Текст книги "Рассказчик. Воспоминания барабанщика Nirvana и фронтмена Foo Fighters"

Спиритический сеанс с Джоном Бонэмом

Алтарь сооружен. Свечи зажжены. Для ритуала все готово. Я спокойно сел на пол перед импровизированным святилищем, сооруженным из досок и остатков краски для моделек, очистил разум от мыслей и начал молиться. Не знаю точно, кому я молился, но точно знал, о чем.

Успех.

Я сидел в тишине и медитировал, стараясь открыться миру и получить божественное послание, представляя, что каждая клеточка моего тела трансформируется, наполняясь силой и давая мне сверхспособности, которыми должны обладать мои герои, чтобы преодолеть пространство и время с помощью музыки. Я думал, что в музыке есть что-то мистическое, неосязаемое. И отчаянно хотел познать это, проводя примитивные обряды с истовостью семнадцатилетнего, которому нечего терять.

Свечи, стоящие по углам доски, мерцая, проливали желтый свет на холодный бетонный пол гаража, освещая символы, которые я нарисовал, вызывая духов, чтобы те показали мне судьбу: логотип Джона Бонэма из трех кругов и число 606 – две эмблемы, которые много для меня значили. Следуя собственному представлению о телепатии, я перечислял свои самые потаенные желания в надежде, что кто-то, что-то, где-то услышит зов и ответит на мои молитвы. Я не был большим специалистом в материализации духов, но верил: если получится постичь – получится и достичь. Это было моей целью, и Вселенная должна была мне в этом помочь. Или, если ближе к сакральному:

Что ты думаешь, тем и становишься.

Что ты чувствуешь, то и притягиваешь.

Что ты представляешь, то и создаешь.

Некоторые называют это «законом притяжения»: идея, что Вселенная создает то, на чем сосредоточен твой разум.

В те годы я ничего не знал об этой концепции, но с ранних лет в глубине души верил, что все возможно, если полностью себя этому посвятить. На тот момент у меня было не много вариантов, как прожить свою жизнь. Без школьного аттестата и семейного капитала я был обречен жить от зарплаты до зарплаты, движимый вперед музыкой, которой, к счастью, хватало, чтобы не дать моей душе умереть. Мне оставалось только мечтать. И я мечтал. Но теперь не просто фантазировал о том, что когда-то стану музыкантом. Теперь я был готов обратиться к неизведанному за помощью в воплощении этой мечты.

Что же заставило меня пойти на эти крайние меры?

Существует теория, что большинство музыкантов выбирает творческий путь в возрасте от одиннадцати до тринадцати лет. Это золотое окно возможностей, в котором пересекаются независимость и самобытность, и самый опасный этап в жизни любого ребенка – он становится самим собой, а не приложением к родителям. Это время узнать, кто ТЫ такой, и, если вдруг у тебя есть склонность к музыке, скорее всего, ты определишься, кем хочешь быть до конца своих дней. Музыкантом. Я верю в эту теорию, потому что в моем случае все было именно так.

Когда-то музыка была для меня просто звуком. Простые детские стишки и джинглы на радио, влетающие в одно ухо и вылетающие из другого, которым я бездумно подпевал. Песни были просто мелодиями и ритмами, которые приходили и уходили, как ветер, никогда не захватывая мое сердце – просто перемещая воздух, которым я дышал, и заполняя время между наиболее важными моментами жизни. Пока однажды они не стали воздухом, которым я дышал.

Трудно объяснить это чувство тому, кто не страдает тем же. Думаю, это похоже на одержимость, хотя пока не могу подтвердить это на личном опыте. Когда сердце, разум и душа не могут противостоять желанию создать звук, текст или ритм и ты беспомощен перед жгучим желанием выпустить этих внутренних демонов на свободу, ты посвящаешь жизнь погоне за следующей песней. Если бы этот недуг не был таким благородным, его вполне можно было бы считать проклятием.

