Текст книги "Одень свою семью в вельвет и коттон"

Дэвид Седарис
Одень свою семью в вельвет и коттон

Посвящается Хью

Глава 1. Мы и они

Впервые переехав в Северную Каролину, мы сняли дом в трех кварталах от школы, в которую мне предстояло пойти в третий класс. Мама подружилась с одной из соседок, и ей, казалось, было достаточно этого единственного знакомства. Мы собирались снова переезжать, поэтому, говорила мама, нет смысла сближаться с теми, с кем скоро придется расстаться. Наш следующий дом находился менее чем в миле от предыдущего, и короткое путешествие не располагало к слезам или хотя бы к прощаниям, если уж на то пошло. К ситуации лучше подходили слова «до скорого», однако я разделял мамино мнение, потому что оно позволяло мне делать вид, будто я сознательна не завожу друзей. Я мог с кем-то подружиться, если бы захотел. Просто время было неподходящее.

Раньше, в штате Нью-Йорк, мы жили в деревне, где не было тротуаров и фонарей; можно было выйти из дома и никого не встретить. Но тут из окна видны другие дома и их обитатели. Я надеялся, что во время поздних вечерних прогулок стану свидетелем убийства, однако большинство наших соседей просто смотрели телевизор в своих гостиных. Единственный необычный дом принадлежал мистеру Томки, человеку, который не верил в телевидение. Об этом нам рассказала подруга мамы, заскочившая однажды вечером с корзиной окры. Она не прокомментировала этот факт – просто выдала информацию, предоставляя слушательнице самой делать выводы. Если бы мама сказала: «В жизни не слышала ничего абсурднее!», то, полагаю, подруга согласилась бы с ней. Такое же согласие она бы выразила, воскликни мама: «Дай Бог здоровья мистеру Томки!» Все, включая окру, было своего рода проверкой.

Сказать, что ты не веришь в телевидение, и сказать, что тебе на него наплевать, – разные вещи. Вера подразумевала, что телевидение следует некоему верховному плану, а ты против него, а также, что ты слишком много думаешь. Когда мама сказала отцу о том, что мистер Томки не верит в телевидение, он воскликнул: «Тем лучше для него. Я сам толком не знаю, верить в телевидение или нет».

«Вот и я так считаю», – согласилась мама, а затем мои родители посмотрели новости и все, что показали после.

* * *

Поползли слухи, что у мистера Томки нет телевизора. Все говорили, что он не имеет права навязывать такие взгляды своей жене и детям, которые страдают ни за что. Считалось, что, подобно тому, как слепой вырабатывает обостренное чувство слуха, семья должна возместить свою потерю. «Может, они читают, – предположила подруга моей мамы. – Или слушают радио, но могу поспорить на что угодно, они хоть чем-то да занимаются».

Я хотел знать, что это было за занятие, и поэтому стал заглядывать в окна мистера Томки. Днем я стоял на другой стороне улицы напротив его дома, делая вид, что жду кого-то, а ночью, когда видимость становилась лучше и было меньше шансов обнаружить себя, я пробирался к ним во двор и прятался в кустах возле забора.

Из-за отсутствия телевизора семья Томки была вынуждена общаться во время обеда. Они даже не представляли, насколько незначительна их жизнь, и поэтому их бы не смутило то, что они не составляют никакого интереса для кинокамеры. Они не знали, как должен выглядеть привлекательный обед. Им даже не было известно, в котором часу людям надлежит питаться. Иногда они не садились за стол до восьми часов вечера – намного позже того, как все остальные уже помыли посуду. Иногда во время трапезы мистер Томки стучал по столу и показывал на детей вилкой, что их очень смешило. Я решил, что таким образом он изображал кого-то другого, и подумал, уж не подглядывал ли он за нами, пока мы ели.

