Текст книги "Спасал ли он жизни? Откровенная история хирурга, карьеру которого перечеркнул один несправедливый приговор"

Глава 8

Меня перевезли из Олд-Бейли в тюрьму в так называемом автозаке, или тюрьме на колесах. Возможно, вы видели, как фотографы бегут за такими машинами, тыча фотоаппаратами в окна, в погоне за снимками знаменитых преступников. Автозак ждал во дворе суда, меня привела к нему надзирательница, одной рукой держа сигарету, а другой – меня, закованного в наручники. Я оказался в машине с толстыми укрепленными стенами и стеклянным окном, через которое надзиратели могли наблюдать за заключенным, не открывая дверь. Через крошечное зарешеченное окно можно было смотреть на улицу. Сидя на металлической скамье и глядя на улицу через окно с решеткой, я впервые за много лет заплакал.

Что со мной произошло?

Теперь я был обычным преступником. Меня признали виновным в непреднамеренном убийстве, но оно не было похоже на другие.

Покойный был пациентом, доверившим мне свою жизнь в момент, когда был особенно уязвим. Я не только не спас его жизнь, но и забрал ее. Это антитеза медицине, нарушение священной клятвы Гиппократа. Многие врачи, вопреки общепринятому мнению, не дают эту клятву. Со времен Гиппократа медицина и общество изменились до неузнаваемости. Клятва запрещает такие практики, как аборт и эвтаназия, которые законны во многих странах, хоть и вызывают споры. На выпускном в медицинской школе декан зачитал свод правил, включавший пункт «делать для пациентов все возможное». Декан подчеркнул, что это идеалы, которым мы должны стараться следовать, когда будем допущены к медицинской профессии. После этого он пожал руку каждому выпускнику и сказал: «Я допускаю вас».

Многие положения клятвы Гиппократа, хоть я и не давал ее, определяли мою работу с тех пор, как я пришел в профессию.

Из головы не выходило слово «убийство». Оно вызывало видения, где я вводил пациенту смертельный коктейль из препаратов или отрезал ему голову скальпелем. Я был сбит с толку. Я пришел в профессию, чтобы спасать жизни, но, как и любому другому врачу, мне не всегда это удавалось. Иногда смерть невозможно предотвратить. В случае с мистером Хьюзом, согласно обвинительному приговору, я лишил его жизни. Убийство нарушало еще одну максиму: primum non nocere, или «прежде всего – не навреди». Я подвел своего пациента. Мне было жаль его и его близких, и я знал, что всегда буду разделять их скорбь.

Но была ли тюрьма правильным способом наказания работников сферы здравоохранения, чьи пациенты умерли? Они ведь не имели злого умысла, не относились к своим обязанностям безответственно.

Сможет ли медицина выносить такие же уроки из смертей и нефатальных осложнений, как авиация, где все инциденты тщательно расследуются и обнаруженные ошибки становятся уроком для всех? Никого не обвиняют, никому не угрожают, никакие санкции не накладываются. Конечно, это не означает, что преступные действия останутся безнаказанными.

Пытаясь не паниковать по дороге в тюрьму, я думал о том, что меня беспокоило. Я давно перестал получать зарплату, но счета все равно нужно оплачивать; у меня не будет доступа к банковскому счету в течение следующих месяцев, и нужно передать близким все данные. Уверенности, что накоплений для обеспечения семьи будет достаточно, не было. Унижение, которому меня подвергли, тревожило и выбивало из колеи. Я представлял себе пресс-конференцию у здания Олд-Бейли и сотрудников Королевской прокурорской службы, которые, хлопая друг друга по плечу и радуясь успешному показательному обвинению, обсуждали, насколько чудовищным было мое отношение к мистеру Хьюзу.

Я знал, что многие коллеги сочувствуют, однако те, кто видел во мне соперника, будут только рады. Мы с моими близкими теперь были изгоями общества, и я понимал, что понадобится много времени, чтобы это изменить. Мы прожили в нашем доме более 20 лет и заслужили уважение соседей, которые знали, что мы работаем в сфере здравоохранения. Что они подумают теперь?