Музыка окончательно посадила меня на крючок – теперь меня заботили только все тонкости ее построения, а другие детские интересы оказались на помойке. Ничто не увлекало и не стимулировало мой мозг так, как сочинение и аранжировка песни, и каждую минуту бодрствования я тратил на разгадку этой тайны. У меня не было настоящего музыкального образования, поэтому я не воспринимал звук как ноты на бумаге. Для меня звук стал формами, которые я видел в голове, пока внимательно слушал множество слоев инструментов. Подобно наложенным друг на друга красочным строительным блокам, музыка стала тем, что я мог видеть. Неврологи называют это состояние «синестезией», когда какое-то чувство (слух) активируется одновременно с другим, не связанным с ним (зрение). Моя неспособность читать ноты обострила музыкальную память, потому что единственным способом сохранить информацию стал ее мысленный снимок в голове, что оттачивало способность сосредоточиваться. Это был недостаток, связанный с отсутствием уроков (и даже настоящей барабанной установки, на которой я мог учиться), что бросало мне вызов и заставляло работать еще усерднее, чтобы стать лучше и добиться успеха. Сейчас я это знаю.

В раннем возрасте я начал «играть на барабанах» зубами, двигая челюстью вперед и назад и стуча верхними зубами о нижние, имитируя во рту звук барабанной установки. Я выводил барабанные дроби и мелизмы[20]20
  Мелизмы – различные мелодические украшения звука, не меняющие темпа и ритмического рисунка мелодии.


[Закрыть], как если бы использовал руки, но незаметно для всех. Каждое утро по дороге в школу я напевал мелодии и исполнял барабанные партии зубами, играя любимые песни и придумывая оригинальные композиции, пока не проходил через школьные ворота и не выгружал рюкзак в шкафчик. Я тщательно хранил этот секрет. Весь день я молча практиковал игру на барабанах в голове, тренируя новые трюки, которые мог попробовать за настоящей установкой. Во время одного из визитов к стоматологу доктор осмотрел мои жемчужно-белые зубы, выпрямился и спросил: «Ты любишь жевать лед?» Озадаченный, я ответил: «Мммм… Вроде нет?» Он сообщил, что мои зубы сильно изношены, будто что-то их стачивает. Я сразу же понял, в чем дело. «Я могу играть на барабанах зубами!» – гордо воскликнул я. Озадаченный, он уставился на меня, как на сумасшедшего, поэтому я попросил подойти поближе, и он наклонился, прильнув ухом в сантиметрах от моего рта. Я начал играть для него «Tom Sawyer» группы Rush, моя челюсть двигалась вперед и назад с молниеносной скоростью, стуча зубами, как чечеточник на хрупкой сцене. Его глаза расширились. Шокированный, он отступил, посоветовав мне пересмотреть эту странную и вредную для зубов привычку. Но пути назад не было. Я был обречен: ортодонтическая перкуссия навечно со мной.

За свою жизнь я встретил только одного человека с такой же странностью. Курта Кобейна. Больше всего это было заметно на нашем выступлении MTV Unplugged в Нью-Йорке в ноябре 1993-го. В определенные моменты можно увидеть, как Курт двигает челюстью, перебирая струны гитары. Это было для него чем-то вроде метронома. Для меня же в этом не было ничего странного. У каждого музыканта свое «чувство музыки». Каждый следует за своим внутренним ритмом, и двух одинаковых нет. Как я написал в предисловии к биографии Джона Бонэма за авторством Чада Кушинза «Зверь», это понятие сложно определить:

«У каждого музыканта свой почерк, мы это знаем. Но должно быть что-то неосязаемое, что отличает музыку, записанную в виде партитуры, от того, что передается от барабанщика к барабанщику. Может, это оттого, каждый по-разному интерпретирует рисунок? Внутренние часы, которые определяются физическими и психологическими особенностями? То, что музыкант читает “между нот”? Многие продюсеры пытаются объяснить “чувство музыки” и поставить его на поток. Но я уверен, что головой этого не понять. Это что-то божественное, что может создать только Вселенная, вроде биения сердца или звезды. И для каждого музыканта эта Вселенная уникальна. Я связываю это “чувство музыки” с поэзией, иногда умиротворяющей, иногда тревожащей, но всегда это дар от одной души другой. Словно роман между дающим и принимающим, призванный подчеркнуть правду».

