Текст книги "Шепот пепла"

– Смерть всегда приходит вовремя, – сказал мастер, подойдя вплотную и небрежно утерев кровь мыша. – А к нетерпеливым в два раза быстрее. От твоих больших ушей снова никакого толку.

Чинуш стиснул зубы. На скулах заиграли желваки.

– Простите, – выдавил он вместо ругательства.

– В другой раз я просто наступлю на твой труп. Пойдем. Есть время поговорить. На оружейном рынке много интересных вещиц. Я присмотрел кое-что.

Тавар говорил вовсе не о рынке, а о тайной встрече с главой Судмира, чья дочь вот уже шесть тридов жила во дворце в ожидании свадьбы с сыном Седьмого. В последние года властий урезал плату и привилегии Летучих мышей. Тавар не мог такого стерпеть. Он знал себе цену, любил роскошь и не принимал отказов. Седьмой вел разговоры о том, что рудники Соаху пустеют и нужно время, дабы расширить торговлю и восстановить приток золота. Он смотрел в будущее, а Тавар жил одним днем, не загадывая на завтра. В этом и разошлись их пути. Теперь мастер колотил разом две лодки, чтобы в итоге уплыть на той, которая окажется крепче. Первую то и дело подтапливал Такалам. Он мешал Тавару как следует воспитать будущего властия, чтобы после совершеннолетия возвести его на престол, тайно убив Седьмого. Потому пришлось строить вторую – наводить мосты с Судмиром.

– Вы нашли кинжал, который искали? – спросил Чинуш, имея в виду, состоялась ли встреча.

– Нашел, – кивнул Тавар, проходя мимо стражников в ворота дворца. – Но меня гложут сомнения. Я рассмотрел его вблизи и понял, что издалека он смотрелся лучше.

– У него недостаточно хорошее лезвие?

– Он остер и готов к бою, но на рукояти мало золота. Мне обещали, что он будет богаче.

– Так вы не купили его?

– Я не спешу со сделкой. Пусть добавят обещанных украшений, а там можно будет торговаться. Но, судя по последним новостям, он может и не пригодиться.

– Что вы имеете в виду? – нахмурился Чинуш.

– Есть еще шанс заполучить назад мой нож. Мертвец ему не хозяин. Думаю, я смогу вернуть его и заточить по-своему.

Это означало, что Судмир предложил недостаточно денег. Убийство Седьмого и переворот пришлось отложить. Тавар собирался воспользоваться душевной слабостью Нико после смерти Такалама и перетянуть его на свою сторону.

– Но сначала нужно показать, как нерадивый хозяин затупил мое оружие. Насколько никчемным сделал лезвие. Раз он так слаб, завтра на рассвете ты заберешь то, что хочешь.

Чинуш понял – речь идет о броши первенства.

– Я буду готов, – сказал он с довольной ухмылкой.

Но следующим утром Нико, утонувший в омуте переживаний, собрался и ударил Чинуша до темноты в глазах. Увидев, какую ярость вызвали у принца слова о Такаламе, мастер отказался от первой лодки.

Мыш тяжело пережил позор, но куда хуже было разочарование Тавара. Ученик чувствовал ненависть и презрение мастера ножей. Он не решался просить прощения или наказания. Слухи расползлись по дворцу сотнями юрких змей, и вскоре над Чинушем глумился весь отряд. Тавар предстал перед властием, однако вышел сухим из воды, объяснив суть поединка. Мутное озеро его мыслей скрывало чудищ.

В мрачных думах прошел очередной день, и на дворец опустился колпак ночи. Мыш сидел на крыше ротонды, когда шорох заставил его резко лечь, прижаться к прохладе черепицы.

– Спустись, – тихо сказал Тавар.

Он не разговаривал с учеником четыре тридня, и у Чинуша екнуло в груди от знакомого голоса. Он скользнул по колонне, спрыгнул на мягкую траву и оказался перед мастером.

– Мой старый нож совсем заржавел. Толку от него не будет.

Тавар медленно пошел по дорожке, обрамленной стрижеными кустами. Сладко пахло валерианой. На стене темнели силуэты дозорных.

– Вы решили купить кинжал? – загорелся Чинуш.

