Текст книги "Тильда (сборник)"

Диана Арбенина
Тильда

© д.арбенина, 2017

© ООО «Издательство АСТ», 2018

* * *

Первая книга исключительно прозы. Правда, пока только сборник всего мною написанного не рифмой за минувшие годы. Но, однако, это первая самостоятельная прозаическая книга.

Неужели я все ближе к своей мечте? Неужели у меня когда-нибудь получится окружить себя придуманным миром придуманных людей? Я так это люблю. Пожалуй, не меньше, чем писать песни. И уж точно больше, чем писать стихотворения, которые, рождаясь, раздирают мою душу.

Я не хочу боли. Не хочу страданий. Я хочу дарить вам выносимую и отчасти грустную легкость бытия. Запасы серной кислоты на исходе. Я знаю, где неисчерпаемый ее запас, но не хочу идти за новыми литрами жидкости, призванной растворять в себе ту радость, которую каждый живущий вправе испытывать в мизерное количество отпущенных лет на земле.

Я хочу новую жизнь. Новую жизнь в награду за честно прожитую старую.

Вы держите в руках мое прошлое. Мое прекрасное прошлое. Спасибо вам за соучастие. Спасибо за присутствие в моей жизни.

И пусть будет у каждого из нас та единственная любовь, которая ведет нас по бесконечному пути к свету.

д.ар

бензиновые рассказы

Леночка

Лена села на парапет, перекинула ноги и сиганула в Неву.

Все произошло моментально. Умерла в воздухе от переполнившего сердце страха. Зачем прыгала, никто так и не понял. Охуевшие обездоленные друзья пытались друг другу что-то объяснить. Несли невразумительную пылкую молодую чушь о глубокой личной драме, творческой натуре, ранимой душе, неразделенной любви, суицидальных попытках еще задолго до этого ставшего фатальным случая и прочую ахинею. Приближенные Лены таинственно закатывали глаза, переходили на шепот относительно наркотиков, а после сотни крепкого модного пива сообщали, что добропорядочная Леночка перед своей пиздато-красивой романтической погибелью, оказывается, крепко заливала и закусывала таблетками антидепрессивного свойства. Словом, не простая вовсе была при доведенном до абсолюта внешнем благополучии, граничащем с питерским снобизмом. Совсем не простая, оказывается, была.

Леночка тем временем летела себе во вселенной и, наблюдая сверху за всей этой мелкокалиберной суетой относительно себя, радовалась и улыбалась кометам. Еще бы! И тут всех сделала! Опередила – раз. Решилась – два. Больно не было – три. Чертовски красивой запомнили – четыре. Старости не будет – пять. А главное, больше не надо бояться.

Леночка слыла храбрецом невиданным. Все делала, чтобы подтверждать и поддерживать этот свой миф о себе. И с парашютом прыгала (едва не окочурилась от страха), самолет поднимала (едва не обделалась, когда пилот убрал руки от своего штурвала и начал в полете трещать по телефону, а ее учебный полунастоящий штурвальчик завибрировал, задрожал, и она крикнув: «Блядь, Юра!» – побелела и потом на земле долго отходила, огрызаясь на подколы летчиков), гончила на подаренной мамой бэхе, в горы карабкалась, ныряла с акулами, загребала альпийские снега сноубордом, водку пила с локтя, соблазняла и мужиков, и девок, хохмила, острила, лила сало анекдотов, осуждала трусов, порицала слабых. И так продолжалось всю ее казавшуюся незаурядной жизнь.

Внутри же Лена была заурядной трусихой. Боялась темноты, секса, ядовитых грибов, девичьих нарядов, плакать, просить прощения, давать в долг, любить, верить, пускать себя вразнос от страсти. И крепко держалась за свою отличную непыльную работу директора одной из крупнейших санкт-петербургских художественных галерей.

Теперь все это было крайне несущественным. Полет холодил шею и обдувал крутой Леночкин лоб. Захотелось было курить, но, вспомнив надсадные рекламы Минздрава о вреде здоровью, Леночка в желании себе отказала. Сила воли у нее была ого-го!!

