Текст книги "Тильда (сборник)"

Степа и самолет

Степа летел в самолете и жмурился. Сперва от страха. Когда взлетели и стали кружить над «Внучкой» – от боли в ушах. Когда погасло табло о ремнях безопасности – от стыда попросить соседа встать и пропустить его в туалет. Потом захотелось пить. Степан, нагнувшись к иллюминатору, стал сосать латунную барбарису, жажда, однако, не отступала. Потом принесли, наконец, воды, и Степа, нечаянно задев заветный стаканчик, опрокинул его себе аккурат в ширинку белых брюк. Немедленно захотелось повеситься. Пятно объявило невозможным встать вообще. Пятно было красноречиво. Степа жмурился и задыхался. Стал красным. Нечаянно нажал кнопку вызова стюардессы. Не заметил, как. Чуть не лопнул от неожиданного: «Чего-нибудь хотели, гражданин?». Пришлось попросить еще воды. Выпил, полегчало. Хотя жидкость, казалось, с трудом находит для себя единственный правильный путь – до того разбух мочевой пузырь. Степа принялся считать. Считал и жмурился. Застрял на девяти. Широко открыв глаза, он лупил в иллюминатор и проклинал свою неуклюжесть, а до этого нерешительность, а до этого трусость, а до трусости отцовы предательские корни – отец отца стал старостой в белорусской деревне и доносил на своих. Положение было аховым. Степан уж было подумал, а не усугубить вот так вот пятно на штанах? Какая теперь разница – больше, меньше? Но в этот момент сосед встал и поплыл в хвост самолета. Степа схватил газету и, стараясь быть небрежным, привстал было с горячечного кресла, но не тут-то было – заклинило ремень безопасности. Секунд пятнадцать он рвал застежку, как койот олененка. Внезапно бросил ободранный карабин, откинулся на спинку кресла и зажмурился. Рядом плюхнулся сосед и через мгновенье захрапел. Пути были отрезаны. Степан вращал глазами и украдкой крутил головой, пытаясь спастись. Салон спал. Скоро погас свет. И тогда Степа вытащил из рюкзака штопор и принялся кромсать по нитке ремень безопасности. О последствиях, если заметут, не думал. Размухрил по кайме, дернул, разодрал. Стало легче. Осторожно поднялся, резко и плавно занес тело влево и, вложив себя максимально в спину впередистоящего кресла, протиснулся меж ним и соседом. Шагнул по проходу и сложился вдвое от внезапной пронизывающей боли в паху. Так бывало, когда долго приходилось терпеть. Красные звездочки топориками проносились под веками. Степа жмурился от боли и шаркал вперед. В сортире уже пахло. В крохотном рукомойничке билась о края мутная, с серой бахромой, вода. Воронка унитаза облепилась желто-коричневыми остатками использованной, худо смытой бумаги. Уцелевшие салфетки торчали из прорези над туалетным бюро, как куриные перья. Степа отлил, сполз по стене и заплакал. Было жалко себя. И стыдно за себя, и обидно за себя, неловкого и уже начавшего стареть, и такого одинокого и взрослого. Плакал недолго, повсхлипывал чутка и затих. Стараясь не смотреть на себя, утер слезы ладонями и вернулся на свое место, таким же манером вбившись в переднее кресло, чтобы, не дай бог, не потревожить храпящего соседа. Сел и зажмурился.

Когда открыл глаза – самолет стоял на посадочной полосе, а мимо деловито суетились пассажиры, стремясь как можно скорее сбежать и так же деловито двинуть дальше по земле. Степа глянул на штаны – ширинка подсохла, и пятно уже не марало и не настораживало глаз. Фиксируя взгляд на бесполезно висящем ремне, он грузно встал и вышел из самолета. Трап обледенел. Крепко зажимая перила отекшими фалангами, Степа резво и весело поскакал вниз по ступеням. На заботливый окрик стюардессы: «Мужчина, осторожнее! Скользко!», не оборачиваясь, громко возразил: «Да я вас умоляю!!» – и нырнул в припаркованный рядом с трапом «Мерседес». Через два часа, одетый во все черное, Степа вышел на сцену и в ответ на яростный приветственный фанатский ор прилепился губами к микрофону и закричал: «Ну что, братва, ты готова?!!»

2009

Имбирь

Они жили в старом сибирском городе. Испытывали друг друга и ревновали. Втаптывали перед друзьями и возносили, оставшись одни. Нежно обнимались и прилюдно дрались. Он бил ее наотмашь, ничуть не принимая во внимание, что она женщина, притом любимая. Казалось, этот факт его как-то особенно подстегивал.

