Текст книги "Весь мир Фрэнка Ли"

– Ты о чем?

– О Ву. Ты же знаешь Ву?

Конечно, я знаю Ву. Он китаец, уже три поколения его семьи живут в Америке. Он под метр девяносто, почти девяносто килограммов железных мускулов, это принц-воин с орлиным взглядом, непонятно как оказавшийся в дебрях американской средней школы. От одного его взгляда некоторые девчонки врезаются в ящички для хранения вещей.

С вероятностью 99 % Ву пойдет учиться в Университет Южной Калифорнии, который находится в Лос-Анджелесе. Папа Ву учился там. И мама тоже. Они до сих пор ходят на футбольные матчи студенческой команды университета, и у них на машинах рамки номеров с надписью: «Университет Южной Калифорнии».

Я однажды видел, как Джо и Ву целуются, стоя между колоннами. Ее округлый подбородок двигался вместе с его квадратной челюстью. Их вид меня отталкивал и притягивал одновременно, словно я смотрел на что‐то, что, как мне казалось, обязательно должно существовать и чего я никогда не рассчитывал увидеть своими глазами. Кью считает Джо красавицей. Кью имеет право так думать, потому что он мой друг, не посещающий Сборища. У Ву фамилия Танг. Он Ву Танг[8]8
  Имя героя звучит как название популярной американской хардкор-рэп-группы Wu-Tang Clan. Все участники группы – афроамериканцы.


[Закрыть]. Прикиньте.

– Он такой: «Я хочу познакомиться с твоими родителями», – продолжает Джо. – Я, типа: «Ни за что на свете». Но он настаивает. Из-за этого мы и поругались.

Проблема в том, что практически все азиатские страны люто ненавидят друг друга. Корейцы ненавидят китайцев, китайцы ненавидят корейцев, и так было всегда. Еще китайцы ненавидят японцев, которые ненавидят тайцев, которые ненавидят вьетнамцев, и так далее. В разные периоды истории эти страны завоевывали друг друга. Вы в курсе, что практически все европейские страны говорят гадости про своих соседей? В Азии то же самое.

– Печалька, – говорю я, нахмурившись.

Мы с Джо уже дошли до зеленых деталей. Я беру одну и понимаю, что она такого же цвета, как волосы Джо.

– У меня не просто проблемы с парнем, – говорит она, – у меня проблемы с парнем-китайцем.

Корейцы ненавидят китайцев, которые ненавидят корейцев, которые ненавидят… Ну вы поняли.

– Расисты, – говорю я.

Джо кивает. Она знает, что я имею в виду ее родителей. Я понимаю, что сейчас самое время упомянуть Ханну. Но что про нее сказать? На самом деле сказать‐то можно многое. Но все это я уже тысячу раз говорил, поэтому повторяться совершенно бессмысленно. Я уже устал повторять одно и то же. Наши родители – расисты. Я хотел бы, чтобы все было иначе. Я скучаю по Ханне. Я хотел бы, чтобы все было иначе. Наши родители – расисты. Я скучаю по Ханне.

Щелк-щелк. Мы продолжаем строить башню и доходим до фиолетового цвета. Осталась куча деталей белого, черного и коричневого цветов.

– А с этими что будем делать? – спрашиваю я. – Они не подходят нашей радуге.

Получилась очень глупая и очевидная игра смыслов, и Джо щелкает меня по лбу, чтобы это показать.

– Это метафора, придурок, – говорит она.

Мы сидим, уставившись друг на друга.

– Чертовы родители, – говорю я.

Глава 3
Еще лучше

Домой со сборища нас везет мама. От Даймонд-Рэнч до Плайя-Месы путь неблизкий. Сначала мы проезжаем корейский район, потом мексиканский, потом идут китайский и черный, потом снова мексиканский и наконец белый. Плайя-Меса – белый.

Мы проезжаем только первый мексиканский район, когда папа тихо блюет в пустой бумажный стакан.

– Фу, – говорит мама, – папочка, ты слишком много пить.

– Я в полный порядок, – отвечает он.

– Фу, – повторяет мама и опускает все окна в автомобиле.

Папа аккуратно закрывает стаканчик пластиковой крышечкой, откидывается на спинку сиденья и закрывает глаза. Из крышечки торчит трубочка. Такое ощущение, что это адский напиток, приготовленный самим Сатаной.

Свежий воздух уносит запахи.