Внизу, на земле, тем временем происходило следующее. Приятель Леночки по работе с питерским бомондом, поэт Аркаша Соленый впал в маразматическую восторженную истерику по причине эдакого дивного мужественного ухода из жизни. Пил пиво целыми днями в своей коммуналке на Лиговке, а пустые бутылки пулял в крыс, а точнее, в крысиные усы, выглядывающие из мусорного бака аккурат под Аркашиными окнами. Пробовал писать эпитафию, но скоропостижно пьянел, и оттого рука поэта не слушалась, и безвольные каракули расшифровать не смог бы ни один матерый криптограф. Аркаша был уверен в гениальности написанного и кичился перед собутыльниками первым написанным четверостишием:

 
Когда тебя я увидал – во мне погиб мужской вандал.
Твои мальчишечьи плечи во сне несмело я ласкал!
О, амазонка на коне, Ленусь, клянусь, ты снишься мне!
Мы вместе скачем по Луне!!
 

Собутыльники – коммунальная элита – кивала, одобряла, и тетя Наташа, всхлипывая, бежала на угол уже за водярой, на ходу шепча: «Ой, какая девка-то была! Какая девка!» Так продолжалось с год, потом с Аркашей случилась белая горячка (белочка в народе), и он сгинул в казематах питерской дурки. Тетя Наташа родила косую девочку и назвала ее, ясен пень, Елена Аркадьевна Соленая. О них всё.

Лениного папу, обезумевшего от горя, первое время опекали Ленины друзья. Очень быстро все, разумеется, затухло, и папа тихо скончался в больнице. Увял. Все, что от него осталось – черепаховый очечник с треснувшей оправой и фотографической карточкой, где они с дочерью, обнявшись, весело смеются в объектив, стоя под соснами в дюнах Комарово.

Мама Лены на следующее утро после похорон улетела в Италию по контракту. Так и преподает во Флоренции курс классического русского романса. По вечерам поет в ресторане, всю ночь курит и разгадывает японскую головоломку судоку.

Самый близкий Леночкин друг и воздыхатель Васька Нырков тотчас после эпохального прыжка в Неву женился на давно облизывающейся по нему толстой питерской актрисе с глобальным пробегом по подмосткам, мостам, постелям, кафе и кабакам, алкоголической сорокадвухлетней даме. На свадьбе, выпив первую бутылку, новоиспеченная невеста пообещала Василию завязать. Но наступили будни, отступили роли, и дама заливать не перестала. В ответ на это Васька, милейший добрейший Васька, стал лупить ее по роже, а потом и вовсе дошел до ручки и как-то треснул бейсбольной битой по спине. Дама впала в кому, Васька сел. Более ничего не известно.

Ближайшая подруга Леночки убивалась сильнее всех. Потекла рассудком и сама не поняла, как оказалась мамкой на малине. Держит бордель в Озерках, имеет двух дочерей – Елену и Хелен. Регулярно ходит в церковь и пишет письма в мэрию с настоятельным требованием переименовать Большеохтинский мост в мост Елены Питерской. Мол, Леночка была символом петербургской молодежи, и надо отдать ей должное. Она ведь все видит! И оттуда нас ТОЖЕ! порицает силою своего красноречия.

В общем, маразм крепчал и было грустно. И грустно было вовсе не оттого, что все в жизни Леночкиных друзей пошло наперекосяк и как-то криво. Не оттого, что с ее прыжком молодость ушла, а сердце перечеркнула запекшаяся кровянка столового ножа. И не оттого, что Леночка оказалась дешевой истерической дурой и врала всем всю жизнь, всех на путь истинный наставляла, а за, простите, свой базар не ответила. Грустно не от этого.

Вот уже четыре года прошло, а на могиле по-прежнему живет ее пес. Преданный, еще не старый ротвейлер. Его пытались гонять, но оставили в покое – больно человеческая тоска смотрела на людей из песьих глаз. Директор похоронной конторы пытался взять его себе, но пес ни в какую. Вежливо поблагодарил, хвостом постучав по земле, поскулил, но с могилы не сошел. Могильщики кормят его от случая к случаю. Пес внимательно наблюдает за появляющимися новыми соседями Леночки и шевелит ушами, когда слушает похоронный оркестр. Он не очень худой, и массивный бежевый ошейник еще не особо истрепан дождями. Когда наступает ночь и от могил начинает пахнуть остывающей ночной травой, пес вытягивается на Леночкиной могиле, кладет морду на длинные шоколадные лапы и начинает негромко выть. Поплачет так и засыпает. Как ему хочется к ней и как хочется ее простить!

