Текст книги "Фантастические создания (сборник)"

А боги вокруг были одеты с пышностью и великолепием: в золотых штанах и сияющих бриллиантами тюрбанах, – и чем важнее был бог, тем сильнее он сверкал и искрился.

Таспер поймал взгляд какого-то значительного бога в золотой парче – этот взгляд был неожиданно приветлив и даже вроде бы наполнен тревогой за него, Таспера. Рядом с этим золотопарчовым богом колыхалась водянистая фигура другого бога, задрапированного в шелка и усыпанного с ног до головы драгоценными каменьями. И этот бог слегка, но вполне отчетливо и без сомнений подмигнул им!

Таспер был слишком ошеломлен, чтобы отреагировать, а вот Крестоманчи с готовностью подмигнул в ответ.

В самом дальнем конце зала на массивном высоком троне восседал Великий Зонд, одетый в белоснежно-пурпурный наряд, с короной на голове.

Крестоманчи поднял на него взгляд и… глубокомысленно высморкался в свой платок.

Это было ужасно неуважительно. Просто возмутительно.

– В чем причина того, что двое смертных явились сюда, в наши чертоги? – холодно вопросил Зонд.

Крестоманчи чихнул и ответил:

– Да по вашей же глупости! Потому что вы, боги Тира, так долго устанавливали порядок, что сами в нем запутались.

– Я поражу тебя громом и молнией за такие слова, – предупредил Зонд.

– Нет, не поразишь. Если, конечно, кто-нибудь из вас хочет остаться в живых, – заявил Крестоманчи.

По толпе богов пронесся ропот: они хотели остаться в живых. А значит, нужно было разобраться, что Крестоманчи имеет в виду.

Зонд воспринял их реакцию как угрозу своей абсолютной власти и решил впредь быть осторожнее в высказываниях.

– Продолжай, – велел он.

– Вы постоянно с гордостью заявляете, – продолжил Крестоманчи, – что ваши пророчества всегда сбываются. Так почему же, если вдруг пророчество вам не понравилось, вы решили, что можете с ним поспорить?! Это, мои дорогие, просто верх глупости с вашей стороны! Ничто и никто не может остановить свое собственное Разрушение, и меньше всего вы, боги Тира. Вы вроде бы даже смогли обмануть самих себя. Но вы забыли, что, организовав все так идеально и на небе, и на земле, лишили и себя, и людей возможности хоть какого-то выбора. Вы лишили себя… случайности. Отправив Таспера в мой мир, вы совершили ошибку: ведь у нас, в моем мире, случайности бывают! И именно по случайности сфера забвения с Таспером была обнаружена только через семь лет. Я боюсь даже предположить, что могло бы случиться, если бы Таспер вынужден был и дальше пребывать в состоянии трехлетнего младенца!

– Это моя ошибка! – вскричал Империон. – Это полностью моя вина! – Он повернулся к Тасперу: – Прости меня, – сказал он с чувством. – Ведь ты сын мне.

Может быть, именно это и имела в виду Элина, когда говорила про благословение богами ее утробы? А ведь Таспер всегда был уверен, что это не более чем фигура речи.

Он смотрел на Империона, щурясь от нестерпимого сияния, идущего от него. Нельзя сказать, что он был в таком уж восторге от этого сияющего бога. Конечно, отличный бог, честный, порядочный и все такое, но все же, судя по всему, довольно ограниченный.

– Конечно, я прощаю тебя, – сказал Таспер вежливо.

– И очень большая удача, – говорил Крестоманчи, – что никому из вас не удалось убить Мудреца. Таспер все-таки сын бога. Это значит, что он и сам немного бог, а по вашему же пророчеству он должен быть живым, чтобы проповедовать Разрушение. Вы сами почти разрушили свой Тир. По крайней мере – вы сами нанесли ему несколько мощных ударов. Он слишком идеально организован, чтобы просто поделиться на два альтернативных мира, как наверняка произошло бы с моим миром. А у вас случилось так, что не произошло то, что обязано было произойти. Тир трещит по швам и рушится на глазах – и это дело ваших собственных божественных рук!

– Но что же нам теперь делать? – жалобно спросил Зонд.

