Текст книги "Забытые"

Две хорошо сложенные заключенные стучат по полу сабо, напоминая жвачных животных, которым не терпится оказаться в стойле, толкаются в узком коридоре, чтобы скорее протиснуться к койкам; одна из них, послабее, вытягивается на полу, испачканном свежей грязью. Лиза, пользуясь неразберихой, пытается занять тюфяк в глубине помещения, чтобы у нее была только одна соседка, с которой можно было бы перекинуться словом, – Ева. Кто-то кладет Лизе руку на плечо. Похоже, это лежбище уже занято. Женщина, опередившая Лизу, что-то ворчливо бормочет на эльзасском диалекте. Уважать чужое жизненное пространство, если не хочешь, чтобы тебя покусали: это правило животного мира справедливо и для тех мужчин и женщин, которых человечество обрекло на суровое испытание. Хорошие места заняты: Лиза при свете одинокой лампочки пытается понять, какое из них могло бы быть ее. Многие женщины уже устроились; большинству из них едва исполнилось двадцать лет. Молодым нужен простор, чтобы выжить: как же они выдержат? Женщины втягивают головы в плечи, чтобы не удариться о деревянные доски. Этим вечером они не будут есть. Хватит ли у них сил? «Отбой!» Дверь закрывается за шестьюдесятью жизнями, шестьюдесятью женскими сердцами, наполненными любовью к тем, кого они оставили в дальнем краю.

Они почти не видят друг друга, зато в сумерках слышнее их голоса, отчетливее прикосновения. Женщины на ощупь ищут подруг, тех, рядом с кем ехали в поезде. Слышно, как повторяют имена, словно эхо в темной пещере, призывающее лучик света.

– Лиза, ты здесь?

– Да.

– Где?

– Тут. А ты?

– Здесь.

Она не одна в этой тьме, потому что рядом Ева. Когда на каждый вопрос получен ответ «да, я здесь», шум в бараке постепенно стихает. Женщины падают на тюфяки, сшитые из ткани в бело-синюю полоску, глубже вжимаются в солому, чтобы было не так холодно.

Сидя по-турецки, Лиза открывает чемодан и пытается нащупать там жилет. Вдруг под большим и указательным пальцами она чувствует нечто такое, о чем давно забыла. Лиза вынимает из чемодана маленькую тирольскую куколку. Фрида спрятала ее туда, когда дочь уезжала, а та ничего не заметила. Лиза закрывает куколке глаза, не желая, чтобы она видела свою хозяйку в этой мерзкой клоаке, поправляет красный передник и зеленое платье, как делала в детстве, когда ложилась спать. Прикосновение к этой ткани, которую Лиза могла гладить часами, когда боялась грозы или школьных экзаменов, стирает границы времени…

Берлин был прекрасен в то время, когда отец Лизы перевез туда Фриду – незадолго до рождения дочери. Они уехали из австрийского Тироля. Берлин сверкал в лучах света. Отец Лизы служил в банке, занимал скромную должность, но умел создавать, пусть даже в полупустой квартире, которую они сняли, ощущение изобилия и безопасности. Что бы ни случилось, Якоб Малер умел добиться всего. Если бы он сейчас, как раньше, взял Лизу на руки и прижал ее к своему любящему сердцу… Он погладил бы дочь по шее, растрепал бы ее волосы своими большими ладонями, и все было бы забыто. За круглыми очками с толстыми стеклами блестели маленькие глазки, уже тогда казавшиеся ей далекими. Отец помог Лизе задуть пять свечей на праздничном торте, подарил ей в тот день маленькую куколку, привезенную из тех мест, где его дочь была зачата. Куколка была красивой и мягкой на ощупь… Лиза гордо принесла ее в школу, чтобы похвастаться перед друзьями. Но маленькие бесята лишь посмеялись над ней: у самой волосы как смоль, непослушные пряди торчат в разные стороны, а у куклы – светлые аккуратные косички! В тот день их класс ездил на экскурсию на Ванзе, остров в центре города, окруженный тремя озерами, куда приезжали купаться, когда было тепло. Там Лиза потеряла новую куклу, из-за которой в классе поднялась такая шумиха. Девочка вернулась домой расстроенной, решив больше никогда не смотреть отцу в глаза и чувствуя себя недостойной этой гигантской руки, сделавшей ей такой хороший подарок.