Осенью, когда началась учеба, я наблюдал, как дети мистера Томки шагают вверх по холму с бумажными пакетами в руках. Его сын был на класс младше меня, а дочка – на класс старше. Мы никогда не разговаривали, но время от времени я проходил мимо них в коридорах, пытаясь взглянуть на мир их глазами. Каково быть такими невежественными и одинокими? Нормальному человеку это и представить трудно. Пялясь на коробку для ленча с изображением Элмера Фадда, героя мультфильмов «Уорнер Бразерс», я пытался избавиться от всего, что о нем знал. Я старался забыть о том, что Элмер не выговаривает букву р, о его вечной погоне за умным и гораздо более известным кроликом. Мне хотелось воспринимать Элмера просто как рисунок, тем не менее отделить его от его же славы было невозможно.

Как-то в классе мальчик по имени Уильям начал писать на доске неправильный ответ, а наша учительница замахала руками, говоря: «Осторожно, Уилл. Опасность, опасность». Ее голос был синтетическим, лишенным всяких эмоций, и мы засмеялись, зная, что таким образом она подражает роботу из телесериала про семью, живущую в космосе. А дети мистера Томки решили, что у нее случился сердечный приступ. Мне показалось, что им нужен своего рода проводник, который был бы рядом каждый божий день и объяснял все непонятные им вещи. Я мог бы заниматься этим по выходным, но дружба разрушила бы некую таинственность и стала помехой хорошему чувству, которое взрастила во мне жалость. Так что я решил держаться на расстоянии.

В начале октября семья Томки приобрела лодку, и все сразу вздохнули с облегчением. Особенно это касалось подруги моей мамы, которая подметила, что мотор у лодки явно бывший в употреблении. Также стало известно, что у тестя мистера Томки есть домик на озере, и он предоставил этот домик в распоряжение зятя и его семьи. Это объясняло отсутствие семейства Томки по выходным, но мне не стало легче от этого знания. У меня было ощущение, что отменили мое любимое шоу.

В том году Хэллувин праздновали в субботу, и когда наконец мама повела нас в магазин, все хорошие костюмы уже были раскуплены. Мои сестры нарядились ведьмочками, а я – бродягой. Я предвкушал, как подойду к дверям Томки в этом наряде, но они были на озере, в их доме было темно. Перед отъездом они оставили на крыльце наполненную жвачками банку из-под кофе, а рядом поставили табличку с надписью: «Не будь жадным». Жвачки считались чуть ли не самыми низкопробными из всех хэллувинских лакомств. В подтверждение этому их изрядное количество плавало в собачьей миске. Мысль, что именно так жвачки выглядят в твоем желудке, была омерзительной. Обидным было и наставление не брать слишком много того, чего брать вовсе и не хотелось. «Кем они себя возомнили, эти Томки? «– сказала моя сестра Лиза.

Вечером следующего дня мы сидели и смотрели телевизор, когда раздался звонок в дверь. В нашем доме посетители были редким явлением, поэтому пока отец оставался на месте, мама, сестры и я толпой сбежали вниз. Открыв двери, мы обнаружили на нашем пороге семью мистера Томки в полном составе. Взрослые выглядели как обычно, а сын с дочерью были в костюмах. Девочка оделась балериной, а мальчик изображал грызуна с плюшевыми ушами и хвостом из чего-то, смахивающего на удлинитель. Судя по всему, они провели предыдущий вечер на озере и пропустили возможность поучаствовать в празднике. «Мы попросим хэллувинское угощение сейчас, если вы не против», – сказал мистер Томки.

Я объяснил их поведение отсутствием телевизора, но ведь и телевизор не научит всему. Требование угощения на Хэллувин – часть традиции, но первого ноября оно расценивалось только как попрошайничество, и от этого становилось неловко. Такие вещи усваиваются естественным путем, и меня возмутило, что семья Томки этого не понимает.

– Да, конечно, еще совсем не поздно, – сказала моя мама. – Дети, почему бы вам… не сбегать… за сладостями?

– Но конфет больше нету, – сказала моя сестра Гретхен. – Ты отдала последние вчера вечером.

– Не те конфеты, – ответила мама. – Другие сладости. Почему бы тебе не сбегать и не принести их?

– Ты имеешь в виду наши конфеты? – спросила Лиза. – Те, что мы заработали?