2009

Буржуа

…Когда мы свернули за угол, наступил вечер. Ты дрожала от холода.

– Дрожишь?

– Нет, – ответила ты и стала дрожать дальше.

Ты не умела врать. И на мой вопрос ответила честно: во время ответа ты ни разу не дрогнула.

Мы шли по лету, и, хотя нас никто уже не любил, нам было хорошо.

Небо готовилось ко сну. Квакали лягушки. Одну мы увидели немного позже: она прыгала по асфальтовой дорожке, явно не удовлетворенная ландшафтом. Возможно, она так и не сумела добраться до настоящей воды и сейчас уже умерла…

На моем выступлении меня никто не слушал. Они уже все знали. Мне казалось, что мне все равно. Но вечером, когда глаза скрылись под веками, одиночество затопило все пустые места внутри, и долгие шесть дней сердце, легкие, грудь, живот плавали в мутном отчаянии, накормленные алкогольными напитками.

Ты все это знала, но мы не говорили об этом. Спасибо. Мои слова и чувства не передали бы, как надо. В таком случае – зачем?

И стоит ли напоминать об унижении? Так странно, что унижение может быть ненужным.

Солнце давно скрылось под облаками, мы стояли и наблюдали за гаснущим светом. То, что солнце может не загореться, нас не огорчало: впереди была ночь.

1999

Эклер

Я забыла зарядку от компьютера дома. Проснулась сейчас утром в Витебске и обнаружила это. Компьютеру осталось жить 26 минут. Планы написать прекрасный рассказ улетели в трубу, но я почему-то не расстроилась, а стала яростно грызть зубочистку и думать, что я могу написать за 26 минут? Такой вот долбаный спринт. Написать можно немного. Формирование печатной мысли – дело не быстрое. Плюс количество опечаток, которые я ненавижу и правлю тут же. И, разумеется, мои мозги не пулемет Калашникова. Строчить, как журналист на задании, я тоже не могу. Что остается?

Преломление солнца в моих волосах, мурашки на предплечьях, тоска по детству, когда катишь в паровозе по сонному туману лощин, и хочется спать, и спать жалко…

Москва. 6 июня. Это все, что я тогда успела.

А сегодня утром, 29 марта, я проснулась в шесть утра оттого, что съела во сне эклер. С зеленым каким-то кремом. Мама очень любит эклеры, а мне они все равно. Позавчера у мамы был 64-й день рождения, и мы приезжали к ней. Может, потому эклер и приснился? Причем сон был настолько явным, что я целый день чувствовала во рту его вкус. С зеленым каким-то кремом. Говорят, что в эклерах он заварной. Что это такое, я с трудом представляю, но вкус был ничего. Днем даже выпила кофе без всего. Как будто запила эклер.

Какой удивительный с точки зрения убедительности сон. Уже глубокая ночь, а я до сих пор не уверена, что эклер со мной случился не наяву. Проснувшись, я даже к зеркалу прокралась и проверила, нет ли следов. Их не было. Но, казалось, засунь я руку в гортань, и непременно соскребу следы шоколада со спинки эклера.

Почему мама их любит, интересно? Они же приторные, а она суть соленое. Она любит селедки разные, картошку, яичницу, черный хлебец и огурцы. Сладкое вообще никак. Только килограммы сахара в чай и кофе, но это не в счет. А эклеры вообще вытекают в рот патокой плюс тесто с воздухом, но рыхлое какое-то. Невкусно. И холодные они. Не температурно, а по сути.

Но мой эклер, что из сна, был иной. Он не был вкусным или невкусным, не был приторным или в самый раз, не был свежим или дубовым. Он был живой. Мартовский. Видимо, мне приснилась весна с зелеными ростками растений, что хотят наружу.

2010–2011

Катя

Я сидел на ковре и хотел поцеловать Катю. Катя была журналистка. Розовощекая, светлая, мягкая вся, синеглазая, с двумя детьми, мужем-продюсером, и не факт, что съездила бы мне по роже, если б я осмелился.

Мы пили виски. Бутылка стояла между нами. Я крутил свой бокал и предельно осторожно цедил по капельке едкую теплую жидкость, боясь напиться и перестать контролировать ситуацию. А ситуация имела все шансы.

