Текст книги "Забытая сестра, или Письмо на чужое имя"

Диана Чемберлен
Забытая сестра, или Письмо на чужое имя

Diane Chamberlain

THE SILENT SISTER

Copyright © Diane Chamberlain, 2014

This edition published by arrangement with Writers House LLC and Synopsis Literary Agency.

© Халикова Д., перевод на русский язык, 2016

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

* * *

Пролог

Январь 1990

Александрия, штат Виргиния

На лесной тропе, бегущей вдоль реки Потомак, целый день останавливались люди. Укутанные в парки, замотанные в шерстяные шарфы, они, словно желая согреться, теснее прижимались друг к другу и, крепче стискивая кто ладошки детей в теплых варежках, кто поводки собак, всматривались в цветное пятно в сером зимнем пейзаже: посередине реки, окруженный льдом, желтел каяк. Прошлой ночью вода была неспокойной – поднимаясь вверх завитками, она боролась со снежным ветром, а когда температура упала и волны застыли, в нескольких метрах от берега, словно в западне, остался этот каяк.

Зеваки увидели его в утренних новостях, но все же им было необходимо удостовериться лично. Он знаменовал собой конец истории, не один месяц удерживавшей их в тисках любопытства. Тогда они с нетерпением ждали суда, теперь же все понимали, что суд никогда не состоится, потому что семнадцатилетняя девушка, семнадцатилетняя – как многие были уверены – убийца упокоилась под твердым покровом льда.

– Легкий же она выбрала себе путь, – говорили одни.

– Но все же умереть вот так – ужасно, – возражали другие.

Они смотрели на каменистый берег реки и думали, что, возможно, девушка положила в карманы по камню потяжелее, чтоб быстрей утонуть. Им было интересно, плакала ли она, пока гребла на каяке по воде, ведь она не могла не осознавать, что конец ее близок. В телевизоре она плакала, это все видели. Актриса, бубнил кто-то, спускаясь вниз по тропинке, – стоять на месте было слишком холодно.

Но одна женщина оставалась на краю тропы несколько часов. Зябко кутаясь в куртку и пряча руки в карманах, она всматривалась в желтое пятно на фоне серого неба и слушала оглушающий шум лопастей над головой. Журналисты с вертолета делали все новые снимки, а столпившиеся на берегу полицейские указывали то в одном, то в другом направлении. «Как же они достанут каяк изо льда, – размышляла она, – и как будут искать под ним тело?»

Женщина опять взглянула на полицейских. Те стояли, положив руки на бедра, словно готовые сдаться. Дело было закрыто. «Пусть бы сдались, – думала она и, плотнее запахивая куртку, с удовлетворением наблюдала, как полицейские, утратив кураж, пожимают плечами. – Пусть достанут каяк изо льда и на том успокоятся».

Закованный в лед желтый каяк еще ничего не доказывает. И они дураки, если полагают иначе.

Часть первая

1

Райли

Июнь 2013

Никогда не думала, что к двадцати пяти годам потеряю почти всех своих родных.

Пока я парковалась у маленького неприметного почтового отделения в Поллоксвилле, в душе вновь ожило чувство горечи. Трехчасовая поездка от моей квартиры в Дархеме, казалось, заняла шесть часов: все это время я обдумывала дела, за которые собиралась взяться, как только окажусь в Нью-Берне, а потом в голову снова вернулись мысли об одиночестве. Но я не собиралась предаваться грусти.

Первое, что мне предстояло сделать, – это остановиться у почтового отделения, расположенного за десять миль от Нью-Берна. Теперь я с полным правом могла вычеркнуть этот пункт из своего списка.

Порывшись в сумочке, я достала белую открытку и вошла в здание, в котором, как оказалось, была единственным посетителем. Мои шаги гулко отдавались в пустом помещении. Я подошла к стойке. Работница почты, темнокожая, с аккуратными афрокосичками, напомнила мне мою подругу Шериз и этим сразу понравилась.

– Чем могу помочь? – спросила девушка.

Я протянула ей открытку.

– Меня привела в замешательство вот эта открытка, – стала я объяснять. – Дело в том, что месяц назад у меня умер отец, а до этого его почтовая корреспонденция приходила на мой адрес в Дархеме. Но тут я получила эту открытку и…

– Мы присылаем их, когда кто-то не оплатил счет за свой почтовый ящик, – пояснила девушка, взглянув на открытку. – Это предупреждение. Если не оплатить счет в течение двух месяцев, мы закроем ящик и сменим замок.

– Да, понимаю, но посмотрите. – Я перевернула открытку. – Здесь указано чужое имя. Я не знаю, кто такой Фред Маркус. Отца звали Фрэнк Макферсон, так что, по всей видимости, карточка пришла по ошибке. Я вообще сомневаюсь, что у отца был почтовый ящик. Тем более в Поллоксвилле, в то время как он живет… то есть жил… в Нью-Берне.

И когда я только привыкну говорить об отце в прошедшем времени?

– Давайте, я проверю. – Работница ушла и вернулась через несколько секунд с тонким фиолетовым конвертом и белой карточкой для документации. – Это единственное, что обнаружилось в ящике, – сказала она, протягивая мне конверт. – Адресовано Фреду Маркусу. Я проверила наши записи, и там значится, что ящик записан на человека, проживающего вот по этому адресу. – Она показала мне карточку.

Почерк, каким была сделана запись, и в самом деле напоминал почерк отца, но вряд ли он был уникальным. Кроме того, имя-то было чужое.

– Адрес правильный, но, наверное, этот человек просто что-то перепутал, – вздохнула я, положив фиолетовый конверт в сумку.

– Хотите, чтобы я закрыла ящик, или заплатите за него? – поинтересовалась работница.

– Не думаю, что я вправе его закрывать, но и платить за него не буду. Так что… – Я пожала плечами.

– Тогда я его закрою.

– Хорошо. – Я была рада, что девушка приняла за меня решение, и улыбнулась: – Надеюсь, Фред Маркус будет не против, кем бы он ни оказался. – Я повернулась к двери.

– Сожалею о вашем отце, – сказала мне в спину девушка.

– Спасибо, – ответила я, не взглянув на нее, но, когда дошла до машины, глаза уже щипало от слез.

По дороге в Нью-Берн я миновала исторический район, где на улицах, окруженные деревьями, прижавшись друг к другу, теснились старые дома, а среди магазинчиков то тут, то там стояли гигантские раскрашенные медведи, символ города. Передо мной на велосипедах проехали двое полицейских, чем слегка подняли мне настроение. Пусть я и не жила в Нью-Берне с тех пор, как уехала в колледж, он все еще ассоциировался у меня с домом – единственным в своем роде и очень уютным местом.

Я повернула на Крейвен-стрит и въехала на нашу подъездную дорогу. В гараже все еще стояла машина отца – ее верх виднелся в одном из разбитых окон. Пока что я не придумала, что с ней делать – то ли продать, то ли отдать на благотворительность. Стоило добавить этот вопрос к огромному списку вопросов и задать его завтра утром юристу, когда я буду встречаться с ним. Лучше всего было бы отдать ее брату – Дэнни давно пора сменить его древнюю рухлядь, – но что-то мне подсказывало, что он откажется.

Нашему старому дому, построенному в викторианском стиле, с большим крыльцом, украшенным белыми перилами и пилястрами, требовалась покраска. Это был для меня единственный дом, где я когда-то жила. Я обожала его. После того как он будет продан, у меня, пожалуй, и не останется повода приезжать в Нью-Берн. Жаль, я не оценила эти кусты роз, когда в последний раз навещала отца. Он умер внезапно, не болел, ни на что не жаловался. И со дня его смерти я приезжала сюда лишь на два дня – организовать кремацию и сделать еще кое-какие дела, даже не помню какие. Хотел ли папа, чтобы его кремировали? Мы никогда не обсуждали с ним этот вопрос, к тому же я была настолько растеряна, когда он так неожиданно умер, что совершенно не могла принимать никаких решений. Хорошо, что со мной был тогда Брайан, он успокаивал меня и помогал мне. Он сказал, что раз моя мать была кремирована, то, возможно, и отец согласился бы с кремацией для себя. Этот довод показался мне здравым. Надеюсь, мой друг не ошибся.

Сидя в машине на подъездной дороге, я думала: а не слишком ли поспешно рассталась я с Брайаном? Сейчас бы мне пригодилась его поддержка. Папы больше нет, а Шериз до конца лета останется миссионером на Гаити. Так что, да, момент я выбрала хуже некуда. Хотя… разве можно подгадать момент для того, чтобы разорвать отношения, которые длились два года?

Едва я выбралась из машины и посмотрела на дом, как на меня снова со всей тяжестью нахлынуло одиночество. Я планировала задержаться здесь только на две недели – убраться в доме, а потом выставить его на продажу вместе с расположенным неподалеку небольшим трейлерным парком отца. Но, взглянув на окна, со всей ясностью поняла, что здесь требуется довольно серьезный ремонт, а если учесть, что отец не любил избавляться от старых вещей, то сроки на все это я себе установила совершенно невыполнимые. Нет, отец не обрастал барахлом из примитивного нежелания с ним расстаться, но он любил собирать разные интересные вещи. У него было несколько шкафов со старинными зажигалками, коллекционные трубки, старинные музыкальные инструменты, не считая миллиона других вещей. И вот от всего этого мне предстояло избавиться. Брайан говорил, что наш дом больше напоминает старый пыльный музей, а не жилище, – и он был абсолютно прав.

Признав очевидное, я все же постаралась не удариться в панику. В Дархеме меня все равно никто не ждал – лето было в полном моем распоряжении. Поэтому я могла никуда не торопиться и остаться здесь на столько, на сколько нужно, чтобы подготовить дом к продаже.

Интересно, удастся ли уговорить Дэнни помочь мне?

Я поднялась по широким ступеням на крыльцо, достала ключ и открыла дверь, она издала звук, до боли знакомый, как голос отца. Перед отъездом, в мае, я занавесила окна, и теперь в гостиной и кухне было темно. Я раздвинула шторы, хватив полные легкие пыльного, затхлого воздуха, наполнившего дом за время, пока он стоял взаперти, включила кондиционер и остановилась посреди комнаты, осматриваясь и прикидывая, как буду здесь все вычищать.

Несмотря на то что у отца имелся настоящий кабинет на втором этаже, он использовал в качестве кабинета и нашу просторную гостиную. Ему нравились столы и уютные застекленные шкафчики. Здесь же, в гостиной, стоял красивый старинный стол с раздвижной столешницей. На дальней стене, рядом с кухней, на специально сделанных стеллажах покоилась папина коллекция классической музыки, почти вся на виниловых дисках, а в специальном шкафу, встроенном в стену, стоял проигрыватель. В северной части комнаты, в застекленной витрине, хранилась его коллекция трубок. Из-за них мне всегда казалось, что в гостиной пахнет табаком, хотя папа уверял, что всё это мои фантазии. У стены напротив стоял диван, мой ровесник, и кресло с мягкой обивкой. Все остальное пространство занимало фортепиано, на котором я так и не научилась играть. Мы с Дэнни оба брали уроки, но ни ему, ни мне это было неинтересно, и родители позволили нам бросить это занятие. Правда, кое-кто говорил: «Они же брат и сестра Лизы, наверняка у них есть талант. Почему вы их не заставите?» Но родители нас все равно не принуждали, и за это я им благодарна.

В столовой меня поразило, насколько опрятнее она выглядела по сравнению со всеми другими домашними помещениями. Отец эту комнату не задействовал, возможно, даже и не входил в нее. Столовая была исключительно маминой вотчиной. В широком антикварном буфете стоял фарфор, вазы и блюда из хрусталя, переходившие в ее семье из поколения в поколение. Всеми этими предметами мама очень дорожила, и поэтому мне будет нелегко от них избавляться.

Я провела пальцами по пыльному буфету: куда ни повернись, повсюду в этом доме я натыкалась на воспоминания, от которых мне следовало как-то уберечься.

Поднявшись наверх, чтобы отнести сумку, я ненадолго задержалась в холле, из которого был выход сразу в четыре комнаты. Первой была спальня отца с большой кроватью, накрытой пледом. Вторая принадлежала Дэнни. Несмотря на то что он не спал в ней с тех пор, как в восемнадцать лет ушел из дома – вырвался, по его словам, – для меня она все равно оставалась его комнатой. Третья была моей. Правда, за те годы, что я в ней не жила, она заметно опустела: закончив колледж, я постепенно вывезла из нее практически все свои вещи – все, что так или иначе напоминало о старшей школе и колледже. Фотографии приятелей, альбомы, диски – теперь вся эта дребедень хранилась в коробке, в моей квартире в Дархеме, ожидая часа, когда я решусь ее разобрать.

Я положила дорожную сумку на кровать и прошла в четвертую комнату – кабинет отца. У окна, загромождая весь небольшой стол, стоял его старый компьютер. В застекленных антикварных шкафах, вытянувшихся вдоль одной из стен, хранились зажигалки «Зиппо», две других стены украшали старинные компасы. Дедушка тоже был коллекционером, поэтому многое из его коллекции досталось отцу, а он, в свою очередь, пополнил ее диковинками, найденными на блошиных рынках. Я знала, что раздвижные стеклянные дверцы шкафов заперты, но надеялась отыскать ключи, где бы отец их ни хранил.

К четвертой стене были прислонены пять скрипок в древних чехлах. Отец сам не играл, но, сколько я себя помню, всегда собирал струнные инструменты. На одном из чехлов, на ручке, был прикреплен ярлык. Я давно его не разглядывала, но и так помнила, что с одной стороны на нем нарисована скрипка, а с другой, вместе с нашим старым адресом в Александрии, написано имя «Лиза Макферсон». Лиза никогда не жила в этом доме.

Мама умерла вскоре после того, как я окончила старшую школу, и хотя я до сих пор не переставала по ней скучать, я привыкла к тому, что ее нет. А вот без папы находиться в доме было странно. Пока я переодевалась у себя в гардеробной, я все ждала, что он войдет в комнату, – нелегко было примириться с мыслью, что этого не произойдет. Я скучала по нашим еженедельным телефонным разговорам; к тому же я всегда могла до него доехать за два часа. С ним было так легко говорить! Я постоянно ощущала его безграничную любовь. Ужасно сознавать теперь, что в мире не осталось никого, кто любил бы меня так же сильно.

Отец был очень неразговорчивым человеком. Возможно даже, одним из самых неразговорчивых людей на планете. Он скорее расспрашивал, чем говорил. Его интересовали мельчайшие подробности моей жизни, но о себе он говорил очень скупо. Я психолог, работаю в средней школе и привыкла задавать вопросы, поэтому мне всегда было приятно, что есть хоть кто-то, кто для разнообразия расспрашивает и меня. Отец был одиночкой. Он и умер в одиночестве – от сердечного приступа на полу в «Фуд лайон». И это беспокоило меня больше всего.

Брайан говорил, что мне, возможно, стоило заказать для отца заупокойную службу, но, если честно, я не знала, кого на нее пригласить. Если у него и были друзья, то я с ними незнакома. В отличие от большинства жителей Нью-Берна, он не состоял в членстве ни в одной из церквей или общественных организаций. И я была уверена, что и брат не придет к нему на службу – его отношения с отцом довольно сильно отличались от моих. Когда, узнав о смерти папы, я приехала в Нью-Берн, я не смогла найти Дэнни. Его друг, Гарри Вашингтон, работающий в полиции, сказал мне, что ходил к его трейлеру, собираясь сообщить об отце, но Дэнни там не оказалось. Машина оставалась припаркованной рядом с трейлером, а самого его нигде не было. Мы с Брайаном даже обыскали ближайший лес. Но Дэнни ориентируется в лесу лучше кого бы то ни было, поэтому неудивительно, что мы его не нашли, – у него там полно своих секретных мест. Зато сейчас он понятия не имеет, что я в городе, так что на этот раз я свалюсь ему как снег на голову. Надеюсь, мне удастся уговорить его помочь с домом. Правда, с трудом верится, что он согласится.

2

Телефона у Дэнни не было, поэтому поговорить с ним я могла, только приехав к его трейлеру, который стоял в самом лесу, на окраине отцовского трейлерного парка, расположенного примерно в 10 милях от Нью-Берна. Длинная подъездная дорога, ведущая к парку, была настолько узкой и лес так плотно обступал мою машину, что я невольно задумалась – как же здесь ездят передвижные дома? Я съехала с дороги и выбралась на тропу, бегущую параллельно ручью. Чуть ниже, с правой стороны, за полосой гравия виднелся парк. Но я свернула налево, на еще более непролазную дорогу, которая как раз и должна была привести меня к трейлеру Дэнни. Я сбросила скорость, но меня все равно всякий раз подбрасывало на сиденье, когда машина наезжала на кочку или ямку.

Наконец я достигла поворота и последний раз свернула налево, углубляясь в лес. Теперь мне предстояло ехать по пешеходной тропе, причем заметить ее мог не всякий, что как раз таки очень нравилось Дэнни. Пока я пробиралась через камни и корни растений, по лобовому стеклу машины то и дело хлестали ветви деревьев. Так что какие-то двести футов пути здесь казались бесконечными.

И вот я заметила впереди блеск металла и морально приготовилась к предстоящей встрече. Каким я сегодня увижу Дэнни? Будет ли он все тем же любящим старшим братом, привыкшим скрывать грусть за улыбкой, или я увижу сердитого, измученного душевными страданиями мужчину, подверженного приступам раздражения? И в том и в другом случае больше всего меня расстраивал тот факт, что, даже будучи психологом, я не могла ему помочь.

Проехав еще немного вперед, я вывернула на поляну, где густые заросли деревьев образовали нечто вроде неглубокой ярко-зеленой пещеры с земляным полом, сплошь усыпанным хвойными иголками, и, с трудом припарковавшись на пятачке между небольшим древним «Эйрстримом» Дэнни, его старой «Субару» и натянутым междлу двумя пихтами гамаком, прихватив из машины сумки с продуктами, направилась к трейлеру.

Брат открыл дверь, едва я приблизилась.

– Привет, Дэнни, – улыбнулась я, вложив в улыбку побольше сердечности.

– Привет, – сдержанно отвечал он. – А я все гадал, когда же ты тут появишься.

Его интонация ничего не выражала, и мне сложно было понять, о чем он думает. Но в глазах играли искорки, что не могло меня не успокоить. Дэнни всегда считался привлекательным парнем, он и сейчас был таким, несмотря на спутанные светлые волосы до плеч, которые с возрастом стали чуть темнее, чем были в детстве. Особенно хороши были светло-голубые глаза, ярко выделявшиеся на загорелом лице. Брат сильно исхудал, отчего щеки казались ввалившимися, однако борода была аккуратно подстрижена, что меня порадовало. В худшие времена она была у него длинной и неопрятной. И именно по бороде с некоторых пор я научилась определять состояние его дел.

– Я приезжала сюда сразу после смерти папы, но тебя не застала, – ровным голосом проговорила я.

– Надеюсь, это не сильно удивило тебя?

Ладно, подумала я, значит, сегодня мы имеем дело с сердитым Дэнни.

– У меня здесь кое-что из еды и сигареты, – вместо ответа на его вопрос сообщила я, показав сумки.

В одной были фрукты: персики, дыня, пинта клубники, в другой – немного сыру, блок «Мальборо» и упаковки с пастой, которую, как я знала, Дэнни любит готовить. Я давно оставила попытки приучить его правильно питаться – гораздо важнее для меня, чтобы он был счастлив. Однако алкоголь я покупать не стала, тем более что была уверена – у Дэнни его и так предостаточно.

Я протянула ему сумки. Он взял их и, сделав шаг назад, позволил мне войти. По старой привычке я чуть было не обняла его, но сдержалась – за долгие годы мы почему-то совершенно перестали обниматься. А ведь когда-то, лет до десяти или одиннадцати, я считала Дэнни своим лучшим другом, несмотря на то, что он старше меня на четыре года. Но его переходный возраст забрал его у меня… и так и не вернул.

– Нам нужно поговорить, – начала я.

– Это обязательно? – спросил Дэнни, и по его тону я поняла, что он догадывается, как много вещей нам предстоит обсудить.

– Обязательно.

С момента моего последнего посещения брата прошло несколько месяцев, и я успела забыть, как сильно трейлер Дэнни кренится набок, когда вступаешь в его тесное пространство, – у меня всегда при этом кружится голова. Между узкой кроватью в одном конце и встроенным столиком с двумя скамейками в другом – не более пяти шагов, но брата это устраивает. Я знаю, что он любит замкнутые помещения. Однажды он признался, что чувствует себя в них в большей безопасности. Хотя он, конечно, не отшельник. Несколько раз, приходя к нему, я замечала следы присутствия женщины – губную помаду на ободке чашки, любовный роман на тумбочке. Дэнни всегда пользовался вниманием слабого пола. В подростковом возрасте многие мои подруги сходили по нему с ума. Так что меня радовало, что он не проводит дни в одиночестве.

Ощущая слабую струйку холодного воздуха от оконного кондиционера, я принялась убирать продукты в холодильник. Не знаю, как Дэнни удалось провести сюда электричество, но благодаря постоянно работающему генератору летом здесь было прохладно, а зимой достаточно тепло. От генератора работал и компьютер – ноутбук брата заметно выпадал из «интерьера» пятидесятых. Дэнни всегда любил технику. Он и теперь целыми днями просиживал перед компьютером, что меня радовало. Я знаю, что он переписывался по электронной почте с некоторыми армейскими друзьями, и, по-моему, это шло ему на пользу. Конечно, мне бы хотелось, чтобы и со мной он не терял связи, но, видимо, все те письма, что я ему посылала, растворились в вакууме.

Я поставила молоко в холодильник и поймала на себе взгляд Дэнни: прислонясь к тумбочке, он наблюдал за мной.

– Брайан с тобой? – спросил он.

– Мы расстались. – Я закрыла дверцу холодильника. – По моей инициативе.

– Если не ошибаюсь, это же о нем ты говорила «единственный»?

Меня немного удивило, что он это запомнил.

– Ну… я думала, он им был, – ответила я. – Прошло три года, как он расстался с женой, но не спешил разводиться. А ждать я устала. – В том, что Брайан любил меня, я не сомневалась, однако наши отношения двигались в никуда. У него было двое замечательных детей, да и жена, как я догадывалась, все еще была ему небезразлична. Я чувствовала себя лишней.

– Мне сразу следовало это понять, – вздохнула я. – Правда, времени понадобилось чуть больше.

– Ну и хорошо, – заключил Дэнни довольно искренне.

– Я думала, он тебе нравится.

– Мне не нравилось, как он тобой управлял. – Сложив на груди руки, брат чуть отклонился назад и окинул меня взглядом. – И знаешь, ты выглядишь замечательно. Как будто избавилась от груза, который тянул тебя вниз.

– Да ладно, – засмеялась я.

Как я могла выглядеть замечательно, когда чувствовала себя такой несчастной? Все же я была тронута. Под суровой и едкой наружностью брата скрывался очень милый человек.

Дэнни вытащил пачку сигарет из привезенного мной блока, достал сигарету и прикурил. Из вежливости он протянул пачку и мне – как если бы я вдруг начала курить с момента нашей последней встречи, – но я покачала головой и села на скамейку возле стола.

Рядом с тумбочкой я заметила прислоненное к стене ружье, с которым Дэнни охотится на мелкую дичь в лесу. Насколько я знала, оно было единственным его оружием, во всяком случае, я на это надеялась. Как-то Гарри Вашингтон сказал мне, что в полицейском участке все считают Дэнни пороховой бочкой. Они с ним оба служили в Ираке, и мне было известно, что Гарри его слегка опекал. А пару недель назад он написал мне, что Дэнни выгнали из его любимого спортивного бара – он там ввязался в драку с барменом, – и теперь, по словам Гарри, брат тусовался в Слик-Элли, в практически заброшенной бильярдной, при виде которой у меня мурашки бегут по спине, даже если я просто проезжаю мимо.

Я опять бросила взгляд на ружье. Мне не раз приходилось бывать свидетельницей внезапных приступов ярости брата, но я не столько боялась, что он кого-то порешит, сколько опасалась, что он навредит себе. Его все еще мучили боли в раненой ноге, из-за которой он вернулся с войны в Ираке, но одолевавшие его психологические проблемы были намного серьезнее. Хотя, сказать по правде, он и на войну уходил не в лучшей форме.

– Как у тебя дела? – спросила я, взглянув на Дэнни.

Он глубоко затянулся и выпустил из ноздрей две струйки дыма.

– Хорошо, – кивнул он.

Присев на скамью напротив, он отодвинул ноутбук и стряхнул пепел в крышку от банки.

– Ты принимаешь лекарства? – спросила я напрямик.

– Отстань, сестренка, – отмахнулся Дэнни, и я поняла, что не принимает. Он ненавидел все те лекарства, которые прописал ему психиатр.

– Ладно, проехали. – Я сложила руки на столе, точно приготовилась открыть собрание. – Итак, – сказала я, – как ты, возможно, знаешь, меня назначили исполнителем папиного завещания. В Нью-Берне я пробуду около двух недель, пока до конца не разберусь с его… имуществом. – Это слово непривычно прозвучало в связи с отцом; Дэнни же издал странный горловой звук. – Ты, кстати, можешь забрать его машину. Ей всего несколько лет и…

– Не нужна мне его чертова машина.

– Хорошо. – Я решила на время отступить, разберусь с этим позже. – А что насчет дома? Думаю, нам стоит его продать. Или, может быть, ты захочешь в нем жить, если?..

– Нет, спасибо. – Дэнни опять глубоко затянулся и, прищурившись, посмотрел на меня так, словно я оскорбила его этим предложением переехать в дом нашего детства. – Можешь решать все сама. Все, что угодно – и насчет дома, и насчет всего, что в нем есть… Мне важно лишь, чтобы кусок земли, – он показал на пол, – вот этот, который сейчас под нами, был моим навсегда.

– Нам придется продать парк, – ответила я. – Но не думаю, что этот кусок земли технически является его частью.

– Не является, – Дэнни помотал головой. – Он сам по себе.

– Ладно. Тогда я поговорю с адвокатом насчет того, чтобы эта земля отошла тебе. Пойдешь со мной завтра? К адвокату? Мне бы хотелось, чтобы ты знал, что…

– Нет, – отрезал Дэнни.

Я нисколько не удивилась и только кивнула – возможно, так даже к лучшему. Дэнни бы все лишь усложнил – либо разнервничался бы настолько, что не смог бы усидеть на месте, либо вообще выбежал бы из комнаты. Мой брат непредсказуем.

– Хорошо. – Сигаретный дым начинал действовать мне на нервы, и я разогнала его рукой. – Дом нужно освободить от вещей, прежде чем я выставлю его на продажу. Поможешь мне? Не вещи таскать, а разобрать все и…

– Почему бы тебе не нанять кого-нибудь, кто все это вынесет? – Дэнни снова стряхнул пепел на крышку.

– Потому что… так не делается. – Я снова отогнала рукой дым и слегка наклонилась к брату: – Послушай, Дэнни, мне нужна твоя помощь. Может быть, сделаешь это для меня? Не для отца – для меня. Сама я не справлюсь со всей этой кучей работы.

Дэнни поднялся и, пройдя к раковине, затушил под струей воды сигарету. Я знала, что задела его за живое, попросив за себя, а не за отца.

– Все так запутанно, – пробормотал он.

– Что?

– Да все.

Я попыталась представить, что творится у него в голове. Однажды, во время нервного срыва, когда Дэнни был особенно уязвим, он признался, что постоянно чувствует страх и что даже на громкий звук реагирует так, будто кто-то на него нападает. Я знала, что в ночных кошмарах он снова и снова возвращается в Ирак, туда, где ему приходилось делать вещи, о которых он отказывается вспоминать. Когда же я настаивала, чтобы он о них рассказал, он говорил: «Если я сделаю это, ты будешь смотреть на меня совсем по-другому». Отец пытался его поддержать, но по непонятной для меня причине Дэнни всегда относился к нему враждебно, и в итоге отец отступил. Я его за то не виню. Но сама я не отступлю. Всегда, когда Дэнни будет особенно агрессивен, я постараюсь помнить, насколько он уязвим.

– Ты меня любишь? – спросила я.

Брат резко поднял голову.

– Конечно. – Его плечи поникли, будто это признание его сломило. Тяжело вздохнув, он повернулся ко мне: – Что мне придется делать? – Голос его при этом был как у маленького мальчика, который хочет мне угодить, но боится услышать то, что я скажу.

– Давай я поговорю с адвокатом, а потом разберусь с тем, что нам предстоит сделать. – Нам. Пусть это будет касаться нас обоих. – Возьмешь у меня телефон, чтобы мы, если что, могли созвониться, пока я здесь?

Дэнни помотал головой:

– Нет, не надо.

Я не совсем поняла, что он имел в виду: «не надо никакого телефона» или «не делай больше никаких предложений, иначе я взбешусь». Я решила, что в любом случае для одного визита достаточно, и поднялась.

– Ты отлично выглядишь, Дэнни, – сказала я напоследок. – Я очень тебя люблю.

И это было правдой. Дэнни остался единственным живым родным для меня человеком.

На ночь я застелила кровать в своей комнате, хотя мне ничто не мешало уснуть на кровати родителей. Но я не смогла. Мне все еще казалось, что я нарушу их личное пространство, – а к этому я не была готова.

За те две недели, что прошли после расставания с Брайаном, ночные часы стали для меня самыми мучительными. Обычно по вечерам мы звонили друг другу, чтобы пожелать спокойной ночи или сказать «я люблю тебя», и сейчас мне очень этого не хватало. В первую неделю после расставания с ним я еще как-то держалась, каждую ночь изматывала по телефону Шериз, совершенно не задумываясь, каково ей выслушивать мои стоны и жалобы. Но теперь она была на Гаити, дозвониться до нее было совершенно невозможно, и я чувствовала себя по-настоящему осиротевшей.

В двенадцать ночи я все еще, лежа в постели, таращилась в потолок. Поняв, что так и не усну, я решила спуститься вниз и заварить в микроволновке чай со снотворным. На обратном пути, подходя с чашкой к лестнице, я заметила на столе в гостиной свою сумочку и вспомнила про фиолетовый конверт, который мне вручили на почте. Взяв его, я поднялась наверх, снова забралась в постель и, глоточками отхлебывая из чашки горячий чай, принялась изучать витиеватый почерк Фреда Маркуса. Обратного адреса на конверте не было, и, немного помедлив, я решилась его вскрыть. На одеяло выпал цветной снимок с изображением музыкальной группы. Блюграсс или кантри. Две женщины и двое мужчин со струнными инструментами в руках. Внизу подпись «Джаша Трейс» – видимо, название группы. На обратной стороне тем же почерком – расписание тура, адрес получателя и короткое послание:

«Жду не дождусь, когда увижу тебя! Где мы встретимся? Целую и обнимаю».

Черт. Вот теперь я по-настоящему почувствовала себя паршиво. Кем бы ни был этот Фред Маркус, фотографии он не получит, потому что я забрала ее из почтового ящика. Все же надо было оставить ее там. Возможно, даже стоило заплатить, чтобы ящик какое-то время был открытым?

Вздохнув, я дотянулась до мусорной корзины, стоявшей рядом с кроватью, и выбросила конверт вместе с фотографией. У меня и без них была куча дел, я не считала себя обязанной разбираться с проблемами незнакомого мне человека. Пусть Фред Маркус разбирается с ними сам.