Текст книги "Снежный барс"

Наступил ноябрь и прошел дождями и грязью по улицам Москвы. На районе было угрюмо и сыро. Пацаны собирались редко. Все больше по хатам. Красава не приходил. Лежал дома и наблюдал, как работает телевизор, забывая включить звук. Жизнь замерла в нем, как поставленный на паузу фильм. Смотреть дальше неохота, а выключить совсем – страшно. Темнота обрушится, бездонная, ватная, удушливая, и некому пожаловаться, вылить из себя ведра накопившихся слез, некому рассказать, как невыносимо без нее жить, жить, жить, жить. И он лежал день за днем, притянув колени к груди, накрыв ладонями лицо, беззащитный, поверженный любовью мальчик.

Мы познакомились случайно. После больницы мать ожесточилась совсем и грозилась выгнать Красаву из дома. Нужны были хоть какие-то деньги, и кореш дал свою «шестерку» бомбить за проценты.

Я остановила его в районе Таганки. Город он знал плохо, а я еще хуже. Мы петляли, плутали, проезжали нужные повороты. Водил он споро, но не резко. Был немного рассеянным и держался не грубо, но отстраненно. В синем костюме «адидас», черная кепка, на фалангах четырех пальцев левой руки буквы Н.А.Д.Я.

– Наблюдаете за мной? – спросил он.

– Ну а что остается, когда такая долгая дорога?

– Ну да, наверное. Я покурю, ниче?

– Курите. Можно, задам вопрос? – неожиданно для самой себя спросила я.

– Валяйте.

– А вы – гопник?

Он улыбнулся:

– А че, так заметно?

– Да, ну вы одеты соответствующе и ведете себя похоже на…

– Похоже на кого? – прервал он меня.

Мы разговорились. Он был словно замурован в самом себе, но при этом дружелюбен.

– Вы думаете, мы страшное быдло, да? Такие васьки конченые. Ну не без того, конечно. Но пацаны в основном здравые, зачетные.

– А девчонки-гопницы есть?

– Угарный вопрос. Да, есть, конечно. Но они подруги пацанов. Скорее так. Во всяком случае, я другого названия не слышал.

Тем временем мы попали в пробку и намертво встали на Варварке.

– А вы кто?

– Диджей на радио.

– Диджей? Зачет. Диджейка тогда скорее.

Я усмехнулась.

– У вас нет гопниц, у нас нет диджеек.

– А, я понял: девушка-диджей.

– Ну как-то так.

– Я люблю эту церковь, – внезапно сказал он, когда мы поравнялись с храмом Георгия Победоносца на Псковской горке.

– А хотите, зайдем? – сказала я, удивившись своему предложению.

– А и вправду, давайте прошвырнемся. А то сидим в этой консерве уже час с гаком.

В храме, кроме нас, никого не было. Он перекрестился и прошел в глубь. Маленькая, намоленная, не туристическая церковь. В ней было отрадно.

Я стояла и вдыхала запах стен, икон и свечей. Он подошел ко мне.

– Хорошо здесь.

– Очень.

Его глаза были совсем голубыми и блестящими. Еще немного, и я бы подумала, что он плакал.

Мы доехали, и он оставил мне свой номер.

– Спросите Красаву. Это мое погонялово, – пояснил он, заметив мое удивление.

– Красивым был… когда-то, – хохотнул он. – До скорого.

Я позвонила ему в декабре. Отчего-то вспомнила симпатичного парня с хорошей широкой улыбкой и именем Красава и позвонила.

– Я уже не бомблю. Завязал. Достали пассажиры. Вечно куда-то им надо и чем-то всегда недовольны, – на полном серьезе сказал он.

– Может, встретимся просто так, кофе выпьем? – предложила я.

– С гопником кофе пить тот еще кайф, – пошутил он. – Лады, встречаемся на Варварке.

Мы встретились у входа в церковь. Он ждал меня, привалившись к стене, и держал длинную красную розу. Увидев мое выражение лица, поспешно сказал: «Да ничего такого. Просто чтоб вам стало приятно». Мы выпили кофе, заскочили в храм и разбежались в свои жизни. В ту нашу, предпоследнюю, встречу он назвал мне свое настоящее имя.