– Ты не пить, как папа, хорошо? – говорит мама, глядя на меня в зеркало заднего вида.

– О’кей, мам, – отвечаю я.

– Однажды один человек, он пить всю ночь, пить слишком много. Он спать, он блевать, он задохнуться во сне. Он умирать.

Я уже слышал эту историю.

– Кошмар.

– Ты понимать, ты не пить, хорошо?

– Мама, тебе действительно не стоит переживать по этому поводу.

И это действительно так. За всю свою жизнь я лишь дважды пил алкоголь и ни разу не допил до конца. И мои друзья такие же – и лучший друг Кью, и его сестра Эвон, и все остальные. Все мы трезвенники, все учимся по углубленной программе – УП, поэтому нас не приглашают на вечеринки, которым сопутствует возможность выпить. Но мы бы не стали пить, даже если бы нас пригласили.

Мы УП, или упэшники. Мы не ходим на вписки. Вместо таких вечеринок мы находим пустые многоуровневые парковки и устраиваем ночные чтения пьесы «Розенкранц и Гильденстерн мертвы». Или набиваемся в мою простенькую переднеприводную Consta, где стекла опускаются вручную, и едем в пустыню на полпути между Лос-Анджелесом и Вегасом, чтобы поглядеть на метеоритный дождь или Меч Ориона в идеально черном пустынном небе. Сразу скажу: до Вегаса мы ни разу не доехали. А что происходит в Вегасе – нам плевать[9]9
  Отсылка к фразе «Что происходит в Вегасе – остается в Вегасе».


[Закрыть]. Мы разворачиваем машину и едем обратно, рассуждая о том, есть ли еще где‐то, кроме Земли, разумная жизнь и встретим ли мы инопланетян. Или, может, они не выйдут на контакт из‐за того, что наша цивилизация слишком примитивна. А может, Ферми со своим парадоксом[10]10
  Физик Энрико Ферми подверг сомнению возможность существования внеземных цивилизаций.


[Закрыть] был прав, и мы единственные разумные существа во всей Вселенной.

Дорога свободная. Мимо нас со скоростью почти сто сорок километров в час проносятся фары других машин. Мы быстро доезжаем до китайского района. Папа сообщает нам об этом факте.

– Здесь теперь один китайцы. Раньше быть мексиканцы, но теперь один китайцы. Они все занят. Вон вывеска «Хонг Фу Сян тян-пян-мян», ха-ха-ха.

– Чанг-чонг-чинг-чонг? – отвечает мама со смехом.

– Да ладно вам… – говорю я.

– Они есть все, – объясняет папа, – ухо свинья, хвост свинья, ноги кура, все они есть.

Мне хочется сделать фейспалм, но я провожу рукой по ноге. Корейцы сами едят «странные» вещи – морские огурцы, живых осьминогов, желе из желудей, и все это очень вкусно. Белые люди, черные люди, индусы, ямайцы, мексиканцы – все люди едят разные странные штуки, и это очень вкусно.

Я хочу все это сказать, но понимаю, что не могу. Это будет бесполезный разговор. Моих родителей не переубедишь, они считают, что корейцы особенные.

– Чинг-чонг-чанг-чанг? – продолжает мама.

Папа смеется, стараясь не расплескать свое адское пойло. На мгновение я представляю себе, какими были мои родители до рождения Ханны и меня. Эдакая сладкая парочка. Воркуют друг с другом на корейском, я почти ничего не понимаю, но, к моему удивлению, я вдруг узнаю слово jjangkkae, которое в переводе с корейского означает «китаеза».

Если бы я был обычным подростком, я бы уткнулся в свое обезьянье зеркало (так Кью называет смартфоны) и лайкал бы чьи‐то тупые посты. Или, может, записал бы пару битов, если бы почувствовал прилив вдохновения. Но тогда меня бы точно укачало. Так что мне приходится наслаждаться настоящим, всей прелестью этого расистского мгновения.

– Расисты вы, вот вы кто, – говорю я.

Я настолько привык к расизму родителей, что даже не спорю с ними больше. Это все равно что пытаться заставить ветер дуть в другую сторону. «Вы же в курсе, что до того, как вы сюда приехали, здесь жили некорейцы? – говорил я раньше. – Вы понимаете, что Корея – маленькая страна и в мире живет куча людей, о которых вы ничего не знаете?»