– Существует только один выход, – сказал Крестоманчи. – Вы должны позволить Тасперу проповедовать Разрушение и немедленно прекратить пытаться его уничтожить. Это будет означать свободу выбора и свободное будущее. Тир либо выживет в том виде, в котором он существует сегодня, либо разделится на два мира, спокойно и безболезненно. На два новых, здоровых мира.

– Но ведь таким образом мы сами обрекаем себя на поражение? – мрачно произнес Зонд.

– Это было предопределено, – ответил Крестоманчи.

Зонд вздохнул.

– Что ж, прекрасно. Итак, Таспер, сын Империона, я, хоть и против своего желания, даю тебе благословение – иди дальше и проповедуй Разрушение! Иди в мир!

Таспер склонился в поклоне и стоял так довольно долго. Он не замечал, как Империон и Окк пытаются привлечь его внимание.

В газетах всегда описывали Мудреца как грустного и неуверенного в себе человека. И теперь Таспер понимал почему.

Он взглянул на Крестоманчи, который снова деловито прочищал свой нос.

– Как я могу проповедовать Разрушение? – спросил он. – Как я могу не верить в богов – после того как видел их собственными глазами?

– А вот это как раз самый трудный из вопросов, на который тебе предстоит найти ответ, – прокряхтел Крестоманчи. – Это главный вопрос, который ты будешь задавать людям. Иди и спроси их.

Таспер кивнул и повернулся, чтобы идти.

Крестоманчи наклонился к нему поближе и добавил из глубин своего носового платка гнусаво:

– А еще выясни, кстати: могут ли боги болеть гриппом? Потому что я думаю, что могу заразить их всех. Давай иди думай. И не забудь сообщить мне правильный ответ, приятель…

Саки
Габриэль-Эрнест
^{Пер. М. Тогобецкой}

Саки – это литературный псевдоним английского писателя и журналиста по имени Г. Х. Манро. Он погиб от пули снайпера во время Первой мировой войны. Некоторые из его рассказов смешат. Некоторые пугают. А некоторые делают и то и другое.

В лесах завелся дикий зверь.

А может быть, это мальчик.

Или, возможно…

* * *

– В вашем лесу завелся какой-то дикий зверь, – сообщил художник Каннингем, когда они ехали на станцию.

Это было единственное замечание, которое он сделал за всю поездку, но так как Ван Чиль говорил без умолку, молчание его компаньона не бросалось в глаза.

– Какая-нибудь заблудившаяся лиса и несколько постоянно проживающих здесь горностаев. Они не опасны, а больше здесь никого нет, – ответил Ван Чиль.

Художник промолчал в ответ.

– Что вы имели в виду под диким зверем? – спросил Ван Чиль позже, когда они уже стояли на платформе.

– Ничего. Просто игра моего воображения. А вот и поезд, – ушел от ответа Каннингем.

В этот же день, проводив приятеля, Ван Чиль отправился на одну из прогулок, которые часто совершал в собственных лесных владениях. У него в кабинете стояло чучело выпи, и он знал названия многих диких цветов, так что у его тетки, наверное, все же были веские основания говорить о нем как о великом натуралисте.

По крайней мере, он был действительно хорошим наблюдателем, многое подмечал во время этих своих прогулок и старался хорошенько запомнить – не столько ради вклада в современную науку, сколько чтобы запастись темами для будущих разговоров. Когда на колокольчиках начали появляться бутоны, он побежал всем сообщать об этом факте; конечно, ничего неожиданного в этом не было: время года было самое подходящее для такого события, – но зато его слушатели чувствовали, что он с ними абсолютно искренен.

Впрочем, то, что в этот полдень увидел Ван Чиль, далеко выходило за рамки его обычных наблюдений.

На каменном выступе, который нависал над глубоким прудом на полянке дубовой рощицы, растянулся парень лет шестнадцати, расслабленно подставив солнцу свои мокрые, бронзовые от загара конечности. Его влажные волосы, разделенные после недавнего купания на пробор, прилипли к голове, а светло-карие глаза, похожие на тигровые, теперь смотрели на Ван Чиля со слегка ленивой бдительностью.