Именно о них и говорила наша мама, но она не хотела упоминать об этом в присутствии семьи мистера Томки. Щадя их чувства, она хотела, чтобы они поверили, будто у нас в доме всегда есть ведро конфет, которые только того и ждут, пока кто-то постучит в двери и попросит сладкого. «А теперь идите, – сказала мама. – И поторопитесь».

Моя комната была возле прихожей, и гости могли видеть мою кровать и большой коричневый бумажный пакет с надписью: «Мои конфеты. Руками не трогать». Я не хотел, чтобы они знали, сколько у меня сладостей, и поэтому я захлопнул за собой дверь комнаты. Затем задернул занавески и высыпал содержимое пакета на кровать, выискивая то, что хрустит. Всю жизнь я страдал из-за шоколада. Не знаю, может у меня на него аллергия или что-то подобное, но даже от маленького ломтика у меня раскалывается голова. В конце концов я научился держаться от него подальше, но в детстве я не мог отказаться от своей доли. Я съедал шоколадки, а когда начинала болеть голова, винил в этом виноградный сок, дым от маминых сигарет или слишком тесную оправу своих очков – в общем, все, что угодно, только не шоколад. Шоколадные батончики были для меня отравой, но они были фирменными, и потому я отложил их в кучку № 1, которая определенно не предназначалась для семьи Томки.

Я отчетливо слышал, как в коридоре мама пытается найти тему для разговора. «Лодка! – говорила она. – Звучит прекрасно. Значит, вы можете просто въехать на ней в воду?

– На самом деле у нас есть прицеп, – ответил мистер Томки. – Так что все, что нам нужно, – это заехать прицепом в озеро.

– Ах, прицеп. Какого он типа?

– Ну, это прицеп для лодки, – прозвучал ответ мистера Томки.

– Понятно, но он из дерева или из этого… Мне интересна сама конструкция вашего прицепа. Какова она?

Слова моей мамы имели скрытый смысл и несли два сообщения. Первым и наиболее очевидным было: «Да, я говорю о прицепах для лодки, а еще я умираю». Второе сообщение предназначалось мне и сестрам. Оно гласило: «Если вы немедленно не принесете сюда эти конфеты, вам больше никогда не светит испытать чувство свободы, радости и тепла моих объятий». Я знал, что рано или поздно мама войдет в мою комнату и сама станет собирать конфеты, хватая их без разбора и без соблюдения моей рейтинговой системы. Если бы я мыслил здраво, то спрятал бы самые ценные лакомства в ящик с одеждой, но вместо этого я запаниковал при мысли, что мамина рука уже на дверной ручке, и начал разворачивать конфеты и отчаянно заталкивать их в рот, словно участвуя в некоем нелепом соревновании. Большинство конфет были маленькими, что позволяло без труда пристраивать их во рту, где уже почти не осталось свободного места. Но было сложно жевать и одновременно запихивать еще. Незамедлительно началась головная боль, и я приписал ее своему волнению.

Мама сказала семье Томки, что ей надо кое-что проверить, а потом открыла дверь и просунула голову в мою комнату. «Какого черта ты здесь делаешь?» – спросила она шепотом, но я не смог ответить с набитым ртом. «Я буду через секунду!» – крикнула мама, и пока она закрывала дверь и подходила к моей кровати, я ломал ириски и карамельные бусы из кучки № 2. Эти вещи были на втором месте среди всего, что я получил на Хэллоуин. И, хотя мне было больно их уничтожать, отдать их кому-то другому было еще больнее. Я увечил миниатюрную коробочку с конфетами «Красный перчик», когда мама вырвала коробку из моих рук, довершая начатое мной разрушение. Крошечные драже застучали по полу, и пока я провожал их взглядом, она ухватила пачку вафель «Некко».

«Только не эти! – взмолился я, но вместо слов из моего рта вылетали кусочки пережеванного шоколада, падая на рукав маминого свитера. – Не эти! Не эти!»

Мама тряхнула рукой, и кучка шоколада, словно отвратительная какашка, упала на мое покрывало. «Ты только посмотри на себя, – сказала мама, – я хочу сказать, хорошенько посмотри на себя».