Спорить с мамой и папой бесполезно, потому что ветер дует туда, куда ему вздумается, руководствуясь лишь своей дебильной ветряной логикой. Какой смысл пытаться переубедить их, если они всегда говорят в свое оправдание: «Мы просто пошутить»? Вот и сейчас то же самое.

– Не расисты, – говорит мама обиженным тоном, – мы просто пошутить.

«У Джо Сонг есть бойфренд, и он китаец, третье поколение иммигрантов», – говорю я. То есть, конечно, не говорю. Если скажу, то жизнь Джо сразу же превратится в ад, потому что моя мама позвонит ее маме. Моя мама обязательно позвонит. И тогда Джо соберет у себя в гараже дрон, который изрубит меня на кусочки лазерными лучами, пока я сплю.

Хотя мне, конечно, очень хочется это сказать. Ведь мы же живем в Америке, и я не люблю расизм. «А вы знаете, – сказал бы я, – что американцы корейского происхождения составляют всего полпроцента населения страны? Вы об этом подумали, перед тем как переехать сюда? Вы надеялись на то, что сможете спокойно игнорировать оставшиеся девяносто девять с половиной процентов населения?» Но я этого не говорю. Вместо этого я задаю вопрос про Кью:

– А если бы Кью был китайцем? Вы бы тоже кривлялись – чинг-чонг – перед ним?

– Нет, – отвечает мама обиженно.

– Значит, смеялись бы над ним у него спиной.

– Нет, Фрэнк.

– Вы ведь зовете его между собой geomdungi?

– Фрэнк, айгу! – Мама бросает на меня недовольный взгляд в зеркало заднего вида.

По-корейски geomdungi – это «ниггер».

– Кью – нормальный парень, – произносит папа, не открывая глаз.

Кажется, что он говорит во сне. Его голос звучит спокойно и уверенно, несмотря на то что папа пьян. – Кью как семья. Мне нравиться Кью.

И хотя папа так говорит, можно по пальцам одной руки пересчитать, сколько раз Кью был у нас дома за все те годы, что мы дружим. И каждый раз, когда он приходит, родители кое‐что прячут.

Они прячут это за улыбками. Мама с папой улыбаются, Кью улыбается – все улыбаются и делают вид, что никто не видит призрак Ханны. Просто по логике родителей Кью хороший, потому что он всего лишь друг, потому что он парень и доброе имя нашей семьи не стоит на кону.

Но я все равно боюсь, что мама с папой могут случайно сказать или сделать что‐нибудь, что заденет моего лучшего друга. Поэтому, когда он заходил в гости, я старался все делать быстро и аккуратно: здороваемся с мамой и папой и с улыбочкой, с улыбочкой, с улыбочкой поднимаемся прямо ко мне в комнату, где играем в дурацкие старые игры на моем древнем компе. В конце концов я стал постоянно зависать у Кью. Лучше уж так, чем все эти улыбки.

В салоне автомобиля тихо. Слышен только свист ветра. На секунду мне даже показалось, что я доказал свою точку зрения, задавил родителей аргументами, взорвал мозг. Все мы одной крови, это Америка! Когда‐нибудь все униженные будут возвышены!

Но папа вдруг продолжил. Он снова заговорил во сне:

– Кью – почетный белый. Ты знаешь, что такое «почетный белый»?

– Вовсе нет, – возражаю я.

– Папочка, ты спать, – говорит мама.

Но папа не хочет спать.

– Черный люди денег никогда нет. Всегда преступления и банды. Детей рожать много. Вот черный люди.

– Боже мой, папа, – говорю я и качаю головой.

Вся эта пьяная болтовня мне не в новинку. Я нахожу взглядом белую линию дорожной разметки и начинаю за ней следить. Она опускается и поднимается, а потом разделяется на две. Мы перестраиваемся в другой ряд, и шины отбивают короткую барабанную дробь на ребристом покрытии, которое должно предупреждать зазевавшегося водителя.

И тут мама садится прямее.

– Все так, – говорит она. – Не понимать. Почему черный люди так себя вести? Наши покупатели? Очень много так себя вести.

– Значит, все они такие же, – с сарказмом бормочу я в окно, – все одинаковые, все до последнего на этой планете.

– Девяносто восемь проценты, – заявляет мама.

Она любит выдумывать несуществующие статистические данные. И папа тоже. Меня это просто бесит.

– А бедность и десятилетия расистской государственной политики к этому не имеют никакого отношения.