Якоб был человеком рассудительным, он с уважением относился ко всему, даже к горю ребенка. После ужина он надел плащ и отправился на ночь глядя на остров – за потерянной куклой. Якоб вернулся уже после полуночи, промокший до нитки, но с торжествующим видом. Проснувшись, Лиза увидела куклу на подушке рядом с собой. Радость девочки была безмерной, особенно теперь, когда она знала, как легко потерять то, что любишь.

Несколько дней спустя кто-то постучался к ним в дверь. Лиза не поняла, о чем говорил отец с мужчиной в сером. Большие руки жестикулировали, тряслись, поднимались и безнадежно опускались. Заканчивался 1915 год, и стране нужны были его руки – для того чтобы носить оружие, а не искать потерянных кукол. Якоба призвали на фронт. Из его маленьких глаз, спрятанных за стеклами очков, катились слезы. Он поцеловал Лизу в лоб и уехал. Шесть месяцев спустя им привезли его форму. Лизе понадобилось несколько лет, чтобы понять: он уехал навсегда. Папа уехал, а его одежда вернулась. Может быть, он просто вырос и форма стала ему мала? На пороге зрелости Лиза была уверена в одном: война забирает отцов. Девушка преодолела свою печаль, успокаивая себя тем, что отцы с гордостью идут на войну, ведь они защищают своих маленьких дочек. Но почему же теперь забрали дочерей?

Когда мы понимаем, что у нас нет будущего, мы мысленно возвращаемся в прошлое.

Ганс Плятц любил свою дочь, как любят неподвижную молчаливую куклу. У него не было времени с ней поговорить, он заперся в стенах своей библиотеки, полной книг. Позолоченные переплеты приятно пахли кожей. Когда в окно лились солнечные лучи, они освещали написанные золотыми буквами знаменитые фамилии: Гете, Шиллер, Рильке. Это была его жизнь, его мир, его единственные друзья. Отец Евы верил в превосходство Разума и Идеи над реальностью. Он работал дантистом в зажиточных кварталах Мюнхена. Став отцом слишком поздно, Ганс подарил дочери счастливое детство, которое делает родителей довольными, иногда даже высокомерными. На десятый день рождения отец подарил Еве десять кукол с головками из севрского фарфора; они были сделаны в «Мэзон Жюмо», в Париже. Эти девицы носили туалеты 1900 года, украшенные кружевами и ленточками. Они так дорого стоили, что Еве запрещено было к ним прикасаться: она довольствовалась тем, что любовалась ими. То же самое было и с матерью, оперной певицей: она позволяла любоваться собой, но не допускала нежностей, чтобы ей не растрепали прическу. Дочь никогда ее не целовала, боясь размазать румяна. Казалось, Еве и этого было вполне достаточно.

Мать отвела ее на танцы, но там Еву обижал партнер, нарочно наступавший ей на ноги и вообще плясавший кое-как. Что скажут люди, если узнают, что дочь самой Ирмы Плятц не умеет танцевать? Чтобы спасти свою честь, мать от отчаяния записала Еву на класс рояля. Девочка часами упражнялась в библиотеке, играя с удвоенной силой для того, чтобы хоть на несколько минут оторвать отца от чтения, но ничего не помогало. Ева хотела бы стать книгой, чтобы отец ею восхищался, пусть и недолго. Иногда он читал вслух: менял интонацию, отбрасывал некоторые слова, глотал слоги, затем снова пускался галопом: какая мелодия! Отец говорил о Германии, о ее величии, ее прошлом, ее падении после Великой войны[39]39
  Имеется в виду Первая мировая война. (Примеч. ред.)


[Закрыть], о том, чего их лишили. Красота и Правда были для их нации материнской грудью, только ее молоком немцы и питались. Эта мать породила и вскормила лучший в мире народ – арийцев, которые могли вытащить человечество из ничтожества. Вскоре библиотека с золотыми буквами стала местом, где собирались люди с такими же убеждениями. Наконец у Ганса появились друзья. Они не были рослыми красавцами блондинами, но являлись нацистами и верили в то, что говорили. Ева, разочарованная их банальными идеями, подавала им пиво. Отец изменился. Разгорячаясь, он сопровождал свою речь ударами кулака по столу, от чего бокалы с пивом подпрыгивали. Теперь в библиотеке вместо Канта говорили о Гитлере: оттуда доносились угрозы и выкрики. Но Ева не могла забыть о Красоте и Правде. Они скрашивали ее одиночество, делали из нее идеалистку. В глазах некоторых такие убеждения были недугом, для нее же они стали богатством.

