Текст книги "Природа человека. С комментариями и объяснениями"

Юм ставит главный скептический вопрос: как именно мы из повторяемости каких-либо явлений можем заключить, что они будут возобновляться и впредь? Мыслитель подчеркивает, что так вопрос ставит философ, в то время как обыденное знание довольствуется привычной повторяемостью явлений.

Я должен признать непростительно самоуверенным того человека, который заключает, что какой-нибудь аргумент не существует, только потому, что он ускользнул от него в ходе его личного исследования. Я должен также признать, что если даже несколько поколений ученых тщетно прилагали свои усилия к исследованию какого-нибудь предмета, то все же, быть может, было бы слишком поспешным делать категорическое заключение, что этот предмет свыше человеческого понимания. Хотя бы мы даже рассмотрели все источники нашего знания и заключили, что они не соответствуют такому предмету, у нас все еще может остаться подозрение, что или перечисление было неполным, или наше исследование – недостаточно тщательным. Однако относительно предмета нашего настоящего исследования можно высказать кое-какие соображения, которые, по-видимому, избавят нас от обвинения в самоуверенности или от подозрения в том, что мы заблуждаемся.

Несомненно, что не только самые невежественные и тупые крестьяне, но и дети и даже животные совершенствуются благодаря опыту и изучают качества объектов природы, наблюдая их действия. Если ребенок испытал ощущение боли, дотронувшись до пламени свечи, то он будет стараться не приближать руки ни к какой свечке и ожидать сходного действия от причины, сходной с вышеуказанной по своим чувственным качествам и по виду. Поэтому если вы утверждаете, что ум ребенка приходит к данному заключению вследствие некоторого процесса аргументации или рассуждения, то я имею полное право требовать, чтобы вы привели эту аргументацию, и у вас нет никаких оснований отказываться от исполнения такого справедливого требования. Вы не вправе говорить, что эта аргументация туманна и, может быть, не поддается вашему исследованию, коль скоро вы признаете, что она доступна пониманию ребенка. Поэтому если у вас будет хоть минутное колебание или если вы, поразмыслив, предложите какую-нибудь сложную или глубокую аргументацию, то вы некоторым образом откажетесь от данного решения вопроса и сознаетесь, что не рассуждение побуждает нас предполагать сходство между прошлым и будущим и ожидать сходных действий от внешне сходных причин. Вот положение, которое я старался доказать в этой главе; и, если я прав, я все же не претендую на то, что мною сделано какое-то великое открытие; если же правда не на моей стороне, я должен признать себя очень мало успевающим учеником, коль скоро и теперь не в состоянии открыть тот аргумент, который, по-видимому, был отлично известен мне, когда я еще лежал в колыбели.

Юм фактически настаивает на том, что природное сходство вещей, например одинаковая способность любого пламени обжигать, доступно любому уму, тогда как видеть различие в сходном уже требует большого опыта, а видеть различие в способах аргументации может только философ.

Глава VI
О вероятности[1]1
  Г-н Локк делит все аргументы на демонстративные и вероятные; с этой точки зрения мы должны признавать только вероятным, что все люди должны умереть или что солнце завтра взойдет. Но для того чтобы больше приспособить свой язык к обычному словоупотреблению, мы должны разделить аргументы на демонстративные доказательства, доказательства из опыта и вероятности, подразумевая под доказательствами из опыта такие основанные на опыте аргументы, которые не оставляют места сомнению или противоположному тезису. – Здесь и далее примечания приводятся по изданию: Юм Д. Сочинения: в 2 т. М.: Мысль, 1995 (Философское наследие).


[Закрыть]

Вероятный аргумент – в античности синоним риторического аргумента, так как риторика исследует не те ситуации, которые есть или были, а которые возможны при данном положении дел. Например, ритор призывает сограждан заключить мир или начать войну. Мир или война станут действительностью только после того, как граждане примут такое решение; до этого перед нами лишь вероятные события. Локк сместил это понятие, называя вероятным не то, что нуждается в дополнительной аргументации, но что не стало самоочевидным как завершенный факт или завершенный опыт.

Хотя в мире не существует ничего подобного случайности, наше незнание истинной причины какого-либо явления производит на ум такое впечатление и порождает такой вид веры, или мнения.