И именно «чувство музыки» Джона Бонэма привело меня к той судьбоносной ночи у импровизированного алтаря в гараже.

Я слушал Led Zeppelin с раннего детства. Их песни постоянно крутили на рок-н-ролльных радиостанциях моей юности, но только став барабанщиком, я оценил загадочное звучание Джона Бонэма и по уши влюбился в весь их репертуар. Когда он играл на барабанах, я буквально слышал голоса, говорящие со мной – иногда шепотом, иногда криком. Я не испытывал ничего подобного, слушая других барабанщиков, и временами это меня почти пугало. «Между нот» Бонэм выражал что-то такое, из-за чего в моем мозгу происходило короткое замыкание, а время замедлялось перед каждым ударом малого барабана, как если бы я снова и снова падал в сокрушительную черную дыру. Его «грув» был не столько физическим, сколько духовным, и, как ни старался подражать его игре, я вскоре понял, что это бесполезно – это больше, чем игра на барабанах, это его собственный язык, его неповторимая ДНК, обнаженная на виниле.

Хотя технически это крышесносно, меня не очень волновало, как он играет. Больше интересовало, почему он играет то, что играет. Что он хочет сказать? Почему его фирменный ритм казался намного более естественным, чем у любого другого барабанщика, словно океанская волна, то разбивающаяся о высокие скалы, то мягко омывающая берег? Что в его «чувстве музыки» говорило со мной? И было ли у меня собственное «чувство музыки»? В конце концов я пришел к выводу, что это работа Вселенной и мне нужно было разобраться в этом вопросе, жертвуя собой.

В тот период жизни я увлекался мистицизмом и представлениями о том, что человек может стать единым с богом или с Абсолютом, поэтому был открыт для изучения этих методов (в то время я также исследовал галлюциногены). Но в своих эгоистичных поисках я не следовал какому-то особому кредо. И, хотя понимая основную концепцию организованной религии, я не был воспитан в религиозной среде и ходил в церковь с отцом, приверженцем англиканской церкви, только один раз в год в канун Рождества, когда мы посещали мессу в исторической церкви Святого Иоанна в Вашингтоне. Конечно, я ощущал связь с духовным аспектом церемонии и находил ее красивой и воодушевляющей, но этот конкретный набор убеждений не укоренился во мне с раннего возраста, поэтому все это оставалось для меня загадкой. Только когда меня отправили в католическую среднюю школу (из-за реформы[21]21
  Имеются в виду реформы 60-х годов в католической системе США, произошедшие благодаря сексуальной революции: дискуссии о католическом образовании, праве на аборт, гендерных вопросах и прочее.


[Закрыть], а не религии), я изучил понятие веры и начал понимать, что это на самом деле означает.

Среди моих многочисленных уроков по католицизму, таких как «Ветхий Завет», «Новый Завет» и «Христианские Священные Писания», был один, который мне нравился больше всего: «Пойми свою веру». Это были не просто списки псалмов и стихов, которые нужно было выучить наизусть, а исследование понятия веры. Безусловной веры в то, что бросает вызов логике и ведет вас по жизни. Вот это мне было близко, хотя и в совершенно другом контексте. В моей жизни были определенные вещи, на которые я безоговорочно полагался и в которые непоколебимо верил, – любовь матери, моя любовь к ней и любовь, которая наполняла мое сердце при игре на инструменте. Поэтому, без общепринятых структур и правил, обычно сопровождающих подобные вещи, я счел музыку своей религией, музыкальный магазин – своей церковью, рок-звезд – своими святыми, а их песни – своими гимнами.

Это была безусловная вера, о которой я размышлял, сидя перед мерцающими свечами в своем панк-роковом храме.