Вернувшись из Байройта, Ева не сказала отцу о том, что встречалась с фюрером. В газетах, вышедших на следующий день, Ганс увидел снимок с их рукопожатием. Он!.. Пожимает руку его дочери! Как он выглядел, что сказал, может быть, предложил ей руку и сердце? Ганс ликовал, засыпал дочь вопросами. Впервые в жизни он внимательно ее слушал. Казалось, отец наконец простил ей ошибку, о которой в их семье запрещено было говорить. Увы, у Евы не было желания ему отвечать. Его интересовала не она, девушка, выросшая рядом с ним, которую он вот уже двадцать девять лет видел каждый день. Его интересовал этот человек. Ганс с хирургической аккуратностью вырезал фото из газеты и повесил его на стену своего кабинета. Ева встала из-за стола и направилась в библиотеку. Там она решительно взяла первую попавшуюся книгу и бросила ее на пол, затем еще одну. Ева обошла всю комнату, обеими руками сбрасывая тома с полок; она рвала переплеты, топтала безжизненные страницы, оставляя обрывки беспомощно валяться на полу. Когда буря улеглась, Ева уселась в отцовское кресло и разрыдалась. Она взяла лист бумаги и написала там одно-единственное слово: «Прощай». Она попрощалась с роялем, со своими куклами, с мебелью, с серебряными приборами, которые служанка натирала до блеска, с матерью, которая не сумела ее полюбить, со всем тем, что ее заставляли делать и за что она больше никогда не возьмется, и ушла, взяв с собой лишь несколько партитур. Слова предали Красоту и Правду, но музыка по-прежнему была ее сообщницей. Ева села на первый же поезд, направилась в вагон-ресторан. Сидя за столом, застеленным белоснежной скатертью, она в последний раз заказала Apfelstrudel[40]40
  Яблочный пирог (нем.).


[Закрыть], немецкий десерт. Поезд увозил ее из страны, которая когда-то была ее родной.

В первый вечер, проведенный в Гюрсе, три тысячи женщин вспоминают девочек, которыми когда-то были, надеясь отыскать в себе ту спасительную невинность, благодаря которой «завтра» для них еще возможно.

* * *

 
Тише, тише стучит мое сердце.
Пока не закроют дверь –
Нам нужно молчать, поверь.
 
 
Тебе нельзя смеяться, мой сынок,
Твой смех может нас предать.
Враг не должен выжить весной,
Как листья не могут – осенью.
 
 
Позволь природе управлять тобой,
Тихонечко сиди.
Отец придет, ты только жди.
Спи, мой сынок, спи.
 

4

Шесть утра. Небо уже готово к началу нового дня; медленно скользя над вершинами гор, оно опускает к ногам мрачные, темные одежды, чтобы окрасить все вокруг в цвета рассвета.

В отверстии, заменяющем окно, умывается крыса. Это самая настоящая пиренейская выхухоль, черная, с длинным хвостом с бороздками, тонким вытянутым носом и влажной сверкающей шерсткой, собранной полосками и похожей на чешую. Этот плотный комок размером с кисть руки внезапно падает Еве на живот, затем с писком отталкивается от него лапками и прыгает в солому, надеясь найти там личинок. Ева вскакивает. И начинает чесаться с ног до головы. Она кричит так пронзительно, что петухи с соседних ферм замолкают. Не понимая, что происходит, Ева чувствует панику и отвращение. Барак номер двадцать пять разбужен. Пятьдесят девять женщин перебирают солому, примятую тяжестью их тел, в поисках нежданного гостя. Поднимается пыль, слышатся крики, руки рыщут в соломе: помещение превращается в курятник.

Лиза рядом с Евой тоже ощупывает солому. Она чувствует что-то твердое, запускает руку поглубже в солому и достает оттуда… лист с наскоро нацарапанным текстом! Лиза жадно разворачивает записку, словно уверена, что послание предназначено именно ей.

