Текст книги "Тильда (сборник)"

Але-оп!

Але-оп! И моя мама бросает моего папу! Миллиарды звезд сходят с ума, и меняется генетический код поколений. Моя судьба – расти с папой в одном доме и ходить с ним за руку в школу и в кино – сметена ураганом. Общение с человеком, давшим мне жизнь, сведено к нулю. Я радуюсь, я ликую, я – первоклашка с новой жизнью впереди! Мне никто не объясняет, что я становлюсь сиротой. Бог занят иным. Ура! Ура! Ура! Вперед! Вперед! Вперед!

Але-оп! И мы начинаем скитаться по чукотским поселкам. Впереди чудеса! Рождается брат! Я лишаюсь девственности как последняя дура, случайно и влюбленная в другого. Постоянно чувствуя себя чужеродно в любой проходящей по моему бедру школе, я – серая, нет – белая, нет – оранжевая ворона. Учитель физкультуры лапает нас, когда мы прыгаем через козла. Мы гневно возмущаемся. Втайне нам это нравится. Впереди чудеса! Ура! Ура! Вперед! Вперед!

Але-оп! На арене появляется музыка. Она входит и, разумеется, в какой-то момент выходит – я начинаю писать песни. Я стесняюсь. Я рожаю песни, прячась за шкафом. Я лежу на полу, а гитара лежит на моих ребрах. Тела нет. Я вешу 43 кг, и, кроме моего оголтелого пубертатного одиночества, у меня нет ничего. Ничего. Даже любви нет, и за спиной аборт. Мама не знает до сих пор. Про это молчим, ребята.

Але-оп! Я вожу брата в детский сад. Утренний штурм автобуса на остановке «Мясокомбинат – Хлебозавод». Как-то раз, атакуя автобус, я произношу громко слово «маневр», и вдруг меня начинают уважать те, кто пихал секунду назад, – чудеса русского менталитета. Нас пропускают в заиндевевшее нутро автобуса. Морозом стынут глазные яблочки, становятся светло-зеленого цвета. Мы ползем по трассе. Я прижимаю к себе Антошу за воротник крытика (чукотско-советский национальный наряд), и около нас в автобусе неожиданно умирает дяденька. Нас высаживают. Мы долго идем пешком, но мне уже не холодно, а Антон все рассказывает и рассказывает один и тот же анекдот про Чебурашку. И мы в ту пору близки, как никогда больше не будем – пятилетний мальчик и семнадцатилетняя девочка. Неформальное ура, господа.

Але-оп! Я курю траву и перестаю учиться. Меня сбивает машина. Я влюбляюсь в маминого коллегу. Он женат. Я пишу песню «Рубеж». Я уверена, он знает, почему я уезжаю и бросаю университет. Почему я краснею и не могу есть, когда мы с ним в одной редакции, – он тоже знает. Про то, что я начинаю падать в обмороки, и родители ведут меня проверять голову после лобового столкновения со скорой, и там ничего, кроме вмятины, не находят, – он тоже знает. Он знает также, что я самая преданная ему девушка на Земле. Я могу любые трюки ради него. И вверх, и вниз. И все без лонжи, и все под куполом цирка. Он тоже знает. Ура! Но беда в том, что на самом деле он ни черта не знает и ни о чем вообще не догадывается. Он гладит меня по голове – ура, ура, ура – и у меня становятся горячими трусики. И вполне естественно, что я падаю в обмороки, и зачем он так близко наклоняется ко мне – я не хочу, хочу, не хочу, хочу, не хочу, хочу, я ревную, и он идет домой к жене. Меня спасает Питер.