Было ли это колдовство? Я сходил на викканскую церемонию и обнаружил, что она очень похожа на тот мой невинный подростковый эксперимент. Но могу назвать свою маленькую церемонию только тем, чем она была для меня в то время: призывом использовать силу Вселенной, чтобы исполнить мою самую большую мечту. Легко списать все это на совпадение, но, когда я пишу это сегодня, имея и татуировку в виде логотипа с тремя кругами и число «606» готическим шрифтом на запястье, приходится думать, что в ту ночь я определил свою судьбу, используя «закон притяжения», призывая Вселенную, задействуя высшую силу или что там еще. Я просто знаю, что сегодня успех, о котором я молился в ту ночь в гараже, нашел меня.

Или, может, я продал свою душу за рок-н-ролл?

Часть вторая
Развитие

Смотри не облажайся. «Ладно… сыграешь что-то из Zeppelin, AC/DC или вроде того?»

В кресле напротив моей барабанной установки сидел не кто иной, как Франц Шталь – легендарный гитарист наикрутейшей вашингтонской хардкор-панк группы Scream. Будучи семнадцатилетним фанатом группы, я буквально трясся от волнения и сидел за ударными, сжимая в потных руках разбитые барабанные палочки в предвкушении джема со своим кумиром. Было совершенно ясно, что эти чувства не взаимны. Франц ожидал этого прослушивания примерно с тем же энтузиазмом, что и похода к стоматологу за лечением пульпита.

«Нет, чувак… Давай сыграем песни Scream!» – практически закричал я. Он оторвался от гитары на коленях, удивленно поднял большие голубые глаза и спросил: «Серьезно? Какие песни ты знаешь?»

Я только этого и ждал. Посмотрев Францу прямо в глаза, голосом Клинта Иствуда из фильмов я уверенно сказал: «Я знаю их все…»

Вскоре обшарпанный темный подвал этого хэдшопа[22]22
  Магазин, где продаются приборы для курения конопли.


[Закрыть] в Арлингтоне, штат Вирджиния, взорвался оглушающими криками гитары и безумными ритмами. Мы с Францем прошлись по всему их репертуару, альбом за альбомом, играя даже еще не выпущенные песни (да, возможно, у меня была парочка бутлегов…). С каждой песней я видел, как у Франца улучшается настроение: я мог сыграть каждый куплет, каждый припев, каждую концовку, учить меня было не нужно. Он не знал, что его песни намертво засели у меня в голове. В конце концов, если не считать того единственного урока игры на барабанах («Ты держишь палочки вверх ногами, Дэвид»), по сути, я научился играть на ударных по песням Scream.

Мое крещение панк-роком состоялось всего несколько лет назад, и я начал собирать пластинки с рвением изголодавшегося наркомана в ломке, тратя все заработанные деньги на любой альбом, который удавалось найти в секции «хардкора» в магазине Olsson’s Books and Records в Джорджтауне – одном из немногих, в котором реально продавалась андеграундная музыка. Все до последнего цента из заработанного в пиццерии и стрижкой газонов я тратил на расширение коллекции альбомов громкой, быстрой и прекрасной в своей примитивности музыки, которые радостно покупал, протягивая смятые купюры и тщательно посчитанные монетки. После я как можно быстрее бежал домой, ставил на проигрыватель, изучая в подробностях обложку (от дизайна до выходных данных), и раз за разом слушал пластинку, выставляя концертную громкость. Мама была очень толерантной женщиной, позволяя мне слушать все, что я захочу (иногда даже сатанинский дэт-метал).

Правда, Scream были не такими. Их музыкальность и динамика были глубже и шире, чем у большинства других хардкор-групп, и включала элементы классического рока, метала, ска или даже регги. Но самое главное, у их песен были пробуждающие во мне поклонника The Beatles запоминающиеся мелодии (то, что в других панк-группах заменяли атональным шумом из-за отсутствия песенного таланта). К тому же их барабанщик Кент Стакс – настоящая сокрушающая природная стихия. Очевидно, что, в отличие от большинства ударников-самоучек из других групп, он понимал ударные на более глубоком уровне. Его скорость и точность невероятны. По нему сразу было видно, что он не раз репетировал свои парадидлы[23]23
  Парадидлы – элементы игры на барабанах, состоят из отрезков по четыре ноты, со смешанными двойными и одиночными ударами каждой рукой.