Обычно, когда я хочу и меня хотят – воздух имеет свою особенную плотность и заряженность, все в нем подсказывает. Я порой не даю себе хода, чувствуя это, боюсь ошибки, которая может привести к неловкости. И всякий раз зря, потому что когда оказываюсь с тем, кого хотел, и в эйфории первой ночи на рассвете задаю вопрос: «А помнишь, тогда после концерта мы сидели в ресторации, и я…» – в ответ непременно слышу: «Конечно, помню! И я!»

Так вот сейчас воздух явно имел заряд. И особенное притяжение. Я опять его чувствовал и опять не давал себе воли поверить.

Мы сидели у Кати дома в одной из комнат, слышали, как за стеной играют ее дети, как льется вода в ванной, и мне невыносимо хотелось мягко отодвинуть в сторону бутылку, подползти к ней по ковру на манер партизана, и, чувствуя запах светло-коричневого ворса, Катиных волос, Катиной груди, приподняться на локтях, чтоб сбилось дыхание, и поцеловать ее.

Вместо этого мы сидели на полу напротив друг друга и разговаривали. Катя была весьма смышленой девушкой и, как я подозревал, застенчивой, чем еще больше заводила меня. Идиотское положение: язык говорит какие-то слова, пытается держать остроту разговора, а мозг токует дятлом по дереву: «Хочу поцеловать! Хочу поцеловать! Еще минута и поцелую! Хочу поцеловать!»

В общем я изображал диалог, а Катя умничала, намекала, недоговаривала, улыбалась, тоже потихонечку пила и смотрела на меня.

И я собрался. Собрался с духом, налил ей и себе, в висках застучали отбойные молоточки, стало удушливо, но я подполз ближе, практически к Катиным коленям, и тут раздался крик: «Мама! Мамочка!» Катя вскочила и, извинившись, метнулась в детскую спасать сына.

«Ааааааааааа!» – выдохнул я, оставшись один, и повалился на спину, закрыв лицо ладонями. Не вышло, черт!

Ее не было долго. Кажется, я даже уснул. За этот время в окно пришли мои любимые сумерки. Я услышал, как Катя села около меня, и, оставшись лежать на спине, повернул к ней голову. Я был так рад ее возвращению. К ней тянуло, с ней было нежно и уютно, я абсолютно размяк. Уходить не хотелось.

– Извини, пожалуйста! – сказала Катя. – Малыши разыгрались, а наш папа занят.

– Так хорошо, что ты вернулась, – сказал я и улыбнулся.

– Ты уснул? – спросила Катя.

– Нет. Ждал тебя и думал.

– Налей мне глоточек.

Я налил себе и ей. Мы легонько звякнули бокалами и выпили.

– Свет включить?

– Нет. Я сумерки люблю.

– Я тоже, – сказала Катя. – Но тебя уже не видно совсем.

– Я пойду скоро, – зачем-то сказал я.

Мне так не хотелось двигаться! Не то что уходить. Я проклинал себя.

– Не уходи. Давай еще посидим так, – сказала Катя. – Может, останешься у нас?

Меня замутило. Я представил, как томлюсь всю ночь на диванчике, думая о ней, спящей через стену в непременной белой, пахнущей снами сорочке, о ее мягком светлом лице и теплых губах. Потом я представил, как провалюсь в сон и следующим кадром станет отвратительное утро с нелепым семейным завтраком. И я буду давиться кофе и ничего не смогу съесть от смущения. И все вокруг будут бегать, собираясь по проторенному маршруту, а я буду сидеть, пряча благоуханные носки под кухонным столом, и пытаться не быть чужим, будучи абсолютно лишним. И буду острить, а продюсер будет посмеиваться, как хорек, маскируя диоптриями мутно-желтые мидии зрачков. Я не ревновал ее к мужу. Он не внушал мне вообще никаких чувств. Может, оттого, что был пигмеем, а я, несмотря на свое беспросветное пьянство, неприкаянность, драки и бездомность, прекрасно знал, что Катя не оттолкнет меня, если я таки решусь и поцелую ее.

– Ну не настаиваю, конечно! – иронично протянула она. – В нашем обществе-то чего ловить? Некоторые поинтереснее ждут, да?