Вместе с вафлями «Некко» она забрала несколько леденцов «Тутси» и полдюжины карамелек в целлофановой обертке. Я слышал, как мама извинялась перед семьей Томки за свое отсутствие, а потом отдала мои конфеты.

«Что нужно сказать?» – спросил мистер Томки.

Дети ответили: «Спасибо».

Пока я получал за то, что не принес свои конфеты сразу, у сестер были неприятности из-за того, что они вообще не принесли свои. Начало вечера мы провели в своих комнатах, а затем по одному пробрались наверх и присоединились к родителям перед телевизором. Я пришел последним и сел на полу возле дивана. Показывали вестерн, но, даже если бы у меня не раскалывалась голова, я вряд ли смог уследить за сюжетом. Шайка бандитов обосновалась на вершине скалистого холма, щурясь на облако пыли, идущее с горизонта, и я снова вспомнил семью Томки и то, как одиноко и неуместно они выглядели в нелепых костюмах. «Что там у малого был за хвост?» – спросил я.

«Т-с-с-с-с!» – зашипели в ответ мои родственники.

Месяцами я защищал этих людей и присматривал за ними, но теперь одним дурным поступком они превратили мою жалость в грубое и уродливое чувство. Эта резкая перемена вызвала во мне неприятное ощущение потери. Мы с семьей Томки не были друзьями, но, тем не менее, я одаривал их своим любопытством. Размышления о семье Томки заставляли меня чувствовать себя щедрым, но теперь придется сменить упряжку и довольствоваться ненавистью к ним. Единственным выходом было поступить по совету мамы – хорошенько посмотреть на себя. Это был старый трюк, придуманный, чтобы повернуть свою ненависть внутрь, и, хотя я был полон решимости не попасться на него, мне было сложно избавиться от мысленного образа, навеянного мамиными словами: вот мальчик сидит на кровати, его рот измазан шоколадом. Он – человек и одновременно – свинья, окруженная мусором и набившая брюхо так, что другим ничего не осталось. Если бы это был единственный образ в мире, пришлось бы уделить свое внимание, но, к счастью, были и другие. Например, дилижанс с грузом золота. Новый блестящий кабриолет. Девушка с волосами, похожими на роскошную гриву, попивающая пепси через трубочку. Одна картинка сменяет другую – и так до новостей и всего, что после них.

Глава 2. Пусть падает снег!

В городе Бингхемтоне, штат Нью-Йорк, зима означала снег. Я был еще маленьким, когда мы переехали, однако хорошо запомнил большие сугробы. Эти воспоминания я использовал как доказательство того, что Северная Каролина была в лучшем случае третьесортным местом для жизни. Мелкие крупицы снега, которые там выпадали, таяли через два-три часа. И вот ты, в штормовке и неубедительных перчатках, лепишь из грязи мешковатую фигуру – снежного негра, как мы их называли.

Я учился в пятом классе, когда нам повезло с зимой. Падал снег и впервые за многие годы не таял. Занятия в школе отменили, а через два дня нам снова повезло. Снег выпал слоем в восемь дюймов и замерз вместо того, чтобы растаять. На пятый день наших каникул у мамы случился небольшой срыв. Наше присутствие мешало маминой тайной жизни, которую она вела, пока мы были в школе. А когда ее терпение лопнуло, она вышвырнула нас вон. Это была не вежливая просьба, а нечто близкое к выселению. «Убирайтесь к черту из моего дома!» – сказала мама.

Мы напомнили ей, что это и наш дом тоже, а мама открыла входную дверь и вытолкала нас в гараж. «Не дай бог сунетесь в дом!» – прокричала она.

Мы с сестрами спустились с холма и покатались на санках с соседскими детьми. Через пару часов мы вернулись домой и с удивлением обнаружили, что входная дверь все еще заперта. «Ну, пошутили и хватит», – сказали мы. Я позвонил в звонок, и когда никто не ответил, мы подошли к окну и увидели, что мама сидит на кухне перед телевизором. Обычно она ждала до пяти вечера, чтобы выпить. Но последние несколько дней она нарушала это правило. Выпивка не считалась таковой, если запивать рюмку вина чашкой кофе, поэтому перед ней на столике стояли и бокал, и чашка.