* * *

Автозак остановился. Я услышал крики и стуки. Зазвенел ключ, и кто-то сказал: «На выход».

Я оказался перед крупным надзирателем, которого раньше не видел.

– Белмарш[12]12
   Белмарш – большая тюрьма в Вулидже на юго-востоке Лондона. Она состоит из четырех трехэтажных корпусов, разделенных на крылья. Каждое крыло выходит из центральной зоны и имеет слепой конец. В крыло можно попасть только через центральную область, за исключением чрезвычайных ситуаций. У здания может быть два крыла или больше. Тюрьму Белмарш окружают несколько кирпичных стен, забор из колючей проволоки, железные ворота и камеры видеонаблюдения. Там множество дверей с замками, и две двери не могут быть открыты одновременно. В тюрьме есть многочисленные пересекающиеся коридоры. Доступ к камерам осуществляется по крутым и узким лестницам. – Прим. авт.


[Закрыть], – поприветствовал он нас.

После того как я прошел через серию металлодетекторов и рентгеновских сканеров, мне предстоял полный личный досмотр с раздеванием. Мне сказали широко расставить руки и ноги (к счастью, ректальный и другие внутренние осмотры не понадобились). Это было необходимо, чтобы не дать заключенным пронести в тюрьму контрабанду, включая наркотики.

Утром я пришел в суд в костюме. При мне были часы, кошелек, где лежало 120 фунтов стерлингов банкнотами по 20 фунтов, обычные банковские карты, ремень и очки. Еще были блокнот и ручка – я приносил их на каждое заседание, чтобы делать записи.

Раньше я видел фотографии подсудимых, которые приходили в суд в день вынесения приговора с чемоданом, полным вещей первой необходимости. Он был нужен на случай, если подсудимого признают виновным и сразу же направят в тюрьму.

Мысль о том, что меня все-таки заключат в тюрьму, возникала каждый раз, когда присяжные уходили в совещательную комнату для обсуждения вердикта. Прекрасно понимая, что могу отправиться в тюрьму, я все равно просто не мог заставить себя приходить в суд с заранее собранным чемоданом.

Мне позволили оставить часы, трусы, носки, ботинки и очки, но все остальное забрали, сказав, что конфискованные вещи подпишут и обязательно вернут в день освобождения. Я мог попросить, чтобы их отдали моей семье. Деньги тоже изъяли, и надзиратели объяснили, что положат их на мой счет, и я смогу пользоваться ими в тюрьме. Как получить деньги и на что их тратить, обещали рассказать позже. Мне выдали два прозрачных пакета, в которых были два красно-коричневых спортивных костюма, постельные принадлежности, полотенца и простейшие средства личной гигиены вроде куска мыла, зубной щетки и пасты. После того как я надел тюремный спортивный костюм, мое превращение в заключенного было завершено. Не нужно было зеркало, чтобы увидеть, как нелепо я выгляжу. Я и чувствовал себя так же – унижение крепло еще с зала суда.

Меня заперли в комнате, похожей на холодильник. Надзиратели не говорили, куда меня направят потом, поэтому приходилось быть терпеливым. Больше чем через час высокий надзиратель, который вполне органично смотрелся бы в армии, открыл дверь, сказал взять пакеты и идти за ним. Мы прошли мимо десятков дверей, прежде чем оказались в конце коридора – мне велели сесть в углу и ждать дальнейших указаний.

* * *

Я гадал, что происходило с моей семьей – мне все еще слышался плач Кэтрин и детей в зале заседания в Олд-Бейли. Кто их утешил? Как они переживут мое заключение? Я вспомнил нашу с Кэтрин прогулку вдоль канала в Харфилде две недели назад – мы обсуждали судебный процесс и его возможный исход, оптимистично надеясь, что меня оправдают и у нас будет шанс продолжить с того момента, на котором мы остановились, прежде чем произошла эта печальная история.

Однако какой будет жизнь семьи, если меня посадят в тюрьму, мы не обсуждали.

* * *

Пришел дежурный (позже я узнал, что это был заключенный).

– Вам базовый набор или расширенный? У вас есть выбор между набором для курящих и некурящих.