Я дико захотел притянуть ее за шею и целовать, целовать, целовать, чтобы она задыхалась и шарила рукой по ковровой шкуре, и обняла меня за плечи, и держала затылок в горсти, и чтоб так было долго, до звездочек в глазах. Чтобы она не говорила ерунды, и молчала, и тянулась ко мне сама. Вместо этого я смутился и сказал:

– Да ладно. Кто ждет-то?

И тотчас почувствовал, что еще один момент упущен.

Лежать стало глупо. Я рывком поднялся и неожиданно для себя вдруг сказал:

– Была б моя воля, я бы вообще от тебя не уходил.

К моему удивлению, стены остались стоять как были и потолок не упал на наши глаза. Просто стало очень и очень тихо. Все во мне звенело.

Она подняла голову и, смотря на меня снизу вверх, сказала:

– Наверное, мне стоило тебя к ним ко всем ревновать. Смешно говорю, да? И на первый взгляд абсолютно не имею права так говорить.

Я почувствовал, как мои колени стали холодцом, и присел на корточки перед ней.

Надо было незамедлительно действовать. Это стало очевидно. Она смотрела на меня и приглашала. Даже такой кретин, как я, это понял.

– Завтра сходим посмотрим картины Федорова? – спросила Катя.

Я был готов идти с ней куда угодно. Хоть на концерт группы «Кот в сапогах».

– А что, стоит? – как дурак спросил я.

– А тебе не интересно?

Я почему-то промолчал. И выпил. И поднял голову. И стал смотреть на нее. И она ответила. И у меня горели руки, и все лопалось в голове от прямого вызова счастья. Я видел, как все ее существо тянется ко мне, и, напрягая все жилы, несся навстречу. И, кажется, успел почуять вкус ее дыхания. И так мы смотрели друг в друга, уже не скрываясь, уже неотрывно. И это было лучше всех миллиардов поцелуев.

Не знаю, сколько прошло времени. Может, пятьдесят секунд, может, полчаса.

– Я пошел. Проводи, – просипел мой голос, и мы перестали обниматься глазами. Она проигнорировала мою попытку помочь ей подняться.

У двери я пропустил ее вперед и украдкой вдохнул аромат ее неги.

В прихожей пахло дубленками, зимой и овсяным печеньем.

– Спасибо за вечер, – сказала Катя, наблюдая, как я шнурую ботинки.

Я выпрямился.

– И тебе. – Я протянул ей руку. Она пожала. Крепкая теплая ладонь.

– Пока. – Она открыла дверь в подъезд.

– Пока, – кивнул я, выкатился на лестницу и обрушился вниз по ступеням.

Пробежав два лестничных пролета, я с размаху навалился на замерзшее в морозных каракулях окно и так застыл. Я стоял и жмурился и перекатывал в кулаке фаланги пальцев. Стоит ли объяснять, как я себя ненавидел??

А потом я развернулся и медленно поплелся вниз, переползая через ступени, как крошечный муравей через буханку хлеба. И когда уже был в самом низу парадной, остановился еще раз, посмотрел вверх, взялся за покрытую инеем ручку входной двери, рванул на себя и тут услышал, как где-то высоко-высоко кто-то резко хлопнул дверью.

2010

Мотофозо: 35 юбилейных песен
либретто моноспектакля

Увертюра

Я влюблена. Это так же очевидно, как отсутствие света вчера вечером и град величиной с полпальца, заваливший сад. Я влюблена, и меня это начинает пугать.

Ну зачем было идти в этот странный ломаный театр с демонстрацией маскулинно-женского и сиренево-черным ароматом желания?

Разумеется, все началось именно в том одуряющем пространстве, на том поле боя «артист – зритель».

Моя часть поля была нашпигована клубнями зрительских голов, а на противоположной носился крохотный черный флажок.

Внезапно он упал, я получила под дых и поняла – ну вот, еще одна наша встреча…

Глава 1

Первый раз я влюбилась в нее еще в школе. Это было несложно. Во-первых, в этом возрасте нормальному человеку положено влюбляться. Во-вторых, есть люди, в которых влюбляешься тотчас после первой встречи, неосознанно и вопреки. К тому же она пела. И пела весьма своеобразно – всегда закрыв глаза и молотя по гитаре с такой отвагой, что на банке оставались капельки крови. Иногда, впрочем, дубасила по клавишам уютного гробика «Красный Октябрь», в котором у нее уже тогда был маленький бар – да куда там бар! Смешное слово – правильнее сказать, заначка с пыльной бутылкой пива либо белого вина «Ркацители».