«Эй! – закричали мы. – Открой дверь. Это мы». Мы постучали в окно, но мама, даже не взглянув в нашу сторону, снова наполнила бокал и вышла из комнаты.

«Вот стерва!» – воскликнула моя сестра Лиза. Мы стучали снова и снова, а когда мама не отозвалась, мы обошли дом и стали бросать снежки в окно маминой спальни. «У тебя будут большие неприятности, когда папа вернется домой!» – орали мы, а мама в ответ задернула занавески. Наступали сумерки, и, по мере того как становилось холоднее, нам пришло в голову, что так и помереть недолго. Такое случалось. Эгоистичные мамы хотели остаться дома одни, а их детей находили через много лет замороженными, как мастодонтов, в глыбах льда.

Моя сестра Гретхен предложила позвонить папе, но никто из нас не знал его номера телефона, и он вряд ли смог бы чем-то помочь. Он ходил на работу специально, чтобы избегать мамы, и в зависимости от погоды и ее настроения могли пройти часы или даже дни, прежде чем отец возвращался домой.

«Надо, чтобы кого-то из нас сбила машина, – сказал я. – Это проучило бы их обоих». Я представил, что жизнь Гретхен висит на волоске, а в это время мои родители измеряют шагами коридоры Рэкс-Хоспитал и жалеют, что уделяли детям так мало внимания. Это было идеальным решением. Убрав Гретхен с дороги, остальные получат больше жизненного пространства. – Гретхен, пойди ляг на проезжей части.

– Пусть Эми ляжет, – ответила Гретхен.

Эми, в свою очередь, спихнула это на Тиффани, которая была самой младшей и не имела ни малейшего понятия о смерти. «Это как сон, – объясняли мы ей. – Только кровать у тебя будет с балдахином».

Бедняжка Тиффани. Она бы сделала все, что угодно, ради малой толики благосклонности. Стоило только назвать ее Тифф, и все, что вы хотели, становилось вашим: ее карманные деньги, ее обед, содержимое ее пасхальной корзинки. Ее стремление ублажить было абсолютным и нескрываемым. Когда мы попросили ее лечь посередине улицы, она задала только один вопрос: «Где?»

Мы выбрали тихую впадину меж двух холмов – место, где водители были вынуждены лететь без управления. Шестилетка в пальто сливочного цвета заняла свою позицию, а мы сгрудились на обочине – посмотреть, что будет. Первая проезжающая машина принадлежала соседу, тоже янки, который оснастил свои покрышки цепями и затормозил в нескольких футах от нашей сестры. «Это что же – человек? «– спросил он.

«Ну, типа того», – ответила Лиза. Она объяснила, что нас выперли из дома, и, хотя мужчина вроде бы принял это за разумное объяснение, я склоняюсь к мысли, что именно он нас и сдал. Проехала еще одна машина, а потом мы увидели нашу маму – задыхающуюся фигурку, неуклюже преодолевающую вершину холма. У нее не было ни одной пары брюк, и ее ноги по щиколотку утопали в снегу. Мы хотели отослать ее домой, вышвырнуть из нашего мира так же, как она выставила нас из дома, но было сложно злиться на кого-то, кто выглядел так жалко.

«Ты разве не в мокасинах!» – спросила Лиза. В ответ мама подняла босую ногу. «На мне были мокасины, – сказала она. – То есть они были на мне только что».

Вот так мы и жили. Она выгоняет нас из нашего собственного дома, а через мгновение мы рыщем в снегу в поисках ее левой тапки. «Да забудьте вы об этом, – настаивала мама. – Она найдется через пару дней». Гретхен надела свою шапку маме на ногу. Лиза обвязала шапку своим шарфом, и, плотно окружив маму со всех сторон, мы пошли домой.