– Странные у нас отношения, скажите? – Он возвышался надо мной, чуть покачиваясь с пятки на носок. – Такие разные люди, но приятные друг другу.

– Самой странно, – улыбнулась я. – Мы действительно разные, но вы какой-то очень славный.

Мы расхохотались.

– Еще бы я был не славный, – сказал он.

Тридцатого декабря он позвонил сам.

– Сегодня ночью я уезжаю в Питер. Насовсем.

– Вы переезжаете?

– Можно и так сказать. – Я слышала, как он улыбнулся. – Хочу попрощаться.

– Да бросьте вы: Питер теперь в четырех часах езды. Все стало близко.

– Вы заняты?

– Для вас выкрою время.

– К Победоносцу на Варварку?

– Нет. Сегодня приезжайте ко мне на работу. У меня неделя предновогодних эфиров. Никак не вырваться в город.

Он приехал на радио. Уже с традиционной красной розой на высокой ножке. Видно было, что в новой обстановке он чувствует себя неловко и скованно.

– Да бросьте, Слава, у нас здесь все по-простому. Не сложнее, чем у вас на районе, – ввернула я.

Он оценил и улыбнулся.

Сели в кафе на первом этаже.

– Мы больше не увидимся, – сказал он.

– Почему?

– Меня завтра убьют.

Я оцепенела. Он положил ладонь на мою руку.

– Знаете, наверное, я не там, где надо, родился. Не у тех. Всегда чувствовал себя чужим и дома, и с пацанами. Короче, везде. Хотя виду, конечно, не подавал. Только с одним человеком был собой. А так всегда знал, что живу поперек себя. Жаль, ничего не делал, чтобы что-то изменить. А теперь уже поздно. В чем-то главном мне точно не свезло. Но что есть, то есть.

Я молча слушала его и не понимала, что делать.

– Слава…

– Подожди, щас доскажу, немного осталось, – он невольно перешел на «ты». – Можешь сделать для меня одну вещь? – видно было, как отчаянно он смущается.

– Конечно. Какую?

– Поставь завтра вечером в своей программе мою песню.

Он вытащил диск.

– Записал как мог, но вроде ниче вышло.

Я кивнула. Поставлю.

– Спасибо тебе. Хоть было с кем поговорить, напоследок душу отвести. Ты хорошая. Девушка-диджей.

Он обнял меня, и я изумилась тому, как бережно и мягко он это сделал.

– Ну, я пошел. Удачи не желай. Ее точно не будет.

Я так до конца его и не узнала. Не успела. Стояла в фойе и смотрела, как он уходит. Почему я не задержала его? Почему не сказала, что в моей отшлифованной, цивильной, столичной жизни мне будет его не хватать? Я ведь точно знала, что буду тосковать по нему. Почему я не призналась в том, что тоже благодарна ему за эту встречу, которая так сильно отличалась от всех остальных, по сути, поверхностных и формальных?

Я стояла и молча смотрела ему вслед. У выхода из телецентра он обернулся, зачем-то снял с головы кепку и по-мальчишечьи помахал мне. Он знал, что я не ушла и провожаю его.

Тридцать первого декабря в девять утра он сошел с поезда Москва – Петербург. Они встретились с Надей и вечером поехали обратно на вокзал. Насколько я понимаю, он, как мог, все спланировал и до последнего надеялся, что им повезет.

Его пасли от самой Москвы и дали возможность последней встречи. Зачем им было дразнить его? К чему была такая жестокость? А может, Костя надеялся, что Красава все-таки не рискнет найти Надю? Но он рискнул. Умирая от жажды, глупо отказываться от глотка воды, даже заведомо зная, что он последний. На вокзале его встретили заточкой в сердце.

В 23:5 °Cлавка упал на перрон и больше уже не поднялся.

В 23:55 я поставила диск и услышала:

 
Я улетаю высоко.
Из вен бежит парное молоко.
Ищи меня на краю земли.
Самый красивый гопник умирает в нули…
 

Он и был.

колумнист

1

Лившиц не тянул. В том смысле, что язык письма у него был поганенький, интересы давно сосредоточились на суммах гонораров, а смысл и надобность написанного он, между нами, игнорировал. Стиль же подтаскивал у коллег, притом ненавидя их публично. Фактический материал хапал обоймами из Всемирного Болота, не снисходя до значка копирайта. В общем, неудивительно, что Лившица уволили. Произошло это в мае. Вовсю цвела сирень, кинотеатр «Октябрь» светился неоном и прятал в своем намоленном древнем зале целующихся. Москва утопала в летних террасах, пружинила лоферами влюбленных в себя юношей и брызгалась ароматами женских парфюмов.