Наше сближение произошло на дне рождения одноклассницы, откуда мы выползли вместе, внезапно напившиеся вусмерть. Помню заметенную по уши улицу Ленина, по которой дошатались до кинотеатра «Победа», помню наши глупые пьяные лица и подростковое идиотическое ржание, помню задубевшие ноги в сапогах на подошве, именуемой «манка». А вот фильм «8 1/2» неизвестного режиссера Федерико Феллини я не помню. Однако примечательно совсем другое. В зверски холодном зале колымского поселка был вместе с нами всего лишь один зритель – директор нашей школы Раиса Спиридоновна, которая, как выяснилось позже, сидела ровно на два ряда впереди и на голову которой мы с пьяным подростковым гиканьем закинули ноги в «манных» сапогах.

Я никогда не забуду урок биологии, когда она, пряча замацанную рогатку под партой, аккуратно прицелясь, всадила кусочек алюминия в нежно оттопыренное ухо Виолетты Суровцевой. Солнце просвечивало ушную раковину и мгновенно взорвалось светотенью и воплем одноклассницы, с ревом уронившей голову на парту. Вон из класса. Родителей в школу.

С ней мне всегда было интересно и легко. Училась она сносно, но вообще учиться не хотела. В школе мы преимущественно обливались водой, писали записки и охмуряли мальчиков «Б» класса. Помню, как она гордилась красными шпалами колов в дневнике. Показывала их всем, кажется, нимало не опасаясь последствий.

Помню запах елочного мужского одеколона на ее щеке, которую она подставила мне, рассказывая, как целую ночь накануне целовалась с Женькой Горбуновым в подъезде. Всерьез она его не воспринимала и, более того, не была даже влюблена (спрашивается, зачем целовалась?). А Горбунов, напротив, воспринимал происходящее чрезвычайно серьезно, одеколонил шею и щеки, единственный в поселке повязывал кашне в серых шелковых огуречках. Этим кашне ее и взял, кстати. Приходил, звонил в дверь, два часа потел, мялся на пороге, они что-то невразумительное мычали друг другу и, незаметно переместившись в подъезд, торчали уже там. В ту пору я знала о ней все.

Глава 2

Мы расстались как-то мгновенно и холодно. Не ссорились, не уставали друг от друга. Она не попрощалась со мной и уехала, как и я, в Магадан.

Мы жили в одном городе – адски неприкаянном, горбатом, вобравшем в себя худшие черты Колымы и Чукотки. Единственное, что примиряло меня с ним – куцая обледенелая бухта Охотского моря. Именно на той узкой, загаженной зимней косе мы и встретились второй раз. Она практически не изменилась, разве что стала открыто курить, и черты лица, не ставшие еще полностью женскими, заострились. Она подурнела. Впрочем, обаянию это не мешало. Проторчав на море полтора часа, мы решили пойти погреться в общагу пединститута. Произошло мгновенное единение, мы, казалось, были очень рады опять встретить друг друга. Вокруг нас собралась большая компания. Было хорошо, как-то празднично и, вместе с тем, просто. В общаге любили, когда она пела. Она знала это, смущалась, но крепко ценила и ревниво охраняла. Глубокой ночью, когда, казалось, было спето все, я взяла и гитару и, с ходу наматывая слова на слепую последовательность аккордов, начала импровизировать о том, что видела. Практически как представитель местной коренной национальности. Все смеялись, подначивали меня импровизировать дальше. Я продолжала, волнуясь, не глядя по сторонам. А потом вдруг почувствовала, как атомы чего-то инородного заморозили атмосферу компании. Я подняла голову и увидела напротив злые, ненавидящие меня глаза. Она ревновала. Ее взбесил мой неожиданный успех.

– Дай сюда. – Она выдернула гитару. – А я не знала, что ты пишешь песни.

Она была готова ударить меня. Я поняла это. Вокруг нас молчали.

– Стала. Писать. Позволь, а… – Я вытянула гитару из-под ее плеча, села и рубанула.

– Сука, – выдохнула она и дернула дверь.

Вечер распался.

Мы стали врагами.