Я смутился.

– О чем идет речь?

– Пройдет несколько дней, прежде чем у вас будет возможность купить закуски и все для чая и кофе, – объяснил он. – В базовом наборе есть чай, молоко, кофе, сахар, зубная паста и щетка, печенье и кое-что еще. В наборе для курящих есть еще табак и зажигалка. Я очень рекомендую базовый набор. Вам все это понадобится, а возможности купить в столовой не будет еще несколько дней.

Вначале я представлял себе тюремную столовую как некий магазин, в котором можно приобрести некоторые необходимые вещи вроде зубной пасты.

– Набор для некурящих, пожалуйста, – сказал я без энтузиазма.

– Вам нужно будет заплатить за него, но не сейчас и не наличными. Деньги спишут с вашего счета. Поставьте подпись вот здесь.

Через некоторое время передали набор. В тот вечер есть совсем не хотелось, но я был рад выпить чашку чая и почистить зубы перед сном.

* * *

Надзиратель, который привел меня, появился снова.

Я вздрогнул, когда он закричал: «Селлу!»

Он махнул рукой, и я пошел за ним в дальний угол, где на стене висел телефон.

– У вас есть право на один звонок близкому родственнику, – сказал он. – Кому вы хотите позвонить?

– Жене, пожалуйста.

– Хорошо, – ответил он и дал мне листок бумаги и маленький карандаш. – Напишите ее номер.

Я написал номер мобильного телефона Кэтрин.

Надзиратель взял лист бумаги, набрал номер Кэтрин и подал мне трубку, оставшись стоять рядом.

– Это я, – сказал я.

Позднее Кэтрин сказала, что в первый вечер в тюрьме мой голос был подавленным, хоть я и старался скрыть свои эмоции и говорить как можно оптимистичнее. Она слишком хорошо меня знала, а я не хотел расстраивать остальных, признавая, что это худший день в моей жизни.

– Все это действительно ужасно и унизительно, – сказал я. – Как остальные себя чувствуют?

– Все в шоке, как ты понимаешь, но мы поддерживаем друг друга и доведем это дело до конца, – сказала она. Я был рад уверенности в ее голосе. – Завтра Том [ее брат] и твой брат Дэнис поедут вместе со мной и детьми к барристеру, чтобы обсудить дело, и я в подробностях напишу об этой встрече сразу после ее завершения.

Цифровой дисплей на телефонном аппарате показывал остаток денег на карточке надзирателя, и цифра стремительно уменьшалась.

– Ты ел?

Надзиратель посмотрел на меня, и по его нахмуренным бровям и шарканью ног я понял, что мое время почти вышло.

– Да, – ответил я, решив не описывать мерзкую размазню, которая якобы была овощным пюре.

– Будь сильным. Вместе мы все преодолеем. Узнай, как можно тебя навестить. Мы тебя очень любим и поддерживаем, – сказала Кэтрин как раз в тот момент, когда офицер протянул руку подобно родителю непослушного ребенка.

Я отдал ему телефонную трубку, а он мне – листок с номером телефона Кэтрин.

Я вернулся на свой стул.

* * *

– Идите за мной.

Я посмотрел на часы. Было около 21:30. Молодой усатый офицер в очках, похожий на Граучо Маркса[13]13
   Джулиус Генри «Граучо» Маркс – американский актер, комик. – Прим. ред.


[Закрыть], указал на мои пакеты на полу и сказал: «Оставьте их здесь».

Еще несколько дверей открылись и закрылись, прежде чем я оказался в маленькой комнате с тусклым освещением.

Выходя, он закрыл за собой дверь. Персонал тюрьмы открывал и закрывал двери бесчисленное количество раз за день – это уже стало своеобразным ритуалом. «Отсюда не сбежать», – подумал я и сел на узкую скамью, уставившись на трубу системы отопления вдоль стены.

В комнате больше никого не было, и я закрыл глаза, вспоминая события дня.

Примерно через полтора часа еще один надзиратель крикнул: «Селлу!» Он привел меня к кабинету с надписью «Врач» на двери. Впервые я понял, чего мне ждать.