Лившиц цедил пиво, наблюдал все это великолепие и захлебывался желчью. Ему было обидно. Обидно вдвойне оттого, что уволила Машка Полуэктова. Та самая Машка, которая бегала за ним все пять лет университета и от которой он сначала отмахивался, а на третьем курсе снизошел и полгода имел отношения.

– Сашка, да ты пустой! – воскликнула она в одно пасмурное питерское утро. – Ты же ничего не знаешь, оказывается! Ты вор, да еще злой на весь мир! – кричала она, натягивая оранжевые трусики, вынырнувшие из правой штанины «дизеля». – Я ухожу! Какая я была дура!

Лившиц лежал в постели и с ленцой пускал дым ей в спину:

– Вали, вали. Вернешься.

Машка уже рванула входную дверь, но внезапно повернулась к нему и резанула как-то глубоко и взаправду:

– Ни-ког-да.

Он похолодел, но быстро забыл, а к полудню того же дня весело трепался об ее уходе в студенческом кафетерии. Делали ставки на возвращение. Продули все – она действительно не вернулась. Ни через день, ни через год. Никогда.

И каково было удивление Лившица, когда он встретил ее в помпезном кожаном кабинете главного редактора топового российско-американского журнала.

– Машка! Во дела! – вырвалось из подстертого временем Лившица. – Никогда б не подумал, что ты станешь такой крутой!

Она смерила его взглядом, помолчала и повторила:

– Никогда?

И что-то было в ее тоне такое, что Сашка осекся и подобрался. Весь день он промаялся в догадках и только потом, за ежевечерней выпивкой, вспомнил вдруг, что это было то же самое «никогда», которое врезалось ему меж бровей в их последнее утро. Так же произнесенное. А последующее:

– Я прочитала ваши статьи. Испытательный срок – два месяца. Оклад на первое время 30 тысяч. Устроит? – добили Лившица окончательно.

– Да, – ответил он.

И она мгновенно потянулась к селектору:

– Катя, проводи, пожалуйста, нашего нового сотрудника.

И потекли будни. Лившиц был далеко не наивен, чтобы надеяться на дружбу или ностальгическую встречу после первого ледяного ушата. Да и поводов не было. Маша приезжала в редакцию пару раз в месяц. Остальное время носилась по Европе и всему миру в поисках интересного. И находила. Журнал высоко котировался и намекал на долговечность. Пару раз они столкнулись в паркинге. Она еле заметно кивнула и унеслась в своем седане, обдав Лившица акустикой подземного гаража.

…А еще он говорит – когда ухаживаю за тобой, я как слон в посудной лавке. И это правда – я так нелепо и громоздко себя чувствую. Эти откровенные признания в компаниях… Вроде с открытым забралом, и вспоротая тайна теряет сокровенность, но, посудите сами, если разобраться – говорю дико откровенные вещи, подставляю свое имя. В общем, ужас. А что делать, не знаю. Тоскую очень. А когда встречаемся, изумляюсь – так нелепо влюблена? Чушь какая. Конечно, нет. Потом расстаемся, час дышу великолепно и свободно, а потом тоска по тебе накрывает с новой силой… Все приметы влюбленного. И так все банально – ты замужем, сын, дом, работа. Как несуразно влипла, а…

2

Работа Лившицу не нравилась. Не в том смысле, что плохие условия, а просто все было лень. Как в анекдоте про пожарного – нашел новую работу, все замечательно: и зарплата, и новые товарищи, одно огорчает – на пожары ездить надо. Лившиц откровенно маялся за монитором лэптопа, вставал, садился, звонил, пил пиво, потом вино, следом коньяк для вдохновения, забивал в итоге на работу вообще, выбегал в вечерний Арбат и там шлялся до полуночи.

Начиналась весна. В меру скользко, загулы в пятницу, пара необременительных обыкновенных постелей, измученные материалы, зарплата в хрустком стерильном конверте, мартовское солнце. Он просыпался ночью и томился в ожидании утра. Утром ждал вечера.