– Да, но я пришел поговорить не об этом. Первую лодку скоро спустят на большую воду, а тебе велят ее сопровождать. Она ненадежна, и лучше бы избавиться от нее, пока кто-нибудь не утонул. Я поручаю это тебе.

Глаза Чинуша загорелись. Он горячо кивнул.

– Подготовься и не спеши. Недавно ты увидел, какое там крепкое дерево. Не руби сгоряча. Если нужно, используй огонь и смолу. Утопи ее как можно дальше от Соаху. Сделай все тихо.

С этими словами Тавар сунул Чинушу крохотные флаконы.

Глава 5
Навстречу затмению

В 969 году от рождения черного солнца у императора Большой Косы появился на свет уродливый первенец. Разгневавшись, Валаарий приказал тотчас вывести жену и младенца во двор и предать их лучам затмения, а после несколько тридней рассыпать по городу полынь, дабы прах сожженных навсегда покинул дворец и его окрестности. Мне думается, ярость эта была показной и выполняла роль щита. Император знал, что причина крылась в нем, но власть требовала от монарха безупречности. И дабы не позволить усомниться в себе, Валаарий вскоре издал указ, по которому отныне должно было избавляться ото всех порченых младенцев, детей и взрослых, разводить грешных матерей и отцов, запрещать им впредь жениться. Та к хотел он пресечь ветви проклятого племени и заявил, будто сама императрица была рождена нечистой, но скрыла это поддельной родословной. И долго еще выставлял он себя жертвой обмана, не ведая, что имя его, и титул, и семейное древо – одна большая ложь.

В этом месте, пользуясь правом рассказчика, должен я оставить строку благодарности моей матери, чья хитрость и изворотливость позволила мне встретить старость, а ей благоденствовать до самой смерти. Ложь была главным ее оружием, и потому я родился с Целью правды. Если бы матушка не успела вовремя подменить меня на другого младенца, нас ждала бы та же участь, что постигла жену и сына Валаария. Смирившись же, отец привел бы меня на трон, где ныне сидит мой дряхлеющий названый брат. И тогда я вместо Валаария стал бы плохим правителем, а не ученым мужем, алчущим истины во всем и доводящим эту истину до читателя.

(Из черновиков книги «Племя черного солнца» отшельника Такалама)

* * *

Архипелаг Большая Коса, о-в Валаар

13-й трид 1019 г. от р. ч. с.

Едкий дым от курительных трубок заполнил дом. Горели по углам свечи, трещали поленья в топке. Чужаки смели все, что было на столе, и требовали еще. В ход пошли остатки муки и заячье мясо, из которых Сиина испекла румяный пирог. Запах от него шел изумительный, но порченым не досталось ни кусочка. За пару глотков опустела пущенная по кругу бутыль с настойкой на дубовых стружках. Теперь Илану нечем было спастись от боли.

Астре ненавидел себя. Власть голоса достигла Генхарда, но не мужчин. Калека мог управлять только теми, кто младше его.

Пласты чувств и эмоций втекали друг в друга, спорили, смешивались. Они были почти осязаемы. В комнате, где сбились порченые, плескался океан страха, а с кухни сквозило отвращением и злобой. Астре пропитался эмоциями. Он с трудом держал себя в руках, но среди невзгод витало крохотное утешение: чужаки боялись детей черного солнца. Вряд ли Илана били, зная, что он с Целью. Временами выпивка горячила головы, и мужчины храбрились, но скоро остывали.

– Так ты, оборвыш, узнал, кто из них с какой заразой? – спросил щербатый главарь, обгладывая косточку. – Девка-то сразу понятно какая. С этим обрубленным тоже дело ясное. А остальные?

– А я и узнал почти! – обрадовался Генхард, подскочив к столу, но тут же вскрикнул от пощечины.

– Ты мне в глаза-то не пялься, вшивый!

– Да я и не пялюсь! И не пялюсь я! Хошь обувку твою поцелую? Хошь?

Генхард упал на колени и подполз ближе к ногам главаря с высунутым языком.

– Ах ты собачонка слюнявая! – прорычал щербатый под хохот остальных. – Ты не бреши в сторону. Ты давай выкладывай, как нам на суде про них говорить!