Хорошо одетый темнокожий врач в полосатом костюме поднялся, когда я вошел, и указал мне на стул.

– Я один из тюремных врачей.

– Здравствуйте, – сказал я, опускаясь на стул.

– Как вас зовут? – спросил он, глядя на монитор компьютера.

– Селлу, – ответил я. – С-Е-Л-Л-У, Дэвид Селлу.

Двигая компьютерной мышкой по столу, он спросил:

– Из какого суда вас привезли?

– Из Олд-Бейли.

– Хорошо, – ответил он. – Я задам несколько вопросов. Не торопитесь, потому что я вношу все ответы в компьютер.

Он попросил назвать дату рождения, домашний адрес, семейное положение, а затем спросил:

– Есть ли у вас какие-либо заболевания?

– Да, гипертония.

– Какие препараты вы принимаете?

– Ирбесартан, но дозировку не помню. Бисопролол, пять миллиграммов раз в день – кардиолог сказал удвоить дозу два с половиной миллиграмма, которую я принимал раньше, чтобы успокоить нервы во время суда. Фелодипин, два с половиной миллиграмма раз в день, а еще симвастатин, 40 миллиграммов, если не ошибаюсь.

– Курите?

– Нет.

– Пьете?

– Да, около 140 граммов в неделю, – ответил я, гадая, что сказала бы жена, услышав это. Во время судебного процесса я пил более 280 граммов в неделю, и Кэтрин просила не налегать на алкоголь. Я понимал, что в течение следующих месяцев мне не позволят употреблять спиртное, и был готов к этому.

– Вы употребляете наркотики? Кокаин, героин, марихуану?

– Нет.

– Есть ли психические заболевания? Депрессия, тревожность, шизофрения?

– Нет, но после того, что мне пришлось пережить, любой испытывал бы тревожность и впал в депрессию.

– Понимаю. Самоповреждения?

– Нет.

– Кто вы по профессии?

– Врач.

– В какой области?

– Колоректальная хирургия, – ответил я. – Я был колоректальным хирургом-консультантом.

Он убрал руку с мышки и с интересом посмотрел на меня. Я кратко пересказал события, приведшие к моему заключению, и сказал, что меня посадили на два с половиной года.

– Вас выпустят через пятнадцать месяцев.

Затем он рассказал, почему представители нашей профессии должны всегда оставаться начеку. Он сам был вовлечен в неприятный инцидент: его позвали к душевнобольному пациенту, но к моменту, когда он оказался на месте, тому уже оказал помощь другой врач. В отчете говорилось, что он отказался принять срочный вызов. Ему удалось доказать свою невиновность, хотя он вполне мог оказаться в беде.

– Думаю, вас можно поместить в обычную камеру, – сказал он. (Несколько лет назад каждого нового заключенного в первую ночь помещали в камеру для суицидников.)

Позже я узнал, что в обычных камерах находилось трое заключенных. Будь у меня выбор, я предпочел бы одиночную камеру. Но как бы то ни было, я понимал, что решение принимает не врач.

Он взвесил меня, измерил артериальное давление, пульс и температуру.

– У вас давление поднялось до 160/108, – сказал он и взял пустой бланк из стопки на столе. – Что ж, я не удивлен: был тяжелый день. Я распоряжусь, чтобы вам дважды в день измеряли давление, и назначу анализы крови на завтра.

Он обнадежил меня, написав об этом в бланке.

– Я назначу вам амлодипин вместо ирбесартана и фелодипина. Прием бисопролола и симвастатина можете продолжить.

Новоприбывшим заключенным было запрещено проносить в тюрьму даже рецептурные лекарства, они изымались при личном досмотре.

Я не брал с собой никакие лекарства, к тому же врач решил изменить мой план лечения.

– Человеку с вашим статусом здесь будет непросто, но вы должны постараться. Я к вашим услугам, и если понадобится помощь, не стесняйтесь попросить надзирателей привести вас ко мне, – сказал доктор Э.

Уже ночью в сопровождении надзирателя в мою камеру пришла медсестра и принесла недельный запас препаратов.