Изредка до меня доходили новости о ней. Говорили, что она перестала петь, что покуривает химку и много, что едва не вылетела из универа. Что как-то переходила дорогу у телевышки и была сбита «Скорой помощью», которая на всех парах неслась в травмпункт, везя в себе мужика, сбитого машиной. Что осталась жива каким-то чудом и даже умудрилась скрыть факт аварии от мамы. В это я поверила. Это было абсолютно в ее духе.

Странно, вспоминая о ней, я понимала, что тоскую, испытываю крепкую симпатию и вовсе не прочь дружить. «Дружбанить», как мы, студенты, говорили тогда. Но случая не представлялось, к тому же я прекрасно помнила тот ее выпад и глаза убийцы.

А потом я уехала в Питер.

Глава 3

Было пять утра. Белые петербургские ночи. Она стояла на подоконнике открытого настежь окна на седьмом этаже в общаге Финэка. На ней не было одежды. Только кольцо на безымянном правой руки. Она готовилась прыгать. Мутно-золотые меченосцы полоскались на дне болотистого общажного аквариума. Молоко утра барахталось в углах комнаты и топило в себе предметы. Молочный кисель наполнил и мои колени. Не помня себя, я шагнула к ней и остатками обезумевшего от страха разума выдавила пересохшее, нарочито небрежное:

– Слышишь, а что это за колечко у тебя?

Она обернулась, я подхватила ее и сдернула с подоконника.

Мы уехали на Финский залив, два часа парились в электричке, как в кастрюле. Она молчала, а я влюблялась в нее и все сильнее хотела помочь. Мы сблизились. Она побрилась налысо, стала ходить на «снайперские» концерты, пить с нами вечную «Балтику» и, хмелея, петь все те же песни.

Не помню, чтобы кто-то из нас, кроме нее, работал. Денег не было, еды тоже. По рекомендации знакомых она давала детишкам уроки английского. После занятий, измотанная вынужденным преподаванием, неслась в ларек, покупала сосиски, хлеб и пиво и приносила нам. Вечера были близнецами. Утра еще молодые, сладкие, не похмельные.

Однажды в воскресенье, вернувшись после уроков, она, смеясь, рассказала, как, преподав положенные три урока, стояла на Грибонале, пила пиво, любовалась Спасом на Крови, и тут ее окликнул знакомый мальчишечий голос. Она очнулась и увидела все почтенное семейство, с которым только что простилась, вышедшее, как и она, на прогулку по той же, как оказалось, траектории. Дети радостно махали руками, а их мама строго и внимательно рассматривала бутылку «Балтики-4». Конфуз!

Ко мне она относилась настороженно. Теперь я уже не знала о ней всего, как это было некогда в школе на Колыме. Она явно что-то или кого-то скрывала. Я не лезла, не было охоты, да к тому же была очень занята собой. Мы вместе снимали огромную однокомнатную квартиру с русским бильярдным столом посередине и тахтой в кухне, где спал наш друг Гусь. Никто нигде особо не учился, все числились преимущественно в ждановском универе. На пары не ходили, пропадали на нашей съемной. Гитара была с утра до ночи, ночей же, как правило, не было – так, забытье на пару часов и снова в бой на кухню. Когда все же случалось и все расходились по своим делам, она врубала на всю катушку Nick Cave или Laurie Anderson, или Jim Morrison, или Siouxsie And The Banshees, или «Я сам себе и небо, и луна» Федорова, и это был сигнал соседям – гулянка закончилась, и она одна.

Как-то наше веселье продолжалось около недели. Пили одну водку, она сожгла себе пищевод, мучилась, но пила, уже не могла остановиться. И в одно утро мы застали ее у порога.

– Ты куда?

– В морг.

– Уже?

– На экскурсию пригласили. К обеду вернусь.

Она и вправду поехала в морг на вскрытие, куда ее и вправду затащил друг, студент медицинской военной академии. И вернулась к обеду, к алкоголю не притронулась, сварила себе овсянку и просидела на ней месяц, по наитию вылечив начавшуюся язву. Долго потом хранила платочек с одеколоном друга, спасший ее от рвоты в том морге.

«Снайперы» начали подниматься на ноги в ту пору. Нашу акустику уже знали и любили. Пришел черед первого электрического альбома. Поездки в другие города, новые люди. Я забыла о ней. А когда ее отсутствие стало очевидным, спросила, где она, и узнала, что ее вышибли из Питера, и где она, с кем она, никто не знает. Да и неинтересно.