Она щипала его, кусала в шею, плечи, визжала. Происходило это во всех домах, куда их приглашали. Дома закрывались, бывшие знакомые пару дней не здоровались, потом все восстанавливалось и все начиналось снова.

Как-то раз они пришли ко мне. Было холодно. Мы посмотрели очередную отмороженную такешикитанскую бойню и захотели суши. Влад вызвался сходить. Мы с Викой остались одни, открыли бутылку вина, и я спросила:

– А тебе больно, когда он тебя бьет?

– Больно. Но я почему-то прощаю. – Вика глотнула из трофейного бокала и улыбнулась. – Терпкое какое вино, хорошее.

– А почему тогда терпишь?

Вика посмотрела на меня с иронией и, как мне показалось, укоризной:

– Думаешь, скажу, что люблю? Не-а. Я не знаю, люблю его или нет. Терплю, и все.

Мы замолчали. Развивать тему не представлялось возможным. Я вышла из кухни, вернулась с лэптопом и поставила Нору Джонс. Стало, как бывает зимой, уютно с хрестоматийным камином, носками и желтым абажуром.

В дверь позвонили.

– Владик вернулся! – вскинулась Вика. – Я открою!!

Радостная, она умчалась к входной двери, а я осталась хмелеть с Норой. Мне было тепло и покойно, и абсолютно не волновали мои неудачные вопросы. Пластинка была отменной. Я будто плавала в ней, наслаждаясь и смакуя каждую ноту. Внезапно песню заглушил оглушительный стук чего-то тяжелого, рухнувшего на пол. Стуку саккомпанировал Викин визг и крик Влада:

– Ну что, доигралась, тварь?

Я выскочила в коридор и онемела, увидев следующее. На полу лежал Влад, а на его груди – железная штанга вешалки. Но это не все! Сверху штанги, будто пытаясь отжаться, лежала Вика и что есть силы давила на Владикову грудь.

– Соня, помогай! – крикнула Вика.

– Ты что, ненормальная! – закричала я. – Отпусти его немедленно!!

– Ага, сейчас, – продолжала давить Вика. Влад хрипел. Я кинулась к ней и стала тащить ее за ворот голубой шелковой кофточки. Было сложно. Едва мне удавалось отрывать Вику от вешалки, она тотчас кидалась к ней снова. Это продолжалось бесконечность. Внезапно Вика разжала кулаки и села на пол.

Влад не шевелился. Нора шаманила в кухне. Вика, закрыв глаза, привалилась к стене. Я подползла к Владу и затормошила его. Он открыл глаза. «Живой?» – спросил он сам себя. И сам себе ответил: – Живой.

Я попыталась улыбнуться:

– Ну вы даете, ребята… Что случилось-то?

Оба молчали.

– Эй, что случилось, спрашиваю? – повторила я.

Реакции не последовало.

– Ну вас! Идиоты.

Я ушла в кухню, закрыла за собой дверь, налила полстакана вина и залпом выпила.

Описывать настроение нет смысла. Отрубило самурайским мечом.

Минуты через две меня стало отпускать и нервно трясти. В своей жизни я дралась один раз – во дворе. Отстаивала девичью честь. Результатом было порванное бирюзовое платье, клочья бантов и обслюнявленные моими укусами плечи Ромки Перевозчикова. Драка, впрочем, спровоцировала нашу первую романтическую встречу и поцелуй в пустой бочке из-под кваса.

Больше я не дралась и, более того, драк не наблюдала.

Неприятный такой осадок, и руки дрожат.

Нора продолжала мяукать, обойные рыбки в мониторе плыли себе и плыли, и я стала понемногу приходить в себя.

Новый удар тяжелого предмета о стену и звон стекла выбил стакан у меня из рук. Я рванула в злосчастный коридор и увидела Влада с куском разбитого зеркала в руке. Он яростно и как-то сладострастно отпиливал прядь Викиной челки. Вика извивалась, визжала и царапалась. Во всей одежде, шапо и обуви поблескивали осколки подаренного одним дружественным клубом зеркала.

– Да что же это такое??? – завопила я.

Меж тем челка была отпилена, и довольный Влад отшвырнул Вику в угол.

Мне захотелось плакать.

– Слушайте, – сказала я дрожащим голосом. – Вы имейте совесть, пожалуйста.