– Вы должны оставлять запрос о новом запасе как минимум за два дня до окончания старого, – предупредила она меня.

– Почему нельзя просто приготовить новый запас лекарств дней через пять или шесть?

– Это тюрьма, знаете ли, здесь свои порядки.

Неожиданно было услышать такие слова от медицинского персонала тюрьмы, который, насколько я понимал, должен был оказывать заключенным медицинские услуги такого же уровня, как и свободным людям. Как бы то ни было, встреча с доктором Э. меня подбодрила, и в тот вечер я обрадовался хотя бы тому, что мои проблемы со здоровьем будут под контролем.

Глава 9

Меня определили в камеру в третьем корпусе. Она располагалась на самой вершине лестницы, в самом дальнем конце третьей площадки. Я быстро взглянул на две именные таблички у двери: на каждой было указано имя и личный номер заключенного, а также имя личного надзирателя. Я нервничал, ожидая, когда офицер откроет тяжелую металлическую дверь, отойдет в сторону, чтобы впустить меня, и снова закроет ее.

Потребовалось несколько секунд, чтобы глаза привыкли.

Камеру можно было измерить шагами: три в ширину и пять в длину. Очевидно, что она предназначалась для двоих, но теперь здесь должны были находиться трое. Слева стояла односпальная кровать, а справа – двухъярусная. Между кроватями – маленький стол. У дальней стены стоял стул. На настенных полках были одежда, несколько книг, пластиковые тарелки, миски и столовые приборы. На столе стояли телевизор и электрический чайник. У входа располагалась раковина, а на полу под ней – большое открытое черное ведро с остатками пищи.

Между односпальной кроватью и раковиной было отведено место для крошечной кабинки с унитазом. Дверь в нее находилась высоко от пола, и всем было видно, занято ли отхожее место. Занавески на окне не было, его приоткрыли в попытке проветрить камеру. В тот ноябрьский вечер в камере было холодно. Один обитатель лежал на односпальной кровати, а другой – на нижнем ярусе двухъярусной. Я понял, что верхний ярус предназначался мне.

– Здравствуйте, – сказал я. – Меня зовут Дэвид.

Прошло несколько секунд, прежде чем каждый просто поздоровался. Затем они представились Джоном и Клайвом.

Как только заключенные получают еду, их запирают в камере, поэтому несъеденная пища остается в камере до следующего утра.

Я не знал, сколько времени они уже провели в камере, но понимал, что третий человек в таком крошечном помещении не был желанным гостем. Пытаясь расположиться, я кое-как рассовал свои пакеты под кроватями: там было мало места, потому что уже лежали вещи других заключенных. В одном из моих пакетов лежали две простыни, одеяло и полотенце, и я стал застилать постель, на которой предстояло спать. Простыня едва прикрывала матрас, и я понял, что, как только лягу, она сразу же съедет. Матрас и подушка представляли собой тонкий кусок жесткого пластика. Все спали головой ко входу: у окна было слишком холодно. К тому же телевизор стоял на столе, и смотреть его можно было только в таком положении.

Клайв, заключенный с нижнего яруса кровати, поднялся и освободил мне одну из полок на нашей стороне камеры для туалетных принадлежностей и других вещей. Я достал зубную щетку, пасту, кусок мыла и полотенце. Это был долгий день. Все, чего мне хотелось, – лечь в постель, и я даже не думал о том, переживу ли следующий день. Меня мог убить либо шок, либо другой заключенный. Смерть в тюрьме – нередкое явление.

* * *

Тяжелее всего в тюремной жизни было делить ограниченное пространство с незнакомыми людьми. Гораздо позднее я понял, что в правильном окружении компания может облегчить время пребывания за решеткой. Возможно, это даже лучше, чем находиться в одиночной камере более 22 часов в сутки. Однако я не понимал, почему нужно было делить настолько маленькое пространство. Количество заключенных превышало норму, поэтому единственным вариантом было селить по несколько человек в одну камеру. Почти во всех тюрьмах большинство камер рассчитаны на одного заключенного и только некоторые – на двух. Когда тюрьма была переполнена, одноместные камеры превращались в двухместные, а двухместные становились трехместными.