– 1992, – говорит мама. – Мы приехать в Соединенные Штаты, у нас триста долларов. И все. Мы два года жить дома у друзей. Доктор и миссис Чой. Есть только рис, кимчи и рамен два год.

Дальше я ее не слушаю.

Мама с папой словно окружили себя высокой ледяной стеной и не желают знать, что происходит за ней. А я будто одинокий воин с мечом. И я сдаюсь. Я ужасно скучаю по Ханне. В свое время она постоянно спорила с родителями о справедливости, как настоящий юрист, которым она в конце концов и стала. Ханна не отступала ни на миллиметр, ни за что. Она спорила до победного и никогда не изменяла себе. Она ничего не боялась.

Что значит быть корейцем?

Как быть с детьми, рожденными от оккупантов, китайцев и японцев? Как быть с кореянками со «станций утешения»?[11]11
  Военные бордели, функционировавшие в 1932–1945 годах на оккупированных японцами территориях Восточной и Юго-Восточной Азии. Женщины в борделях были в сексуальном рабстве.


[Закрыть] Им нужно запретить быть кореянками?

Вы не находите, что надо жить в Корее, для того чтобы быть настоящим корейцем?

Вы не считаете, что надо свободно говорить на корейском, для того чтобы считаться корейцем?

Зачем вы приехали в Америку, если вы все такие из себя корейцы?

И как в этой ситуации быть нам с Фрэнком?

Раньше я думал, что Ханна очень смелая, но потом решил, что оно того не стоит. Смелые первыми идут в бой. И первыми погибают.

Я жду, пока родители замолчат, и потом задаю вопрос:

– А если я буду встречаться с чернокожей? – Я хочу напомнить им про Ханну, но не делаю этого.

– Фрэнк, перестать. Это не смешно, – отвечает мама с серьезным выражением на лице.

Она бросает взгляд на папу. Тот спит. Бумажный стаканчик в его руке опасно наклонился. Мама берет стаканчик и ставит его в подстаканник между передними сиденьями. Теперь все это выглядит еще более омерзительно.

– Ну а если с белой? – не унимаюсь я.

– Нет, – отвечает мама.

– Значит, только кореянка.

Мама вздыхает:

– У тебя белый девушка?

– Нет.

– И не надо, о’кей? – просит она. – Большой глаза лучше. Красивый глаза.

У мамы пунктик по поводу девушек с большими глазами. И мама Джо повернута на том, что у девушек должны быть большие глаза. И все родители лимбийцев тоже. Однажды мы во время Сборища пытались понять, почему так. Кто‐то сказал, что это, возможно, объясняется тем, что от гражданской войны жителей Южной Кореи спасли большеглазые американские солдаты. Это переросло в изучение размера глаз у генерала Макартура[12]12
  Генерал армии Макартур командовал американскими войсками во время войны в Корее.


[Закрыть]. Потом мы стали обсуждать большие глаза персонажей японского аниме, и закончилось все спором о том, что лучше – японская манга или корейская манхва. Мы даже бросались Lego.

– Ты жениться на кореянка, – советует мама. – Так все проще.

Я прижимаю основания ладоней к глазам:

– Это вам будет проще.

Еще хочется добавить: «Да мне совершенно все равно, какой она будет национальности», но я ничего не говорю. Мы уже не раз обсуждали этот вопрос, и наши мнения по‐прежнему расходятся.

– Не только мы, – говорит мама. Она возмущена. – Всем удобнее. Корейский девушка, мы собираться с ее родители, мы говорить по‐корейски. Удобнее, лучше. Мы вместе есть корейский еда, вместе ходить в корейский церковь. Еще лучше.

– Это вам лучше.

– Нет. – Мама начинает говорить громче: – Ты понимать, когда у тебя свой ребенок. О’кей, представлять – у меня ребенок от смешанный брак. Люди спрашивать: «О, какой национальность этот ребенок?» Проблема для ребенок. Проблема для тебя! Что это за жизнь? Ты думать о ребенок.

И я думаю о ребенке. Не о своем ребенке, а о будущем ребенке Ханны и Майлза. Я много раз видел детей от смешанных браков, и эти детишки, как и все остальные, очень милые. Каким же жестоким надо быть, чтобы иметь что‐то против детей от смешанных браков!