Дорогая мадемуазель, мы не знакомы, но я набил этот тюфяк соломой для тебя. Спи сладко. Эрнесто, солдат испанской войны.

Лиза явно озадачена; она вслух читает Еве записку.

– Но, но… откуда он меня знает? – спрашивает она у Евы, поднимая воротник блузки, как будто Эрнесто смотрит на нее из записки.

Испанцев заставили освободить некоторые блоки для новоприбывших женщин, и тогда они спрятали в соломе, часть которой отдали rubias, маленькие записочки. Мужчинам не так уж тяжело спать на полу при такой влажности, но женщины, откуда бы они ни приехали, заслуживают лучшего.

– Нужно узнать, кто это! – сказала Ева, подумав, что искать испанца гораздо интереснее, чем крысу.

– Ну уж нет! И вообще, это неприлично! Как он смеет? Нужно срочно избавиться…

– От испанца или от записки?

– От записки, конечно! Если ее найдут, что обо мне подумают?

– Я тебя такой еще не видела, – смеется Ева, глядя на Лизу, щеки которой из бледно-розовых анемонов превратились в бордовые пионы.

Другие женщины, прислушиваясь к их разговору, тоже принимаются шарить по тюфякам, перетряхивая их содержимое, на этот раз в поисках любовной записки. Пышка Сюзанна, теряя терпение, переворачивает тюфяк и высыпает его содержимое на пол.

– Я бы взяла этого парня из красных бригад себе! Мужчин и мясо я люблю с кровью, красных.

Прежде Сюзанна жила недалеко от дороги, ведущей из Олорон-Сен-Мари в лагерь Гюрс. Целый год под ее окнами проезжали грузовики с беженцами; все хорошо знали об их тяжелой доле. Несколько недель назад, когда апрельские дожди заливали долину, она из любопытства наблюдала за тем, как усаживают в машины новых заключенных. Их называли «красными», а для деревенских это означало: «убийцы кюре, разбойники». Сюзанне хотелось посмотреть на них.

Один-единственный взгляд может перевернуть всю жизнь. Сюзанна встретилась глазами с Педро. Ученик пилота, он был ранен в бедро, и его лечили в госпитале Коньяка, в Шаранте[41]41
  Департамент во Франции.


[Закрыть]. Педро сбежал оттуда, но его поймали. Когда он проходил мимо, вместе с тридцатью другими зуавами[42]42
  Так во Франции называли пехотинцев других национальностей.


[Закрыть], его тонкие, словно высеченные скульптором черты запали Сюзанне в душу. Его длинные волосы ниспадали на плечи с обеих сторон, словно крылья. Педро посмотрел на Сюзанну, подмигнул ей. Ему нравились крепко сбитые женщины. Сердце Сюзанны забилось быстрее от счастья. Она поправила свои рыжие волосы и махнула ему рукой. Это было так неожиданно. Взгляд испанца был нежным и неописуемо грустным; внезапно в ее душе зародилась любовь. Сюзанна уговорила подружек из долины, тоже ничем не занятых, незамужних, пойти к лагерю и раздавать там одежду и сладости. Стоя возле колючей проволоки, она увидела не ужасных монстров, а обыкновенных мужчин. Мужчин, которые сражались, чтобы поддержать именно это правительство, а не другое. Раздавая лакомства, она расспрашивала испанцев о Педро, но в лагере было более трех сотен мужчин с таким именем, а его фамилии Сюзанна не знала. Охранники начали поглядывать на нее с подозрением. Впрочем, солдаты восемнадцатого пехотного полка из По старались не обращать на нее внимания, а вот другие, из пятьдесят седьмого пехотного полка, сформированного в Бордо, стали ее прогонять. В голове у Сюзанны была тысяча планов, но она понимала, что так ей Педро не найти, и в конце концов пришла к выводу, что сама должна попасть в Гюрс.

Узнав о том, что в Олорон-Сен-Мари приезжает генерал, чтобы лично встретить поезда с «нежелательными», которые должны были прибыть вечером, Сюзанна, уже нацепившая на голову бигуди, пришла поглазеть, что хорошего может предложить Париж. Женщины! И к тому же блондинки! А вдруг они понравятся Педро? Подойдя к генералу, она с силой ударила его в пах и сказала:

– Если нашей армией командуют такие неженки, то неудивительно, что мы проигрываем войну!