– А я и… я… – Генхард попятился, удивленно округлив глаза. – И не могу я… сказать…

Последнюю фразу он произнес полушепотом, неосознанно повинуясь приказу Астре.

– Чего ты там бормочешь, патлатый?

– Да не помню! Забыл я!

Его долго пинали под ребра, но он молчал.

Ночь и день объединились. Под столом валялась груда банок из-под земляничного вина. Голоса становились громче, разговоры – смелее.

– Слышьте, – сказал, икнув, рыжий верзила. – Эта девка страшная, а та вон, которая с косичками, ничего.

И он загоготал, будто услышал хорошую шутку. Сиина, убиравшая посуду, застыла на полпути к мойке. Внутри Астре поднялась волна страха, он стал судорожно соображать. Побитый Генхард стонал где-то на кухне, помощи от него никакой. Марх и Рори крепко спали в плену мор-травы. Остался только Дорри. Он понял все без слов: накрыл девочку одеялом и сел так, чтобы ее не было видно.

– Нашел хлеб в навозе, – фыркнул темноволосый. – Свяжись-ка с такой! Потом ни на одну девку до конца жизни не глянешь!

– И не гляну? – горячился рыжий. – Да у меня знаешь сколько их было? Эй, патлатый, скажи-ка? Сотня аль две?

Генхард, отходивший от побоев у дальней стены, проскулил что-то невнятное. Сиина умоляюще глянула на Астре. Она воплощала страх причинять боль и ничего не могла сделать.

– Чего ты лыбишься? Не веришь, а? Да я тебе покажу, каков я! – пообещал рыжий, вставая. – Ишь, заартачились! Давеча самого прималя порешили, и где хоть какая напасть случилась? Да нету ее! И теперь не будет!

Он решительным шагом направился к Яни.

– Не трогай! – бросилась к нему Сиина, спотыкаясь об уроненные чашки.

Илан попытался встать. Астре дернулся в сторону девочки. Дорри сжал кулаки и встал перед ней. Верзила отбросил его, как щенка, толкнул Сиину, пнул Астре и сорвал одеяло.

– Не смей! – прохрипел калека, держась за живот.

Яни смотрела на рыжего раскосыми глазенками. Сначала на него, потом на руку, которую он положил ей на плечо. Она аккуратно сняла ее и обхватила обеими ладошками.

Верзила уставился на девочку в недоумении. Все замерли.

– Знаешь, какая у меня Цель? – спросила Яни.

– Какая?

– Сочувствие. Я всех-всех жалею. Я тебя тоже пожалею. Потом.

И она сломала ему запястье. Легко, как хрупкую корочку льда. Рыжий заорал и шарахнулся в сторону. Сиина повалилась на пол рядом с Яни, укрыла ее собой, сотрясаясь всем телом. Следом подскочил Дорри. Астре сидел весь мокрый от пота и ошеломленный. Конечно, он знал, что у Яни дар защищать и что она обладает силой взрослого мужчины. Но не ожидал такого поступка.

– Я вам все сломаю, если подойдете! – крикнула девочка из-за плеча Сиины. – Я сильная! И мою семью мне больше жалко, чем вас, вы поэтому не думайте, что я вас из-за Цели не обижу!

Потом она спряталась за сестру и тихо заплакала.

Ближе к утру, когда почти все дремали, Яни выбралась из объятий Сиины и отправилась мимо спящего Астре на кухню, где громко попросила разрешения дать Генхарду воды.

Ей позволили.

Яни наполнила ковш, подошла к притихшему вороненку и сначала стукнула, а потом приподняла и помогла напиться.

– Ты дурак, – сказала она, обмакивая рукав и протирая окровавленное лицо паренька. – Но мне тебя все равно жалко. Ты противней, чем таракан. И жалко мне тебя меньше, чем таракана. Но пей уж так и быть.

Едва сдержавшая панику от выходки сестры Сиина нервно рассмеялась:

– И чего мы такие родились? Даже врагов своих жалеем. Как тут выжить?

Она прошептала это с досадой, но Астре почувствовал расцветшую внутри сестры гордость за Яни.

Когда открыли ставни, оказалось, что весь чернодень шел снег. Вокруг дома высились рыхлые сугробы, заставшие северян врасплох. Никто не видел, как зима рассыпа́ла по веткам белые горсти. Лишала зелени последние листья. Прикрывала грязь мира тонким серебристым платком.