Слушайте, да о чем я здесь вообще говорю?! Я ненавижу слово «смешанный». Всего пару поколений назад люди называли «смешанными» детей от браков французов и русских. Сейчас таких детей называют просто «белыми». Слово «смешанный» провело захват моего мозга и выбило меня из колеи.

Я сдаюсь:

– О’кей, мам.

– Не переживать, – успокаивает меня мама. – Я знаю много хороший девушка.

Я массирую себе виски. Разговор зашел в тупик, я могу сказать лишь: «О’кей, мам». И я говорю:

– О’кей, мам.

Глава 4
Хуже некуда

Я не люблю алгебру. Но вот сами уроки алгебры – совсем другое дело.

Алгебра начинается безбожно рано – в семь утра, еще до того, как все нормальные люди приходят в сознание. Глупо было составлять такое расписание. Наш учитель мистер Софт[13]13
  Мягкий (англ. soft).


[Закрыть] это прекрасно понимает, поэтому на каждый урок приносит нам кофе и дюжину пончиков – по два каждому.

Мистер Софт приглушил свет. Мистер Софт включил джаз на прикольном винтажном бумбоксе. Мистер Софт – один из самых деликатных людей из всех, кого я знаю. Его полное имя – Берри Софт.

– Не хочешь чего‐нибудь особенного этим утром, Фрэнк? – мягко спрашивает мистер Софт. – Я привез свою кофемашину и с удовольствием сделаю тебе капучино.

Наши парты составлены в круг, мистер Софт сидит на стуле по‐турецки. Лицо мистера Софта подсвечено старым проектором 1969 года (реально таким старым). Мистер Софт пишет на прозрачном экране фломастерами на водной основе. Никаких тебе ноутбуков и смартфонов. Только формулы, принципы и написанные от руки задачи.

– Смотрите, что общего есть у знаменателя и числителя, – говорит мистер Софт, рисуя от руки на экране проектора. – Смотрите, что можно сократить. Хоп-хоп, этих ребят вычеркиваем, хоп, и у нас получается ответ.

– И какой же ответ? – спрашивает сидящая рядом со мной Брит Минз.

– Тринадцать пятых, – отвечает мистер Софт, – но на самом деле это уже не так важно. Важен процесс.

Брит Минз просто сияет, озаренная его мудростью.

– Процесс, – повторяет она.

Тут я замечаю, что она, сощурившись, кивает мне. Я тоже начинаю кивать, не очень хорошо понимая, зачем мы это делаем.

Как и остальным парням-упэшникам, мне Брит Минз кажется немного странной и довольно напористой, она умеет произвести впечатление, я должен это признать. Брит ходит по школьным коридорам с видом путешественника во времени, наблюдающего едва заметные изменения, вызванные минимальными сдвигами в квантовом хаосе. Порой она похожа на школьницу, приехавшую по обмену из прекрасной страны, о которой никто не знает.

Однажды после школы я стоял рядом с ней в тени дерева. Я ждал Кью, она – кого‐то, кто должен был отвезти ее домой после уроков.

– Многие человеческие сооружения – из древесины, – сказала Брит дереву. – Древесина – это дерево, то есть растение. Человеческая одежда – из хлопка, и это тоже растение. Вокруг нас всегда живая природа, хоть мы и не всегда это осознаем. Мы живем внутри растений.

– Хм, – сказал я и удивился тому, что у меня вдруг появилось необъяснимое желание ее поцеловать.

Но вернемся на урок алгебры. Кью пустил по кругу коробку с пончиками. Брит наклоняется над ней, чтобы выбрать один для себя, и оказывается так близко, что я чувствую запах шампуня от ее волос. За Брит сидят Амели Шим, Найма Гупта и Пол Олмо – всегда именно в таком порядке.

– Начальство хочет, чтобы вы написали тест, – говорит мистер Софт. – Какие вопросы вы хотите увидеть в нем?

Мы пытаемся сообразить, но время еще слишком раннее.

– Короче, сбросьте мне на почту, хорошо? – говорит мистер Софт. Его голос звучит успокаивающе. – Все вы в любом случае получите пятерки. Я ненавижу всю эту хрень с обязательным выставлением оценок. – Даже его ругательства успокаивают.

– Спасибо, мистер Софт, – благодарит его Кью.

– Мы же с вами знаем, что делом занимаемся, верно?