В апреле, когда она вызвала его, Лившиц почуял неладное, но даже обрадовался. Приключение, и, кроме того, можно пообщаться с некогда близкой подругой.

– Я уволю вас. Через месяц. По истечении испытательного срока. Ваши материалы неинтересны, темы высосаны из пальца, язык беден. Не цепляет. Зачем вы вообще пишете? Ради денег?

Он молчал и улыбался.

– В общем, Саша, мне неловко отчитывать вас. Мы взрослые люди. Работаем на журнал. То, что вы предлагаете, – его не устраивает.

Лившиц вздрогнул, услышав резкий телефонный вызов. На ее столе заерзал красный телефон. Она потянулась к нему и, ответив, поднялась и подошла к окну.

Лившиц впился взглядом в ее прямую спину, спустился ниже, потом перевел взгляд на стол и в куче бумаг и папок увидел вдруг крошечную стальную флешку с черной аккуратной гравировкой «ТЫ». Зачем он взял ее – моментально и без раздумий – сам не понял. Может, сработала подспудная зависть и желание подсмотреть, что у нее там сейчас внутри? У нее, ставшей изумительной, сексуальной, успешной женщиной. Он-то помнил ее, задрипанную, стоящую в курилке университета, благоговейно внимающую его прокуренным поцелуям и обветренным рукам.

Флешка моментально стала теплой в его взмокшей ладони. Он смотрел на Машу, воркующую у окна, и чувствовал, как теплый страх заливает грудь и поднимается по шее к щекам. Положить обратно? Ведь еще не поздно. «Верни на место, ну!» – говорил он себе, продолжая сидеть и замороженно смотреть на ее спину.

– Извините. – Она вернулась к столу. – Давайте-ка встретимся через месяц, в мае как раз истекает ваш испытательный срок. Может, что-нибудь изменится? – Она впервые улыбнулась. – Все возможно, правда? – И неожиданно добавила дурацкую странную фразу: – Чудо всегда возможно.

3

…Сегодня ты не ответила на мой звонок. Наверное, была занята. Может, не слышала. Но не перезвонила. Ты даже не перезвонила, и я мучаюсь весь вечер, и впереди ночь, и я все думаю, ну почему именно ты и именно я? Так хочется выдавить окно лбом. Второй раз звонить – убийство. Может, решиться на повторный звонок?.. А если опять не ответишь?

…Знаешь, почему я люблю всю вместе взятую классику? Фугу ля минор Баха, реквием Моцарта, Второй концерт Рахманинова, Паганини, Дворжака? Почему не могу остановиться, когда слушаю их? Стоит мне только услышать чардаш в Будапеште, баркаролу в Венеции, заурядного французского шансонье в Марселе – и я застреваю в них на весь вечер, а то и на всю ночь. Я могу жить вечно в этих повторах, в этих фантазиях, в этих хитросплетениях алогичности. Знаешь, почему так? Почему я не могу уйти? Я становлюсь платонически неуязвима. Музыка успокаивает. Когда я растворяюсь в ней, я чиста. Я не могу позволить себе стать неинтеллигентной, невоспитанной, похотливой, грязной. Не могу позволить себе навязываться. Я такая внешне выдержанная, такая железобетонная, кому в голову придет, что я уже на грани? Я в отчаянии. Я не хочу ничего. Только видеть тебя. Пить тебя. Твои скулы, гримасы, кожу, рассматривать вены на кистях рук, улыбку. Как ты ходишь, поворачиваешь голову. Я шпион, я партизан, нелепый в своих проявлениях.

…А кто сказал, что ты должна поднимать трубку? Кто сказал, что ты должна хотеть снять трубку? Господи, как же все это нелепо: я взрослая женщина с безупречной репутацией и громкой карьерой, абсолютно стерильная в личных отношениях, и ты такая же взрослая женщина, влюбленная в своего мужа, боготворящая свою семью. Когда на моем столе появляются твои удивительные фотографии, я изучаю их, часами пытаясь понять, как в тебе сочетается незаурядный фотограф, с абсолютно мужским взглядом на мир через объектив, и стопроцентная нежная женщина. Это сводит с ума.