Некоторые заключенные считали, что необходимость делить камеру с другими была дополнительным наказанием. Вероятно, это был способ оптимизировать работу скудного тюремного персонала: практически во всех тюрьмах был недостаток надзирателей. Надзирателям было проще, если в каждой камере содержалось несколько человек, а общее число камер было небольшим. Наконец, тюрьме нужны были одиночные камеры для некоторых заключенных. Осужденные за терроризм, например, могли завербовать других заключенных и поднять бунт, поэтому они содержались в одиночных камерах, чтобы надзиратели могли контролировать их. Поскольку свободного места было мало, нашелся единственный подходящий способ освободить камеры для таких заключенных – селить других по несколько человек.

Закон запрещал заставлять заключенных есть, спать и ходить в туалет в одном и том же месте, но никому не было до этого дела.

* * *

Я почистил зубы, помочился и вымыл руки. Мне предстояло найти ответы на многие вопросы, но пока больше всего беспокоили три вещи: как залезть на кровать и слезть с нее, когда гасят единственную лампу дневного света, которая была прямо надо мной, и когда выключают телевизор.

К верхней койке была прикручена металлическая лестница, но ее нижняя ступенька была примерно на уровне моей груди. Чтобы поставить туда ногу, нужно было либо быть акробатом, либо сначала встать на стул. Я лег в постель и хотел скорее заснуть, но свет и телевизор все еще были включены. Выключатель был у двери, и тому, кто хотел выключить свет, пришлось бы подняться с кровати.

Джону было за 30. Это был крепкий мужчина с бритой головой. Клайв, среднего телосложения, с короткими светлыми волосами, был на два-три года старше Джона. Оба лежа смотрели телевизор.

– Когда выключают свет и телевизор? – устало спросил я, натягивая одеяло на голову.

– Последний, кто ложится спать, выключает свет и телик, – ответил Клайв с нижнего яруса. – Не забывай, что выключить свет или телевизор с кровати не получится, поэтому, если ложишься последним, нужно подойти и все выключить.

– А потом вернуться в кровать в темноте, – добавил Клайв.

Джон все еще был приклеен к телевизору, поэтому шанса, что его скоро выключат, не было. Резкий свет лампы дневного света над кроватью бил в глаза, и я не высовывал голову из-под одеяла, надеясь заснуть.

Я оказался в тюрьме категории «А», запертый в камере с незнакомцами. Во время чистки зубов я заметил тревожную кнопку под выключателем, на табличке рядом было написано: «Использование без необходимости влечет незамедлительное наказание».

Кнопка тревоги в камере располагалась очень близко к выключателю, и заключенные часто случайно нажимали на нее, когда хотели включить свет в темноте.

Я подозревал, что сокамерники относятся ко мне с подозрением, ведь они не знали, кто я и почему оказался в тюрьме.

Мне разрешили оставить часы, и я периодически поглядывал на время и на Джона, пытаясь понять, скоро ли он выключит телевизор и свет. В два часа ночи с его кровати послышался громкий храп – он уснул перед телевизором. Я свесился с кровати, чтобы посмотреть на Клайва: тот тоже крепко спал.

Я попытался спуститься по лестнице. Эта задача оказалась сложнее, чем я предполагал. Кровать скрипела, пол был ужасно холодным, и я изо всех сил старался запомнить, как идти обратно в этом крошечном помещении, заставленном вещами. Выключив свет и телевизор, я подошел к кровати, не понимая, как забраться. Это было непросто, но я все же вскарабкался и попытался заснуть.

Даже в такой поздний час из других камер раздавалась музыка, а во дворе выли сторожевые псы. Периодически кто-то стучал по стенам, выкрикивая ругательства. Думаю, в ту ночь я проспал не больше часа. К тому же окна выходили на восток, а поскольку занавесок не было, я проснулся на рассвете из-за яркого солнца.