Глава 4

В 1999 году мы встретились в аэропорту во Франкфурте. Черное пальто до пят, черные очки, коротко стрижена, как в прежние далекие питерские времена. Была осень. Она грызла каштаны из засаленного кулька и ждала рейса. Мы поздоровались.

– Я эмигрирую, – сказала она.

– Зачем?

– Подонка полюбила. Сегодня утром проснулась, взяла билет и улетела. Не вернусь.

– Да ладно тебе. Что, так серьезно?

– Ну. – Она насупилась и явно держалась, чтобы не зареветь. – А ты куда?

– А у нас концерты. Поехали с нами! Побудем вместе, поиграем, проводишь потом.

И она полетела с нами. Кое-где помогала переводить, внимательно слушала концерты. Мы много общались, вволю знакомились с европейским праздником «Октоберфест», вместе гуляли по Кельну и, помню, как она минут пятьдесят лежала на асфальте у кафедрального собора, пытаясь сфотографировать его весь, от основания до шпиля. В последнюю ночь перед расставанием мы заперлись в моем номере, включили RADIOHEAD, залипли до утра, и она передумала оставаться в Германии. Точнее, мне стоило бешеных усилий ее отговорить.

– А знаешь, что самое поганое? – в ту ночь сказала мне она. – Понятно, не то, что он, козлина, издевался надо мной, а то, что как-то однажды, после потока бурных уверений в своей любви, специально, слышишь, специально (!) послал мне сообщение, адресованное своей жене, где он назвал ее так, как звал меня, «ненаглядной». «Ненаглядная, я уже еду домой!» Вот сволота, а! Так что я сделала – пошла в туалет в нашей коммуналке и полоснула себя… Ладно, давай спать, что ли. Завтра еще в небе трепыхаться».

Мы вернулись в Питер, и мучения ее, разумеется, не закончились. Она то умирала, то возрождалась, то ненавидела его, то от счастья прыгала кузнечиком и кидалась на шею друзьям.

А потом мы ненадолго поссорились. У нас был прямой эфир на радио. Она слушала его вместе со своим мучителем. Он знал, что мы дружим, и сказал ей:

– Позвони «Снайперам», пускай сломают программу и споют для меня Гимн Советского Союза, иначе я уйду.

Она позвонила мне и на полном серьезе умоляла спеть. Я отказалась. Спустя полмесяца она появилась на пороге:

– За тот эфир извиняй.

– Да забыли. Как у тебя дела-то с ним?

– А у меня радость – мне подарили сенбернара, – ответила она и втолкнула на порог маленького мохнатого мишку.

Глава 5

Как она стала волком, я не уследила. Точнее, волчицей. Из неказистого угластого подростка с шальными выкрутасами, пьяными дебошами, приводами в ментуру она превратилась в нервного, глубокого, ранимого зверя. Может, причиной тому была смерть Гуся – единственного ее друга.

Гусь – косая сажень в плечах, прекрасно образованный, интеллигентный петербуржец северных кровей осенью 2004 года погиб, сбит трамваем где-то на Обводном канале. Она тогда уже жила в Москве и верно расценила эту трагедию своей виной. Гусь был тонок, эдакий Пьер Безухов, и совсем не умел выживать. Так случилось, что она прямо накануне, уезжая из Питера, звала Гуся к себе, на первых порах ничего не делать, просто жить. Как чувствовала, что надо начинать его действенно беречь. Не уберегла. Гусь собрался было прыгнуть на третью багажную полку и безбилетно поехать с ней, как это случалось раньше, да не решился, сказав, что забыл паспорт. И клялся, что приедет вот буквально завтра, и улыбался, и лепил очередные мифы про то, как счастлив и любим, будучи на самом деле, она доподлинно знала, бездомным, брошенным, страдающим и уже с печатью невозвращенца. Она смотрела на него, ответно улыбалась, слушая всю эту ахинею, и думала параллельно, что после дня мостов и крыш адски устала и надо бы выпить чаю, и как неохота стелить постель, и там в Москве ждет пес, и надо купить новые джинсы… А Гусь все говорил, говорил, и его голос был будто через толщу матового стекла. А потом паровоз дернулся, пошел… С ним, прижимая ладонь к стеклу, пошел все так же улыбающийся Гусь, а потом неуклюже побежал по перрону с той же прижатой к стеклу ладонью…