[Закрыть] – просто Бадди Рич[24]24
  Бернард «Бадди» Рич (1917–1987) – американский джазовый барабанщик и композитор. Оказал влияние на большинство современных барабанщиков.


[Закрыть] в «мартинсах» и кожаной куртке.

Я сидел и подыгрывал своим пластинкам Scream, выстукивая парой огромных барабанных палочек для маршевого оркестра по подушкам, пока пот буквально не начинал стекать с окон спальни, изо всех сил стараясь подражать молниеносной игре Кента на барабанах – задача не их легких.

В то время у меня не было своей группы, не говоря уже о барабанной установке, но это не имело значения. Я закрывал глаза, представлял себя барабанщиком Scream и выбивал ритмы любимых песен, как если бы они были моими собственными. Scream образовались в 1979 году, после того как увидели выступление легендарной группы Bad Brains в крошечном клубе в центре города под названием Madam’s Organ. Это были лучшие друзья, которые познакомились в старших классах, создали одну из самых влиятельных панк-групп Америки и были намного старше меня. Они стали местными героями, уважаемыми всеми музыкантами в этом кругу, и я ходил на их концерты при любой возможности. Главный вокалист Пит Шталь летал по сцене, словно одержимый духом Джима Моррисона, басист Скитер Томпсон с железобетонной точностью держал грув, а гитаристы Франц Шталь и Харли Дэвидсон (да-да, вы правильно прочитали) были ослепляющим дуэтом хрустящих ритмов и соло. Как бы ужасно это ни звучало, я часто мечтал, что однажды, когда я буду стоять в толпе на концерте Scream, по громкой связи раздастся объявление: «Мы приносим извинения за неудобства, но из-за чрезвычайной ситуации с барабанщиком группа Scream не сможет выступить сегодня вечером. Если только… Если только в зале нет кого-то, кто мог бы заменить его…» – и тут я бы выпрыгнул из зала прямиком к ударной установке и спас положение. Наивно, да, я знаю, но слушайте… можно же ребенку помечтать…

В конце концов мое мастерство подушечного перкуссиониста-любителя переросло пределы моей маленькой спальни, и я начал играть на настоящей ударной установке в настоящих группах с такими именами, как Freak Baby, Mission Impossible и Dain Bramage. Навыки росли в геометрической прогрессии, и я использовал все приемы, которым научился, подыгрывая любимым пластинкам, в конечном счете становясь чем-то вроде демоверсии любимых барабанщиков. Когда я сел за настоящую барабанную установку, оказалось, что из-за репетиций, представляющих собой битье подушек, я играл ужасно грубо и тяжеловесно (можно сравнить с бегуном, тренирующимся на песке). Я рвал барабанные обшивки и ломал тарелки с такой пугающей (и весьма дорогостоящей) частотой, что стал завсегдатаем местного музыкального магазина, постоянно заменяя сломанное оборудование, а измученные сотрудники радостно забирали мои деньги, неделя за неделей.

Однажды, проходя мимо доски объявлений с листовками и рекламными объявлениями на стене у входной двери музыкального магазина, я краем глаза заметил ксерокопированный лист бумаги, на котором было написано:

SCREAM ИЩЕТ БАРАБАНЩИКА. ЗВОНИТЬ ФРАНЦУ.

«Этого не может быть», – подумал я. Во-первых, с какой стати Scream, всемирно известной группе, давать объявление о прослушивании барабанщиков в музыкальном магазине в такой дыре, как Фолс-Черч в Вирджинии? И во-вторых, как они могли найти барабанщика, который мог приблизиться к игре Кента Стакса на их невероятных записях? Не веря своим глазам, я записал номер и решил, что позвоню, пусть даже только для того, чтобы сказать друзьям, что разговаривал с САМИМ Францем Шталем по телефону. Мне было семнадцать, я все еще учился в старшей школе и играл с двумя лучшими друзьями в группе под названием Dain Bramage, так что определенно не обладал достаточной квалификацией и не был готов вступить в такую серьезную группу, как Scream.