Несомненно, существует вероятность, основанная на преобладании шансов одной из сторон, и, по мере того как это преобладание растет и превосходит противоположные шансы, вероятность возрастает в той же пропорции, порождая еще большую степень веры, или согласия, в отношении той стороны, которая, как мы замечаем, преобладает. Если бы на четырех сторонах игральной кости была одна цифра или одно число очков, а на двух остальных – другая цифра или другое число очков, то было бы вероятнее, что выпадут первые, а не вторые; хотя в случае, если бы тысяча сторон была помечена одинаково и только одна сторона – иначе, соответствующая вероятность была бы гораздо больше, а наша вера в наступление события, или ожидание его, более тверда и обоснованна. Такой процесс мышления или рассуждения может показаться весьма обычным и очевидным, но тем, кто рассмотрит его ближе, он, быть может, даст повод к любопытным размышлениям.

Шанс – русское слово «шанс» употребляется в более размытом смысле, чем английское chance, включая в себя то, что называется по-английски probability, вероятность. Для нас синонимичны вопросы: «Каков шанс встретить знакомого на улице?» и «Какова вероятность встретить знакомого на улице?». В английском языке шансом называется только вероятность получения результата, отличающегося от текущего. Например, если на игральной кости выпало 6, то шансом будет то, что выпадет любая из шести граней при следующем броске. Вероятность того, что выпадет не 6, увеличилась, тогда как шанс остался тем же: 1/6 для каждой грани. Поэтому «преобладание шансов» означает не увеличение вероятности какого-то события (скажем, я давно не встречал знакомого и, значит, скоро его должен встретить, не можем же мы все время разминаться). Скорее всего, обозначает лишь увеличение возможности выпадения нужного показателя (я давно не встречал знакомого, значит, он, скорее всего, перестал выходить на улицу, я его и не встречу). Именно такое понимание шанса лежит в основе трактовки Юмом веры: почему мы верим, что наш знакомый перестал выходить на улицу, не обладая об этом никаким определенным знанием.

Представляется несомненным, что наш ум, стараясь наперед определить результат, который может произойти от бросания такой кости, считает шансы любой из сторон одинаковыми; ведь сама природа случайности и заключается как раз в полном равенстве всех подлежащих рассмотрению частных случаев. Однако, находя в одном случае совпадение большего числа сторон, чем в другом, наш ум чаще возвращается к этому случаю и чаще рассматривает его, размышляя о различных возможностях, или шансах, от которых зависит окончательный результат. Это совпадение нескольких возможностей в одном частном случае немедленно порождает в силу неизъяснимого предначертания природы чувство веры и дает этому случаю перевес над противоположным, опирающимся на меньшее число возможностей и не так часто приходящим на ум. Если мы согласимся с тем, что вера есть не что иное, как более устойчивое и живое представление объекта, чем то, которое бывает при простых вымыслах воображения, то эта операция ума может быть до известной степени объяснена. Совпадение нескольких случайностей или возможностей (views or glimpses) сильнее запечатлевает идею в воображении, дает ей большую силу и мощь, делает ее влияние на страсти и аффекты более ощутимым – одним словом, порождает то доверие или ту уверенность, в которых и заключается природа веры и мнения.

Чувство веры – способность поверить в то, что события будут развиваться так, а не иначе, выражение аналогичное «чувству дома», «чувству родины» или «чувству локтя». Английские слова для веры, faith и belief, всегда подразумевают как уверенность в том, что дела обстоят так, а не иначе, так и определенное состояние ума, которое позволяет уму утверждать вообще данность таких обстоятельств. Поэтому в английской традиции веру нельзя подорвать просто фактами, указав на то, что дела обстоят по-другому, но необходимо показать, почему актов ума по принятию такой-то данности недостаточно для того, чтобы ум выполнял свои обязанности мыслить. В русской традиции «вера» всегда заинтересована, даже порой корыстна: «блажен, кто верует». Тогда как в английской – вера всегда требует воздержания от интереса, некоторой аскезы, и опровергнуть веру можно только указав, что эта аскеза соблюдается плохо, так как положение дел еще более аскетично, например, в природе господствуют еще более жесткие закономерности, обходящиеся без всякого божественного вмешательства. Поэтому, чтобы передать идею заинтересованности, Юм добавляет слово «чувство».