Але-оп! В конце концов меня спас Питер. В нем полно и акробатов, и клоунов, и гимнастов. В нем ручные, бывшие дикими звери, и обмелевшие моржи, и грустные слоны с пыльными ушами, и затрапезные жонглеры, и одетые в человеческое, обезумевшие от шизофрении мартышки, и тигры с желтыми зубами, и никому нет дела до пантеры с хлыстом вместо позвоночника. И этот запах! Этот восхитительный болотно-пасмурный запах вечно недовольных, прекрасных, на бровях висящих облаков. В Питере есть мосты, с которых можно прыгать – клевый трюк под куполом неба, кстати. В Питере есть театры, и есть Ленсовета, и Петроградка, и жил Пушкин – главный фокусник России. Фокус-покус с Дантесом ему откровенно удался, и никому до сих пор не переплюнуть. Ура! А главное, в Питере есть ЦЫРК! Я пришла туда однажды. Оделась парадно – не помню во что, кроме красных вязаных гетр вровень коленке. И села где-то на верхотуре. Приготовилась преодолеть в себе комплекс детства. И через минуту уже ревела, глядя на арену. Мне жалко. Жалко всех, кто там внизу. Я не понимаю, как можно любить цирк. Любить арену, на которой каждую секунду происходит коитус со смертью или насилие над животными. Иосиф Бродский в «Рабочей азбуке» на букву Ц:

 
Кто, смеясь и хохоча,
Лезет в пасть к зверюге?
Мы глядим на циркача
И дрожим в испуге.
 

Я не понимаю, зачем все это. Зачем смеясь и хохоча. Зачем вообще лезть. Зачем нужна пасть этой самой зверюге, если зверюга ее не использует по назначению, как того хотела природа. А зачем глядеть на это, не понимаю особо. Мне понятен только наш первородный по этому поводу страх. Помилуй боже, с обеих сторон затея нелепа. Тигру намного естественней откусить эту окаянную голову, а не лизнуть ее меланхолически-обдолбанно. А дрессировщику не может не приходить вопрос: где тигру лучше – с ним или в джунглях?

Я не могу притворяться. Ай кэнт претенд. Оставьте меня в покое. Мне не смешно в цирке и всех жалко, включая дядечку-конферансье за то, что он красит волосы в грязно-коричневый.

И вот так в тесной крови вязаных гетровых чулок я сидела и умирала от отчаяния. А когда на арену вышли клоуны, буквально захлебнулась слезами, и на меня с удивлением посмотрели. Гримасы улыбок и дуги печали вместо бровей. Картофельное красное месиво там, где живет нос. И мешки одежд, и кувалды шуток. Искаженный нечеловеческий голос. И главное – дебильный расплескивающийся взбрызг тарелок и барабанная дробь после каждой неловкости, как зачет – еще одно очко заработал. Шар в лузу. Интересно, кто-нибудь из них понял однажды, что их любят за то, что они выходят на арену умирать? Они выходят на арену умирать, и всем смешно. Наверное, это смешно, раз смеются стада́. Из клоунов спасся только Полунин. Ему удалось воспарить над нами, предварительно разметав свое сердце по арене и по лицам тех, кто пришел наблюдать над его невозможностью быть таким, как все. Полунин – небожитель.

Але-оп! Однако нам весело в цирке, и давайте радоваться! Мы – белые, нет – серые, нет – оранжевые вороны. Мы – обглоданные звери, несмешные трюкачи, клоуны-камикадзе, и Карлсон, который живет на крыше, тоже с нами. Мы все в цирке. В игре. В балансировании на грани. В полете. В падении. В ежедневном одухотворенном сальто-мортале. И по кругу, по кругу, по кругу…

Знаете, я стала чувствовать, как из меня уходит моя жизнь. Я так сильно люблю жить. Люблю каждое утро, и отводить детей в садик, и чай ти латте ту гоу на обратном пути. Мне будет очень тяжело со всем этим прощаться. Я ведь тоже клоун, и это цирк, да. Все это цирк. Временное представление с неизбежностью отдать номерок и получить пальто.

Мне так смешно, когда я слышу – «мое время дорого стоит». Какая глупость! Наше время нам не принадлежит. Иначе мы могли бы им управлять. И его по-настоящему ценить. А оно нам на халяву, и очевидно, что из этого выходит.