Но я не мог упустить возможность хотя бы раз поиграть с ними, чтобы было о чем рассказать друзьям. Моя нелепая юношеская фантазия о спасении их концерта, возможно, воплотилась этим неожиданным поворотом судьбы. В глубине души я чувствовал, что должен позволить Вселенной вести события своим чередом.

Я помчался домой и нервно набрал номер с телефона на рабочем столе матери, отодвигая в сторону тетради с домашними заданиями, которые ждали проверки. К моему удивлению, Франц ответил и, после того как, заикаясь, я зачитал ему воображаемое резюме (ложь), сказал, что группе негде сейчас репетировать, но он запишет мой номер и перезвонит, когда они смогут устроить джем. Я воспринял это как хороший знак и стал ждать. Конечно, во время первого звонка я не упомянул несколько важных деталей. Самое вопиющее упущение? Мой возраст. Я не представлял, что он позволит пройти прослушивание семнадцатилетнему подростку без машины, который все еще живет с мамой, поэтому сделал то, что сделал бы любой амбициозный молодой рокер: напиздел, что мне двадцать один.

Проходили недели, а от Франца не было вестей, поэтому я подумал, что попробую еще раз, и снова набрал его номер в надежде, что он потерял мой. Трубку взяла его девушка и после долгой беседы пообещала, что заставит его позвонить мне. (Теперь, в своем преклонном возрасте, я знаю: если тебе что-то нужно от музыканта, обратись к его девушке.) Это сработало, и через несколько часов он перезвонил. Мы договорились о времени и месте, выбрав грязный подвал в Арлингтоне.

Я уговорил сестру одолжить мне белый «Фольксваген Жук» 1971 года выпуска на вечер и чудом сумел запихнуть в него свою барабанную установку (тот еще тетрис!). Места едва хватало, чтобы дышать, не говоря уже о том, чтобы переключать передачи во время вождения, но ничто не могло удержать меня от прослушивания. Я сходил с ума от волнения, мчась по шоссе и представляя, что просто нахожусь В ОДНОЙ КОМНАТЕ с Питом, Скитером, Харли и Францем, взрывая им мозг охренительной игрой, воплощая в жизнь свои рок-н-ролльные фантазии.

Когда я приехал, меня встретил Франц, и только Франц. Я уверен: он сказал другим, что мое прослушивание, вероятно, пустая трата их времени, не ожидая ничего хорошего, после того как услышал мой чмошный, явно не двадцатиоднолетний голос по телефону, и избавил их от мучений. Мои мечты о встрече на одну ночь с великой группой Scream мгновенно рухнули, но это не помешало мне играть так, будто от этого зависела моя жизнь.

Потому что так и было.

Франц был на удивление впечатлен и спросил, не хочу ли я вернуться и еще раз поджемить. Я не мог поверить своим ушам. Я прошел, по крайней мере, первый этап. Радостный, будто только что выиграл в лотерею, я согласился, методично запихнул свою барабанную установку обратно в «Фольксваген» и, гордый, поехал домой.

Следующее прослушивание прошло уже в полном составе. Очевидно, Франц сказал группе, что меня стоит послушать, и остальным было любопытно посмотреть, как этот тощий непонятный паренек из Спрингфилда, знающий каждую их песню, дубасит по дешевой ударной установке Tama, будто играет на переполненном стадионе. Теперь все было по-взрослому. Меня окружали лица, которые до этого момента я видел только на обложках пластинок или на сцене из зрительного зала, где танцевал от души и подпевал во все горло. Подвал буквально ходил ходуном от потрясающего звука Scream, хотя профессиональную барабанную игру Кента теперь заменяли мои бешеные неандертальские удары, усиленные годами бега по песку.

После очередной триумфальной репетиции я начал понимать, что мое желание сыграть со Scream, чтобы хвастаться перед друзьями, превращалось в нечто более серьезное. Они единогласно решили, что я барабанщик, которого они искали, так что теперь передо мной маячила реальная возможность присоединиться к группе с именем и с убийственным репертуаром, у которой были преданные поклонники и которая гастролировала не только по стране, но и на международном уровне. Моя мечта сбывалась.