С вероятностью причин дело обстоит так же, как и с вероятностью случайностей. Существуют некоторые причины, единообразно и постоянно производящие определенное действие, и до сих пор еще в их действии не было случая упущения или неправильности. Огонь всегда жег, а в воде человек всегда захлебывался; порождение движения посредством толчка и тяготения – всеобщий закон, до сих пор не допускавший ни одного исключения. Но есть другие причины, действие которых более неправильно и недостоверно: ревень не всегда оказывался слабительным, а опиум – усыпляющим средством для принимавших эти лекарства.

Неправильность – Юм называет так не отступление от правил, а то, что мы назовем странностью, аномалией не в терминологическом, а в бытовом смысле.

Правда, если какая-нибудь причина не производит своего обычного действия, то философы не приписывают это обстоятельство какой-либо неправильности в природе, но предполагают, что некоторые скрытые причины, коренящиеся в особом строении частей, помешали осуществиться данному действию. Тем не менее наши рассуждения и выводы относительно события таковы, как если бы этот принцип был недействителен. Ввиду того что привычка принуждает нас переносить прошлое на будущее во всех наших заключениях, мы с полной уверенностью, не оставляя места для обратных предположений, ожидаем события там, где прошлое было вполне правильным и единообразным.

Привычка – у мыслителя так называется не привыкание, а готовность отреагировать на сходную ситуацию уже опробованными средствами, что мы чаще называем «житейским опытом». Такое словоупотребление есть и в русском литературном языке, например: «Привычка свыше нам дана, Замена счастию она»: кто не может достичь житейского счастья, достигает хотя бы житейского спокойствия, умея справляться со стандартными вызовами.

Но если различные действия вытекали из причин, внешне в точности похожих друг на друга, то все эти различные действия должны прийти нам на ум при перенесении прошлого на будущее и мы должны принимать их в расчет, когда определяем вероятность события. Хотя мы отдаем предпочтение тому действию, которое было самым обычным, и верим, что воспоследует именно оно, мы не должны оставлять без внимания другие действия, но обязаны признать наличие определенного веса и силы у каждого из них, пропорционально тому, насколько часто мы с ним встречались. Почти во всех странах Европы можно с большей вероятностью ожидать в течение января мороза, чем предполагать, что весь этот месяц сохранится мягкая погода, но вероятность эта меняется в зависимости от климата и приближается к достоверности в более северных государствах.

Мороз – речь не об устойчивом холоде, но о заморозках, пусть даже кратких, бурях и проливных холодных дождях, которые действительно бывают даже в южных странах Европы. Примеры такого мороза – порывистые холодные ветры мистраль и трамонтана, южные соответствия знакомых нам буранов.

Итак, перенося прошлое на будущее, чтобы определить действие, которое окажется результатом какой-нибудь причины, мы, по-видимому, переносим различные события в той же пропорции, в какой они встречались в прошлом, представляя себе, что одно из них произошло, например, сто раз, другое – десять, а третье – только однажды. Так как большое число возможностей совпадает здесь в одном событии, они подкрепляют и подтверждают его в нашем воображении, порождают то чувство, которое мы называем верой, и дают объекту этого чувства преимущество перед противоположным событием, которое не подкреплено таким же числом опытов и не так часто приходит на ум при перенесении прошлого на будущее. Пусть кто-либо попробует объяснить эту операцию ума с помощью какой-нибудь из общепризнанных систем философии, и он увидит, как это трудно. Что касается меня, то я сочту себя удовлетворенным, если мои замечания возбудят любопытство философов и покажут им, как неудовлетворительно трактуются во всех распространенных теориях столь любопытные и глубокие вопросы.

Глава VIII
О свободе и необходимости

Можно было бы с полным основанием ожидать, что в вопросах, которые особенно ревностно разбирались и обсуждались с самого зарождения науки и философии, спорящие успели, по крайней мере, прийти к соглашению о значении всех терминов и что по прошествии двух тысяч лет наши исследования перешли от слов к истинному и действительному предмету спора. Ведь на первый взгляд очень легко дать точные определения терминов, употребляемых в рассуждениях, и в дальнейшем делать предметом обсуждения и исследования эти определения, а не пустой звук слов. Но при ближайшем рассмотрении дела мы, пожалуй, придем к совершенно противоположному заключению.