* * *

Будильник зазвенел в 07:15. Он звенел в одно и то же время каждый день. Услышав его, мы были обязаны встать с постели, заправить ее и одеться – в халатах и тапочках выходить за пределы камеры было нельзя. Я вылез из постели и неуклюже спустился. Джон пошел к раковине, Клайв включил телевизор и занял туалет. Он явно не просто мочился или пускал газы – об этом свидетельствовал неприятный запах, напоминавший вскрытие кишки в операционной. Харканье у раковины продолжалось пять минут, пока я заправлял постель. Я удивился, как не упал с такой узкой кровати, хотя, конечно, спал совсем недолго.

Через пять минут Клайв поменялся местами с Джоном, а я, решив, что один спортивный костюм будет служить мне пижамой, переоделся в другой. За сутки без душа я чувствовал себя липким и грязным. В камере душа не было, и я не знал, какие были возможности для мытья, кроме общей раковины. У меня были лишь ботинки, в которых меня привезли, но сокамерники сказали, что они не подходят для тюрьмы. Любой человек в красивой одежде или обуви становился объектом для травли. Мне нужны были кроссовки, но никто не сказал, как их получить.

– У тебя есть время до восьми, если хочешь пойти на зарядку, а потом нужно будет работать, – сказал Джон. – Я здесь уже четыре недели, но до сих пор понятия не имею, что нас может ждать сегодня.

Последнее предложение не вселило в меня уверенность.

– Когда раздается звонок будильника, ты встаешь, умываешься, одеваешься и заправляешь кровать. Некоторые вертухаи[14]14
   «Надзиратель» на тюремном жаргоне. – Прим. ред.


[Закрыть] заходят проверить, заправлены ли постели и чисто ли в камере. Если их что-то не устроит, жди беды. Понимаешь, о чем я? А еще позавтракай, если тебе хочется, – посоветовал Клайв.

Я начинал понимать, что он имел в виду.

Я пошел в туалет последним, и когда вышел, окно было открыто настолько широко, насколько позволяла решетка. К тому моменту вонь исходила не только из туалета, но и от начавшей разлагаться еды в ведре под раковиной. Было начало ноября, и из-за открытого окна сразу становилось холодно. Я вымыл руки и почистил зубы. Я старался перемещаться по камере как можно осторожнее, чтобы не столкнуться с Джоном и Клайвом. Я позавтракал хлопьями из базового набора, и мне хватило горячей воды в чайнике для чашки кофе. Мне многому предстояло научиться.

* * *

Около восьми раздался звон ключей у двери нашей камеры, вошел надзиратель и крикнул: «Зарядка?» Он по очереди посмотрел на каждого из нас, и я оказался единственным, кто принял его предложение. Надзиратель обратился непосредственно ко мне: «Тогда идите прямо сейчас. У вас около 45 минут». Я пробыл в камере уже 13 часов и радовался возможности выйти на улицу, несмотря на очень холодное утро.

Зарядку в тюрьме проводили не каждый день, а лишь когда было достаточно надзирателей и позволяла погода.

Я встал в длинную очередь из заключенных, ожидавших, когда их досмотрят надзиратели.

Двор для зарядки был размером с два теннисных корта. Он находился между двумя крыльями здания и был окружен металлическим забором с метрами колючей проволоки. Натянутая сверху проволочная сетка предотвращала возможность забросить с улицы наркотики и запрещенные предметы. В центре был газон, окруженный асфальтированной дорожкой. Никаких тренажеров не было, и заключенные просто ходили по кругу в течение всего отведенного времени. По какой-то необъяснимой причине все ходили по направлению против часовой стрелки с разной скоростью. Кто-то шел медленно, разговаривая со знакомыми, а кто-то шагал очень быстро. Периодически кто-то останавливался и делал вид, что завязывает шнурки, на самом деле незаметно подбирая что-то с земли. Я видел, как один заключенный передал другому маленький пакет во время невинного, на первый взгляд, рукопожатия. Нам запрещали стоять у зданий, и надзиратели велели продолжать ходить.

Я ходил один, но ко мне подошли несколько заключенных, чтобы поздороваться и представиться. Через 45 минут зазвонил звонок, и мы все направились ко входу. Нас опять обыскали, и в 08:45 я уже снова был в камере. Мои сокамерники сидели на кроватях и смотрели утреннее шоу. Я был рад прогуляться, несмотря на холод.