В редакции было тихо и пусто. Лившиц сидел и таращился в монитор. Он в буквальном смысле не знал, что делать. Правильнее всего было забыть прочитанное и уничтожить, либо подкинуть Маше украденную флешку. Но шок был еще столь велик, что на действия не хватало сил.

В итоге Лившиц уснул. Да, именно отрубился, положив голову на клавиатуру.

– Саша, вы почему здесь? – Она стояла над ним, держа в руке ключи. Лившиц вскочил и, загородив собой компьютер, растерянно и даже как-то нежно со сна вытянулся перед ней.

– Уснул… Черт.

– А… – выдохнула она. – Ну, до свидания.

Он смотрел ей вслед и еще секунду был готов кинуться, обнять ее и сказать какие-то слова, отдать флешку и пригласить выпить. Да мало ли чего еще!

Но тут она остановилась повернулась и расстреляла его в упор:

– Послушайте, Лившиц. Вы правда плохо пишете. Точнее, пишете пусто. Вы пустой человек. Вторичный какой-то. Не горячий, не пылкий, не интересный. Именно в этом проблема. Вот поэтому вам и не о чем писать. Извините за откровенность… Спокойной ночи.

И пошла. Он задохнулся от обиды. И тут понял, что сделает. Лившиц выдрал флешку из гнезда компьютера, схватил куртку и, хлопнув дверью, скатился в ночной город.

4

Утром он записался к ней на прием. Это оказалось сложнее, чем он думал. Три дня ее вообще не было в редакции – поездка во Францию, интервью Депардье в его знаменитых виноградниках, оттуда в Венгрию на съезд, потом Москва и книжная ярмарка, потом Марсель, Барселона. В общем, надо было ждать. Ждать без малого месяц. Не зря, догадался Лившиц, она так загодя его вызвала. Знала, что времени больше не будет. А там и увольнение. Ладно, решил он. Подожду. Заодно подготовлюсь как следует к встрече. Она будет поинтересней, чем предыдущая.

Теперь его не было видно нигде. Ни в курилке, ни в кафе, ни в барах по вечерам. После рабочего дня он ехал домой, открывал компьютер и к часу ночи, счастливый, выжатый работой, серый от дыма и коньяка, валился в постель. Последний раз он был так же счастлив двадцать пять лет назад, когда отец взял его на рыбалку и это стало их первым и единственным путешествием. Отец тогда долго упирался, не хотел брать с собой. Мать упрашивала, а Сашка подслушивал под дверью кухни, вдыхая клубы никотина из-под щели на полу. Подслушивал и обижался, чувствуя себя обузой. Мать все же уговорила, и они с отцом отправились вместе. Ехали долго на отцовом «запорожце» в дебри под Иркутск и там разбили лагерь. Все, что осталось в памяти, – рой комаров, проливной дождь все три дня, отцова рубашка, мокрая, но почему-то теплая, и ощущение безграничного счастья.

Надо признать, когда-то Лившиц был вполне одержимым человеком. Что случилось с его душой, талантом, куда делось юное, рвавшее его на части желание жить и выражать себя в этой жизни, сказать сложно. Может, замылил себя, может, просто не повезло. Но как-то все не заладилось. В свои сорок два он был одинок, падок на глянцевые обертки жизни, нищ, однообразен и претенциозно скучен.

Машина тайна преобразила его. Он будто опять стал смазливым, остроумным юношей-студентом филфака питерского универа, с бойкими язвительными сочинениями и меткими комментариями в адрес однокурсников. В редакции его не узнавали. Катя – Машина секретарша – даже увлеклась им. И всякий раз после его визитов: «ну что, Катюша, не вернулся наш ослепительный редактор?», подбиралась вся в иссиженном креслице и так застывала с пунцовыми щеками.

А Лившиц, меж тем, творил. Творил, сияя над своим монитором. Когда он шел к своему рабочему месту, от него прямо-таки шел пар, обволакивая сослуживцев и волнуя их молекулами непривычной атмосферы. Ведь всем известно, как действует на других особо заряженный человек. Энергия – штука материальная, способная равно как уничтожить, так и воскресить находящегося рядом. К тому же невидимая. Что втройне опасно.

Так пришел май. А с ним вернулась и Маша.