Глава 3. Кораблик

Мы с мамой в химчистке стояли за женщиной, которую никогда раньше не видели. «Приятная женщина, – делилась со временем своими впечатлениями мама. – Отличная фигура. Шикарная». Женщина была одета по сезону – в легкую хлопчатобумажную блузку с узором из огромных маргариток. Ее туфли походили на лепестки, а сумочка в черно-желтую полоску висела через плечо, порхая над цветами, как ленивый шмель. Женщина отдала кассиру свой чек, получила одежду, а затем поблагодарила за то, что считала быстрым и эффективным сервисом. «Вы знаете, – сказала она, – люди поговаривают о Рэйли, но ведь это все ерунда, правда?»

Кореец закивал – так кивает иностранец, когда понимает, что кто-то закончил предложение. Кореец был не владельцем, а простым помощником, который не имел ни малейшего понятия, о чем речь. «Мы с сестрой приезжие, – произнесла женщина, чуть-чуть повысив тон, кореец снова кивнул. – Хотелось бы ненадолго остаться здесь еще и все разузнать, но мой дом – в общем, один из моих домов, – находится на садовом маршруте, так что мне нужно возвращаться обратно в Вильямсбург».

Тогда мне было одиннадцать лет, и, тем не менее, сказанное показалось мне странным. Если женщина надеялась впечатлить корейца, то она зря сотрясала воздух; кому же предназначалась эта информация?

«Мой дом – в общем, один из моих домов» – к концу дня мы с мамой повторили эти слова раз пятьдесят. Садовый маршрут не имел значения, но от первой части предложения мы получили огромное удовольствие. Там, где стояло тире, была пауза между словами «дом» и «в общем», короткий промежуток времени, за который женщина подумала: «А почему бы и нет?» Следующее слово – «один» – слетело с ее уст, будто подхваченное нежным ветерком, и тут начиналось самое сложное. Надо было понять все правильно, иначе предложение теряло силу. Балансируя между стыдливым смешком и забавной неловкостью, слово «один» придавало ему двойное значение. Для тех, кто был ей ровня, оно означало: «Смотрите – я постоянно в движении!», а для тех, кому повезло меньше, предложение звучало, как совет: «Не обманывайте себя; иметь больше, чем один дом, очень сложно».

Когда мы попробовали повторить сказанное женщиной, то первые несколько раз наши голоса звучали вымученно и снобски, но уже к полудню смягчились. Мы хотели иметь то, что было у этой женщины. Передразнивая ее, мы осознали, что это безнадежно недоступно.

«Мой дом – в общем, один из моих домов…». Мама произносила это в спешке, будто на нее давила необходимость быть более конкретной. Таким же образом она говорила: «Моя дочь – в общем, одна из моих дочерей». Однако второй дом был солиднее, чем вторая дочь, и поэтому у мамы не получалось по-

добрать верную интонацию. Я, в свою очередь, пошел в противоположном направлении, делая ударение на слове «один» таким образом, чтобы наверняка отдалить от себя слушателя.

– Скажи это с такой интонацией, и люди будут тебе завидовать, – сказала мама.

– Ну, а разве мы не этого хотим?

– Типа того. Но гораздо больше нам хочется, чтобы они за нас порадовались.

– Но зачем тебе радоваться за кого-то, кто имеет больше тебя? – недоумевал я.

– Я думаю, это зависит от человека, – сказала мама. – Как бы там ни было, это неважно. Со временем, когда наступит нужный день, все получится само собой.

И мы ждали.

В какой-то момент, ближе к концу 60-х годов, Северная Каролина стала называть себя «Штатом увлекательных каникул». Эти слова были выбиты на номерных знаках автомобилей, а целый ряд рекламных роликов на телевидении напоминал нам, что у нас, в отличие от наших соседей, есть и пляж, и горы. Были те, кто метался между первым и вторым, но большинство стремилось выбрать себе пейзаж и привязаться к нему. Мы были Пляжными Людьми, Людьми с Изумрудного Острова, но главная заслуга в этом принадлежала маме. Не думаю, что нашего отца когда-либо заботил его отпуск. Вдали от дома он чувствовал тревогу и раздражение, а мама обожала океан. Она не умела плавать, но любила постоять у кромки воды с удочкой в руках. Она не ловила рыбы и не выражала ни надежды, ни разочарования по поводу своих действий. О чем она думала, глядя на волны, оставалось загадкой. Но эти мысли явно доставляли ей удовольствие.