Это было неожиданное появление, и Ван Чиль обнаружил, что мозг его работает с невиданной доселе интенсивностью.

Откуда мог взяться этот дикий с виду мальчик?

Говорили, что жена мельника потеряла ребенка пару месяцев назад, но того, скорее всего, смыло мельничным колесом, и он был совсем малыш.

А тут – подросток, почти взрослый парень.

– Что ты здесь делаешь? – требовательно спросил Ван Чиль.

– Разве вы не видите? Загораю, – ответил мальчик.

– Где ты живешь?

– Здесь, в этом лесу.

– Ты не можешь жить в лесу, – сказал Ван Чиль.

– Это очень хороший лес, – возразил мальчик, словно заступаясь за свой дом.

– Но где ты спишь ночью?

– Я не сплю ночью. Ночью больше всего дел.

У Ван Чиля возникло неприятное ощущение, что он столкнулся с проблемой, о которой даже помыслить не мог бы.

– Чем ты питаешься? – спросил он.

– Плотью, – сказал мальчик.

Он произнес это слово медленно, словно смакуя, пробуя его на вкус. И даже как будто облизнулся.

– Плотью! Чьей плотью?

– Если вам так интересно – я питаюсь кроликами, пернатой дичью, зайцами, домашней птицей, ягнятиной по сезону… детьми – если удается достать их, – но они обычно слишком хорошо заперты и охраняются по ночам, когда я охочусь. Уже два месяца я не пробовал детской плоти.

Игнорируя шутливую природу последнего замечания, Ван Чиль попытался вернуть мальчика к теме охоты и браконьерства:

– Ты наверняка преувеличиваешь, говоря, что питаешься зайцами. Наших горных зайцев не так просто поймать.

– Ночью я охочусь на четырех ногах, – прозвучал слегка загадочный ответ.

– Я полагаю, ты хочешь сказать, что охотишься с собакой? – осмелился предположить Ван Чиль.

Мальчик медленно перекатился на спину и засмеялся довольно неприятным низким смехом, похожим одновременно и на хихиканье, и на рычание.

– Думаю, любая собака будет слишком нервничать в моем обществе, особенно ночью.

Ван Чиль начинал чувствовать, что в этом парнишке со странными глазами и странными речами определенно есть что-то жуткое.

– Я не могу позволить тебе остаться в моем лесу, – авторитетно заявил он.

– Думаю, здесь мне будет лучше, чем в твоем доме, – сказал мальчик.

Перспектива появления этого голого дикого животного в тщательно организованном доме Ван Чиля была крайне тревожной.

– Если ты не уйдешь, я тебя заставлю, – предупредил Ван Чиль.

Мальчик молниеносно развернулся, нырнул в пруд, и через секунду его мокрое, сверкающее в лучах солнца тело было уже на полпути к тому месту, где стоял Ван Чиль. Для выдры в этом движении не было бы ничего необычного, но для человеческого существа это было просто нереально.

Ван Чиль оступился, невольно отпрянув назад, и обнаружил, что почти падает со скользкой, поросшей травой насыпи, а эти тигриные глаза в упор смотрят в его собственные. Инстинктивно Ван Чиль поднял руку, закрывая глотку.

Мальчик снова рассмеялся своим жутким смехом, в котором рычание на этот раз почти вытеснило хихиканье, а потом таким же стремительным образом скрылся из виду в зарослях водорослей и папоротника.

– Какое удивительное дикое животное! – сказал Ван Чиль, оправившись. А потом вспомнил замечание Каннингема: «В ваших лесах завелся дикий зверь».

Медленно бредя к дому, Ван Чиль начал прокручивать в памяти различные местные события и происшествия, которые можно было бы объяснить появлением в лесу этого потрясающего молодого дикаря.

В последнее время в лесу стало заметно меньше дичи, с ферм исчезала домашняя птица, зайцы стали встречаться значительно реже, а еще до Ван Чиля доходили жалобы о пропажах ягнят с холмов. Могло ли быть так, что этот дикий мальчик действительно охотился в их окрестностях в компании какой-то умной браконьерской собаки? Он говорил что-то об охоте «на четырех ногах» по ночам, а потом запутал все, заявив, что ни одна собака не приблизится к нему, «особенно ночью». Это определенно было очень странно.