Он дает нам задание рассчитать объем фигур, образованных в результате вращения других фигур вокруг различных осей. Ничего слишком сложного. Но мистер Софт хочет сделать это задание чуть интереснее и просит нас набросать образованные за счет вращения фигуры на бумаге – углем или как‐то еще.

– Это для того, чтобы вы почувствовали объем, – объясняет мистер Софт.

Это задание для работы в парах. Пол Олмо наклоняется к Кью и что‐то ему шепчет. Кью кивает.

– Мы с Полом выполним это задание в глине, – заявляет Кью.

– Ботаны, – говорю я.

Кью бросает на меня вопросительный взгляд, словно хочет сказать: «Ну и что?» Сейчас очередь Пола работать с Кью, потому что в прошлый раз в паре с ним был я. Мы втроем чередуемся, чтобы у всех была возможность пообщаться друг с другом. Я даже не успеваю подумать о том, с кем мне работать, как Брит Минз спрашивает:

– Фрэнк, будешь со мной в паре?

– Спасибки, – отвечаю я.

«Спасибки»?!

Звенит звонок. Я вижу, что Кью удивлен не меньше меня – Брит всегда работает в паре с Амели, – и так, чтобы никто не видел, подставляет мне кулак, чтобы я ударил по нему своим кулаком. Но мне почему‐то кажется, что Кью хочет дать мне пять, и все это превращается в странную пантомиму: мы будто пытаемся переключить скорость, дергая рычаг коробки передач. Эдакое неловкое ботанское приветствие.

* * *

Плайя-Меса – это треугольный полуостров в Тихом океане. Дом Брит Минз находится на одной стороне этого треугольника, а мой на другой.

Мы уселись за массивный обеденный стол у нее дома, чтобы выполнить наше задание. Дизайн этого стола разработала ее мать, а ее отец сделал его из дерева. На столе стоит деревянная миска с чипсами из питы с чесноком. Эту миску отец Брит вырезал сам. Стол стоит в изгибе кухонного гарнитура, разработанного ее мамой и построенного папой. Родители Брит – архитекторы. Они легко разрабатывают и изготавливают разные вещи, большие, богато декорированные, причем неизменно высокого качества.

На кухне появляются ее родители. На них одинаковые худи, одинаковые тапочки из овечьей шкуры, а в руках у них одинаковые кружки с чаем. Оба они хрупкого телосложения и напоминают добрых друидов из видеоигры, в которую я раньше играл. Мне кажется, что много веков назад их отважные предки вместе приехали сюда откуда‐то из Европы.

– Мы будем наверху, – говорит мама Брит и многозначительно улыбается. Точно так же моя мама улыбнулась нам с Джо на прошлом Сборище.

Что вообще происходит?

– Рад с тобой познакомиться, Фрэнк, – произносит отец Брит.

И они синхронно поднимаются на второй этаж. Мы с Брит остаемся на кухне одни. Она некоторое время смотрит на меня так, как смотрят на любимую картину в музее, а потом вдруг говорит:

– Ты бери нечетные, а я четные.

Это она о задании. Брит заправляет за ухо прядь волос и берет свой механический карандаш Zeichner Profi 0,5 мм, которым так легко можно выводить разные графики функций и геометрические фигуры. Я жую нижнюю губу, но потом вспоминаю Первое Правило Человека: никакого аутоканнибализма. Поэтому я съедаю чипс из питы с чесноком. Брит делает то же самое. Мы снова и снова берем добавку и снова и снова жуем. В конце концов наши пальцы соприкасаются в миске, и мы отдергиваем руки, словно чипсы наэлектризованы.

– Извини, – говорит она.

– И ты меня, – отвечаю я.

– За что? – спрашивает она.

– Не знаю, – отвечаю я.

Она почему‐то улыбается, причем так, что ее улыбка будто бы говорит: «А я знаю за что».

– Давай поскорее покончим с этим? – спрашивает она.

– Давай, – говорю я.

Задачки легкие. А вот над зарисовками приходится потрудиться. Брит включает музыку на своем смартфоне, но потом переключает звук на нормальную беспроводную колонку.

– Ненавижу слушать музыку через маленькие динамики, – признается Брит.

Я как раз хотел сказать то же самое, но она меня опередила, и мое сердце начинает биться чаще.

Когда мне удается прийти в себя, я начинаю рисовать. Мой рисунок маленький – так проще, поэтому я заканчиваю его быстро. Брит, следуя моему примеру, тоже рисует небольшую фигуру. Наши грифели скрипят. Брит толкает меня локтем.