Множество женщин, переходящих от перрона к центральному вокзалу, слышали, как генералу нанесли оскорбление, и он не мог не приказать: «Взять ее!» Сюзанну подхватила толпа, и она протиснулась к краю грузовика. Ее сердце билось часто-часто. Подняли красно-белый шлагбаум. Она оказалась в лагере!

Прошло несколько минут, прежде чем утренние сумерки окончательно рассеялись. За это время женщины в бараке испытали противоречивые эмоции. Они не смогли удержаться от смеха, глядя на Сюзанну, в рыжих волосах которой застряла солома. Не найдя в тюфяке весточки от Педро, она с разочарованной миной сделала вывод: «Все они сволочи! Разве стоит ради них жертвовать собой?»

Чуть дальше охранники во французской униформе отчитывают заключенных; проверяют помещения, раздают завтрак. Большой горячий котел с разбавленным кофе, варенье, вода и хлеб – «кусок на человека в сутки», как было сказано в инструкции. Одна буханка предназначена для шестерых. На барак – десять буханок, и этого должно хватить на сутки.

– И это все? Вы думаете, что этого достаточно? – насмешливо интересуется Сюзанна, любившая хорошо поесть.

– Для тех, кто жалуется, есть свежий воздух и холодная вода, – парирует охранник.

Маленький и полный, он, похоже, никогда не знал, что такое лишения. Его акцент, короткие ноги и широкие плечи наводят на мысль о том, что он местный и его подкармливают живущие неподалеку фермеры.

– Посещение туалета обязательно, отключение воды – в девять.

Интересно, знает ли он о существовании глаголов? Ева берет хлеб и начинает ломать его грязными руками. Толстая коричневая корочка трескается. Ева отказывается от этой обязанности и передает хлеб Лизе, которая с энтузиазмом берется за дело, отламывая куски в присутствии пятидесяти девяти женщин, не сводящих глаз с ее рук.

– Этот слишком большой!

– Нет, этот меньше!

– А этот такой крошечный, что его сдует ветром!

Критика сыплется со всех сторон, каждая женщина боится быть обделенной. Дележка хлеба – ответственное занятие, его нужно поручить самой умелой из женщин. Сначала выбор пал на Сюзанну: у нее руки что надо, но она, взяв нож, с такой жадностью смотрит на буханки, что ее кандидатуру тут же снимают. Лиза обходит женщин, все протягивают ей ладони, словно во время медосмотра. Ее взгляд останавливается на гладкой белоснежной руке с аккуратно подстриженными ногтями, вызывающими восхищение. Рука принадлежит худосочной дамочке. Сюзанна одобрительно свистит:

– Женщину с такими руками нужно называть не иначе как «мадам».

Лиза спрашивает у дамочки, как ее зовут.

– Матильда Женевьева де ля… – начинает та, но Сюзанна прерывает ее.

– Вот кто будет делить хлеб! Французской знати уже рубили головы за то, что они весь хлеб забирали себе. Думаю, они усвоили урок!

Матильда Женевьева была француженкой, а ее муж – немецким полковником. Он был на двадцать лет старше ее; встретились они в самый разгар Первой мировой войны, а сразу же после того, как было подписано перемирие, полковник испарился. Матильде Женевьеве так и не удалось с ним развестись, и она уже давно пыталась забыть об этом браке, пока ее не уведомили о том, что как супруга немца она подпадает под приказ о «нежелательных». Матильда Женевьева сразу же соглашается делить хлеб и принимается за работу. Не зря женщины выбрали именно ее; нарезая хлеб, она использует точный образец: каждый кусочек выходит размером с ее большой палец, а он у нее довольно длинный.

Женщины выпили кофе, съели хлеб до последней крошки; пришло время для самого опасного занятия – поиска туалета. Все предоставляют Сюзанне право первой открыть дверь барака. За ее спиной женщины осторожно делают пару шагов, передвигаясь гуськом, затем расходятся кто куда. Внезапно у них начинается головокружение: ужасное ощущение того, что они заперты в центре бесконечности, пойманы в ловушку. Куда ни глянешь – деревянные бараки, строго выстроенные в линию; больше и посмотреть не на что. Днем лагерь похож на голову лысого человека – ни деревца, ни кустика. Посреди плодородной равнины лагерь стоит, словно оазис нищеты, строгого порядка и отчужденности. Кажется, что траву вырвали нарочно. Это похоже на тонзуру на голове у монаха. Ева чувствует, как к ее горлу подкатывает тошнота. Она ведь так любила прилечь в Булонском лесу среди деревьев, почувствовать, как от них исходит вечерний аромат. Как жить в месте, где вообще нет зелени?