А потом Ван Чиль стал думать о преступлениях, совершенных в последние пару месяцев, и внезапно совсем запутался в своих размышлениях.

Этот пропавший с мельницы пару месяцев назад ребенок…

Согласно общепринятой версии, он попал под мельничное колесо и его унесло в реку, но безутешная мать все время утверждала, что слышала его громкий крик с той стороны дома, которая выходила на холмы, то есть в сторону, противоположную от воды и мельничного колеса.

Даже думать о таком не хотелось. И было бы лучше, если бы этот дикий мальчик не шутил о съеденной два месяца назад детской плоти. Такие чудовищные вещи нельзя говорить даже в шутку!

На этот раз Ван Чиль не был расположен распространяться о своей встрече в лесу.

Он был хозяином и управителем этих мест – разве все эти убытки, ворованные ягнята и куры не лягут тяжелым пятном на его репутацию, если выяснится, что он все это допустил?

За ужином в этот вечер он был непривычно молчалив.

– Ты что, язык проглотил? – спросила его тетушка. – Можно подумать, ты увидал привидение.

Незнакомый с этим фразеологизмом Ван Чиль счел замечание глуповатым: если бы он увидел в своих владениях привидение, то не переставая говорил бы на эту тему.

На следующее утро за завтраком он понял, что воспоминания о вчерашней встрече все еще сильно тяготят и тревожат его. Поэтому он решил отправиться поездом в город, найти Каннингема и узнать, что тот имел в виду, говоря о диком звере в лесу. Приняв это решение, Ван Чиль частично вернул себе свою обычную жизнерадостность, и даже напевал короткую веселую песенку, неторопливо направляясь в комнату за утренней сигаретой.

Но когда он вошел в комнату, песенка резко сменилась молитвой. На диване, весьма изящно и демонстрируя преувеличенную расслабленность, растянулся мальчишка из леса. Он был, пожалуй, чуть более сух, чем когда Ван Чиль видел его в последний раз, но других изменений в его внешнем виде не было.

– Как ты посмел прийти сюда? – спросил Ван Чиль с яростью.

– Ты же сам сказал, что мне нельзя оставаться в лесу, – спокойно ответил мальчик.

– Но я ж не говорил тебе приходить сюда! Представляешь, что будет, если моя тетка тебя увидит?

Стараясь хоть как-то предотвратить катастрофу, Ван Чиль стал поспешно прятать незваного гостя, укрывая его разложенными газетами. И в этот момент в комнату вошла тетка.

– Этот бедный мальчик заблудился и потерял память. Он не знает, кто он и откуда взялся, – объяснил ей Ван Чиль с отчаянием, в ужасе бросая взгляды на бродягу и боясь, что тот сейчас выкинет еще что-нибудь в свойственной ему непосредственной манере.

Мисс Ван Чиль очень заинтересовалась происходящим.

– Возможно, на его белье есть метки, – предположила она.

– Большую часть белья он тоже, видимо, потерял, – сообщил Ван Чиль, придерживая лист «Морнинг пост» на том месте, которое совсем не предназначалось для глаз его тетушки.

Голое бездомное дитя вызвало у мисс Ван Чиль такое же горячее сочувствие, как потерявшийся котенок или брошенный щенок.

– Мы должны сделать для него все, что сможем! – решила она.

И тут же в дом священника был отправлен гонец, который вернулся с набором одежды и необходимых аксессуаров – рубашек, туфель, воротничков и прочего. Одетый, вымытый и причесанный, мальчик, по мнению Ван Чиля, оставался все таким же жутким, но тетя сочла его милым.

– Нам нужно как-то называть его, пока мы не выясним, кто он на самом деле, – сказала она. – Габриэль-Эрнест, я думаю, подойдет. Это хорошее, приличное имя.

С этим Ван Чиль согласился, но в глубине души очень сомневался, что они пригрели «хорошее, приличное» дитя. Его опасения только усиливал тот факт, что его солидный, спокойный пожилой спаниель пулей выскочил из дому при появлении мальчика и теперь упорно прятался в дальнем конце фруктового сада, дрожа и поскуливая, а канарейка, обычно усердная в вокальном плане, как сам Ван Чиль, ограничивалась теперь лишь слабым испуганным писком.