– Извини, – хрипло бросил Влад и шагнул к Вике. Она зажмурилась. Удара не последовало. Влад стоял над ней, раскачивался и, похоже, думал, что делать.

– Дура! – прошипел он, влепил ей звонкую оплеуху и, рванув входную дверь, вывалился в подъезд.

– Не уходи, Владииик!!!!!!!!! – заорала Вика.

У меня было четкое ощущение, что я в космосе. Плыву себе в невесомости, наблюдая отрешенно за тем, что внизу и вокруг моего плавного непостижимого вселенной существа.

– Сонь, извини, пожалуйста, – пробормотала Вика. – Извини, а! Мы все починим! Сейчас только я догоню его! – Она так же резво, как и Влад, рванула ручку и исчезла за дверью.

Я осталась стоять в помещении, которое еще пятнадцать минут назад называлось моей прихожей. Она была полностью уничтожена. Живописность картины довершал отпечаток Викиной кровавой пятерни на желтой побелке. Признаться, я еще не успела подумать, что собираюсь предпринять, как вдруг входная дверь распахнулась.

– Сонь, у меня телефон где-то вывалился.

Вика бросилась на пол, шаря руками.

– А, вот, нашла. Извини, Сонь! – крикнула она уже из подъезда.

И тут к двери бросилась я:

– Эй, слышишь, Вика, так что случилось-то???

– Да, ерунда! Владик имбирь забыл заказать! Там суши, кстати, в прихожке! Ешь! Очень вкусные!!

2010

Когда Бог отдохнул

Сема в воскресенье сделал следующее.

Когда спал – захотел в цирк.

Проснулся в бодуне и, спасаясь, выпил пойло, составленное из алкозельцера (хуйня, никогда не помогающая, рекламщики – гниды помойные), трухлявого апельсина, меда и пакета дерматинового чая. Надел линялые трусняки наизнанку.

Два часа трепался по городской телефонной сети с другом. Тема – где бы пожрать?

– Хочу крыши. А ты?

– Хочу воду.

– Куда?

– «Скай бар»?

– Нахуя? Попса.

– А куда?

– «Москва».

– «Москва»? А че это?

– Попса тоже, но обзор ниче.

– А где?

– Набережная Петроградки.

– Кто повезет?

– Метро?

– Не-ее…

– Ладно, давай к черногорцам.

– Опять устриц жрать?

– Нахуй устриц.

– Так куда?..

И так до потери пульса.

В итоге встретились на Черныше и съели шаверму. Было вкусно.

Далее Сема гулял. Через силу и терзаясь ленью. В 18.00 зашел в «Буквоед» и купил Сомерсета Моэма.

В 18.10 пролистал. Понял – купил зря.

В 18.13 одолжил фиолетовую прозрачную зажигалку девушке в линялом плаще с немытыми глазами.

В 18.45 сидел на парапете публичной библиотеки и листал журнал «Time Out» на предмет куда бы пойти. Увидел цирк. Представление звалось «Лесорубы из Аляски». Впервые за день УСТРЕМИЛСЯ. Зря – представление было в пять. Сема пришел в восемь. Пошел в Дом кино. Та же барышня в линялом плаще с немытыми. Лучше б не улыбалась. Улыбка из сквота окончательно доконала. Зажигу, морщась от отвращения, пришлось выкинуть.

Зашел в «Япошу». Ушел – суши оккупировали итальянские спортсмены. Свернул за угол в «Маму Рому». С порога увидел спортивные сумки, спросил:

– А что, ждать тоже долго?

Официантка, будто ждала, стремительно ответила:

– Долго!

Сема понял: и тут «Боско ди Чильеджи» с олимпийскими чебурашками на груди. Без мазы. Ушел. далее в «Корова-баре» прочел статью о Соловьеве, купил пачку сигарет в комплекте с новой зажигалкой, съел креветку, выпил вина.

Поехал к другу, позырил себя юного на фотах, потискал собаку, уехал.

В 1.30 сел в паровоз, нахамил проводнице, хотел переодеть трусняки с изнанки. Передумал.

Вставил кулак в подушку, лег, позырил мертвую черную плазму, вбитую в стенку СВ, уснул.

Я вот не пойму: какого хуя надо жаться над отпущенным сроком здесь, на земле, и пытаться давить из жизни сок, когда она этого, хоть ты конем ебись, в такие вот воскресенья не хочет? Вот нахуя все это было делать???

Вот зачем, скажите мне, пожалуйста, надо было делать все это, если хотелось одного: свалить из этого долбаного самого любимого города в мире уже окончательно навсегда или выкинуть билет в урну на Невском и забыть, где живут вокзалы?