Астре думал, что от них избавятся в ближайшей деревне, но чужаки решили переправить добычу на главный остров Большой Косы – Валаар, где за порченых была назначена самая высокая цена.

Сиина одела детей во все, что нашлось в доме. По советам Илана сколотили подобие саней для перевозки раненых. Потом пробирались по сугробам к хлеву на окраине деревни, куда прикатили крытую повозку, чтобы доехать до порта. Это были дни холода, темноты и тряски. Илану становилось то лучше, то хуже. Щербатый сказал, что избавится от него, если парень совсем не жилец.

Путешествие по морю проходило в темноте и забытьи. Отвар сон-травы притуплял чувство голода и страха, гасил боль. Благодаря ему Сиина не сошла с ума от предчувствий, а Илан и Рори не корчились от боли. Дремота, пропитанная душной вонью, стала для них спасением.

Астре просыпался и засыпал с тошнотой. От качки мерещилось, что отец снова несет его к ущелью в тесном куле. Но даже из такого кошмара не хотелось возвращаться в реальность. Пленников опаивали постоянно, чтобы вели себя тихо и не просили еды лишний раз. Пока их везли в порт, это было не так важно, но на судне, когда бочки с детьми заперли в одной из комнатушек товарного отсека, любой визит в трюм мог вызвать подозрение. Щербатый велел оставить порченым мешок сухарей, бочку воды и пару бурдюков, заполненных сонным зельем. Потом торговцы по традиции забили дверь наглухо, и до прибытия в порт Валаара пленников никто не навещал. Никто, кроме Генхарда.

Когда питье закончилось, вступил в силу план Астре, для которого он велел вороненку сопровождать их на Валаар. Сильно ослабев от голода, порченые могли упустить возможность побега. Им просто не хватило бы сил на него. Помощь Генхарда пришлась как нельзя кстати.

– У-у-у, обжоры, – бухтел мальчишка, толкая в щель под дверью кусочки сухого хлеба, а иногда даже плоские баночки тушенки. – Самому жрать охота аж спасу нет, а я тут гадость всякую подкармливаю. Я тебе, куценожка, за это отплачу!

– Генхард пришел! – каждый раз восхищалась Яни. – Ты мой хороший! Ты опять нам покушать принес?

И неслась к нему со всех ног. А вот Дорри отказывался брать еду вороненка, Астре приходилось его убеждать. Генхард торопливо просовывал все, что удавалось принести, и возвращался на палубу.

Головорезы сильно рисковали, решив продать порченых в столице. Согласно закону, проклятых запрещалось брать на судна. Это считалось дурным знаком, призывающим штормы.

Выбравшись из укрытий и улегшись кто где – на тюках, грудах мешков, воняющих рыбой, старых ящиках и веревках, – дети коротали дни за тихими, едва слышными разговорами. Никто не заикался о предстоящей казни или суде. Вспоминали прошлое. Хорошие моменты, теплые вечера, Иремила. Делились секретами, которые берегли до последнего.

– Слушай, Астре, а помнишь, как меня только-только привели в дом? – сказал Илан, пихнув калеку в бок.

– Ты целый тридень не вылезал из угла, обнимался с дубовым табуретом и плакал.

Дети захихикали.

– А как ты попал к Иремилу? – спросила Сиина, от нечего делать потроша на ниточки толстую веревку.

Этот вопрос прежде считался табу. Войдя в дом прималя, дети молчали о прошлом и начинали жизнь с чистого листа. Никто из них до сих пор не знал о детстве друг друга, кроме двоих.

– Да я… – запнулся резчик по дереву.

– Расскажи, – тихо сказал Астре. – Им понравится. Он чувствовал неловкость Илана и даже в полной темноте знал, что сейчас парень сцепил ладони в замок и по привычке крутит большими пальцами. Он родился на год раньше Астре, но появился в доме позже калеки и был единственным, кого в прежней семье любили. Потому Илан и не хотел ничего рассказывать, чтобы не ранить чувства других. Будучи ребенком, он о таком не думал, и Астре, конечно, знал его историю.

– Расскажи, – повторил калека. – Я хочу послушать про твоего отца.

Все притихли, даже Яни и Дорри перестали ерзать.

– Он не знал, что я в затмение родился, – вздохнул Илан. – Папка мой. Он меня в лесу нашел. За деревом туда ходил как-то по осени. Холодно уже было. Там много чего попадало, он напилил, набрал целый ворох чурбаков и поленьев, лыка надрал. А я не плакал, он бы меня не нашел, наверное, да собака нашла. Я не знаю, может, потому, что тоже рыжая, как я. Может, щенка во мне увидела. Я лежал в ямке среди листьев, а она подскочила, начала скулить, облизывать. Он на шум и пришел, папка мой. А у него до того по зиме всех детей покосило с женой вместе. Он тоже здорово переболел, у него все лицо и все тело в таких жутких струпьях было. Но он то какую-то кору заваривал, то ветки с почками грыз, то спиртовки из них делал. Деревом себя лечил. И выжил, а жениться во второй раз… Да кто за него пойдет? Он ведь еще и ослеп на один глаз. Когда он меня нашел, ему уже много лет было. Подобрал.

Голос у Илана начал дрожать. Астре положил руку ему на плечо.

– Я это не помню, это он рассказывал. Я маленький совсем был. Ну вот так я и жил с ним. Все детство помню пыль в лучах солнца, когда оно заглядывало в нашу мастерскую. И стружки – целая гора. Такие почти белые и закрученные спиральками. Как волосы какой-нибудь деревянной богини. Я чего только с ними не делал. А уж сколько заноз насажал в первые годы. Это у нас была традиция. Каждый вечер садились перед огоньком. Отец мне, а я ему – занозы вынимали. Он-то слепой наполовину, а я маленький, руки дрожат, даже ткнуть иголкой в нужное место не могу. И вот сидим друг дружку ковыряем. Смех и грех.

– Так вот почему ты всегда мои волосы расчесывать просился, – улыбнулась Сиина. – На стружки цветом похожи?

– Н-ну…

Все рассмеялись.

– Рассказывай дальше! – восхищенно шепнула Яни.

– А и вы там погромче маленько! Не слышно! – раздался из-за двери голос Генхарда.

– И ты, что ли, тут? – удивился Илан.

– А и тут! – буркнул вороненок. – Эти там нажрались, буянить начали, спасу нет. Тумаков словил за просто так, ухо теперь горит. Лучше тут посижу, пока не перебесятся. Ты громче говори, там все равно ор такой, что ничего не слышно.

– Ой, я тогда к тебе поближе сяду! – воодушевилась Яни, двигаясь к двери.

– Я рос и странный становился, – продолжал Илан. – Отец сначала думал, что я маленький, наивный, поэтому так. А потом понял, что со мной творится. Но он не такой был, как остальные, он все равно меня любил. Старался из дома одного не выпускать и следил, чтобы я лишний раз не разговаривал ни с кем. Я уже тогда привык быть все время один в мастерской. Мне и теперь это душу греет. Потом как-то к нам заявился Иремил. Попросился на постой. Прималей у нас мало кто ночевать пускал. Как-то их боялись. Считалось, что они вроде как носят за собой души убитых порченых. И что эти души могут вселиться в живот женщины. И родится невесть кто. Так что в дома, где женщины жили, их не пускали вообще. А отец пустил. И как-то они разговорились, пока я спал. И на другое утро… вы знаете, я тогда не понимал. Я так плакал, так обижался на отца. А он просто хотел, чтобы я выжил. Я с тех пор все мечтаю к нему вернуться. Не знаю, живой он или нет. Может, еще там, а может, и пепла от него не осталось.

– А давайте придумаем, как будто у нас всех такие папки были! – выдохнула Яни. – Мне нравится! Аж в груди тепло стало!

– Я сочинять не умею, – расстроенно сказал Дорри. – Это немножко вранье.

– Да кому оно надо? – фыркнул Марх. – У нас давно такой папка есть. Иремилом звать. Так что нечего тут огорчаться.

– Да ты и огорчился больше всех, – улыбнулась Сиина, ероша ему волосы.

– А у меня прямо на душе посветлело, – признался Рори. – Побольше бы таких историй. После них сны хорошие снятся. А расскажи еще, Илан.