Ему еще больше не терпелось теперь переговорить с Каннингемом и узнать у него все подробности.

Когда он отбывал на станцию, его тетя как раз договаривалась о том, что Габриэль-Эрнест поможет ей развлекать юных учеников ее воскресной школы сегодня днем.

Каннингем поначалу был не расположен к общению.

– Моя мать умерла от болезни рассудка – объяснил он, – так что вы должны понимать, почему я не хочу распространяться о том, несомненно фантастическом, явлении, которое я мог видеть… или думать, что видел в вашем лесу.

– Но что вы видели? – настаивал Ван Чиль.

– То, что, как мне кажется, я видел, было чем-то столь исключительным, что ни один разумный человек не сможет утверждать с уверенностью, что это было на самом деле. Я стоял в последний вечер своего пребывания у вас, наполовину спрятанный изгородью, у ворот фруктового сада, глядя на свет умирающего заката. Внезапно я заметил голого мальчика. Наверно, он купался в каком-то водоеме по соседству, решил я. Он стоял на холме и тоже смотрел на закат. Его поза так напоминала какого-то дикого фавна из языческих мифов, что я мгновенно захотел использовать его как модель и позвал. Но в этот момент солнце скрылось из виду, все оранжевые и розовые оттенки света исчезли, и вокруг все стало холодным и серым. И произошла поразительная вещь – мальчик тоже исчез!

– Что? Просто исчез? – изумленно спросил Ван Чиль.

– Нет, и это самая чудовищная часть моего рассказа, – ответил художник. – На открытом холме, где секунду назад стоял мальчик, теперь был огромный волк, черного цвета, со сверкающими клыками и жестокими желтыми глазами. Вы можете подумать…

Но Ван Чиль не стал тратить время на что-то столь бесполезное в этой ситуации, как раздумья: он уже бежал к станции так быстро, как только мог.

Идею дать телеграмму он отбросил сразу. «Габриэль-Эрнест – оборотень!» – этот текст явно не решил бы проблему: его тетя могла подумать, что это какое-то зашифрованное сообщение, для которого он забыл выдать ей ключ, – а значит, его единственной надеждой было успеть домой до заката. Кеб, который он поймал на обратном пути от железнодорожной станции, вез его с выводившей из себя медлительностью по проселочным дорогам, розовым и лиловым от лучей заходящего солнца.

Тетя убирала недоеденный джем и пирог со стола, когда он ворвался в дом.

– Где Габриэль-Эрнест? – он почти кричал.

– Он повел домой малыша Туупа, – сказала его тетя. – Было уже поздно, и я подумала, что малышу небезопасно будет возвращаться домой одному. Прелестный закат, не правда ли?

Но Ван Чиль, обычно неравнодушный к красоте заходящего солнца, сейчас не поддержал эту приятную тему.

На скорости, которую ему вряд ли удавалось развивать когда-либо раньше в своей жизни, он несся по узкой тропинке, ведущей к дому Туупов. С одной стороны несла свои воды река, с другой возвышались голые холмы. На горизонте еще виднелась огненная кромка солнца, и за поворотом Ван Чиль должен был вот-вот увидеть тех, кого преследовал.

Потом моментально и неожиданно все краски вокруг выцвели и пейзаж окрасился серым.

Ван Чиль услышал громкий крик и остановился.

Что было дальше – никто не знает. И никогда не узнает.

Никто и никогда больше не видел малыша Туупа и Габриэля-Эрнеста, но одежду паренька нашли раскиданной на дороге, что заставило всех подумать, что ребенок упал в воду, а парень бросился за ним в тщетной попытке спасти. Ван Чиль и несколько рабочих, бывших поблизости в это время, свидетельствовали, что слышали громкий крик ребенка прямо рядом с тем местом, где нашли одежду. Миссис Тууп, у которой было еще одиннадцать детей, смирилась с утратой, а вот мисс Ван Чиль искренне оплакивала своего потерянного найденыша. По ее инициативе в церковном приходе была установлена мемориальная доска «Габриэлю-Эрнесту, неизвестному мальчику, храбро пожертвовавшему своей жизнью ради другого».