И поэтому все, что мы можем, – водить наших детей в цирк и притворяться, что нам это радостно. И ждать, когда закончится второе действие. И хорошо, если детям нравится. Но моя дочь в конце представления, насмотревшись на зверей, на летающих людей и проглотив ломания клоунов, моя дочь как-то повернулась ко мне и громко прошептала: «Мама! Пойдем домой! Клоун, наверное, сегодня уже не придет».

Але-оп!

Журнал «Русский пионер», октябрь 2013

Полетели

Космос… Звезда, задыхающаяся в невероятности своего существования. Когито эрго сум в шнурках Гагарина на красной дорожке космодрома. Крутизна ракеты Пелевина в песочнице детского сада. Мальчик, кем ты хочешь быть? Космонавтом. Каждый второй ответ. Лица героев Советского Союза в мундирах, отливающих оловом, профили, анфасы, улыбки, недосягаемая Терешкова, музей Циолковского в Калуге, гений Сергей Павлович Королев, Байконур, степи, подъем в четыре утра, тренинг вестибулярного, еда в тюбиках, и они парят, парят, парят там в своих капсулах, а вся страна в трениках и засаленных майках-алкоголичках не дышит в коммунальных кухнях у черно-белых телевизоров, и водка стынет у дяди Фимы. Вот это тайны! Вот это бездны, не так ли?

А вот уже не так ли. Уже никто не задирает макушку вверх и через менструально-пубертатное отчаянье Гай Германики не шепчет – хочу быть космонавтом. Даже если шепчет, то максимум тихо, чтоб, не дай бог, Петя из 7Б не словил. Словит – ржака до погребальной и даже после. Нет, и нет, и нет!

Я хочу быть продюсером. Я толком не знаю, что он должен делать. Однозначно, он толстый и важный, и денег дофига, и телки, и дорогая тачка с музлом, и он живет по ночам. Когда быдло засыпает в своих беспонтовых сотах, он выруливает на охоту и гончит бесшумно по беспробочной Москве. Ну чем не ракета, блин, и чем не космонавт!

Я хочу быть дизайнером. Папа, купи мне пару дешевых тетенек-закройщиц, пару манекенов, чтобы я нацепила на них свои уродские платья и штаны, назвала это словом «коллекция», и еще, папочка-лапочка, купи мне билет в первый класс самолета Москва – Париж – Нью-Йорк – Лондон – Москва, чтобы, вернувшись из столиц моды, я натрещала надутым товаркам, как меня там приняли и однозначно полюбили. Плевать, что я гоню, никто ж не проверит!

Я хочу быть журналистом. Мать его, я правда писать толком не умею, но елки-палки, слово «папарацци» такое клевое, модное и вкусное. Какая хрен разница, сколько там «ц», «п», «р». И точно никакая хрен не разница, что это вообще-то фамилия от Феллини, а не нарицательное. Я об этом, конечно же, не знаю. Точнее, как сейчас говорят, когда садятся в лужу, – «я не в курсе». Нам – журналистам из Нахабино и Бирюлево – это не важно! Нам важно преданно смотреть в глаза Роме Емельянову, держа бокал пино в правой и сдержанно улыбаясь, тьфу, черт побери, «чувственным ртом», чтобы потом выдыхать в сотовый: «Машк, а он ничееее, жаль мы с тобой тема, Машк».

Так вот, чтоб вы все знали. Я не хочу быть поэтом. Все поэты – ботаны. Еще чего! Я дурак, что ли, книжки читать, еще придумайте, чтоб я зашел в «Дом Книги» и ее – такую тяжелую – купил!

Я не хочу быть ветеринаром. Ну блин, это ваще позор, деревня Крюково, станция Петушки. Коровы, овцы и облепленные навозом кирзачи. Фуууу! Еще чего! Добрый доктор Айболит, он под деревом сидит, я вас умоляю, не смешите.