– Ну ты и читер, – говорит она.

– Я же выполнил задание, – отвечаю я, – просто подошел к нему с умом.

– Готово, – произносит Брит.

Мы убираем грифели и кладем карандаши.

– Неплохо, – говорю я, глядя на ее рисунок.

– И у тебя тоже нормально вышло, – отвечает она, глядя на мой.

Милостивый летающий макаронный монстр на пастафарианских небесах! Да Брит, кажется, со мной флиртует!

– Чем ты теперь хочешь заняться? – спрашиваю я.

– Не знаю. А ты чем бы занялся?

Она подсаживается ко мне поближе. Настал момент, когда в фильмах для подростков герой смахивает домашнюю работу на пол и целует героиню. Но, как я уже говорил, в моем списке поцелуев лишь один пункт, да и он был случайностью.

Мне почему‐то кажется, что у Брит список поцелуев не длиннее моего. Тем не менее она, видимо, готова. Да? Иначе зачем ей придвигаться ко мне, верно? Значит, так оно все происходит?

На самом деле я понятия не имею, как все это происходит. Я вообще не понимаю, что сейчас происходит. Я смотрю в ее бездонные серые глаза, в которых отражается вечность, а она смотрит на меня, и ее глаза такие бездонные, серые и с отражением вечности, что я ничего не могу в них прочитать. Может, я ошибся. Может, Брит просто любит подсаживаться к парням поближе, смотреть им в глаза и ничего не говорить.

– Забыл очки, – раздается голос ее папы.

Мы поднимаем глаза и видим, как папино худи скрывается за углом.

– Пойдем на улицу, – говорит Брит, вставая, – я тебе хочу кое‐что показать.

* * *

Мы выходим в ночь под поставленную на повтор мелодию сверчков. Как и везде в Плайя-Месе, тут один фонарь на километр. И вне этого одинокого ледяного конуса света – непроглядная тьма безлунного неба, видны лишь звезды и бледные блики на припаркованных машинах. – А чего так много машин? – спрашиваю я.

– Кто‐то устроил вечеринку. Мне кажется, сегодня День независимости Армении.

Брит перебежками, пригнувшись, начинает обходить автомобили. Она похожа на длинноволосого чертенка. – О! Гляди! – Она открывает одну из машин. – Брит! – усмехаюсь я в ответ.

– Их никогда не закрывают, – отвечает Брит, открывая дверь шире. – Прекрасная иллюстрация на тему предрассудков. Одни районы люди считают безопасными, а к другим относятся с предубеждением. На Делгадо-Бич открытую машину никто не бросил бы.

– Ну, Плайя-Меса все‐таки довольно безопасный район.

– Если бы мы провели исследование, то точно нашли бы корреляцию между количеством незапертых машин и уровнем доходов жителей района. Готова поспорить на миллион баксов.

– Ха-ха! – Я начинаю смеяться, но тут же замолкаю.

К моему ужасу, Брит заглядывает в машину и достает жестянку с мятными леденцами, кладет один себе в рот и мне тоже бросает конфетку.

– Попробуй.

– Ты с ума сошла, – отвечаю я, смеясь, и оглядываюсь. Но леденец все же беру.

Брит аккуратно прикрывает дверь и захлопывает ее движением бедра.

– Люди оставляют в машинах свидетельства собственной жизни. Я чувствую себя археологом. Автоархеологом.

– Слушай, это может плохо кончиться.

– Не паникуй, Фрэнк Ли, – отвечает Брит с наигранной дерзостью. – Да даже если нас поймают – ну и что? Я просто скажу: «Божечки, я такая пьяная! А машины вообще‐то надо запирать. Пока!»

Эти слова она произнесла как обычная отвязная калифорнийская девчонка, так что я даже невольно улыбнулся. Если бы мы были на уроке английского, то мисс Чит назвала бы это сменой кодов. Это как смена акцентов, только немного на другом уровне.

Дело в том, что с приятелями мы говорим не так, как с учителями (для друзей – калифорнийский разговорный английский, для учителей – калифорнийский официальный английский), и не так, как с девушками (тут нужен калифорнийский распевный), и не так, как с родителями-иммигрантами (у них калифорнийский «ты-вывел-меня-из‐себя»). Мы адаптируем свою речь под нашего собеседника. И не только адаптируем, как говорит мисс Чит. Люди меняют коды для того, чтобы кого‐то смутить, чтобы показать, кто тут главный, или чтобы прикинуться кем‐то другим.