Ван Чиль почти всегда шел на уступки своей тетушке.

Но категорически отказался поставить свою подпись на этой мемориальной доске.

Э. Несбит
Какадукан, или Двоюродная бабушка Уиллоби
^{Пер. С. Силаковой}

Эдит Несбит писала свою прозу для детей более ста лет назад. Одни истории – реалистические, другие – совершенно сказочные. Этот рассказ, пожалуй, одна из немногих вещиц Несбит, где царит беспечное веселье. А еще в нем есть колоритный злодей – некто Какадукан.

Матильду безжалостно умыли, нарядили в тесное платье и отправили в гости к ее дряхлой двоюродной бабушке Уиллоби. Но по дороге случилось кое-что непредвиденное…

* * *

Уши у Матильды стали красные и блестящие. И щеки тоже. И руки тоже покраснели. А все потому, что Придмор вымыла ей лицо и уши. Это было не обычное умывание, когда тебе становится приятно оттого, что ты теперь чистая. Нет, Придмор умыла Матильду «как следует». А когда тебя умывают «как следует», кожа горит и саднит и начинаешь жалеть, что ты не бедненькая маленькая дикарка. Ведь маленькие дикари ничегошеньки не понимают и бегают на солнце совсем раздетые, а в воду лезут не мыться, а только спасаться от жары. Матильда ужасно огорчалась, что родилась в Брикстоне, а не среди дикарей.

– А маленьким дикаркам, – сказала она, – не моют уши до дыр. И еще дикарок не одевают в новые платья, которые колют подмышки и врезаются воротником в шею. Правда, Придмор?

Но Придмор лишь буркнула:

– Чепуха и чушь! – Помолчав, добавила: – Да перестань же дергаться, господи ты боже мой!

Придмор была гувернанткой Матильды. Порой Матильде казалось, что с Придмор нет никакого сладу.

Матильда была права: в диких племенах дети не носят платья, от которых болит все тело. Более того, маленьких дикарей не умывают и не причесывают с остервенением, не заплетают им неистово волосы, не напяливают на них перчатки и башмаки, не обливают их ненавистью и не везут на конке в Стретем в гости к их двоюродным бабушкам Уиллоби. Это было уготовано только Матильде. Поездку затеяла ее мама, Придмор собрала Матильду в дорогу, а Матильда покорилась, сознавая, что сопротивление бесполезно.

Но с Судьбой посоветоваться забыли. А Судьба имела на Матильду свои планы.

Когда ботинки Матильды наконец застегнули на все пуговицы (крючок для обуви отличался мерзким нравом, особенно когда его торопили; в тот день он больно цапнул Матильду за ногу), несчастное дитя отвели вниз в прихожую и усадили на стул – дожидаться, пока Придмор тоже соберется в дорогу.

– Посиди минутку, – сказала Придмор.

Но Матильду эти слова не обманули. Она знала, что «минутка» затянется надолго, и начала тоскливо качать ногой. Матильда уже бывала у двоюродной бабушки Уиллоби и прекрасно знала, чего ожидать. Ее спросят, как она учится, какие у нее отметки и была ли она хорошей девочкой. Никак не возьму в толк, отчего взрослым непонятно, что задавать такие вопросы – просто нахальство. Допустим, ты ответишь: «Спасибо, тетя, я учусь лучше всех в классе, я примерная девочка. А теперь, дорогая тетушка, давай немного поболтаем о тебе. Много ли у тебя денег, и ругала ли ты опять своих слуг, или старалась быть доброй и терпеливой, как полагается воспитанной тетушке? Что же ты молчишь, милая?»

Опробуй этот метод на какой-нибудь своей тете в следующий же раз, когда она начнет тебя расспрашивать. И расскажи мне, что она скажет.

Матильда заранее знала, о чем ее спросит двоюродная бабушка Уиллоби. И знала: когда она ответит на все вопросы, бабушка даст ей малюсенькую галету с тмином и скажет: «Пойди и попроси Придмор вымыть тебе лицо и руки». Вымыть! Опять!