Двух тысяч лет – Юм округляет историю философии так грубо не до сотен, а до тысяч, чтобы придать большую монументальность вступлению.

Уже в силу одного того, что спор продолжался так долго и до сих пор еще остается неразрешенным, мы можем предположить, что в данном случае существует какая-то двусмысленность в выражениях и спорящие связывают с терминами, употребляемыми ими в споре, различные идеи. Коль скоро предполагается, что способности ума у всех людей от природы одинаковы (ведь в противном случае ничто не могло бы быть бесплоднее рассуждений или споров), то невозможно, чтобы люди, связывая с терминами одинаковые идеи, так долго могли придерживаться различных мнений об одном и том же предмете, в особенности если они сообщают друг другу свои взгляды и каждая партия всюду ищет аргументы, которые могли бы дать ей победу над ее противниками. Правда, если люди пытаются обсуждать вопросы, выходящие за пределы человеческого понимания, как, например, вопросы о происхождении миров, о строе интеллектуального мира или царства духов, то они, погрязнув в бесплодных спорах, будут толочь воду в ступе и никогда не придут к определенному заключению. Но если вопрос касается какого-нибудь доступного опыту предмета обыденной жизни, то невольно приходит мысль: что же может так долго мешать решению вопроса, как не двусмысленность выражений, удерживающая противников на расстоянии друг от друга и мешающая им вступить в открытый бой?

Вопросы о происхождении миров… – Юм дает список типичных богословских и метафизических вопросов. Миры во множественном числе могут означать как метафизическую множественность миров, так и богословское противопоставление ангельских миров и земного мира. Интеллектуальный мир – умопостигаемый мир, богословский термин для обозначения жизни ангелов, идей Бога, общих закономерностей бытия и других вещей, не доступных опыту, но только интеллектуальному созерцанию.

Царство духов – общеизвестное обозначение ангельского и вообще духовного мира, стоящего за вещами (ангелы звезд, ангелы-хранители людей и т. д.).

Так обстояло дело и с вопросом о свободе и необходимости, давно являющимся предметом споров; это тем более замечательно, что, если я только не ошибаюсь, все люди – как ученые, так и невежды – всегда придерживались одинакового взгляда в данном вопросе, а потому немногие ясные определения немедленно положили бы конец всему спору. Я согласен с тем, что этот спор так усердно поддерживался решительно всеми и завел философов в такой лабиринт темных софистических ухищрений, что не мудрено, если всякий здравомыслящий читатель, дорожа своим спокойствием, не захочет и слышать о вопросе, от которого он не может ожидать ни поучения, ни удовольствия. Но, быть может, предлагаемая здесь постановка вопроса вновь возбудит внимание читателя, так как она отличается большей новизной, обещает по крайней мере хоть какое-нибудь решение спора и не смутит покой читателя слишком запутанными или темными рассуждениями.

«Софистические ухищрения» – название трактата Аристотеля, посвященного опровержению логических манипуляций, созданных софистами, профессиональными интеллектуалами Древней Греции. Обычно такие манипуляции строились на слишком буквальном понимании смысла фраз, когда выражение не указывает на реальность, но как бы подгоняет реальное положение дел под свое значение, Например, вопрос «Ты уже перестал бить своего отца?», не имеющий корректного ответа, – софистический. Он исходит из того, что слова описывают реальность не только ситуативно, но и нормативно, и поэтому буквальное понимание совершенного вида или перфекта определит ситуацию в прошлом, а не только в настоящем.

Итак, я надеюсь сделать очевидным то, что все люди всегда были согласны друг с другом как относительно доктрины свободы, так и относительно доктрины необходимости постольку, поскольку с этими словами может быть связано какое-нибудь разумное значение, и что весь спор шел до сих пор исключительно о словах. Мы начнем с исследования доктрины необходимости.

