Текст книги "Томас Дримм. Конец света наступит в четверг"

5

В семь вечера мы отправляемся домой. Сидя в машине позади матери, я молча наблюдаю за ней в зеркало заднего вида. Она на взводе после своей последней вечерней консультации, когда ей пришлось утешать одного красавчика, который только что за две минуты выиграл сумму, равную ее зарплате за сорок лет. Он впервые играл на «Домо Аллигаторе» и одним махом выбил трех крокодилов. Я в это время сидел в соседнем кабинете и даже уменьшил звук телевизора, чтобы лучше слышать через стенку, как он об этом рассказывает. Красавчик был не в себе. Орал, что теперь выкупит страховую компанию, в которой работает его бывшая, и разорит ее, потому что она ушла от него к страховому агенту. Потом его обуяло сомнение: надо ли рассказывать любовнице, что он стал миллионером? Ведь он не очень-то верит в ее искренность и не хочет, чтобы она была с ним из-за денег – теперь, когда ему доступны любые красотки.

Мать посоветовала ему выждать месяц, прежде чем принимать какие-либо решения. Я чувствовал: ей ужасно хочется обратить его внимание на то, что рядом с ним тоже красивая женщина. Она не имеет права так себя вести. Кажется, это называется профессиональной тайной. Поэтому мать ограничилась тем, что спросила, чем может помочь ему как психолог. Он ответил: «Что бы вы посоветовали: лимузин с шофером или спортивную машину?»

Когда счастливчиками оказываются пожилые дамы или какие-нибудь невзрачные субъекты, она не так нервничает по дороге домой.

Мы медленно двигаемся в пробке около стадиона, где играют в менбол. Менбол – наш национальный вид спорта, нечто вроде гигантской рулетки, в которой игроки, свернувшись в шар, с помощью центрифуги перебрасываются из одного сектора в другой, стараясь остановиться на том числе, на которое поставили зрители. На каждом матче кто-нибудь погибает, и все довольны – а куда денешься? Когда мне стукнет тринадцать, я тоже буду обязан в этом участвовать, чтобы поддержать нордвильскую команду, ведь я из Нордвиля.

– Как тебя угораздило потерять такого дорогого воздушного змея? – барабаня пальцами по приборной доске, вдруг с раздражением спрашивает мать, чтобы вызвать у меня чувство вины и отвлечься от своих мыслей.

– Ветер был слишком сильный…

– Это ты слишком слабый. Из-за жира. У тебя мускулов нет. Похоже, ты даже радуешься, когда я краснею из-за тебя. Самовлюбленного извращенца – вот кого я родила! Ничего, скоро мы с этим покончим!

Нажав на клаксон, она умолкает, а я, чтобы не ссориться, делаю вид, что клюю носом. И пока мы рывками двигаемся в пробке, я постепенно перехожу в другую реальность и совершаю в ней свое первое путешествие, которое поначалу принимаю за сон.

Я оказался совершенно один в каком-то вымершем городе, полностью захваченном деревьями – они росли сквозь проломленные крыши. Это было великолепно. Вся эта листва, спутанные ветви всевозможных оттенков зеленого, эти цветы, запахи, птичий щебет… Я никогда в жизни не видел такой красоты, только по телевизору в старых фильмах тех времен, когда еще существовала дикая природа. Правда, вокруг раздавалось какое-то неприятное гудение, как у старого видеомагнитофона с расстроенным динамиком. Наконец я понял, что это жужжат пчелы – исчезнувший вид насекомых, которые раньше опыляли цветы, чтобы из них получились фрукты и овощи, до того как из соображений безопасности мы стали питаться искусственно опыленными и генетически модифицированными продуктами. Здесь пчелы летали тучами.

Я медленно брел по улице, всё время спотыкаясь о корни растений, вспучившие асфальт. Повсюду стояли ржавые остовы автомобилей. Я не встретил ни одного человека, если не считать изображений на старых рекламах, висевших на стенах разрушенных зданий. Там выцветшие от дождей женщины мазали дезодорантом подмышки, образцовые семьи водили хороводы вокруг йогурта… Я был один в этом мертвом городе, оккупированном деревьями. Но различал какой-то шепот сквозь шелест ветра, жужжание пчел и плеск воды в водосточном желобе. Внезапно я остановился. Гигантский дуб, росший среди развалин автозаправки, перегородил мне дорогу.

– