Текст книги "Умелая лгунья, или Притворись, что танцуешь"

Диана Чемберлен
Умелая лгунья, или Притворись, что танцуешь

Посвящается моей сестре, Джоан Лопрести Сканлон,

моей вдохновительнице и любимой подруге

Diane Chamberlain

PRETENDING TO DANCE

Copyright © Diane Chamberlain, 2015 This edition published by arrangement with Writers House LLC and Synopsis Literary Agency

Перевод с английского М. Юркан

Художественное оформление Д. Сазонова

2014

1

Сан-Диего

Я умелая лгунья.

Этот факт утешал меня, когда мы с Эйденом, соприкасаясь бедрами, теснились на нашем кожаном угловом. Интересно, не слишком ли близко мы сидели? Пэтти, социальный работник, сидя на другом крыле нашего дивана, что-то записывала в свой блокнот, и я переживала, следя за быстрым движением ее ручки: вдруг ее записи будут стоить нам нашего ребенка? Я воображала, что она пишет: «Пара выглядит нездорово зависимой». Словно уловив мою нервозность, Эйден взял меня за руку, прижав ее к своей теплой ладони. Как ему удавалось оставаться таким спокойным?

– Вам обоим по тридцать восемь лет, верно? – уточнила Пэтти.

Мы дружно кивнули.

Пэтти оказалась совсем не такой, как я ожидала. Мысленно я окрестила ее «Бойкой Пэтти». Я ожидала, что к нам заявится строгая пожилая особа, склонная осуждать всех и вся. Но она, будучи уже дипломированным социальным работником, выглядела никак не старше двадцати пяти лет. Белокурые волосы она собрала в «конский хвост», а ее огромные синие глаза, опушенные густыми ресницами, смотрелись как рекламная иллюстрация со страниц журнала «Вог». Ее бьющее через край воодушевление дополняла живая улыбка. Тем не менее эта Бойкая Пэтти держала в своих руках наше будущее, и, несмотря на ее молодость и пенящееся обаяние, она страшила меня.

– Как вы познакомились? – спросила Пэтти, оторвав взгляд от своих записей.

– На одной юридической конференции, – ответила я, – в две тысячи третьем году.

– Я с первого взгляда воспылал к ней любовью, – добавил Эйден.

Он частенько говорил мне об этом. «Я мгновенно влюбился в твои веснушки», – обычно вспоминал он, касаясь моей переносицы. Вот и сейчас я почувствовала на себе его любящий взгляд.

– Мы сразу же нашли общий язык, – заметила я, улыбнувшись Эйдену, вспоминая, как впервые увидела его. На семинаре по иммиграционному законодательству, которое впоследствии и стало специализацией Эйдена. Он слегка опоздал, заявился с рюкзаком за плечами, на руке его болтался велосипедный шлем, снятый с совершенно взлохмаченной белокурой шевелюры. Его серая футболка промокла от пота, и он совсем запыхался. Руководитель семинара, лишенная чувства юмора особа с жесткой короткой стрижкой, пронзила его взглядом, но он ответил своей самой очаровательной улыбкой, а большие карие глаза из-за стекол очков одарили ее смиренным извиняющимся взглядом. Его улыбка, казалось, говорила: «Я понимаю, что опоздал, извините, но мое присутствие на вашем семинаре доставит вам радость». Я видела, как постепенно смягчались черты лица нашей лекторши, и в итоге она кивнула ему, показав на пустой стул в середине аудитории. В то время в сердце моем жила еще не зажившая рана. Пару лет назад, после душераздирающего разрыва помолвки с моим давним женихом, Джорданом, я поставила на мужчинах крест, но в тот самый момент поняла, что мне хочется познакомиться с этим индивидуумом, Эйденом Джеймсом, и подошла к нему во время перерыва. Да, он сразил меня наповал. Эйден оказался веселым, сексуальным и умным в неотразимом сочетании. Сейчас, спустя одиннадцать лет, я по-прежнему не могу сопротивляться ему.

– Так, значит, вы занимаетесь иммиграционными законами? – Пэтти вопросительно глянула на Эйдена.

– Верно. Теперь я преподаю в университете Сан-Диего.

– А вы, Молли, занимаетесь брачным правом? – Она перевела взгляд на меня, и я кивнула в ответ.

– Долго ли вы встречались до того, как поженились? – спросила она.

– Около года, – ответил Эйден.

На самом деле всего восемь месяцев, но я поняла, что, по его мнению, год звучал основательнее.

– Вы хотели завести детей сразу после женитьбы?

– Нет, – ответила я, – сначала мы решили сосредоточиться на карьере. И даже не догадывались, что у нас возникнут сложности, когда мы наконец соберемся завести ребенка.

– Почему же вы не можете завести собственных детей?

– В общем, поначалу нам просто не удавалось забеременеть, – пояснил Эйден. – Мы старались целых два года, прежде чем обратились к специалисту.

Мне отлично запомнились эти два года. Я рыдала каждый раз, когда у меня начинались месячные. Каждый божий раз.

– А когда я наконец забеременела, – добавила я, – то потеряла ребенка на двадцатой неделе, и мне сделали гистерэктомию, – произнесла я сухим бесстрастным тоном, без намека на пережитые из-за этого мучения.

Мы потеряли дочь, Сару. Потеряли наши мечты.

– Сожалею, – сказала Пэтти.

– Мы пережили настоящий кошмар, – добавил Эйден.

– Как же вы справились?

– Мы много разговаривали на эту тему, – пояснила я, почувствовав, как Эйден ободряюще сжал мою руку. – Несколько раз обращались в консультацию, но в основном ради успокоения друг друга.

– Так мы обычно переживаем любые трудности, – заметил Эйден. – Мы не подавляем эмоции и умеем слушать друг друга. Это легко, когда есть взаимная любовь.

По-моему, тут он слегка преувеличил, хотя и верил, что говорит правду. У нас частенько бывали случаи гордиться взаимопониманием в семейной жизни, обычно мы успешно преодолевали любые проблемы. Хотя я испытала смущение, осознавая, что сейчас между нами стояла моя ложь.

– Насколько сильно вас разозлила потеря ребенка? – спросила Пэтти, обратившись ко мне.

Я мысленно вернулась в то злосчастное прошлое. Неотложка, срочная операция. Конец всех надежд на новую беременность. Но злости я не вспомнила.

– Мне кажется, я чувствовала себя слишком опустошенной для того, чтобы еще и злиться, – задумчиво произнесла я.

– Мы собрались с силами и определили новые цели, – пояснил Эйден. – Когда мы наконец обрели способность здраво мыслить, то осознали, что по-прежнему хотим… по-прежнему хотим… детей, и занялись изучением возможностей открытого усыновления, – небрежно произнес он, словно решение усыновить ребенка далось нам легко. Возможно, для него так оно и было.

– Что значит, открытого? – спросила Пэтти.

– Просто нам не хочется ничего скрывать от нашего ребенка, – ответила я с излишним пылом, но именно так я и относилась к этому вопросу.

Мне многое известно о тайнах и о том, какой вред они приносят ребенку.

– Нам не хочется, чтобы ребенок… мальчик или девочка… задумывался о своих биологических родителях или о том, почему он попал к приемным родителям, – с непоколебимой твердостью пояснила я.

Хотя под ложечкой у меня противно засосало. Мы с Эйденом не пришли к полному согласию по поводу того, что именно подразумевает наше открытое усыновление.

– То есть вы хотите предоставлять биологическим родителям сведения о вашем ребенке? Посылать им фотографии? Может, даже позволите вашему ребенку общаться с ними, если этого пожелают биологические родители?

– Именно так, – подтвердил Эйден, и я кивнула.

Пока не стоит упоминать о моих оговорках. Хотя я уже готова полюбить тех безымянных, безликих людей, которые согласятся доверить нам своего ребенка, однако не уверена пока, до какой степени мне хочется впускать их в нашу жизнь.

Пэтти сменила позу и слегка подтянула свой «конский хвост».

– Как вы можете описать ваш будущий образ жизни? – спросила она, меняя тему, и мне пришлось тряхнуть головой, чтобы очистить ее от образа тех воображаемых бескорыстных биологических родителей. – Как впишется в него будущий ребенок?

– Ну, пока мы оба работаем целыми днями, – сказал Эйден, – однако Молли легко может перейти на неполную рабочую неделю.

– И к тому же, если у нас появится ребенок, я возьму шестинедельный отпуск.

– Когда появится. – Эйден сжал мою руку. – Давай смотреть в будущее с оптимизмом.

Я улыбнулась. Честно говоря, я не возражала бы и совсем бросить работу. Мне надоели бесконечные дела о разводах. Чем дольше я занималась адвокатурой, тем меньше она мне нравилась. Но это уже другой разговор.

– Мы ведем вполне активную жизнь, – сообщила я Пэтти. – Любим путешествовать с палаткой, кататься на велосипедах. А летом проводим много времени на побережье. Мы оба занимаемся серфингом.

– Будет здорово приобщить к нашим развлечениям малыша, – заметил Эйден.

Мне показалось, что его прижатая к моей рука взволнованно дрогнула.

Пэтти перевернула страничку блокнота.

– Расскажите мне о ваших семьях, – попросила она. – В каких условиях вы росли и воспитывались? И как ваши родители относятся к идее усыновления?

«Ну вот, – подумала я, – теперь разговор свернет на кривую дорожку. Теперь мне придется врать». Я с облегчением вздохнула, услышав, что Эйден ответил первым.

– Мои родители полностью согласны с нами, – сообщил он. – Я вырос здесь, в Сан-Диего. Мой отец тоже законовед.

– Законоведы в наших краях растут как грибы, – с улыбкой заметила Пэтти.

– В общем, моя мама до выхода на пенсию работала учителем, а моя сестра, Лори, трудится шеф-поваром, – продолжил Эйден. – Они уже закупают подарки для малыша.

Его родня выглядела безупречно. И они действительно прекрасные люди. Я полюбила их – его замечательного отца и мягкую, добрую мать, его творческую по натуре, кормящую сестру и двух ее маленьких близнецов. По прошествии долгих лет нашей семейной жизни они стали для меня настоящей родной семьей.

– А как вы описали бы поведение ваших родителей в отношении детей? – спросила Пэтти Эйдена.

– Как спокойное и естественное, – ответил Эйден, и само его тело, казалось, расслабилось, когда он произнес эти слова. – Они воспитали нас вполне добродетельными людьми, поощряя в нас с Лори стремление к принятию собственных решений. И мы оба добились хороших результатов.

– А как они справлялись с вопросами дисциплины?

– В основном лишали привилегий, – сказал Эйден. – Никаких телесных наказаний. Я не способен даже отшлепать ребенка.

– А какими бывали наказания в вашей семье, Молли? – спросила Пэтти, и я мысленно возблагодарила Бога за то, что она пропустила пункт: «расскажите мне о вашей семье».

– Они заключались в бесконечных нравоучительных беседах, – с улыбкой ответила я. – Мой отец был психотерапевтом, поэтому если я делала что-то плохое, то мне приходилось каяться, расставляя все точки над «i». Порой я предпочла бы порку.

– Ваша мама тоже где-то работала? – спросила Пэтти.

– Она была фармацевтом, – ответила я.

Откуда мне знать, может, она до сих пор работает в аптеке. Сейчас Норе, должно быть, лет шестьдесят семь или шестьдесят восемь.

– А ваши родители тоже из Сан-Диего? – спросила Пэтти.

– Нет. Они уже умерли, – сказала я, впервые соврав с начала разговора.

И вряд ли эта ложь останется единственной.

– О, простите, – сказала Пэтти. – Есть ли у вас братья и сестры?

– Нет, никого, – ответила я, радуясь, что могу сказать правду. – Я выросла в Северной Каролине, поэтому мне редко удается видеться с дальними родственниками.

В известном смысле с некоторых пор практически никогда. Я поддерживала связь только с моей кузиной Дэни, и то минимально. Я почувствовала, как напрягся Эйден, пусть даже и самую малость. Он понял, что мы вступили на опасную территорию. Хотя и не знал наверняка, насколько она опасна.

– Ладно, давайте немного поговорим о здоровье, – предложила Пэтти. – Молли, до каких лет дожили ваши родители? И от чего они умерли?

– Какое это имеет значение? – нерешительно помедлив, спросила я, стараясь сохранить дружелюбный тон. – Я имею в виду, если бы у нас были родные дети, никто не стал бы спрашивать нас…

– Милая, – прервал меня Эйден, – это имеет значение, поскольку…

– В общем, складывается впечатление, что ваши родители умерли довольно молодыми, – мягко перебила его Пэтти. – Это не вычеркивает вас из списка кандидатов на усыновление, но если они имели наследственные заболевания, то биологическим родителям следует об этом знать.

Я высвободила руку и повлажневшими ладонями пригладила юбку.

– Мой отец болел рассеянным склерозом, – сообщила я, – а у матери обнаружили рак груди. – Хотелось бы мне не говорить при Эйдене такую своеобразную ложь. Сейчас она могла вызвать некоторые проблемы. – Хотя сама я совершенно здорова, – быстро добавила я, – мне сделали анализ на генетическую предрасположенность и… – Я помедлила.

Как же называется тот чертов ген? Если бы у моей матери действительно обнаружили рак груди, то аббревиатура той группы генов, вероятно, с легкостью всплыла бы в моей памяти.

– BRCA [1]1
  Условное обозначение группы генов (BRCA1; BRCA2; BRCA3), действующих в качестве суппрессоров развития рака вообще, и рака молочной железы в особенности. В названии использовано сокращение от breast cancer. Мутации в этих генах резко повышают вероятность заболевания.


[Закрыть], – помогла мне Пэтти.

– Точно. – Я улыбнулась. – И обследование показало, что я совершенно здорова.

– Ни у кого из нас нет никаких хронических заболеваний, – добавил Эйден.

– А как вы относитесь к вакцинации?

– Положительно, – сразу откликнулся Эйден, а я кивнула.

– Мне трудно понять, как можно не защитить ребенка, если у вас есть такая возможность, – прибавила я, обрадовавшись, что вопросы о моей семье остались позади.

Заключительная часть разговора прошла гладко, по крайней мере с моей точки зрения. Закрыв в итоге свой блокнот, Пэтти заявила, что ей хотелось бы осмотреть остальные домашние помещения и наш сад. Целое утро мы с Эйденом протирали повсюду пыль и пылесосили, в общем, подготовились к ее приходу. Мы показали комнату, предназначенную под детскую. Стены ее хранили стерильную белизну, и чистый паркет еще не обрел коврового покрытия, но возле одной стены стояла красивая детская кроватка красного дерева. Ее подарили нам родители Эйдена, когда я вынашивала Сару. Вторым и последним предметом скудной обстановки была книжная полка, которую я заполнила своими любимыми детскими книжками. И я радовалась, что больше никаких приготовлений к приему нашей дочери мы с Эйденом не сделали. Я никогда не захожу в эту комнату. Слишком больно видеть эту кроватку и вспоминать, с какой радостью я подбирала книжки. Но сейчас, вместе с Пэтти, я осмелилась испытать надежду и даже прикинула, как хорошо будет выглядеть эта комната в мягких желтых тонах. Представила в одном углу кресло-качалку. Пеленальный столик возле окна. Мои руки начало покалывать от тревожного ожидания. Показав Пэтти наши спальни, мы вышли во двор. Мы жили в белом двухэтажном доме испанского стиля в районе Кенсингтона, одном из старейших в Сан-Диего, и, залитый солнцем, наш богатый квартал смотрелся просто великолепно. Садик наш невелик, но в нем зеленели два апельсиновых дерева и одно лимонное, и имелся к тому же небольшой детский игровой комплекс – очередной преждевременный подарок родителей Эйдена. Обозревая наш маленький сад, Пэтти по меньшей мере раз пять произнесла слово «потрясающе». Мы с Эйденом улыбнулись друг другу. По-моему, все будет хорошо. Видимо, нас занесут в одобренный список возможных приемных родителей. Кто-то из биологических родителей выберет нас для воспитания своего ребенка. Эта мысль одновременно радовала и страшила меня.

Садясь в свою машину на подъездной дорожке, Пэтти на прощание махнула нам рукой. Эйден обнял меня, и мы стояли, улыбаясь, глядя вслед ее удалявшейся машине.

– По-моему, мы с честью прошли первое испытание, – заметил Эйден.

Он сжал мое плечо и чмокнул в щеку.

– Наверное, прошли, – согласилась я.

Набрав полную грудь воздуха, я вдруг почувствовала, что со времени прихода Пэтти боялась нормально дышать. Обернувшись к мужу, я обвила руками его шею.

– Давай поработаем в выходные над нашим портфолио, ладно? – предложила я.

Мы боялись пойти на этот шаг, боялись заранее собирать необходимые фотографии и сведения на тот случай, если провалимся на обследовании социально-бытовых условий.

– Давай.

Он поцеловал меня в губы, и один из наших соседей, проезжая мимо, нажал на клаксон. Мы рассмеялись, и Эйден опять поцеловал меня.

Мне вспомнилось, как я размышляла, какие глаза будут у нашей дочки – его карие или мои голубые. Его мускулистое, атлетическое телосложение или мои длинные худосочные конечности. Его добродушный легкий характер или мои порой резкие смены настроения. Теперь нашему ребенку не достанется ни наших достоинств, ни наших недостатков – по крайней мере, унаследовать их он не сможет, – и я уговаривала себя, что это не имеет значения. Наша с Эйденом любовь слишком велика для двух людей. Иногда мне казалось, что мы излучаем ее. И в то же время я молилась о том, чтобы у меня хватило душевных сил полюбить ребенка, которого я не выносила сама. Не родила. Что же со мной происходит, откуда столько сомнений?

В ту ночь Эйден уснул первым, а я лежала рядом с ним, размышляя о разговоре с Пэтти. Я уверяла себя, что мы обговорили все сложные вопросы. Пэтти не собиралась искать некролог о кончине моей мамы. Мы в безопасности.

Эту ложь, выданную Эйдену на первом же свидании, – о моей умершей матери и ее раке груди, о моих ушедших в прошлое родственниках, – приняли без вопросов и оставили в покое. Он понял, что я это и подразумевала, сказав, что хотела похоронить прошлое, в восемнадцать лет покинув Северную Каролину. И мы никогда не возвращались к этой лжи. До сегодняшнего дня в этом не было необходимости. Я надеялась, что разговор с Пэтти закроет эту тему навсегда. Мне нужно жить будущим. Нам надо создать собственную здоровую, счастливую, нормальную, любящую семью.

Я подумала о нашем заявленном Пэтти «открытом усыновлении». О наших честных семейных отношениях. Временами я чувствовала себя виноватой из-за того, что многое утаила от него о своей прошлой жизни, но, честно говоря, я не уверена, нужно ли ему знать о ней. Я пыталась представить, как говорю ему: «Моя мать убила моего отца». Однажды я произнесла эти слова, и они дорого обошлись мне. И с тех пор я никогда больше не произносила их вслух.

Лето 1990

2

Северная Каролина Суоннаноа, Моррисон-ридж

Солнечный луч поблескивал на густых темных волосах папы, сидевшего в своем кресле-каталке напротив меня, около столика в домике над родником.

– Только посмотри, – сказал он, кивнув в сторону окна, и я, оглянувшись, увидела на внутренней поверхности стекла стрекозу.

Застыв в центре одного из рифленых стекол, она казалась рисунком, сделанным тонкой кисточкой. Я встала, чтобы получше разглядеть это крылатое насекомое.

– Обычный дозорщик американский, – заявила я, хотя и слегка сомневалась в своем определении. – Вчера вечером такая же залетела ко мне в спальню, – добавила я, возвращаясь на место. – По-моему, это стрекоза-охотница.

Папа выглядел довольным.

– Как красиво звучит это название, – заметил он. – Правда. На редкость красивое созвучие.

Я многое подзабыла из того, что узнала за прошлые летние каникулы, когда мне было тринадцать лет, но тогда я так сильно увлеклась насекомыми, что подумывала стать энтомологом. Нынешнее лето казалось каким-то безумным. То мне хотелось оседлать велосипед и мчаться на предельной скорости по холмистой грунтовой дороге нашего Моррисон-риджа. А в следующее мгновение я принималась брить ноги и выщипывать брови. Мы жили в Северной Каролине, в окрестностях Суоннаноа, и этим летом сама природа, казалось, буйствовала в нашем горном владении. Лавры пытались цвести по второму разу, хотя уже наступил июль, а стрекозы расплодились со страшной силой и летали повсюду. Я осторожно бралась за перила крыльца или за руль своего велосипеда, не желая раздавить одну из них.

Взяв со стоявшей передо мной тарелки печенье с шоколадной крошкой, я протянула его через стол отцу, поднеся к его губам.

– Сколько калорий? – спросил он, прежде чем откусить.

– Понятия не имею, – ответила я. – И кроме того, ты и так тощий.

– Потому что я считаю калории, – задумчиво произнес он, пережевывая кусочек печенья. – Расселлу и так достаточно тяжело поднимать меня.

Мой отец был высоким, – по крайней мере раньше, когда мог стоять, – природа одарила его долговязым телосложением, унаследованным мной наряду с его голубыми глазами. Сомневаюсь, что он вообще когда-то весил больше нормы.

– Итак, что ты там почитываешь? – спросил он, проглотив последний кусочек печенья.

Проследив за его взглядом, я поняла, что он смотрит на одну из двух узких кроватей, где на грубом коричневом покрывале лежала брошенная мной книжка.

– Называется «Цветы на чердаке» [2]2
  Первая книга американской писательницы Вирджинии Эндрюс (1924–1986) – из серии «Доллангенджеры» в жанре семейной саги. Роман был издан в ноябре 1979 года.


[Закрыть], – ответила я.

– А, понятно. – Он улыбнулся. – Сага о Доллангенджерах, верно?

Казалось, мой отец всегда все знал. Порой это сильно раздражало меня.

– Ты читал?

– В общем, нет, но ее читало так много детей, которых я лечил, что у меня возникло полное ощущение того, будто я тоже знаком с этим семейством. Там ведь вроде бы детей поймали в ловушку на чердаке, верно? Метафора подростковой ловушки?

– Да, ты прекрасно знаешь, как убить интерес к таинственно закрученной истории.

– Это дар свыше. – Он сдержанно улыбнулся. – Так тебе нравится этот роман?

– Нравился. Но теперь сомневаюсь, как-то не хочется думать о всяких метафорических ловушках, поджидающих подростков.

– Прости, солнышко.

Я надеялась, что он не станет называть меня «солнышком» при Стейси, когда она присоединится к нам сегодня к вечеру. Я не слишком близко знала Стейси, но этим летом она осталась здесь единственной из моих школьных подруг, поэтому, когда мама предложила мне пригласить кого-то в гости с ночевкой, я подумала именно о ней. Стейси тоже нравилась поп-группа «Нью Кидс» [3]3
  New Kids on the Block (буквально: «новые парни из нашего квартала») – первый в истории коллектив, состоявший из парней не старше двадцати лет; поп-группа, основанная в 1984 году в Бостоне, пользовалась успехом в США в 1988–1990 годы. Далее будет упоминаться их самый популярный хит «Шаг за шагом» (Step by step).


[Закрыть], и она обещала притащить журналы «Тин Бит» и «Сасси» [4]4
  Популярные журналы среди девушек в восьмидесятых и девяностых годах прошлого века.


[Закрыть], так что у нас будет масса тем для разговоров.

Словно прочитав мои мысли, папа кивнул в сторону одного из трех плакатов парней из «Нью Кидс», приклеенных мной скотчем к булыжникам каменных стен сторожки. Я перетащила их сюда на лето из своей домашней спальни.

– Поставь мне какую-нибудь из их песен, – попросил он.

Я встала и подошла к кассетному магнитофону, стоявшему на полу под раковиной. Мест для размещения техники в моей тесной сторожке явно не хватало. В магнитофоне уже стояла кассета с записью альбома «Шаг за шагом». Я просто включила магнитофон, и звуки музыки заполнили маленькое строение. Водопровод и электричество, от которого питалась еще и микроволновка в домике, обеспечивал генератор, преобразующий энергию самого родника. Папа с дядей Тревором привели этот домик в порядок для меня, когда мне исполнилось шесть лет. Тогда папа, должно быть, еще мог ходить, но я почти не помню его без инвалидной коляски. В летние каникулы я пропадала в этом каменном домишке, приглашая друзей на чай, и изредка даже ночевала здесь, если кто-то из родителей спал на второй кровати. Пару последних летних каникул я увлеченно изучала жизнь насекомых и растений, в изобилии плодящихся в густых лесах нашего хребта Моррисона. Мой микроскоп по-прежнему стоял на полочке под одним из двух окон, но этим летом я к нему еще не притрагивалась и вряд ли притронусь. Теперь я увлеклась танцами, песнями и мечтами о тех парнях, которые исполняют их. И разумеется, мечтами о Джонни Деппе. Бодрствуя по ночам, я пыталась придумать способ знакомства с ним. В тех мечтах мои очки сменяются контактными линзами, а буйные, отросшие до плеч каштановые кудри чудесным образом превращаются в великолепную и гладкую послушную шевелюру. И на груди у меня появляются две соблазнительные полусферы. Хотя пока они едва заполняют в бюстгальтере чашечки нулевого размера. После знакомства в нас вспыхивает пылкая любовь, мы женимся и рожаем кучу детей. Не знаю толком, как именно реализуются эти мечты, но обожаю представлять себе волшебные картины нашего общего будущего.

– Здесь стало жарковато, тебе не кажется? – спросил папа.

Он не выносил жары – из-за нее он чувствовал себя особенно слабым, – и он был прав насчет потепления. Несмотря на то что мы жили в горах и толщина каменных стен составляла двенадцать дюймов, сегодня здесь действительно было жарковато.

– Почему ты не открываешь окна? – спросил он.

– Они склеились.

Он глянул на ближайшее к раковине окно так, словно мог открыть его взглядом.

– Объяснить тебе, как расклеить их?

– Давай. – Я встала и, сделав несколько шагов, остановилась прямо перед этим окном. Я пританцовывала под музыку, дожидаясь его руководящих указаний. В те дни я танцевала постоянно, даже когда чистила зубы.

– Стукни кулаком в месте стыка нижней рамы с верхней.

Папа не поднял руки для демонстрации этого действия, как мог бы сделать здоровый человек. Пару лет назад он еще мог поднять их, пусть даже слегка. Теперь его бесполезные руки покоились на подлокотниках кресла. Кроме того, его правую руку поразил паралич, и я знала, как его раздражает ее скрюченный вид.

– Здесь? – уточнила я, показав на стык оконных рам.

– Верно. Тресни хорошенько по каждому краю.

Я пару раз ударила, рамы в итоге разъединились, и мне удалось открыть окно. До меня донеслось журчание воды, но едва я отошла к окну в другой стене помещения, журчание заглушили звуки следующей песни «Сегодня ночью» [5]5
  Имеется в виду популярная песня Tonight («Сегодня ночью»), написанная для «Нью Кидс» Морисом Старром и Альфредом Ланселотти.


[Закрыть]. Тот же способ помог мне открыть второе окно, и в комнату сразу ворвался ветерок с благоуханным запахом леса.

Я вернулась к столу и увидела, что папа улыбается. Мать говорила, что его улыбка «заразительна», и была права. Я улыбнулась в ответ.

– Ну вот, так гораздо лучше, – заметил он. – Кстати, эти окна залипали еще в моем детстве.

Я поднесла к его губам стакан лимонада, и он выпил немного через соломинку.

– Мне нравится представлять, как в давние времена воды этого источника бежали прямо в стенах этой сторожки, – сказала я.

Я видела его на старых фотографиях. Желоб, проложенный вдоль одной стены, заполняла родниковая вода, и мои предки, издавна жившие в Моррисон-ридже, хранили в этом водяном желобе молоко, сыр и другие скоропортящиеся продукты.

– Ну, мой отец своевременно изменил эту традицию, проделав здесь окна. А мы с твоим дядей Тревором помогали ему, конечно, по мере наших детских сил. Тогда мы были еще совсем детьми. Когда вода в желобе пересохла, в летние месяцы мы ночевали здесь почти каждые выходные.

– Ты и дядя Тревор?

– И твоя тетя Клаудия, и наши друзья – естественно, под присмотром кого-то из родителей, – пока мы не доросли до того возраста, когда мальчишки уже не хотят общаться с девчонками и наоборот. Позднее мы с Тревором жили здесь одни. Тогда еще не было никаких кроватей, мы спали просто в спальных мешках. Около дома мы разжигали костер. Тогда здесь, разумеется, не могло быть никакой микроволновки. Никакого электричества. – Его взгляд устремился вдаль, в ту временную, неведомую мне даль его памяти. – Прекрасные были времена, – признался он. Его взгляд переместился на стену над кроватью, где висели афиши с Джонни Деппом, но он смотрел не на них, а чуть левее. – Так что же, интересно, ты теперь хранишь в каменном тайнике? – спросил он.