…Сегодня ты была рада мне! Рада мне! Рада! Рада! Мы встретились у Бори. Он, собака бешеная, стал подтрунивать надо мной. Тоже мне, друг! Ты, разумеется, ничего не заметила и не заподозрила. А Борька заливался соловьем – какие вы красивые, девчонки, как вам весело и хорошо вместе! И никто вам не нужен! Ты даже подыгрывала ему, подмигивала мне и хохотала. «О да, Борис! Ты прав! Нам вы, мужчины, абсолютно ни к чему!» Я натянуто улыбалась и давилась джином, а вас все несло и несло по этой скользкой теме. И казалось, что у меня все на лбу написано, как у индейцев племени навахо. А ты посматривала на меня время от времени и будто изучала.

Может, ты все чувствуешь? Может, потому чувствуешь себя неловко? Ты же такая чуткая и непостижимая. Мне постоянно кажется, что ты всех обманываешь, что ты не такая девочка вовсе, какой хочешь казаться. Что в тебе черное море трагичного, и я рою следопытом, чтобы найти подтверждение своим догадкам. Все рою, и рою, и рою… Все рою, и рою… И придумываю, и обманываюсь, и безысходность такая… Боже, за что мне это… за что мне такое… счастье…

И я такая дура, такой нелепый стратег! Постоянно придумываю что-то. Вот, решила не общаться с тобой. Вообще. Мне после наших встреч становится невыносимо. Решила не общаться, а тут случилась эта прекрасная выставка, и мы о ней писали, и попасть туда простому смертному было нелегко. И ты звонила мне часто, и мы как-то сблизились (чудовищное в моем случае слово!) в те две недели. И я, конечно, тебе нравлюсь, мы так здорово понимаем друг друга, и все как-то получается легко и двигается на полунамеках. И все это здорово, если бы я не была таким уродом, таким чудовищем… Ну почему, почему нельзя просто дружить с тобой?! Просто звонить, просто болтать, почему, черт возьми, меня раскатывает как блинчик по сковороде, почему во мне это чувство, это неистребимое желание? Почему я хочу тебя? Почему во мне разрушена межгендерная граница? Почему в моем сознании одновременно действуют запрет и вожделение? Назвать это прихотью? У меня нет времени на игрушки, я не развлекаюсь чувством к тебе. Я построила идеальный мир, мне в нем далеко не скучно, и на подобные развлечения уж точно нет времени. Назвать это похотью? Ну нет. Был Костя. Я любила его, но все закончилось. И после Кости не было никого. Но даже в лучшие годы наших отношений я не испытывала к нему того, что чувствую к тебе. И все это не про секс, а как-то глубже.

Так вот, я решила с тобой не общаться. На звонки и сообщения не отвечала. И так происходило долго. Потом узнала, что ты в больнице. Тотчас набрала – на другом конце провода гул голосов, смех и ты: «Ой, Маша, ты куда пропала-то? Я себе места не находила, с тобой все в порядке?» – «Да. А ты как? Боря сказал, в больнице лежала?» – «Ай, да ерунда. Все уже нормально». И гудки. Перезваниваю. «Мы тут в Клайпеде, связь плохая, Машка, давай к нам! Не можешь? Жаль. Ну ладно, не буду отрывать от дел. Вернусь, созвонимся! Береги себя. Чао!» Какао, блин. Моя молчаливая неприступность оказалась пшиком. Пш-ш-ш! И всё. Так всегда бывает, когда один не придает ровно никакого значения общению по сравнению с тем, кто буквально тает от него. Сижу, смотрю в стену и не хочу ничего.

5

Было странно: Лившиц ждал Машу сильно, но, узнав о ее возвращении, даже расстроился. Вот он момент, момент действия, а он как-то слишком крепко привык к своему новому распорядку. Рабочая рутина впервые радовала его. Хотелось домой, писáть и быть одному. К Лившицу вдруг вернулась сладость одиночества, спутник любого творчества.

– Саша! Здравствуйте! Вы записались ко мне на прием. Завтра, если не ошибаюсь?

Они все так же неожиданно встретились в паркинге. Лившиц обернулся, и сердце ухнуло в колени: она стояла перед ним, такая беззащитная, такая весенняя и красивая. Несомненно, влюбленная. Это было видно по глазам, а глаза эти Саша помнил ой как хорошо. Может, ну ее, всю эту затею, гадкую и нечистоплотную? Ему стало жалко ее, по-настоящему жалко.