Потом ее отправят гулять в сад, а там – дорожки, посыпанные песком, и клумбы с геранями, кальцеоляриями и лобелиями. И ничего не разрешается рвать. На обед будет рубленая телятина с треугольными поджаренными хлебцами и пудинг из тапиоки. А потом – долгий день за книгой: альманах «Субботний вечер Поттерера» в твердом переплете, противный мелкий шрифт, и все рассказы – про деток, которые безвременно испустили дух, потому что были слишком хороши для этого мира.

Матильда тоскливо ерзала на стуле. Она была готова разреветься. И разревелась бы, если бы не новое, такое неудобное платье: оно было такое тесное и колючее, что не давало забыть о себе ни на минуту и даже мешало плакать.

Придмор наконец-то спустилась из своей комнаты. И прикрикнула:

– А ну-ка перестань дуться! Постыдись!

– Ничего я не дуюсь, – возразила Матильда.

– Не притворяйся! – вспылила Придмор. – Ты прекрасно понимаешь, что дуешься. Не ценишь ты, какая у тебя счастливая жизнь.

– Лучше бы она была твоей бабушкой Уиллоби, – пробурчала Матильда.

– Мерзкая, злобная девчонка! – прошипела Придмор и встряхнула Матильду за плечи. Матильда попыталась ударить Придмор по щеке, и обе вышли на улицу, очень недовольные друг другом.

Они шли по скучной улице к скучной конке, и Матильда тихо хлюпала носом.

Надо сказать, Придмор была женщина раздражительная, но вовсе не рассеянная, однако и на самых осмотрительных людей бывает проруха. И в тот день Придмор, вероятно, села не в ту конку, иначе эта история вообще бы не случилась, и где бы тогда были мы с тобой? Вот видишь, даже от ошибок иногда есть прок, так что не очень сердись на взрослых, если они порой ошибаются. Все-таки, говоря по совести, это случается нечасто.

Вагон конки был ярко-зеленый с золотом, а сиденья – тоже зеленые и очень мягкие. В вагоне больше никого не было, и у Матильды немножко отлегло от сердца, тем более что ее старания увенчались успехом: она столько ерзала и дергалась, что шов на ее плече лопнул и платье стало чуточку просторнее.

И потому Матильда сказала:

– Прости меня, пожалуйста, за то, что я рассердилась, дорогая Придди.

Придмор буркнула:

– Вот так бы сразу.

Но сама так и не извинилась за свои сердитые слова. Впрочем, от взрослых никогда не стоит ждать извинений.

Конка определенно была не та, что обычно: она не тряслась по пыльным улицам, а быстро и плавно катила по тенистой аллее, между живыми изгородями, где пестрели цветы, а ветки деревьев сплетались в зеленый свод. Матильда обомлела от восхищения и сидела смирно, что бывало с ней очень редко. А вот Придмор ничего вокруг не замечала – она уткнулась в бульварный роман «Месть леди Констанции».

«Ну и пусть. Я ей ничего не скажу, – рассудила про себя Матильда. – А то она остановит конку. С нее станется».

Наконец конка остановилась сама собой. Придмор убрала книжку и направилась к дверям.

– Не может быть! – воскликнула она, выскочила из вагона и побежала вперед, к упряжке. В вагон были запряжены две пары лошадей. Упряжь была зеленая, а лошади белые, с длинными-длинными хвостами.

– Эй, молодой человек, – сказала Придмор вагоновожатому, – да вы же нас не туда привезли. Это же не Стретем-Коммон. Точно не Стретем-Коммон.

Это был самый красивый кучер из всех, что ты когда-либо видел. И одежда у него была под стать: рубашка – шелковая, с рюшками, белоснежная, чулки тоже шелковые и белые, а сюртук и бриджи – зеленые с золотом, под цвет шляпы-треуголки, которую он очень учтиво приподнял, когда Придмор с ним заговорила.

– Боюсь, – произнес он доброжелательным тоном, – что случилось какое-то ужасное недоразумение и вы сели в конку не вашего маршрута.

– А когда вы поедете обратно?

– Эта конка не едет обратно. Она отправляется из Брикстона раз в месяц и прибывает сюда, на конечную, но обратно не возвращается.