Необходимость – противоположность случайности. В классической античной философии сближалась фактическая и логическая необходимость (она обозначалась одним греческим словом «ананке»). Юм исходит из противоположной предпосылки, что поскольку идея природной необходимости нами еще не прояснена, то логическая необходимость искома, а фактическая – дана.

Общепризнанно, что материя во всех своих действиях приводится в движение необходимой силой и всякое действие в природе до такой степени точно определено энергией своей причины, что при данных конкретных условиях последняя не могла бы породить никакое иное действие. Степень и направление каждого движения с такой точностью предписываются законами природы, что из столкновения двух тел так же легко могло бы возникнуть живое существо, как и движение иной степени или иного направления, чем то, которое фактически порождается этим явлением. Поэтому, если мы хотим составить себе верную и точную идею о необходимости, мы должны рассмотреть, откуда возникает эта идея, когда мы применяем ее к действиям тел.

Энергия – термин Аристотеля, противопоставляемый потенциалу, означающий действительность, реализацию, реальное действие вещи. Например, энергия человека – разумная жизнь, энергия камня – лежание и падение. В современном употреблении энергия означает запас действия, а не само действие, откуда такое немыслимое для Аристотеля выражение, как «потенциальная энергия». Юм уже переходит от классического к современному употреблению, когда говорит не «энергия вещи», но «энергия причины», тем самым мысля энергию не как часть существования вещи, но как часть причинно-следственных связей.

Если бы все события в природе постоянно чередовались таким образом, что не было бы и двух сходных явлений, но каждый объект представлял бы собой нечто совершенно новое, не имеющее никакого сходства со всем тем, что мы видели раньше, то мы, очевидно, никогда не дошли бы даже до самой слабой идеи необходимости или связи между этими объектами. При таких условиях мы могли бы только сказать, что один объект или одно явление последовало за другим, но не могли бы говорить, что одно было порождено другим. Отношение причины и действия было бы совершенно неизвестно человечеству; всякие заключения и выводы относительно действий природы с этого момента прекратились бы, память и чувства остались бы единственными каналами, через которые могло бы иметь доступ в наш ум знание о реальном существовании. Итак, наша идея необходимости и причинности порождается исключительно единообразием, замечаемым в действиях природы, где сходные объекты всегда соединены друг с другом, а ум наш побуждается привычкой к тому, чтобы заключать об одном из них при появлении другого. Эти два условия исчерпывают собой ту необходимость, которую мы приписываем материи. Помимо постоянного соединения сходных объектов и следующего за этим заключения от одного из них к другому у нас нет иной идеи необходимости или связи.

В этом абзаце Юм обобщает факт сходства объектов, из которых один породил другой, например родителя и ребенка, говоря уже не о сходстве вещей, но о сходстве действий; и уже из этого обобщения делает вывод о том, как возможно установление причинности. Примерно такой же ход сделала современная социальная наука, выбрав предметом своего исследования не объекты или явления, а «практики» (во множественном числе).

Поэтому если окажется, что человечество без всяких сомнений или колебаний всегда было согласно с тем, что эти два условия обнаруживаются в произвольных действиях людей и в операциях нашего ума, то из этого должно следовать, что все люди всегда придерживались одного мнения относительно доктрины необходимости и спорили до сих пор лишь потому, что не понимали друг друга.

Что касается первого условия, т. е. постоянного и правильного соединения сходных явлений, то мы, вероятно, можем удовольствоваться здесь следующими соображениями. Общепризнанно, что существует значительное единообразие в поступках людей всех наций и эпох и что человеческая природа всегда остается одинаковой во всех своих принципах и действиях. Одинаковые мотивы всегда порождают одни и те же поступки, одинаковые явления вытекают из одинаковых причин. Честолюбие, скупость, себялюбие, тщеславие, дружба, великодушие, патриотизм – все эти аффекты, смешанные в разной пропорции и распределенные среди людей, от начала мира были и теперь еще остаются источником всех действий и предприятий, какие только наблюдались в человеческом обществе. Вы желаете ознакомиться с чувствами, наклонностями и образом жизни греков и римлян? Изучите хорошенько характер и поступки французов и англичан, и вы не сделаете больших ошибок, перенеся на первых большинство наблюдений, сделанных вами над вторыми.