На дорожках лагеря в это время суток полно ящериц с блестящей чешуей: они убегают из-под ног и уползают под бараки. Возле Евы собирается небольшая группа женщин. Они останавливаются в нескольких десятках метров от странного сооружения. В конце каждого блока под открытым небом возвышается деревянная платформа, установленная на двухметровых сваях. В ней проделаны круглые отверстия, под которыми стоят объемные бочки. Отверстия разделены перегородками, доходящими до пояса. Лиза начинает подниматься по лестнице из шести ступенек, шатающихся под ее тяжестью; перил, конечно же, нет; за ней следуют Сюзанна и Дита Парло, которой не терпится первой подняться на возвышение, словно это сцена. Оказавшись наверху перед отверстием, она в замешательстве осознает, что ни двери, ни туалетной бумаги там нет. Женщины из барака номер двадцать пять наблюдают снизу невиданное представление: великая актриса Дита Парло, изловчившись, приседает над импровизированным туалетом. Наконец первопроходцы спускаются. Они чувствуют себя униженными. Внизу полька Дагмара, дрожа, сгибается в три погибели. Ей шестьдесят лет. Раньше она торговала товарами в розницу в угольном бассейне Па-де-Кале-Север, куда перебралась после того, как объездила рабочие городки, продавая рабочую одежду, которую шила на новом заводе. Оттуда Дагмаре иногда удавалось стащить гусиные перья, которыми она по вечерам набивала pierzyna – перины, их так хорошо раскупали евреи, которых в Польше становилось все больше и больше. На заводе за мизерную плату работало много девушек, которые за несколько дополнительных франков готовы были сделать многое другое и никогда не жаловались властям. Дагмара рыдает у подножия лестницы, ведущей на туалетный Олимп.

– Я не могу забраться туда, у меня не получается, – признается она.

Ева и Лиза берут ее под руки и помогают подняться.

– Мы из двадцать пятого барака, – мягко говорит Ева. – Если вам понадобится наша помощь, в любое время, просто скажите «ананас».

– Ананас? – удивляется полька, демонстрируя отсутствие двух зубов.

Она повторяет это слово, и в ее воображении возникает далекая сладкая экзотика. Очередь к платформе растет.

Блок насчитывает тысячу пятьсот женщин, и все они недавно позавтракали. Они знакомятся друг с другом, чтобы убить время. Первый вопрос, который обычно задают, это: «Откуда ты?» – как будто для того, чтобы избавиться от ощущения одиночества, достаточно услышать название родного города или страны. В очереди меняются местами, группируются по национальному признаку: женщины шумят и мельтешат, словно пчелы. Солнце продолжает торжественное восхождение, сметая препятствия на своем пути. Липкая земля под ногами становится тверже. Откуда-то издалека доносятся мужские голоса. Они приближаются. По рельсам, которые проходят за проволочной оградой лагеря, едет небольшой поезд, делая остановку перед каждым блоком. Как только он приближается к очереди, женщины сразу же забывают о желании сходить в туалет и прижимаются к решетке. Поездом управляют испанцы, которые торопливо вытаскивают бочки из-под импровизированных уборных и загружают их в вагоны.

– Смотрите-ка, едет Золотой Экспресс! – не удержалась от комментария пышка Сюзанна.

Накануне их прибытия у испанцев были всклокоченные волосы, спутанные бороды, грязные порванные рубашки. Северянкам они казались настоящими бандитами. Но сегодня мужчины тщательно побрились и пригладили волосы. Всю ночь они стирали одежду в холодной воде, не обращая внимания на команду «отбой», прозвучавшую в десять часов. Некоторые из них разрезали красный платок, который они раньше припрятывали, на три части и повязали эти лоскуты себе вокруг шеи. Другие разрезали цветную рубашку у итальянца, пока он спал: утром тот проснулся полуголым. Из нее испанцы сделали маленькие карманчики, которые пришили или прикололи к майкам английскими булавками.