Я всегда считал, что хорошо умею менять коды, но Брит в этом просто мастер. Она будто становится совершенно другим человеком. Интересно, какие еще коды она умеет использовать?

– Эта… Нет, здесь лампочка сигнализации мигает… – замечает Брит. – Может, эту?

Она открывает дверь.

– Ага!

– Я вскрываю машины с Брит Минз, – говорю я.

– Разве вскрываешь? Она же не заперта, – возражает мне Брит.

– И давно ты так развлекаешься?

– Всего пару месяцев. Я находила алкоголь и деньги, которые просто так лежали в машине. Однажды нашла старый полароид.

– Подожди, ты что, забираешь вещи себе?

Брит откапывает что‐то в салоне.

– Смотри! Компакт-диски. Кто в наше время их слушает?

Она бросает мне один диск, словно это фрисби. Я ловлю его и вижу, что все на нем написано по‐армянски.

– Слышишь, положи все это на место, – говорю я и стираю свои отпечатки с диска. Вдруг ФБР будет расследовать его исчезновение? Я бросаю диск Брит, но та нажимает на кнопку замка и захлопывает дверцу.

– Слишком поздно, – смеется Брит. – Тебе придется оставить его себе.

– Я тебе уже говорил, что ты с ума сошла? – спрашиваю я и засовываю диск в задний карман.

– Отвечу на твой вопрос. Нет, я себе ничего не беру. Просто перекладываю вещи в другие машины.

– Обалдеть. Это просто какая‐то метафора.

– Метафора?

Я на секунду задумываюсь. Метафора не идет в голову. Брит поступает плохо? Ну да, не совсем хорошо. Но, с другой стороны, это такая мелочь по сравнению с тем, что творят остальные. Их исключают из школ и арестовывают, они беременеют… А Декланд Айэрс, например, однажды напился, сел за руль новенького спортивного купе Q2S и разбился, въехав в столб. Это было самое трагичное и самое быстрое самоисключение из школы. Однако, с точки зрения упэшников, Брит ведет себя хуже некуда. И мне это очень нравится.

– Смотри, минивэн! – говорю я. – Просто сокровищница!

Такой же минивэн у мамы Кью. Я знаю, что у этой модели с обеих сторон раздвижные двери. Я завожу Брит в тень от микроавтобуса, двумя ладонями сжимаю ее щеки, чтобы заглушить ее хихиканье, и потом с видом знатока дергаю ручку. Щелк. Шурх. В салоне детские автокресла и мягкие игрушки, везде валяются воздушные крекеры и всякое такое. Я подталкиваю Брит внутрь, положив ладонь ей на спину чуть ниже пояса. Рукой я чувствую все ее изгибы. Мы медленно закрываем за собой дверь. В салоне звенящая тишина. Слышен каждый вдох и выдох. Я даже слышу, как она задела пальцами мои шорты.

– Здесь приятно пахнет, – говорит Брит.

Пахнет действительно неплохо. У нас под коленками хрустят рассыпанные кукурузные хлопья, и воздух наполняет их запах. Мы оказались в укромном местечке, и никто в мире про него не знает, потому что тут только мы вдвоем.

Брит ждет. Она нервничает. Я тоже нервничаю. Мы оба нервничаем, и это меня почему‐то успокаивает. Что‐то в голове отпускает, и я неожиданно чувствую себя свободным. Я притягиваю Брит к себе, и наши губы соединяются. Так хорошо, будто мы были созданы друг для друга.

Неужели все это происходит со мной? Я целую Брит Минз! Неужели все это происходит с Брит Минз? Да. Так, значит, она все это спланировала? Интересно, давно я ей нравлюсь? Подумать только, мы уже несколько лет дружим, и этот поцелуй наверняка уже давно ждал меня, но случился он только сейчас.

– Привет, – говорю я.

– Привет, – отвечает она.

Зрачки ее серых глаз расширились в темноте. Мы снова начинаем целоваться, на этот раз глубже. Мне совершенно наплевать, что она чувствует привкус питы с чесноком у меня во рту, потому что я чувствую этот привкус у нее. Тишина становится напряженной. От каждого нашего движения хрустят хлопья. Дышим через нос, наши ноздри широко раздуваются. И я не сразу понимаю, что в салоне включается свет.