– Да, завтра, – ответил он.

– До завтра, – скаламбурила Маша, и они разошлись по своим спящим в ячейках бетона железкам.

Утром он нервничал и злился. Пришел рано и хмуро сел напротив Кати. Молчал и мял в руках глянец файла.

– Сашенька, проходите, – пропела секретарша.

Рванул дверь и прошел к ней, прямо сидящей в начале своей взлетной.

– Я вас слушаю.

– Я хотел бы вести колонку. Ежемесячный авторский текст. На месте слóва редактора.

– Слова редактора? Почему именно там? – она удивленно крутанула карандаш меж фаланг большого и указательного левой. – И на какую тему?

– Место хорошее. Мне нравится. Тема – любовь, – рубанул Лившиц.

– Неожиданно.

– Первая готова. Принес показать.

– Давайте.

На ватных коленях он шагнул к ней.

Вообще говоря, Лившиц был не скотина и не подлец. Что случилось с ним, что сделала ему эта вполне безобидная женщина, с которой он был близок сто лет назад, за что он так зло и расчетливо мстил ей, влюбленной в него когда-то и сильно переживавшей тогда свое разочарование? Кстати, может быть, именно ее разочарование в нем и подтолкнуло его к изощренному насилию. И, конечно, ко всему этому примешивались вполне конкретная зависть и уязвленное самолюбие.

Она быстро глянула на него и вытащила из файла печатные листы.

– А почему от моего имени?

– А вы читайте, Маша. Читайте, – сказал Лившиц и без спроса опустился в не предложенное кресло.

Он видел, как она побледнела, видел, как замер в ее руках карандаш, который она машинально крутила, как запульсировала продолговатая жилка на лбу, а потом она подняла глаза, и окаменевший в кресле Лившиц увидел взгляд сбитой секунду назад птицы, которая еще не осознает, что это конец, но по венам уже бежит необратимый холод смерти. Он сидел и отчаянно жалел о том, что сделал. Стыд распирал его изнутри. Быстро скапливалась слюна, глотать ее было тяжело. Желание отмотать все назад, исправить, уничтожить совершенную низость звенело в нем колоколами. И в то же время он понимал, что сделанное не изменишь, и тоскливо предчувствовал грядущее барахтанье в муках совести. Кроме того, ему нравилась получившаяся работа. Машины влюбленные записки дали хороший импульс, а его, Лившица, легкий и цепкий почерк сделал их литературными. Текст получился живым и пылким.

– Вы уволены, – сказала она. – Идите вон.

Лившиц встал. Гнев поднялся в нем до краев. Стараясь не расплескать его, Лившиц, аккуратно переступая, дошел до двери и сказал: «До свидания, Машенька. Удачи вам и большой взаимной любви». И, наигранно помедлив, добавил: «Флешку оставлю в приемной у Катерины. Пока-а», сладко улыбнулся и закрыл дверь.

6

Машин текст появился через две недели. Первые дни после катастрофы Маша все делала механически, постоянно ожидая известия о том, что ее сокровенное взломано, растоптано и предано публичному бичеванию. Но постепенно она привыкла к состоянию быть начеку и даже стала забывать. Будь что будет, периодически думала она, сидя перед экраном телевизора с бокалом вина. Ну расскажет, ну все вскроется, ну уволят, ну выгонят отовсюду, ну уеду. Сначала в Таиланд на ретрит, потом метнусь в Африку. Через год осяду в Лондоне, буду писать что-нибудь. Постепенно жизнь так или иначе восстановится. Но сердце весило тонну, и уговорить себя, тем более убедить, что потерять имя и репутацию – так непросто заработанные – будет легко, она не могла.

Позвонил, конечно же, Борька.

– Кто слил? – первым делом спросил он.

– Лившиц.

– Как?

– Украл флешку.

– Пидорас.

Борька замолчал.

Маша практически видела, как на другом конце телефонной связи Борис потирает ладонью лоб – его коронный жест.

Одновременно закурили.

– Борь…

– А?

– Прости меня.

– За что, дуреха, за что простить?

– Ну все это так гадко, так мерзко выглядит…

– Брось, Маш. Ты прекрасно знаешь, что я наглухо по женщинам и других вариантов не понимаю. Но ты мой друг, и я тебя люблю. Так что хватит нести порожняк, а.