Я не хочу играть русский рок. Фу, старье! Я буду играть модную музычку, и желательно, чтоб хватало одного пальца правой руки, а больше не надо, и так закинувшись, можно по три часа долбать три ноты, охренев от успеха в кафе 34 05, или 54 08, или 44 76, один фиг, какая разница, все равно загнется через сезон.

Инженером я быть не хочу, разумеется, тоже. Привет, Эльдар Рязанов! Романтика чертежных бюро и служебных романов за плечами вместе с этими же плечами в румынских стенобитных коричневых габардиновых пиджаках. Привет, Эльдар Рязанов, и пока! Учиться кротом, а после получать два рубля. Еще чего!

Так вот, чтобы вы все знали – Я НЕ ХОЧУ БЫТЬ КОСМОНАВТОМ. Это уже откровенная какая-то дурь и блажь. Ну летчиком куда ни шло. Но космонавтом… Время тратить только. Бред какой, еще чего! И за что горбатиться-то?

А теперь по существу, ребята.

До какого предела должна была опуститься страна, чтобы ее молодость харкать хотела на небо?! До какого состояния нужно было довести страну, чтобы ее народ поголовно спал и мечтал стать торгашом, или барыгой, или жульем, или халтурщиком, или авантюристом от искусства?! Желательно, кстати, все это совместить! Все в одном флаконе – стопроцентный результат!!

Я хочу в Советский Союз. Страшное заявление. Понимаю. Но у меня сил нет наблюдать циничных подростков, которые не умеют плакать. Еще чего! Которые песен не знают, ты еще виноградную косточку затяни, чтоб нас всех, дико продвинутых, посмешить. Еще чего! Которые стесняются своих «предков», вкалывающих, как папы карло, и все блин мало. Мама, можешь до школы не провожать? Давай, дальше я сама? И смотреть в спину – слава богу, свалила в своих уродских сапогах, а у Верки мать что надо – клево прикинута. Чтоб Верка мою увидела? Позорище. Еще чего!

Меня тошнит. Я хочу в Советский Союз. Хочу в страну, где все знали Маленького принца и за книгами были очереди. В страну, которая плакала 27 марта 1968 года. В страну, мальчики которой крутили на качелях солнышко, соревнуясь, кто больше продержится. В страну, девочки которой пришивали манжеты к рукавам школьной формы и до десятого класса заплетали косички. В страну, которая гордилась. В страну, которая верила. В страну, которая любила. В страну, которая страдала. В страну, которую никто не предавал в самых чудовищных мыслях. В страну, из которой не бежали, как тараканье, во все стороны света. В страну, которую любили. В страну, в которой каждый уважающий себя пацан хотел стать космонавтом. В страну, где жила мечта.

Мне не хватает воздуха. Я в каком-то безвоздушном пространстве. Я хожу по улицам осенней Москвы и наблюдаю людей. Я хочу влюбляться в них, но вместо лиц вижу прорези для глаз и пробоины ртов. Они несутся. Они торопятся. Снуют. Серьезные. Закрытые. Резонные. Скучные. Стерильные. Офисные. Гладкие. Под кальку богатые. Одинаково бедные. Средние. Земные. Приземленные. Заземленные. Чудовищно. Скупо. Не красиво. Не высоко. Влюбляться не в кого. Я хожу и смотрю на небо. Я люблю его любым. Хмурым и перистым, мокрым и солнечным, глубоким и отражающим, люблю, когда летят облака, люблю, когда в небе снег, люблю, когда оно высоко, люблю, когда на бровях. Люблю небо своей страны. Не вменяйте мне приступ патриотизма, пожалуйста. Идите к черту. Я просто чувствую свои корни. Они прорастают во мне венами по всей вертикали тела. Это пленительный экзистенциализм. Космический. Пока есть космос, есть земля. Все хорошо, ребята. Все хорошо. Все хорошо. Все хорошо. Полетели.