– Но как же она попадает в Брикстон? – удивилась Матильда. – То есть я хочу спросить: как она туда попадает, чтобы выехать оттуда снова?

– Мы каждый раз выпускаем на линию новый вагон, – ответил вагоновожатый, вновь приподняв треуголку.

– А куда деваются старые? – спросила Матильда.

– Ну-у, – улыбнулся вагоновожатый, – по-разному случается. Наперед никогда не знаешь. В наше время все так стремительно меняется. Приятного вам дня. Большое спасибо за то, что воспользовались нашими услугами. Нет-нет… ни в коем случае, мадам! – он протестующе взмахнул рукой, отказываясь от восьми пенсов, которые Придмор попыталась ему вручить, чтобы заплатить за проезд. Вагоновожатый хлестнул лошадей, и конка умчалась.

Только теперь Матильда и Придмор осмотрелись вокруг. Да, это определенно был не Стретем-Коммон. Конка не того маршрута привезла их в незнакомую деревню – самую аккуратненькую, прелестную, цветущую, опрятную и красивую деревню на свете. Дома стояли вокруг зеленой лужайки, на которой весело играли дети в просторных платьях и блузах. В этих счастливых местах никто не видывал тесных рукавов. Да что там, даже вообразить их не мог. Матильда набрала в грудь воздуха, поднатужилась, и швы на ее плечах лопнули, а от платья отлетели три застежки.

«А магазины тут немножко странные», – подумала Матильда. Вывески не сочетались с товарами. Например, в витрине под надписью «Элиас Граймс, жестянщик» были аппетитные булки и плюшки, а там, где значилось «Пекарня», стояли детские коляски. Бакалейщик и колесных дел мастер, верно, поменялись то ли именами, то ли лавками, то ли еще чем-то. А «Мисс Скримплинг, портниха и модистка» выставила на продажу окорока и колбасный фарш.

– Какая смешная и милая деревня, – сказала Матильда. – Лично я очень рада, что мы сели не на ту конку.

К ним подошел маленький мальчик в желтой блузе.

– Прошу прощения, – сказал он очень вежливым тоном, – но все чужестранцы должны немедленно предстать перед Королем. Пожалуйста, следуйте за мной.

– Это просто верх неблагоразумия! – воскликнула Придмор. – Чужестранцы, надо же! А ты кто такой, хотела бы я знать?

– Я, – отвечал мальчик с глубоким поклоном, – Премьер-министр. Я знаю, что по моему виду этого не скажешь, но первое впечатление обманчиво. Завтра я, вероятно, вновь стану самим собой.

Придмор, отвернувшись от мальчика, что-то пробурчала себе под нос. Матильда расслышала отдельные слова: «отшлепать», «уложить спать», «на хлеб и воду». Слова все знакомые…

– Это игра такая? – спросила Матильда у мальчика. – Тогда я бы тоже охотно поиграла.

Мальчик нахмурился.

– Рекомендую вам немедленно пройти со мной, – сказал он так сурово, что даже Придмор слегка опешила. – Дворец Его Величества вон там.

С этими словами мальчик повернулся и пошел прочь. Матильда неожиданно выдернула свою руку из руки Придмор и побежала за ним. Придмор поневоле зашагала вслед, не переставая ворчать.

Дворец стоял в огромном парке, где среди зелени тут и там белели цветущие кусты боярышника. На английские дворцы – например Сент-Джеймсский или Букингемский – он был совершенно непохож: слишком уж красивый и чистый. Переступив порог, Матильда и Придмор увидели, что повсюду висят зеленые шелковые драпировки, а лакеи ходят в зеленых с золотом ливреях, и у всех придворных одежда того же цвета.

Матильду и Придмор попросили немножко подождать, пока Король сменит скипетр и наденет чистую корону. Затем их впустили в зал для аудиенций.

Король вышел им навстречу.

– Как любезно, что вы приехали из таких дальних мест, – сказал он. – Вы, конечно же, остановитесь в нашем дворце? – и встревоженно посмотрел на Матильду.

– Хорошо ли вы себя чувствуете, моя дорогая? – спросил он с некоторым сомнением.

Матильда была очень правдива – во всяком случае для девочки.