Как-то наш отец опоздал с заказом гостиницы, и мы были вынуждены довольствоваться остатками – не коттеджем, а жалким, запущенным домом. В таких местах жили бедняки. Двор был огражден железной сеткой, воздух кишел мухами и комарами, которых обычно уносил океанский бриз. А однажды с дерева упала отвратительная мохнатая гусеница и укусила мою сестру Эми в щеку. Ее лицо распухло и обесцветилось, а через час только руки и ноги помогали опознать в ней человека. Мама отвезла ее в больницу, а по возвращении использовала Эми как образец А, указывая на нее не как на собственную дочь, а как на уродливого незнакомца, вынужденного жить с нами. «Вот что получается, если ждать до последней минуты, – сказала мама отцу. – Ни песчаных дюн, ни волн, только это».

С тех пор мама взяла заказ гостиницы в свои руки. Мы ездили на Изумрудный остров на неделю каждый год в сентябре и всегда жили на берегу океана. Я хотел бы кое-что рассказать о коттеджах на берегу. Они стояли на сваях и выглядели большими, по крайней мере, внушительными. Некоторые были покрашены, некоторые облицованы деревом в стиле Кейп-Кода, и все они имели названия, самым остроумным из которых было «Рай лентяя». Хозяева вырезали свой знак в виде стоящей рядом пары мокасин. Обувь была реалистично разукрашена, а буквы выглядели раздутыми и корявыми, шатаясь, как пьяницы, на фоне мягкого кожзаменителя.

«Вот так название!» – восклицал наш отец, и трудно было с ним не согласиться. Тут были «Дырявый черпак», «Насест пеликана», «Тень и лень», «Шотландский чепец», «Веселые дюны», и за каждым названием шло имя и родной город владельца. «Клан Дунканов – Шарлотта», «Семья Грэфтонов – Роки-Маунт», «Хэлижин Старлинги из Пайнхерста» – эти знаки словно повторяли: «Мой дом – в общем, один из моих домов».

На пляже мы сильнее, чем обычно, ощущали, что наши жизни в руках фортуны. При удачном раскладе – когда светило солнце – мы с сестрами чувствовали, что в этом есть и наша заслуга. Мы были удачливой семьей, и поэтому всем разрешалось купаться и рыться в песке. Когда шел дождь, нам не везло. Тогда мы сидели в доме и замыкались в себе. «После обеда прояснится», – говорила нам мама, и мы аккуратно ели, сидя на подстилках, которые приносили нам удачу. Когда это не помогало, мы переходили к плану Б. «Ой, мамочка, ты так много работаешь, – говорили мы. – Давай мы помоем посуду. Давай мы подметем». Мы были детьми из волшебной сказки, надеясь, что наше благонравие сможет выманить солнце из его норы. «Вы с папой были так добры к нам. Давай мы помассируем тебе плечи».

Если к вечеру погода не улучшалась, то мы с сестрами затевали ссору и орали друг на друга, пытаясь найти виновника неудачи. Кто из нас был недоволен менее всех остальных? Кто свернулся калачиком на заплесневелой кровати с книжкой и стаканом шоколадного молока так, будто дождь на самом деле не такая уж плохая штука? Мы находили этого человека (как правило, мою сестру Гретхен), а затем били его.

Мне было двенадцать, когда летом вдоль побережья двинулась тропическая буря, оставляя после себя небо грязно-свинцового оттенка, такого же, как синяки на теле Гретхен. Зато следующий год начался с удачи. Отец нашел поле для гольфа, которое его устраивало, и впервые на моей памяти выглядел довольным. Расслабляясь на веранде с джин-тоником, окруженный загоревшими женой и детьми, он признавал, что это не так уж плохо. «Я тут подумал: а на кой черт нам эти коттеджи внаем, – сказал он. – Как насчет того, чтобы обойтись без брокера и просто купить домишко?»