Обязательный постскриптум

Милый, не приглашай меня, пожалуйста, смотреть фильм «Гравитация». Это дешевка. Это не космос. Это не наш космос. Давай посидим дома и в 234-й раз посмотрим «Мюнхгаузена». И когда Олег Иванович Янковский в 234-й раз станет подниматься в небо в своих невероятных сапогах с невероятной улыбкой, нам станет невероятно грустно и невероятно светло. Ведь космос действительно как предчувствие.

Журнал «Русский пионер», ноябрь 2013

Не могу написать о музыке

Я не могу написать о музыке. Для этого надо умереть. У меня пока не получается. Более того, в это утро – когда такое яркое и беспощадное ноябрьское солнце – сложно поверить, что когда-нибудь будешь лежать в земле, а над тобой будут ходить сапоги и разговоры. Это не для нас вовсе, нестарых, разноцветных и бодрых. И тем не менее неоспоримо.

Однако в «клуб 27» я, безусловно, давным-давно опоздала, а иных клубов в рок-н-ролле не заведено: либо в гости к Amy, либо преть в канале «Ностальжи», причмокивая, смакуя свою молодецкую молодость, счастливую голытьбу, трудности ранних лет, первую гитару, запои. «Знаете, а мы бухали ого-го! Здоровые такие были кабаны», – щебечет буги-вуги-ветеран, и волоски пушатся в контровом. И студия умиляется, и пьет, разумеется, чай, разумеется, «липтон», разумеется, из желтых, покрытых изнутри ржавчиной чашек. Увольте.

Я не могу написать о музыке, потому что это то же самое, что расписывать вкус своей крови или пить свое грудное молоко. Как-то противоестественно, вам не кажется? Раскатать себя на молекулы означает решиться на аутодафе. Да если бы огонь, а в нашем случае это аутодафе – в чернилах. Какой смысл? Какая цель? Кому-то понравиться? Что-то самой себе объяснить? Откровенность? Шелуха слов, не более. Песни объяснять – пустое. Даже тексты в книжках выглядят дико и несуразно, ибо смысл-то между строк. В этот момент я улыбнулась и чему-то обрадовалась.

Я не могу написать о музыке, потому что это означает полную капитуляцию. Читай: импотенцию. Тот, кто музыку пишет – о музыке не говорит. И vice versa: кто мастак потрещать о музыке, как правило, ничего стоящего не создает. Dura lex sed lex, пардон.

Поэтому давайте сбросим меня со счетов на сей раз. Я, правда, написала бы. Но, увы, в 1993 году случился Питер, в котором родилась группа «Ночные Снайперы» и стала делом моей жизни и моей судьбой. В 1993 году я забила на университет, а после не стала офисным клерком, журналистом, сапожником, пекарем, и учительница русского для иностранцев погибла во мне, молниеносно сгорев мамиными надеждами, как чучело масленицы накануне Пасхи. Двадцать лет я долбаю свои концерты и делаю это настолько остервенело и упоительно, что очень часто сама себе задаю вопрос: моя музыка – это капкан, петля или дорога в небо? Вот об этом бы я написала, но, к сожалению для вас и к счастью для меня, ответ пока не найден. И найден будет только тогда, как моя музыка закончится. Тогда и поговорим.

 
когда закончится музыка —
а она уже закончилась —
я не смогу жить дальше
потому что радость останется
а тело остановится.
и это в общем не связано
с птицами. с птицами вровень
только моя диафрагма. она
провоцирует схожесть
диаметралий. изнанка
пахнет не кровью а кожей.
и запах необъясним.
поры по горло забиты
снежными тополями.
я качу мимо мистралей
и щедро рисует на скулах
зелень литые узоры.
природа фальшивит —
ей душно
в агрессии роскоши.
скоро
все выйдет к нулям
сиречь к суше:
приказана смерть океану.
и мы как орех сухопутны
и он себя топит в туманах.
а я себя в жизни топлю.
 