В детстве они с дядей Тревором выломали из той стены один из камней и устроили за ним маленький тайник, прикрыв его сверху плиткой из мелких, скрепленных раствором камушков. Невозможно было догадаться, что там в стене есть полость, если вам о том не сказали. Я хранила в тайнике симпатичные ракушки и два акульих зубика, привезенные из одного из наших путешествий на побережье, а еще пачку сигарет, год назад забытую моей кузиной Дэни на нашем крыльце. Сама не знаю, зачем я спрятала их там. В то время они были тем, что хотелось прятать. Теперь это казалось глупым. В моем каменном тайнике хранились также голубая стеклянная птичка, подаренная мамой на мое пятилетие, и бутоньерка – с уже давно засохшими цветочками, – подаренная мне папой перед свадьбой кузины Саманты. А еще там хранилась аметистовая ладошка. Папа подарил ее мне, когда в пятилетнем возрасте я еще боялась ездить на школьном автобусе. Аметист лежал в отделанном бархатом футляре, и я целый год не вынимала его из кармана. Папа рассказал мне историю этого камня, найденного нашими предками в середине девятнадцатого века, когда они взрывали землю на участке Моррисон-ридж для постройки особняка, где сейчас жила моя бабушка. Рассказал, как потом из него вырезали ладошку с легкой выемкой для большого пальца и отполировали до блеска, и с тех пор эта драгоценность передавалась из поколения в поколение. В свое время его отец подарил ему эту ладошку, и она помогла ему преодолеть детские страхи. Ему не верилось, что такой аметист действительно нашли в наших владениях, но, во всяком случае, он хранил этот камень как сокровище и, похоже, верил в его успокоительную силу.

Сейчас он заказывал в магазине нетрадиционной медицины подобные каменные ладошки – иногда он называл их «волнительными камнями», чтобы давать детям, которых лечил на сеансах своей частной практики.

– Там лежит аметистовая ладошка, – ответила я.

– Почему там? – спросил он. – Ты же обычно носила ее при себе.

– Уже давно не ношу, папа, – сказала я. – Мне больше не нужно успокоение. Хотя я по-прежнему люблю ее, – заверила я его, ничуть не погрешив против истины. – Нет, серьезно. Чего мне теперь бояться?

– Особо нечего, – признал он. – Ты, малышка, вполне осмелела.

– И, по крайней мере, я не прячу в тайнике никакой выпивки, как делали вы с дядей Тревором.

– Рад это слышать, – рассмеявшись, признался он. – А когда появится твоя подруга… Стейси Бейтман, по-моему? В котором часу ее привезут?

– Часов в пять, – сказала я. – Может, мы со Стейси переночуем сегодня здесь?

Эту славную идею подали мне его воспоминания о здешних ночевках. Было бы так здорово провести ночь в лесном домике, вдали от родителей и Расселла.

– Гм-м, даже не знаю, – протянул он. – Далековато от нашего дома. Да и вообще от любого из домов нашей родни.

– Да, но ты же сам только что вспоминал, как вы с дядей Тревором…

– Мы тогда были постарше. Кроме того, я еще помню, какого рода делишками мы здесь занимались, поэтому, наверное, мне и не хочется, чтобы ты спала здесь без присмотра, – со смехом заключил он.

– И какими же? – спросила я. – Чем вы тут занимались?

– Не твоего ума дело, – подмигнув, ответил он.

– Ну, уж мы-то не будем делать ничего ужасного, – пообещала я. – Просто послушаем музыку и поболтаем.

– Ты же знаешь, как страшно бывает здесь по ночам, – предостерегающе произнес он.

– О, пап, пожалуйста, ну разреши нам переночевать в сторожке!

Он внимательно глянул на меня и, подумав немного, кивнул.

– Мы обсудим это с мамой, но, вероятно, она даст добро. А до приезда Стейси не могла бы ты немного помочь мне с текстом?

– Конечно! – пылко воскликнула я, желая отблагодарить его за выданное разрешение провести ночь в лесу. Впрочем, я даже любила печатать, и не только потому, что он платил мне и скоро у меня накопится достаточно денег для покупки обожаемых мной фиолетовых ботинок от «Дока Мартенса» [6]6
  Обувной бренд британской компании, основанной в 1960 году и названной в честь немецкого доктора Клауса Мертенса, разработавшего в 1945 году, вскоре после Второй мировой войны, модель более удобную, чем армейские ботинки, обувь на пружинящей подошве. В английском варианте «Доктор Мартенс», или в разговорном языке «мартинсы».


[Закрыть]. Главное, я гордилась папой, печатая его материалы. Иногда я печатала его врачебные заметки, и мне нравилось сознавать, как выздоравливали его пациенты. Папа озаглавливал такие записи номерами, а не именами, поскольку некоторые из его подопечных детей ходили в одну школу со мной. Но больше всего я любила печатать главы его книг. Они посвящались Притворной Терапии. Для методики лечения своих пациентов он применял какие-то другие специальные термины, но в разговорах с дилетантами использовал упрощенные понятия.