Женщины из блока G потрясены их появлением. Дита, расталкивая соседок, приближается к одному из испанцев и протягивает ему руку для поцелуя. Но ее ладонь повисает в воздухе: испанца останавливает один из охранников и, направив на него дуло пистолета, приказывает немедленно продолжить работу. Через несколько мгновений поезд уже готов отправиться дальше. Женщины улыбаются мужчинам, мужчины посылают им воздушные поцелуи. Испанцы не видели женщин больше года, теперь же их тысячи.

– Поезд с дерьмом, подумать только… Такое возможно только во Франции… Все-таки хорошо придумано, – замечает Сюзанна, обращаясь к Лизе.

Но та не отвечает: ее взгляд устремлен на отъезжающий поезд, сердце часто бьется.

* * *

 
Зачем протягиваешь руку осторожно,
Со страхом, будто хранишь тайну?
Ты из страны такой далекой, что, возможно,
Не пил и нашего вина? Как можно?
 
 
Тебе незнаком жаркий пыл, пыл святой?
Ты что, уж совсем одинок,
Что не можешь из сердца и крови
Создать одно существо?
 
 
Тебе неведома та радость,
Когда ступаешь по родным полям?
Тебе неведомо ночное расставание,
Когда печально возвращаешься назад?
 
 
Иди со мной, не гони меня,
Оставь свои страхи: люби меня.
А если не можешь отдаться, как я, –
Сначала бери меня. Тогда отдавай себя.
 
 
А после беги по полям,
По макам, по дикому клеверу,
А потом и по миру широкому –
Это причиняет нам боль.
 
 
Ханна Арендт
 

5

Возле колючих заграждений стоят пять больших чанов. В каждом из них проделано отверстие для свинцовой трубы, испещренной маленькими дырочками. Трубы следует называть кранами, а чаны, возвышающиеся над грязью, – умывальниками. На протяжении двух часов по утрам оттуда льется вода, но отнюдь не непрерывным веселым потоком, похожим на водопад, это даже не напоминает барабанную дробь идущего дождя. Это тонкая струйка, и звук, который она издает, кажется Еве шепотом по сравнению с гулом человеческих голосов. Увы! Здесь тоже не удается скрыться от остальных. Солдаты славной французской армии патрулируют помещение как раз тогда, когда наступает время умывания. Пятьсот женщин толпятся перед чанами, ни одна не решается раздеться первой, хотя всем хорошо известно, что воду скоро отключат. У них только час на то, чтобы умыться, постирать белье и помыть посуду, а затем нужно будет вернуться в бараки.

– Что ж, пусть любуются, – бросает наконец Сюзанна, смело обнажаясь.

Держа в одной руке чашку и ложку, а в другой – мыло, она начинает намыливаться, одновременно споласкивая посуду. Тяжелее всего не взгляды мужчин, обезличенных униформой, а взгляды женщин, испытующие, порой обеспокоенные, завистливые, направленные на те части тела, которые им самим не хочется демонстрировать, которые не являются предметом их гордости. «Нежелательные» пристально рассматривают друг друга. Скрытые комплексы всплывают наружу. Если у женщины красивая грудь, она раздевается медленно, не позволяя себе роскошь стыда. Но пара женщин постарше, с маленькой или обвисшей грудью, чувствуют себя словно под прицелом. Некоторые пользуются губками или мочалками: так им удается с горем пополам скрывать неприглядные места; их толкают соседки, которые стирают грязное белье, моют чашки и тарелки. Матильда Женевьева, фамилии которой женщины до сих пор не знают и поэтому называют ее Мадам Де, снимает свой непромокаемый плащ, кусок материи бутылочного цвета, чем на мгновение вызывает всеобщую зависть и восхищение.

– А она ни в чем себе не отказывает! – бросает Сюзанна. – Даже обнажаясь, умудряется оставаться в лучшем виде!

Мадам Де молниеносно оборачивается и бросает на круглое лицо Сюзанны жесткий взгляд. Затем произносит:

– Каждому свое, девочка!