Я был на распутье. В школе особых перспектив у меня не было, и с каждым печальным табелем успеваемости все больше и больше было похоже на то, что меня ждет монотонная жизнь простого работяги в захолустье. Сердце было полностью посвящено музыке, моей единственной страсти, поэтому оценки (и посещаемость) к тому времени упали до точки невозврата. Нерадостные новости для матери: она была учительницей в местной средней школе, а я, ее единственный сын, мчался по тупиковой улице, в конце которой меня в лучшем случае ждал школьный психолог, а в худшем – отчисление. А еще был отец и его мечта о том, чтобы я стал порядочным бизнесменом-республиканцем, – самый невероятный из всех сценариев. Я уверен, на тот момент он уже потерял всякую надежду на мое будущее на Капитолийском холме, но, в конце концов, был моим отцом и с первого дня внушал мне страх разочаровать его. А еще были мои друзья в группе Dain Bramage. Я знал Дэйва Смита и Рубена Рэддинга много лет, и наша троица наводила приличный шум. Нам еще только предстояли настоящие гастроли, и у нас пока даже особо не было местных поклонников, но мы действительно были молодой группой, которая старалась изо всех сил. Мне нравится думать, что мы «опередили свое время» – наше звучание могло бы отлично вписаться в андеграундный взрыв начала 90-х, смешивая энергию панк-рока с мелодиями R.E.M., Mission of Burma и Hüsker Dü. Но в то время мы все еще как бы плыли по течению.

Для меня перевернуть свою жизнь и присоединиться к Scream означало бы бросить школу, к ужасу матери, учительницы средней школы; пожертвовать и без того натянутыми отношениями с отцом, не одобряющим все это; и оставить группу, которую я создал с двумя лучшими друзьями. Мягко говоря, это гигантский прыжок в неизвестность без страховки. Сжигание всех мостов. После долгих размышлений и душевных поисков у меня просто не хватило смелости. Возможно, потому, что я не верил в себя. Поэтому я вежливо отказался, поблагодарив их, и моя жизнь продолжалась, пока я все быстрее мчался по своей тупиковой дороге.

Несколько месяцев спустя я увидел Scream, дающих концерт в центре Вашингтона в клубе 9:30, знаковом для андеграундной музыки. Вместимостью всего 199 человек, это была темная грязная забегаловка, но для нас – церковь. За эти годы я посетил там десятки концертов и несколько даже отыграл сам. Я решил пойти на концерт, так как теперь считал парней друзьями, но в глубине души знал: будет очень тяжело смотреть на группу, в которой я мог бы играть, но не стал просто из страха. Страха перемен. Страха неизвестности. Страха взросления.

Свет погас, группа заняла свои места, и Кент Стакс заиграл звучное вступление малого барабана к «Walking by Myself» – новой песне, которая вобрала в себя огонь Stooges и MC5, их гитарное звучание и тяжелый грув. Клуб был набит битком, атмосфера в зале была словно туго намотанная катушка, готовая лопнуть, и, когда подключилась вся группа, комната просто взорвалась…

 
     Hey you!
     Well take a look at me
     Have you forgotten what’s real or what started our scene
     I’ll tell you what I mean
     Am I screaming
     For something to be?
     Have all my friends
     Turned their backs on me?
     I’m out here walking by myself
     I’m out here talking to myself…
 

Я подпевал этим словам во всю глотку, и внезапно все обрело смысл. Я сразу же пожалел о решении не участвовать в чем-то столь катарсическом. Мое сердце подскочило к горлу, будто в него выстрелили из пушки, и я тут же решил – это моя судьба, моя группа, мое будущее и моя жизнь. Перекресток, с которым я столкнулся в своей тупиковой захолустной жизни, внезапно исчез, и я решил совершить этот прыжок в неизвестность, оставив все позади, ради того чувства, пронзившего меня, когда толпа из двухсот человек в зале взорвалась волной хаоса и счастья.