* * *

Уже близ Валаара Сиина, повинуясь предчувствию, велела всем возвращаться в бочки. До того щербатый предупреждал, чтобы прятались, если за дверью раздастся шум. И в самом деле, не успели пленники вернуться на места, как снаружи послышался топот, громкие голоса и ругань. Спустя четверть часа гвозди из досок оказались вынуты, и в товарный отсек ввалились торговцы. Каждый отправился в свою временно выкупленную комнатушку. Кто-то бранился: мол, идут не по очереди. За перегородками бурно шла проверка ящиков, сундуков, мешков. Смотрели, не пропало ли чего, трясли счетовода за обман и чуть не убили, узнав, что он приписал себе десять локтей ценного сукна. Головорезы вели себя тихо и сдержанно, только сквозь зубы ругались на вонь. Дети давно принюхались, но тем, кто только что вошел в их обитель, яростно ударили в нос едкие запахи рвоты, мочи, тухлой рыбы.

Потом бочки выкатили на палубу, и болезненная карусель длилась до самого берега. Там товар погрузили то ли на телеги, то ли в крытые повозки и повезли прямиком в столицу. Руки пленников дрожали от усталости. Пришлось собрать все силы, упираясь ими в стенки, иначе синяков и ушибов было не избежать. Но никто не пискнул и не выдал себя. Безногий в который раз удивился терпению братьев и сестер.

К столице – серому, сродни глине, городу Рахма, названному в честь отца императора, – добрались на шестой день. В щелки было видно, что большинство домов в нем каменные. Тусклые, неприглядные постройки из известняка и песчаника создавали разительный контраст с мраморным дворцом Валаария. Он возвышался над Рахмой, горделивый и пышный, словно богач, взирающий на распростертую у ног толпу нищих.

В какой-то миг топот копыт и стук колес заглушился шумом потока. Это бурная Лейхо несла воды к Медвежьему морю. Неугомонная, резвая, как девчонка, она спотыкалась о пороги и падала с обрывов. Сочась через щели, прокладывала путь меж скал. Раскидывала по сторонам притоки, делясь благодатной влагой с землями близ столицы.

Вскоре мягкая поступь сменилась цоканьем. Астре понял, что проезжают по мосту. Главные ворота были уже близко. Он услышал гомон толпы, звяканье, ругань, вскрики. Люди шумели так отчаянно, будто от этого зависела их жизнь. Пленники в тюрьмах-бочках испуганно молчали. Сиина сжалась от предчувствий, пока еще слабых, но настойчивых. Убеждение Астре теряло силу.

* * *

А нажиться было на чем! Тут словечко, там колечко. Генхард собирал все подряд: и слухи, и что где плохо лежало. Он-то не дурак – пропускать разговоры мимо ушей. У некоторых деньги изо рта сыплются – успевай карманы подставлять!

Приглаживая длинные патлы, Генхард при любом подходящем случае хвастал, что мамка его была не просто себе портовая угодница, а самая дорогая девка во всей округе. Уж она кого попало не привечала. И Генхард, значит, появился не от беззубого матросишки и не от бродяги из подворотни, а от богатого соахийца. У кого еще такие волосы бывают? Точно не у белобрысых северян. Черный – признак знатного рода. Стало быть, Генхард почти принц или кто там у них самый знатный в этой Соахии.

А на Валаар плыть заставил проклятый куценожка. Генхард о таком и не думал. Хотел сбежать подальше, выскулив у Рябого пару-тройку монет. А вместо этого в ногах у него валялся, прося, чтобы взяли с собой на корабль. Ну и взяли. Генхард злился, конечно, а делать нечего. Всю дорогу бегал в трюм к порченым да сухари тайком в щель под дверью совал. Их там не больно-то кормили, но Генхард и сам не толстый. А этот мелкий еще пыжился – не буду, мол, есть то, что гад принес. Это ж надо! Из соахийских рук подачку брать не хочет! Вот и пусть без Генхардовых сухарей с голоду околеет. А куценожке вообще надо глаза выколоть и язык оторвать. А то зыркает. Спасу нет. И голос этот. До костей пробирает.