* * *

Цель программы индукции новых заключенных состояла в ознакомлении их с распорядком, правилами и ожиданиями. Нам дали заполнить как минимум десять анкет. Кто-нибудь из персонала подходил к каждому участнику программы и спрашивал, нужна ли помощь. Вскоре я понял, что многие заключенные не умели читать и писать. Хотя я сам был сыном неграмотных африканских родителей, это шокировало меня.

У надзирателя была коробка, где лежало более 50 синих ручек длиной около пяти сантиметров. Писать ими было очень неудобно – настолько они коротки.

– Возьмите ручку и обязательно верните ее, когда закончите заполнять анкеты, – сказал надзиратель.

Я взял ручку. Сидевший рядом заключенный взял ручку, поводил ею по бумаге, пожаловался, что она не пишет, и взял вторую. Когда человек, раздававший ручки, отвернулся, заключенный подмигнул мне и засунул одну из ручек в носок.

– Носки не проверяют, – сообщил он мне доверительно.

Я был новичком в этой системе и соблюдал осторожность. Не хотелось быть пойманным на воровстве ручки, хоть она и была очень нужна.

– Сначала поговорим о телефоне. Этот вопрос очень беспокоит заключенных, – сказал надзиратель, дойдя в лекции до раздела, посвященного общению.

Он объяснил, что такое телефонный кредит. Он измерялся единицами, равными одному фунту стерлингов, и каждый заключенный мог заказать столько единиц, сколько хотел (разумеется, в пределах суммы, которую мог потратить). От телефонных карточек давно пришлось отказаться, поскольку их использовали для покупки наркотиков и других незаконных сделок.

Сначала нам должны были присвоить личный идентификационный номер. Надзиратель с невеселой улыбкой сообщил, что система кредитов была ужесточена таким образом, чтобы вашими телефонными баллами не могли пользоваться другие заключенные.

– Вы предоставляете нам список номеров, по которым собираетесь звонить, даете информацию о владельце номера: имя, адрес и ваши отношения с ним. Мы должны удостовериться, что выбранные собеседники хотят получать от вас звонки, и проверить, нет ли у них судимостей, – сказал надзиратель и сделал паузу, чтобы мы успели усвоить информацию. – Разумеется, мы удостоверимся, что эти люди не стали жертвами совершенного вами преступления. Мы не хотим, чтобы вы звонили по этим номерам с целью купить наркотики или спланировать побег. Вам позволено внести в список до 20 номеров членов семьи и друзей и до пяти номеров юристов.

После того как номер телефона проходил проверку, его связывали с личным идентификационным номером заключенного, чтобы он мог звонить только по одобренным номерам.

Из-за ограниченного числа телефонных аппаратов каждый звонок мог длиться не более десяти минут. Повторно позвонить можно было не раньше чем через 20 минут. На это отводилось около двух часов в день – время, когда мы выходили из камер и могли общаться с другими заключенными. В камерах телефонов не было, и тюрьма не принимала входящие звонки.

Все телефонные звонки в тюрьме записывались и могли быть прослушаны.

Мобильные телефоны были запрещены. Поговорив с другими заключенными, я узнал, что в тюрьме было несколько способов обнаружения мобильных телефонов: обыск камер, использование заключенных в качестве информаторов и применение специальных электронных приспособлений.

– Вы можете писать и получать неограниченное количество писем, – сказал надзиратель. – Можете писать родственникам, друзьям и юристам, и, в отличие от телефонных номеров, адреса не будут проверяться на благонадежность сразу же. Однако все входящие и исходящие письма будут прочитаны. Об этом я подробнее расскажу позднее.

* * *

После обеда нам показали презентацию на тему поведения заключенных и способов установления дисциплины.

– Вы часто будете слышать аббревиатуру СЗП, – сказал надзиратель, указывая на слайд. – Подробнее можно прочитать об этом в буклете, но могу сказать, что это один из инструментов, используемых для наказания заключенных, не подчиняющихся правилам.

Все осмотрели комнату в поисках предмета, который может быть применен для наказания.