль, – сказал я, и мы упали на диван. – Здесь не все так ужасно, правда?

– Нет, мне нравится. Мне нравится порядок. И так чисто! В моей квартире шагу не ступишь, не угодив в старый шашлык или чье-то лицо. Но здесь так… аккуратно.

– Так что, я прошел инспекцию?

– Пока да, – ответила она. – Но всегда найдется что улучшить.

Именно этим она и занялась.