До Семиной свадьбы оставалось двадцать три дня. До смерти Семы оставалось тридцать.

2009

Эра печатного слова

Наступила эра печатного слова и время весны. И мне хотелось писать или просто выводить буквы на листе бумаги…

В то время люди, которых я знал и которые знали меня, потеряли свои имена и стали называться просто людьми. Меня это вполне удовлетворяло – я вконец истрепался ими, а их такое обращение ничуть не оскорбляло, им было все равно.

Я рано ложился спать в ту пору. Чуть только сумерки сгущались синевой над крышей моего дома, я выключал свет и, впустив синеву в свои четыре стены, аккуратно ложился на тахту и закрывал глаза. Я любил и умел мечтать.

В ту пору я был уверен, что зима скоро закончится, что наступающая весна принесет только спокойствие моей истрепанной душе, что все возможные отношения с людьми, исчерпаны. Впрочем, что толку себя обманывать? Весь мир, и город, и время года, и лица – все собралось в одном человеке. Он держал ключ от всех замков. А я любил его. В конце зимы нам уже действительно НЕЧЕГО было сделать друг для друга. Мы осознавали, что нашими словами, и только ими, дело не сдвинется с мертвой точки, а действий не могло быть. Их вообще не существовало. Я спасался от тоски, наводимой этими словами, только тем, что выписывал на бумаге абзацы наших разговоров, переведенных в повествование из диалогов, что в известной степени обесцвечивало их, успокаивая меня и делая едва понятным для постороннего.

Потом, в апреле, я бросил писать и просто ложился спать. Пытаясь тем самым спастись от воспоминаний и страхов предстоящей ночи.

Я звал его.

1994

Охота купаться

– А, вон и новенький чешет, – сказал Павлик и сплюнул.

Мы лежали на песке: Павлик, Фима, Олег и я.

В Севастополь прикатило лето. Солнце начинало печь с половины десятого, школа закончилась, и я наконец-то просыпался сам, а не силою пинков и мерзкой, будто потной воды из бабушкиного рта.

Обычно мы собирались на балке, загорали, купались, лениво убивали время. Балка была на окраине города, сразу за кургузыми огородами горожан. Горожане в подавляющем большинстве своем огороды эти ненавидели и забрасывали. Отчего вся местность приобретала вид старого сельского кладбища, где, спохватившись лет через шесть-семь после смерти отца, прикатишь на каком-нибудь раздолбанном «Ниссане» с чахлыми гвоздиками в кульке, вознамерившись отдать сыновний долг, а даже могилки не отыщешь, опоздал – все поросло бурьяном.

Нам это было на руку. К полудню хотелось есть, и мы снаряжали двух гонцов на поиски картошки. Обычно они возвращались с хорошей добычей. Картошка каким-то чудесным образом плевала на нелюбовь граждан и росла сама по себе, наслаждаясь вороньем, гнильем и нашими набегами.

Мы разводили костерок, Павлик доставал чекушку водки «Флотилия» и буханку хлеба. Мы дожидались первых картофелин, разламывали их, я доставал соль, передавал по кругу, и, смачно посолив хлеб и печеные картофельные кожурки, Павлик говорил: «Ну, братва, будем!» После него выпивали все и минут через пять начинали ржать, над всем.

Спроси меня о причине радости – не скажу. Причины скорее всего не было. Это было туповатое хмельное пацанское веселье в разгар долгожданных каникул, которые к тому же были последними в нашей школьной жизни. Над конкретными причинами не задумывался никто из нас. Мы просто лежали на песке, за плечами шумело звериное море, и солнце смотрело на наши чумазые счастливые рожи.

– Что он делает здесь, интересно? – Павлик прищурился и внимательно следил за приближением новенького.

– Погулять вышел, может, – предположил Олег.

– Ладно тебе. Он, кроме хобзы, нигде не бывает. Зубрила.

– Олежка, дай сигу, а. – Павлик закурил. – Паца, а как его зовут, забыл.

– Давид.

– Давид?? – Павлик поперхнулся затяжкой. – Давид?? Это ж какое ладное имечко! Жиденок, что ли?

Новенький поравнялся с нами.

– Давид, здорово, Давид! – закричал Павлик.

– Здравствуйте, ребята.

Новенький был обычный. Черноволосый, немного курчавый, с толстой нижней губой, худой, с длинными фалангами пальцев, которыми он то и дело поправлял очки.