Как порченых в столицу привезли, у всей округи мозоли во рту натерлись от болтовни. Слушок даже прошел, что сам император на суде будет. Раньше-то уродов по одному ловили и тащили. А тут сборище целое. Может, проклятие какое натворить собрались. Как устроят потоп или засуху, бед не оберешься. Валаарий до этого только один раз на суд приходил. В самый первый, когда жену казнить велел и ребенка ее. Неспроста он спустя столько лет снова решился в зал порченых явиться. Заволновался. Испугался, что плодятся, как крысы в амбаре с зерном. Столько времени боролся, а они все лезут.

К бочке куценожкиной Генхард зря подошел, когда в столицу ехали. Хотел в отместку плюнуть на него, крышку приоткрыл, а тот взглядом впился и давай шептать. На суд, мол, с нами иди, потом того, потом сего. Ну и пришлось опять в ногах у Рябого кататься, еще и под ребра словил. Во второй раз, между прочим! Но Генхард не червяк безродный – своего добился. И стоял теперь гордый посередь здоровенной залы. Рот раззявил от удивления и голову задрал.

Потолок был такой высокий, что, если корабль сюда затащить, мачты даже до разноцветных стекляшек наверху могли не достать. Купол из-за них казался воздушным, и узоры красивые получались, особенно пока солнце не пряталось за облаками. Когда лучи проходили сквозь стекло, на полу мерцали желтые, зеленые и розовые пятна. Такие чу́дные – наступать жалко. Генхарду хотелось, чтобы они стали расписными платочками. Рассовал бы по карманам, а потом продал за сребреник каждый. Только один бы себе оставил. Для памяти. Ну и потому, что принцам положено такое иметь. Тогда пьянчужки с Пепельного перестали бы надсмехаться, и все девки в ногах катались. У сына-то соахийца.

А кругом все белое, чтобы затмение поняло – тут день правит. И стены из светлого мрамора. И колонны, как кости. Одежонка у судей и та одинаково светлая. А народу-то полно! Забили зал. Не продохнуть. Хорошо хоть, Генхарду досталось место почетное – перед круглой впадиной, где, будто в колодце, переминались с ноги на ногу порченые. Отсюда видно было и судей на той стороне, и возвышение, где главный готовился произнести речь, и балкон высоко наверху, где за белой ширмой сидел сам Валаарий. Никому не видный, но грозный.

Генхард прожигал полотно взглядом, изо всех сил надеясь увидеть хотя бы тень императора, и так увлекся, что вздрогнул от голоса обрюзглого старика, кое-как забравшегося на постамент. У главного судьи в животе мог уместиться здоровенный порося. Жирдяй говорил хриплым голосом, задыхался и переводил дух после каждого предложения. У него было противное лицо. Сплющенное, как если бы морду из теста шлепнули об пол, прежде чем прилепить к шее. Казалось, глаза, рот и нос вжались в сальные складки. От такого зрелища впору было морщиться, но Генхард разглядывал старика с восхищением. Он страстно желал стать таким же упитанным, наряженным и важным. Задыхаться от сытости – роскошь. Тратить на одежду столько ткани, что хватило бы троим, – богатство.

– И здесь мы собрались. Без решения покинуть место сие не посмеем. Словом императора нашего и дланью его да свершится пусть суд над грешниками!

Раздробленное эхо заплясало по стенам и затихло. Воцарилась торжественная тишина. Генхард замер от предвкушения. Порченые жались друг к другу, глядя в пол. Куценожку держала на спине уродка, потому что сутулый, длинноногий и рыжий едва стояли. Чем-то их накачали здорово. Яни цеплялась за мелкого. Он, гад, так и не помер – точно сухари Генхардовы грыз.

Ну и ладно. Все равно их всех скоро затмение подпалит, да и дело с концом. А Генхарду можно на Валааре остаться. Погодка здесь теплее, народ богаче, и соахийцы бывают часто. Вдруг какой-нибудь узнает в Генхарде сына и заберет с собой. Главное – уехать в богатый край и уж там зажить как следует. Говорят, в Соахии принцы все подряд.

– Назовите же свои проклятия перед императором нашим!