Аффект – душевное движение, но также один из синонимов слова «страсть» («претерпевание души»). Юм предельно сближает научное исследование аффектов и бытовое понимание страстей как недостатков характера и поведения и поэтому говорит о всеобщем характере бытовых аффектов: всегда существовали жадные или трусливые люди. Заметим также, что некоторые специфически русские контексты употребления этого слова, вроде «убийство в состоянии аффекта», неизвестны европейским языкам, где это будет названо скорее «обсессией», тогда как аффект – любая мотивирующая эмоция.

Человечество до такой степени одинаково во все эпохи и во всех странах, что история не дает нам в этом отношении ничего нового или необычного. Ее главная польза состоит лишь в том, что она открывает постоянные и всеобщие принципы человеческой природы, показывая нам людей в самых разнообразных условиях и положениях, и доставляет нам материал, на основании которого мы можем делать наблюдения и знакомиться с принципами, регулирующими действия и поступки людей. Повествования о войнах, интригах, партиях и революциях – не что иное, как собрание опытов, с помощью которых политик или представитель моральной философии устанавливает принципы своей науки, подобно тому как врач или естествоиспытатель знакомится с природой растений, минералов и других внешних объектов с помощью опытов, которые он производит над ними. Земля, вода и другие элементы, исследованные Аристотелем и Гиппократом, не более похожи на те, которые в настоящее время подлежат нашему наблюдению, чем люди, описанные Полибием и Тацитом, – на людей, которые ныне управляют миром.

Если бы путешественник, вернувшись из далеких стран, стал рассказывать нам о людях, совершенно отличных от тех, которых мы когда-либо знали, людях, совершенно лишенных скупости, честолюбия или мстительности, находящих удовольствие только в дружбе, великодушии и патриотизме, мы тотчас же на основании этих подробностей открыли бы фальшь в его рассказе и доказали, что он лжет, с такой же несомненностью, как если бы он начинил свой рассказ повествованиями о кентаврах и драконах, чудесах и небылицах. А при разоблачении вымысла в истории самым убедительным аргументом, каким мы только можем воспользоваться, является доказательство, что поступки, приписываемые какому-нибудь лицу, прямо противоположны порядку природы и что никакие человеческие мотивы не могли бы в данных условиях побудить его поступить таким образом. Правдивость Квинта Курция столь же сомнительна при описании сверхъестественного мужества Александра, вследствие которого он один нападал на целые массы людей, сколь и при описании сверхъестественной силы и энергии того же Александра, благодаря которой он был способен противостоять этим массам, – так непосредственно и безусловно признаем мы единообразие в мотивах и поступках людей, равно как и в действиях тел.

Квинт Курций Руф – автор «Истории Александра Македонского» (сер. I в. н. э.). Юм критикует классическую риторику триумфализма, в которой «чудесно» всё: и доблесть героя, и его поступки, и его мотивации, и тем самым стирается грань между иллюзией сверхъестественного и действительной масштабностью или впечатляемостью событий, – причем и то и другое приписывается и внутренней жизни героя, который оказывается, таким образом, чудесным избранником богов.

На этом же основана и польза опыта, приобретенного в течение долгой жизни вследствие разнообразных деловых сношений и знакомства с обществом, – польза, заключающаяся в том, что он знакомит нас с принципами человеческой природы и регулирует наши поступки и расчеты.

Деловые сношения – так называется не только «бизнес», «коммерция» в узком смысле, как извлечение выгоды из знакомств, но и вообще то, что называется сейчас «взрослым общением», любые серьезные знакомства.