Журнал «Русский пионер», декабрь 2013

Идем на спорт

Брат пришел и говорит: когда херня с монтажом заебывает, иду на спорт.

Я, отечески-приветливо относящаяся к братовому сленгу, матюгам и современной косноязычности, вдруг взорвалась. Какого черта, парень! Одно дело – случайно оставшись у рублевской овцеобразной фемины, в уже постгероическое утро услышать, как она тычется в презерватив айфона: «ляля, ты идешь на спорт? Я заеду за тобой, давай, куколка, давай! После зала пошопимся, дося!». Другое – услышать то же «иду на спорт» от пацана, который нас всех иметь хотел с нашей угрюмой антидетской страной и ее реалиями. Нет, я все могу понять, в том числе адское словосочетание «праздник спорта» из уст помилованного Михаила Ходорковского в адрес Олимпиады, черт с ним. Но мне никогда не будет понятно «иду на спорт». Вот «Иду на грозу» Даниила Гранина я понимаю. А спортом ЗАНИМАТЬСЯ надо, а не идти на него. Не так ли?

Потерпи, дружок, – именно в заблуждениях о подъеме стопы вьют гнезда кроссовки адидас. И мы о спорте. Я не забыла, не думай.

Брат пришел и говорит: Олимпиада – это никак. Я тормознула, а потом говорю: это значит что? Что тебе стыдно за показуху? Он говорит – мне не стыдно и не позорно. Мне ни-как. Это все просто смешно, и муть, и не стоит того, чтобы я оторвался от своих синтюков. Вчера вон к нам мой дружбан Шевелев пришел – мы такое изображаем с ним, сестра! Такое музло варим! Космос, блин. Ну чем не «праздник спорта» в лофте на Красной Пресне? А я вообще-то хотела спросить: а ты в Сочи не едешь болеть за наших? Начала с общего вопроса про Олимпиаду. Хорошо, что сразу не спросила. До сих пор ходила бы красная, как бурак.

Потерпи, дружок, – именно в заблуждениях о подъеме стопы вьют гнезда кроссовки адидас. И мы о спорте. Я не забыла, не думай.

Брат пришел и говорит: папа уволился из сборной. Пять лет прослужил у известной тети в ну очень известной сборной. Наблюдал за тренировками, и, судя по всему, его в итоге прорвало. И подорвался он от методов достижения перманентных побед. Ребята, нельзя быть постоянным чемпионом. Как нельзя быть острым журналистом, не знающим похмелья на рассветном невском поребрике. Как нельзя быть постоянным удачником в спорте и в рок-н-ролле, и в кулинарии, и в сборе мандаринов в Марокко. Год на год не приходится. Урожай обязан быть разным. Курица несет неодинаково вкусные яйца. Музыканты пишут то хорошие, то неудачные альбомы. Закон. И вот тут и собака зарыта. Сборная побеждала ВСЕГДА. Как надежно работающий механизм с винтиками и шурупами. Вылетел – заменили – победили. Ништяк. Гордость страны и кузница невест для сильных мира сего. А теперь взглянем на свалку поломанных «запчастей».

Стабильное насилие над девочками, не осознавшими себя даже девочками. Ор на тренировках. Оскорбления. Поломанная психика. Молодость без мальчиков и любви. Отсутствие образования. В самом начале третьего десятка – пенсия и закат. Свалка. Мусор. Скамейка запасных. Ими побеждали. Ими завоевывали медали, и про них терли на пьянках захмелевшие тренеры и скалились распертые гордостью. В то время как поломанные девочки спали, а утром – следующая тренировка, и нет им конца. Я однажды наблюдала их в предзакатных летних сумерках у себя в саду. Девочки-тростиночки стайкой шугано смотрели на меня, а я им резала дыню и плакала внутри себя – сироты. Без детства, без друзей, без мамы и возможности болеть. Так вот, постоянство здесь отнюдь не признак мастерства, а примета гестапо. Не думайте, я не скачусь написать, что все это – преступление. Слишком очевидно. Достаточно того, что сказал своей военачальнице на прощание мой отец. Сказал, видимо, крепко и ушел. Так вот, живите с этим, и выигрывайте, и стройте себе дворцы из юношеских костей. Булава вам в руки. Гангрена танцев на брусьях. И очень долгий разговор с Господом после.