После концерта я сказал парням, что совершил глупую ошибку и хочу вернуться. После небольшого уговора и убеждения их, что на этот раз я уверен на сто процентов, они приняли меня с распростертыми объятиями. Кент недавно стал отцом и решил посвятить свою жизнь семье. Его решение пойти по новому пути открыло путь для меня.

Теперь все, что мне нужно было сделать, – перевернуть свою жизнь с ног на голову.

Больше всего меня, конечно, беспокоила мама. Женщина, которая стольким пожертвовала ради меня, которая каждую секунду жизни посвятила моему благополучию и от которой я с самого рождения получал лишь любовь. Я не хотел разочаровывать ее, потому что она не только моя мать, но и лучший друг. Я не мог ее подвести. Сейчас я люблю говорить, что она дисциплинировала меня, дав свободу, позволив мне блуждать, находить свой путь и, в конце концов, себя. Я не хотел предать ее доверие, уважал ее и всегда сохранял спокойствие. Я знал, что уход из школы в столь юном возрасте разобьет ей сердце, – но также знал, что продолжение обучения в школе разобьет мое.

Мы сели за ее стол, и, опустив голову от стыда, я объяснил, что хочу бросить школу и гастролировать по миру. Ее ответ?

«Смотри не облажайся».

Я могу только думать, что после двадцати пяти лет обучения таких отстающих, как я, мама в глубине души знала: высшее образование не для меня. Но она в меня верила. Она увидела во мне свет и поняла, что мое сердце, душа, порывы – это не то, чему можно научиться на уроке в школе или прочитав учебник под гипнотическое гудение лампочек в классе. Она часто говорила: «Не всегда ребенок терпит неудачу в школе. Иногда школа подводит ребенка». Итак, как и всегда, она дала мне свободу блуждать, искать свой путь и находить себя.

С отцом – совсем другая история.

Я сидел в кабинете директора в окружении родителей. Отец и школьный психолог отчитывали меня, в красках описывая мое безнадежное будущее, полное бедности и отчаяния. В их глазах я был шпаной, никчемным панком, который в будущем сможет разве что заливать бензин в их бензобаки по выходным или чистить их мокасины в аэропорту, пока они ждут рейс. Я сидел и принимал все это как Рокки Бальбоа, думая: «Пошли вы на хер. Я докажу, что вы оба неправы». Моя любимая реплика? «Наверняка ты делаешь все, чего не должны делать дети твоего возраста, вроде сигарет и кофе». Кофе? С каких это пор кофе считается наркотиком класса А? Я гордо признал себя виновным по обоим пунктам.

Когда мы шли к своим машинам на стоянке, отец получил еще один удар, прежде чем официально отрекся от меня навсегда, закричав: «И ДЕРЖИСЬ ПОДАЛЬШЕ ОТ НАРКОТИКОВ!!!» Это самая трепетная демонстрация жесткой республиканской ярости в стиле Боба Доула[25]25
  Роберт Джозеф «Боб» Доул (1923–2021) – американский политик-республиканец, бывший сенатор США от штата Канзас (1969–1996).


[Закрыть], которую я когда-либо видел. Я мог только смеяться. Его деградация больше не могла причинить мне вреда. Я наконец соскочил с крючка, и он тоже (я, кажется, видел его за рулем нового зеленого «Плимут Волэри» вскоре после того, как я бросил школу, и могу только сделать вывод, что скромный фонд на мое высшее образование был немедленно отозван и спущен на эту мечту сутенера). Пуповина официально перерезана. Я свободен.

«Смотри не облажайся», – думал я.

Что касается моих друзей из Dain Bramage, ну… они были в ярости. Я оставил их в дерьмовый момент, и, возможно, еще долгие годы на стопке горящих пластинок Scream лежали истыканные иголками куклы вуду с моим лицом, но счастлив сказать, что по сей день мы дружим и стараемся видеться при возможности. Наш единственный LP, I Scream Not Coming Down, записан во время страшной грозы над Крофтоном, штат Мэриленд, в июле 1986 года и представляет собой буйство спазматического ритма и красивой мелодии. Я буду вечно гордиться этим альбомом не только потому, что он мой первый, но и из-за его удивительных уникальных качеств. Не было никого похожего на нас.