Он говорил таким тоном, каким обещал нам мороженое. «Кто хочет чего-нибудь сладенького?» – спрашивал он, и мы забивались в машину. Потом проезжали мимо «Лакомого ледка» и останавливались у продуктового магазина, где папа по сниженной цене покупал блок замороженного молочка гнойного цвета. Опыт подсказывал нам не доверять ему, но мы так сильно хотели пляжный домик, что невозможно было не попасться на эту удочку. Даже наша мама попалась.

– Ты это серьезно? – спросила она.

– Так точно, – ответил отец.

На следующий день родители договорились о встрече с агентом по недвижимости в Морхэд-сити. «Мы просто обсудим возможности, – говорила мама. – Это просто встреча, и ничего больше». Мы хотели поехать с ними, но они взяли с собой только Пола, которому было два года, и потому его нельзя было оставлять с нами. Когда родители вернулись, лицо мамы было бесстрастным и казалось почти парализованным. «Все хорошо, – сказала она. – Агент по недвижимости был очень вежлив». Мы поняли, что она обещала чего-то не говорить, и боязнь проговориться вызывала у нее настоящую физическую боль.

– Ничего, уже можно, – сказал мой отец. – Можешь им рассказать.

– Ну, мы присмотрели один неплохой домик, – поведала мама. – Пока рано говорить о чем-то серьезном, но…

– Но он же идеален, – сказал папа. – Настоящее произведение искусства, прямо как ваша мама.

Он подошел сзади и ущипнул ее пониже спины. Она засмеялась и ударила его полотенцем, а мы наблюдали то, что позже идентифицировали как омолаживающую силу недвижимости. Вот к чему приходят счастливые пары, когда их сексуальная жизнь поблекла, а они слишком благочестивы для измен. Покупка второй машины может сблизить людей на пару недель, но второй дом способен возвратить брак к жизни почти на девять месяцев.

– О, Лу, – сказала мама. – Что же мне с тобой делать?

– Все что угодно, детка, – ответил он. – Все что угодно.

Странно, когда люди повторяют предложения дважды, но мы были готовы изменить свою точку зрения по этому вопросу в обмен на пляжный домик. В тот вечер мама была слишком взбудоражена, чтобы готовить, и мы ужинали на Санитарном рыбном рынке в Морхэд Сити. Когда мы расселись, я ожидал, что папа упомянет недостаточную изоляцию или ржавые трубы, то есть темные стороны домоуправления, но вместо этого он обсуждал только позитивные аспекты: «Почему бы нам не проводить здесь Дни благодарения? Черт возьми, мы могли бы приезжать сюда даже на Рождество. Повесить пару фонарей, достать немного украшений, как вы думаете?»

Мимо стола прошла официантка, и я потребовал еще одну колу, не сказав «Пожалуйста». Она пошла за напитком, а я уселся на стуле, опьяненный энергетикой второго дома. Когда начнется учеба, мои одноклассники станут заискивать передо мной в надежде, что я приглашу их к себе на выходные. А я буду забавляться, настраивая их друг против друга. Так поступает человек, который нравится людям по неправильным причинам, и, повзрослев, я отлично научился себя так вести.

«Как ты думаешь, Дэвид?» – спросил отец. Я не расслышал вопроса, но все равно сказал, что это мне подходит. «Мне это по душе, – сказал я. – Да, по душе».

На следующий день родители повезли нас смотреть дом. «Я не хочу, чтобы вы сильно на что-то надеялись», – сказала мама, но было уже поздно. От одного конца острова до другого – пятнадцать минут езды, поэтому по дороге мы предлагали свои варианты названий для коттеджа, который уже считали своим. К тому времени я уже обмозговал это дело, но подождал несколько минут, прежде чем выдвинуть свое предложение.

– Вы готовы? – спросил я. – Нашим знаком будет силуэт корабля.