Брат пришел и сказал: погиб Володя. Тур. Турчинский. Пятый месяц беременности. Мне нельзя иметь эмоцию. Я постаралась ничего не почувствовать. Но через неделю после его смерти моя сущность попыталась не справиться с горем. Мозг написал песню «Нецке», а тело стало выкидывать Марту с Артемом. Они, и я, и Сэллинджер с «Над пропастью», которую я не выпускала из кулака в реанимации, были против. Все случилось. Дети растут. Но Володька так и не увидел их, а они не повисли на его правой руке гроздьями торжества любви взрослых добрых великанов. Я всегда думала, что Турчинский бессмертен. Он олицетворял для меня спорт как таковой, все его виды и подвиды. Он был обречен иметь безупречное здоровье – он же спортсмен. После его смерти я обхожу спортзалы стороной, а от слова «фитнес» меня мутит.

Потерпи, дружок, – именно в заблуждениях о подъеме стопы вьют гнезда кроссовки адидас. И мы о спорте. Я не забыла, не думай.

Парадокс – ошибок враг. Мне говорят: можно радоваться футболу, вдувая игру за игрой. Можно усаживаться перед телеком с орехами, женой, пивком, положив на колени пузо, а на пузо – голову карликового пинчера. И сосисками фаланг по подлокотнику кресла – «ну гол! Ну гол же, ну!» вот это круто. И это как раз победа очаровательной фразы «идти на спорт». Сходил в свое кресло – пронаблюдал – в итоге уснул. И снится этому Пете, или Феде, или Максику, что он – самый главный и важный игрок, и Аршавин зыркает в него своими глазами опоссума и дает подачу, и Федя ловит и забивает. И счастлив.

А через секунду Петю-Федю пиздят в душе пятнадцать человек – как пятнадцать подсолнухов в вазе Ван Гога. И Феде уже нечем дышать, и он все заблевал, и мама спаси спаси спаси мамочка, и как же больно, и как же больно, и как страшно страшно, и внутри около сердца что-то рвется, что-то рвется рвется и – я просто хотел играть. Мама, прости, я просто хотел играть в футбол, хотел играть в хоккей, и бокс, и хотел побеждать. Я хотел, чтобы ты гордилась мной. Мне почему-то нечем нечем нечем дышать, нечем вдохнуть, мама. Мама, не бросай меня! Мама, мама, пожалуйста, мама, пойдем со мной, я хороший – я умер, мама – пойдем со мной. Я хороший, я такой спортивный, такой терпеливый!!!! Вдох – выдох – вдох – выдох – вдох – выдох – вдох – выдох – вдох ………………………

Мне говорят: можно радоваться тому, что жив, даже если ты только начал собой историю СПИДа. Мне говорят: можно радоваться, что есть завтра, а я вообще-то не особо уверена, что оно есть. Но все же, может, прав Ходорковский про «праздник спорта», который не стоит отбирать у людей? Может, народ действительно хочет Олимпиаду? Жаль, спросить не у кого. Народ безмолвствует и едет кататься с гор во Францию. И я ставлю своих четырехлетних карапузов на лыжи и, выбирая им шлемы, лыжи и ботинки, шучу: вот оно, рождение будущего лыжного спорта! Вот он, первый день будущих чемпионов мира! И почему-то радуюсь. Искренне.

Ну что, пионеры, идем на спорт?

Журнал «Русский пионер», февраль 2014