Ева смотрит на эту сцену как будто сквозь стекло, держась за тазик. Она говорит стоящей рядом Лизе:

– Мой шрам… Я не хочу, чтобы они его увидели. Никто не должен знать о нем. Пообещай!

Это не кокетство, а крик души.

Лиза знает, что для Евы раздеться при всех – настоящая пытка. Пароль тут, увы, уже не поможет.

– Пообещай, Лиза, пообещай мне!

Лиза не понимает, что именно должна пообещать, но молча кивает. Она с силой сжимает Еву в объятиях, а затем из солидарности отказывается сегодня мыться.

– Вода всегда найдет дорогу, – успокаивает она Еву. – Завтра будет новый день.

Когда они возвращаются к баракам, солнце уже стоит высоко в небе. Лиза ускоряет шаг, Ева еле волочит ноги. Перед ними предстает живописная картина. Вода с выстиранного белья капает на колючую проволоку, которой узницы нашли практичное применение. Женщины вяжут, шьют, варят кофе на импровизированных жаровнях. Лизе с Евой попадается на глаза нечто удивительное – клетка с канарейками. Птицы наивно порхают, щебечут, как будто они на свободе. «Какая жалость, – думает Лиза, – они ничего не знают». – «Как они счастливы, – думает Ева, – вот бы никогда не узнали правды!»

В бараке номер двадцать пять пусто. Лиза хватает два тюфяка и стелет их снаружи, у северной стены, где тень от пологой крыши еще некоторое время сможет защитить их от солнца.

– Если хочется есть – пой, если тебе плохо – смейся, говорила мне мама. Пой со мной, Ева, может быть, нам станет весело.

– Я больше никогда не буду петь на немецком.

– Значит, споем на французском!

– Все их песни – про пиво и колбасу, и я еще сильнее захочу есть.

– Тогда я спою на идише.

– На этом языке говорят в твоей семье?

– На этом языке мечтают. Закрой глаза.

Лиза проводит рукой по светлым волосам Евы, слипшимся от грязи и жары, и начинает петь колыбельную.

 
Спи, спи, спи, твой отец пойдет в деревню,
Принесет тебе яблочко, и головка не будет болеть.
Принесет тебе орешек, и ножка не будет болеть.
Принесет тебе уточку, и ручка не будет болеть.
Принесет тебе кролика, и носик не будет болеть.
Принесет тебе птичку, и глазки не будут болеть.
 

Но ни у одной из них нет отца, они излечивают себя сами. Лиза чувствует, как под ее руками тело Евы расслабляется, оседает. Ее сердце бешено бьется в груди; она была бы хорошей матерью, если бы ей это позволили.

Из-за гудронированной бумаги, которой защищены деревянные стены барака, внутри стоит удушающая жара. Лиза с ужасом обнаруживает, что ее кусок хлеба исчез. Она собиралась съесть его вечером.

– Да как они посмели?! – кричит она, выходя из себя.

Затем, осматривая барак, замечает перевернутые миски и рассыпанные крошки. Почти все скудные запасы съедены. На разведку вышли крысы. Пока женщин не было, грызуны привели в барак всю свою родню и устроили пирушку. Откопав где-то бечевку, Лиза подвешивает горбушку хлеба, найденную в углу, к самому высокому столбу, до которого может дотянуться. Так он будет в безопасности. В конце концов, крысы же не канатоходцы!

Лиза выходит из барака, оставив свой ужин болтаться на веревочке. Над асфальтом возвышается холмик. Она взбирается на него и всматривается во все, что ее окружает. Внимание Лизы приковывает гора, неподвижная и при этом столь мощная глыба невероятного цвета: вчера она была голубой, затем розовой, а сейчас – красновато-коричневая с золотистым отливом. Каменная стена, по сравнению с которой проволочное заграждение кажется ничтожным и смешным. Пейзаж выглядит таким мирным. Старый крестьянин вдалеке обрабатывает землю. Повсюду деревья и цветы. В реальность войны верится с трудом. Сизифы с темным цветом кожи неутомимо катят свои тележки, справа налево, затем слева направо. Бараки, постройки для испражнения – все кажется Лизе таким далеким. Наконец людские голоса стихают, наконец никто не видит ее лица. Когда у нас появляется свободное время, мы неспособны больше отдаваться эмоциям, неспособны ни на слезы, ни на крик.