Замолчали.

– Борь, что делать-то?

– Ох, не знаю… В редакции полный шухер. Люди в шоке, конечно. Сегодня утром появилось в сети. Причем этот подонок, кроме слива в сеть, сделал рассылку каждому, чтобы, так сказать, не пропустили хит сезона.

– Борь, что мне делать?..

– Не знаю, Машка. Надо думать. Я сдутый сейчас вообще. Ни черта пока не понимаю.

– А она, думаешь, знает?

– Вика?

– Да.

– А тебе не похуй? – вдруг взорвался Борька. – Вика-шмика! У тебя карьера рушится, а ты «Вика знает, Вика знает». Да похер, знает она или не знает. Вот Гамбридзе точно знает. И этого достаточно. Ты прекрасно понимаешь его реакцию. Это же типа каминг аут! И кого!! Главреда «Ценностей». Ужас…

– Если Вика знает, – это конец.

– Маша, ты реальная дура. Правда. А Вика твоя знает. Звонила мне. Узнавала твой адрес. Идиотки.

И Борис яростно отключился.

Где ты, мой Бог? Ты оставил меня или притаился и смотришь? Осуждаешь или жалеешь? Защищаешь или отвернулся? Что мне делать теперь – маленькой девочке, запертой в клетке своего позора, замурованной в подвалах своей крепости? Что мне делать теперь со своей разрушенной жизнью? Где взять силы? Где обрести мужество? Как справиться с этим? Что мне делать, Боженька?

Девочка моя, я люблю тебя так же, как любил, и буду с тобой до конца. До самого конца буду с тобой. Тебе придется тяжело. Твой прежний мир разрушен. Ты стоишь на высокой стене, и копья будут лететь в тебя, беззащитную, и ранить твою душу. Люди черствы и жестоки. Они будут бросать в тебя камни. Будь готова к этому. Но не все. В мире больше хороших людей. На них опирайся, их слушай, к ним иди. А я – твой Бог – и я им останусь, и ничего не изменилось между нами. Ибо помыслы твои чисты, моя девочка, и ты не совершила ничего страшного. Любовь, Машенька, не знает ни имен, ни тел, ни стыда. И самый большой грех – ложь самому себе и гордыня. Самое ужасное – жить не свою жизнь. Иди на свет и храни лицо. И да пребудет с тобой милость моя и прощение мое.

Вика приехала вечером.

В принципе, Маша уже была готова ко всему. Две недели, с момента увольнения Лившица до его сегодняшней выходки, она мучилась в ожидании. Теперь все самое страшное наконец случилось, и ей стало даже как-то легко. Ну что же, все тайное всегда становится явным.

Сели в кухне.

Долго не решалась посмотреть Вике в глаза. Потом превозмогла себя и решилась.

Вика смотрела в упор, расстреливая прямым взглядом. Выдержать его было сложно. Но в Маше поселилось непробиваемое спокойствие. Она вдруг поняла, что выдержит, выдержит все.

– Извини, что втянула.

Молчание в ответ.

– Наверное, мне следовало быть осторожней.

Молчание в ответ.

– Прости меня, ради бога. Я просто не знаю, что теперь делать.

Молчание в ответ.

– Я люблю тебя.

– Ты понимаешь, что жить здесь нам не дадут? – ответила Вика.

7

В Аргентине они провели первое лето. Жили так, будто до этого лета ничего другого не было. Будто они всю жизнь были вместе. Мозаика непостижимым образом склеилась в законченный витраж. Ни отнять, ни прибавить. Осенью переехали в Марракеш. Вика фотографировала. Журналы покупали снимки. Ванюша, сын Вики, на следующий год должен был пойти в школу, и они планировали осесть во Франции.

Однажды утром Маша взяла Ваньку и вышла в город погулять до завтрака. Они шли по огромной рыночной площади, улыбаясь марокканцам, приветствуя уже знакомых торговцев.

– Ванька, кофе маме принесем?

– Конечно, – кивнул он.

Они зашли в уличное кафе, подошли к барной стойке, и Маша внезапно увидела Лившица. Ее будто ударило в грудь. Спазмы сжали горло и опустились под ребра. В первую секунду Маша хотела убежать и забыть то, что сейчас произошло, но замерла, понимая, что ни за что не уйдет.