– Гуляешь?

– Да вот, развеяться вышел, – сказал Давид.

– Ну, как тебе наш город? – поинтересовался Павлик. – Что успел увидеть?

– Хороший город. Море…

– Ну, море-то оно и в Африке море. Че видел, спрашиваю?

– Был с мамой в горпарке, по магазинам ходили на проспекте.

– По магазинам ходили, говоришь? С мамой? а че не с папой? – Павлик нахмурил лоб в притворной гримасе любопытства.

Фима гоготнул. И тоже закурил.

– Папа у нас не может. Он дома целыми днями работает.

– Рабо-о-о-тает? – протянул Павлик. – И какую работу работает?

– Он ученый, его в Севастополь перевели из Краснодара.

– Ученый, значит. Ученый – хуй перченый. – Павлик щелкнул пеньком сигареты в костер. – А ты, значит, в горсадике мороженое с мамочкой ешь. Да, Давидик?

– Ну, я пошел, ребята. До свидания. – Новенький, почуяв угрозу, явно жалел, что увидел нас, и спешил уйти.

– Нет. Погоди-ка, – сказал я и вскочил. – А тебя как по отчеству?

– Константинович.

– Давид Константинович! – заорал Павлик и тоже вскочил. – А папу – Константин Моисеевич?

Фима тоже поднялся. И Олег. Теперь мы стояли стеной напротив новенького.

– Ребят, мне идти надо. Я обещал вернуться через час. У нас обед в два.

Уточнять про обед явно не стоило. Павлика перекосило.

– Обед?? Так мы тебя здесь накормим, не парься! Сильно голодный? – Он резко ударил новенького сзади по коленям и толкнул лицом в песок.

– Фима! Родненький! У нас картошечка осталась?

Фима поковырял палкой в костерке.

– Неа. Только водочки чутка на дне и хлебца.

– Дай-ка мне водки, – сказал Павлик. – Вот и обед подоспел, Давидик. Парни, развернули его ко мне! – скомандовал он.

Мы перевернули новенького и пинком усадили.

Черты его лица как-то затвердели, и сам он скукожился от страха и ожидания.

– Водку будешь? – Павлик сделал глоток и протянул чекушку.

Новенький мотнул было головой, но в тот же момент я метнулся к нему и, вцепившись руками в челюсти, разжал их.

– Будешь, Давидик, будешь, – радостно улыбнулся Павлик и влил остатки в щелку перекошенной кулебяки рта.

Новенький не смог проглотить, и струя водки вылилась на колени Павлику.

– Изви…

– …ни?? – заорал Павлик и волчком закружил на песке. – Извини, говоришь? Да за такое не извиняют, козел, а убивают на месте!!

Мои внутренности зажмурились от предвкушения крови, целого океана крови. Я уже представил себе проломленный затылок, слезы и мольбы новенького. Я даже услышал хруст очков под подошвами ботинок и подумал: «Надо бы обуться, чтобы успеть раздавить первому».

Но внезапно наступила тишина.

– Оставьте его, парни, – спокойно сказал Павлик. – Слышь, Давид, а че тебя так назвали, а?

– В честь дедушки, – выдавил новенький.

– А… – Павлик подполз на коленях близко к новенькому и стал его разглядывать. – А почему так дедушку звали?

– Не знаю.

– Не знаешь, может, что вы жиды, Давидик?

– Мы не жиды.

– А кто вы, Давидик? – Павлик погладил новенького по щеке. Его пальцы, легко и нежно касаясь кожи, спустились вниз к подбородку и вдруг, моментально превратившись в спрута, мертвой хваткой вцепились в горло.

– Не жиды, сука?? Не жиды?? Тогда кто??

Новенький хрипел, пытаясь освободиться. Мы с Олежкой сзади припирали его спину коленями так крепко, чтобы он не мог двигаться.

Павлик резко убрал руку и дал новенькому звонкую затрещину.

– Кто вы, если не жиды?

– Евреи, – прошептал новенький.

– Паца, они не жиды, а евреи, вы слыхали, а? – Объявил Павлик с каким-то странным удовлетворением и закурил.

– Не жиды, а евреи… – повторил он.

Я услышал очередной гогот Фимы, посмотрел на него и внезапно позавидовал. Фима, лениво развалившись у остатков костра, лежал на животе и, будто в кино, подперев голову правой рукой, следил за происходящим.

– Павлик! – крикнул он. – Жиды – это торгаши на рынках, а евреи – такие вот писатели, как его папаша.