Порченые, один другого бледнее, начали по очереди открывать рты и признаваться. Даром только Рябой бил Генхарда. Они сами себя на казнь выставили. Суд короткий получился, даже жалко. И не пытали никого. Валаарий сидел за ширмой, не показывался, но голос Генхард слышал. Император велел казнь не откладывать и этой же ночью привязать всех семерых к столбам. Сначала, ясное дело, опоить хорошенько, вдруг убежать попытаются. Лучше бы убить приказал, но народ суеверный больно. Говорят, если порченого убьешь, черное солнце на всю жизнь проклянет.

Все вроде шло хорошо, только заноза Генхарда изнутри колола. Он забыл какой-то приказ куценожки.

* * *

Пахло той особенной сырой свежестью последних дней лета, когда днем прошел дождь, а к вечеру воздух снова прогрелся, но не успел выпарить из почвы всю влагу. Дорога, зажатая меж хлебных полей, мягко пружинила под босыми ступнями. Астре вздрогнул. У него же нет ног. Он посмотрел вниз и увидел, как из-под длинных, невообразимо длинных штанин выглядывают стопы. Серые, подобно руке Иремила, они медленно шагали в сторону закатного солнца.

– Я ведь сказал, что всегда буду твоими ногами, – послышался знакомый голос.

Это говорил прах прималя. Сгоревший Иремил нес Астре на себе, как было много лет назад. Калеке захотелось плакать, и он заплакал. Как обычный человек, только слезы получились холодные.

– Я уже умер? – спросил Астре.

– Кто знает. Главное, что я могу нести тебя. Чувствуешь, какая прохладная почва?

– Чувствую…

– А камушки?

– Колкие…

– Вот и хорошо. Я буду твоими ногами, Астре.

Слезы все катились, туманили грозовые глаза калеки. Какие жгучие капли. Холодные. Ненастоящие.

– Прости меня.

– За что?

Табак и пыль – запах Иремила.

– Это из-за меня тебя поймали, – с трудом произнес Астре. – Наверняка из-за меня. Я убедил тебя, что убивать родителей неправильно, поэтому ты перестал. Ты хотел понять мою Цель, а я предал тебя, Иремил. Я привел к погибели всех нас.

Ноги стали тяжелыми, неподъемными. Они вязли в невидимой жиже и таяли, словно восковые свечи. Астре приближался к земле.

– Ты все сделал правильно, – возразил Иремил. – Такова твоя Цель.

– Я не хочу такую Цель! Не хочу убивать всех!

Астре почувствовал, что щеки сухие. Ни следа влаги, все обман. Не было никакой беседы с Иремилом и не было ног – поддержки, которой калека навсегда лишился. Он убил человека, который пытался спасти порченых, и теперь разговаривал сам с собой в поисках прощения. Обманное, но такое желанное, оно могло остаться с Астре до конца. До мига, когда черное солнце обратит прахом привязанное к столбу тело. Сонный отвар подарил минуты покоя. И лучше погрузиться в них. Отпустить все, простить себя и забыться.

Но Совесть била в грудь набатом. Цель заставила Астре поднять тяжелые веки.

На горизонте бледно-розовая полоса – след ушедшего солнца. Капли на щеках – остывший пот. Пустынная степь вокруг ощетинилась сухой травой. Никто не стал бы жечь порченых близ столицы, поэтому ряд столбов для казни оказался вкопан здесь. Культи упирались во что-то жесткое. К столбу Астре прибили пару досок, чтобы можно было привязать калеку на уровне остальных. Слева безвольно повисли на веревках Илан, Марх и Рори. Справа – Сиина и младшие. Никто, кроме Астре, не пришел в себя.

– Это несправедливо, – шепнул калека, посмотрев на небо.

Почти ясное, только пара жалких облаков на горизонте, они не укроют от затмения. Руки, туго стянутые за спиной, онемели, Астре попробовал пошевелиться, но скорчился от боли.

– Это неправильно! – выпалил он, дернувшись. – Это я должен был умереть! Не они!

Что-то зарождалось в душе после сна с Иремилом. Цель мешалась с духом прималя и создавала нечто невыносимое. Оно не умещалось внутри калеки и терзало его маленькое тело.

– Пожалуйста, не сжигай их! Не сжигай! Это я виноват! Они должны жить! – повторял он, сдирая кожу на окровавленных запястьях.