С помощью этого руководителя мы достигаем знания человеческих наклонностей и мотивов человеческих действий на основании поступков, выражений и даже жестов людей и, наоборот, приходим к толкованию их поступков, исходя из знания их мотивов и наклонностей. Общие наблюдения, накопленные при помощи ряда опытов, дают нам ключ к человеческой природе и учат нас разбираться во всех ее запутанных проявлениях. Отговорки и видимость уже не обманывают нас; в публичных декларациях мы видим лишь стремление приукрасить защищаемое дело; и, хотя мы признаем значение и вес добродетели и чести, полной беспристрастности, на которую так часто претендуют, мы уже никогда не ожидаем ее от толпы и партий, а от их вождей и даже от отдельных лиц, занимающих известное положение или высокий пост, ожидаем очень редко. Но если бы в поступках людей не было единообразия, если бы мы замечали неправильности или отклонения в каждом опыте такого рода, то было бы невозможно накопить общие наблюдения над человечеством и всякий опыт, как бы тщательно он ни обрабатывался размышлением, был бы совершенно бесполезен. Почему пожилой земледелец искуснее в своей профессии, нежели молодой, еще только начинающий? Не потому ли, что существует известное единообразие в воздействиях солнца, дождя и земли на произрастание растений и опыт учит старого практика тем правилам, с помощью которых он может управлять этими воздействиями и регулировать их?

Партии – Юм говорит не только о политических партиях, представленных в парламенте, но и о сторонах судебного процесса, больших «группах поддержки» участников тяжбы.

Впрочем, мы не должны рассчитывать на такое единообразие человеческих поступков, чтобы все люди в одинаковых условиях действовали всегда совершенно одинаково, независимо от различия в их характерах, предубеждениях и взглядах. Такое единообразие во всех частностях никогда не встречается в природе; напротив, наблюдая разнообразные поступки различных людей, мы можем составить большое количество разных правил, которые, однако, предполагают все же известную степень единообразия и регулярности.

Нравы людей различны в разные эпохи и в разных странах? Благодаря этому мы узнаем великую силу привычки и воспитания, которые формируют дух человека с самого детства и развивают в нем твердый и стойкий характер. Два пола значительно различаются в своем поведении и поступках? Благодаря этому мы знакомимся с различием в характерах, которыми природа наделила каждый пол, – различием, постоянно и равномерно сохраняемым ею. Поступки одного и того же человека весьма различны в разные периоды его жизни с детства и до старости? Это дает повод ко многим общим наблюдениям над постепенным изменением наших чувств и наклонностей, над различием правил, преобладающих у человека в разном возрасте. Даже характер, присущий каждой личности в отдельности, обнаруживает некоторое единообразие в своих проявлениях; в противном случае наше знакомство с людьми и наблюдение за их поведением никогда не учили бы нас распознавать их наклонности и не помогали бы нам согласовывать с последними наши поступки.

Стойкость – в античной философии не могла быть признана однозначно положительным свойством характера, так как можно быть стойким и в своих пороках: стойко пьянствовать или стойко жадничать. Юм говорит о стойкости уже в современном смысле, включающей в себя: 1) мужество и мужественное терпение, 2) верность своему слову, 3) предсказуемость привычек для окружающих. В античной этике эти три свойства относились к разным уровням принятия решений, тогда как в характерологии Юма, как и в привычной для нас характерологии, соединены в одно.

Я допускаю возможность таких поступков, которые, по-видимому, не находятся в правильной связи ни с какими из известных нам мотивов и являются исключением из всех общих правил поведения, когда-либо установленных для управления людьми. Но если нам очень хочется знать, как мы должны судить о таких неправильных, необыкновенных поступках, нам следует рассмотреть мнения, которых обычно придерживаются люди относительно неправильных явлений, встречающихся в природе и в действиях внешних объектов. Не все причины одинаково единообразно соединены со своими обычными действиями: ремесленник, имеющий дело только с мертвой материей, точно так же может не достигнуть своей цели, как и политик, управляющий поступками чувствующих и мыслящих субъектов (agents).

Субъект – в английском языке обозначается словом «агент», частично попавшим и в нашу юриспруденцию (агентское соглашение). При этом «агент» выполняет поручения «принципала», которым в примере Юма выступает политик; откуда происходит привычное нам бытовое понимание агента как исполнителя чужой воли (например, шпиона, «агента иностранной разведки», «агента 007»). Но в британской традиции агент как раз способен совершать поступки, он не орудие чужой воли, и его отношения с принципалом – не подчинение, а договор, который может быть, как и всякий договор, в любой момент разорван при невыполнении условий. Отсюда термин современной англоязычной философии и социологии agency – самостоятельное осуществление действия, умение эффективно действовать в меняющихся условиях (общепринятого перевода на русский язык этот термин не имеет, иногда употребляется калька «агентность»).