– Да ладно, Фима! – повернулся к нему Павлик. – Жиды они все. На рынках хоть стоят не прячутся, в открытую дурят, а его папаша еще похлеще жидяра, сидит, гнида, дома, а ему бабосы приносят. Ученый, блядь.

Мне захотелось вина и искупаться. Павлик молча курил. Солнце пекло. Я начал скучать.

– Слушай, жиденок, – сказал Павлик, – слушай меня внимательно. Мы отпустим тебя сейчас, обещаю.

Новенький поднял голову.

– Но! При одном условии! – Торжествующе продолжил Павлик. – Сперва ты трижды скажешь: «Моя мать – жидовская сучка, а отец – жид-ворюга». Давай. Ну! И идешь обедать.

Фима заржал.

Новенький молчал.

– Ну! Давай! А то я сейчас ждать устану и та-а-акое начнется, жиденок… Такую Гоморру с Содомой в твоей Библии вовек не сыщешь.

Новенький молчал.

– Ну! – Павлик хлопнул его по плечу. – Моя мать – жидовская сучка, а отец – жид-ворюга. Давай. Давай. Не тяни.

– Я купаться хочу, – сказал я.

– Вон, парни купаться хотят. Все тебя ждут, Давидик. Давай.

Я стоял и думал, смог бы я предать своих родителей. Наверное, нет. Но так легко говорить, стоя по другую сторону баррикад. А в подобные истории я никогда не влипал. Национальный вопрос у нас в семье был решен просто и навсегда. Отец, коренной севастопольский моряк, уже списанный на берег, гордился намешанными в нем кровями и в семейные торжества, когда мать отлучалась в кухню, подвыпивший и пунцовый, намекал мне на существование братьев и сестер других оттенков кожи на далеких континентах. Я представлял свою сестру-мулатку и начинал расспрашивать отца, где она и сколько ей лет, но тут возвращалась мать, и отец, мгновенно замолчав, запивал свои откровения водкой. К евреям в доме относились так же, как, скажем, к хохлам, или венграм, или монголам, или французам. Когда заговаривали о них, отец только усмехался, говоря: «Умные, черти! До чего умные!»

– Слушай, жиденок, не тяни, правда. Хуже будет.

– И купаться охота, – сказал я и толкнул его коленом в спину.

Фима поднялся, подошел к нам:

– Парни, как хотите, я уже спекся. Сейчас окунусь и быстро обратно. Он все равно будет сидеть здесь три часа.

– Постой, Фима, – резанул по нему Павлик. – Сейчас скажет, и вместе пойдем.

– Бля… ну жду-жду! – сморщился Фима. – Устроили тут… кино и немцы.

– Что? – поднял к нему голову Павлик. – Не понял, что?

– Да жду я, жду. Жарко просто.

– Короче, жидяра, говори. Я считаю до трех. раз… – Павлик склонился над пепельным новеньким. – Раз…

– Моя мать – жидовская сучка, отец – жид-ворюга, – сказал Давид.

– Сказал! – выдохнул Олег.

– Еще два раза, тварь, – сказал я.

– Моя мать – жидовская сучка, отец – жид-ворюга, – повторил Давид.

– Все. Вали отсюда, – сказал Павлик.

– А третий раз? Для меня? – завопил Фима.

– Вали отсюда, – повторил Павлик. – Свободен.

Новенький подобрал очки, надел их, поднялся и пошел прочь. Я стал стягивать шорты, готовясь рвануть в спасительную воду.

– Постой, – сказал Павлик и шагнул ко мне. на солнце блеснула сталь «Вальтера».

Павлик вложил пистолет в мою податливую горячую ладонь.

– Стреляй. Давай! Пока не ушел далеко.

Пацаны остолбенело молчали.

– Стреляй. Че, не понял? Быстро! Быстро! Быстро! – заорал Павлик.

Я поднял руку и прицелился. Было нестерпимо жарко. Я очень люблю входить в воду стремительно, лучше всего с какого-нибудь высоченного пирса, чтобы тело, вспоров поверхность соленой морской влаги, испытало мгновенный бешеный восторг. Мама говорит, что я, когда выныриваю, всегда улыбаюсь. Я ей верю. Только когда успевает появиться улыбка, не понимаю. Под водой же улыбаться невозможно!

– Стреляй, – повторил Павлик.

Я совместил мушку с черной курчавой головой новенького и выстрелил. И еще, и еще раз.

Так хотелось купаться, что даже рука не дрожала.

2009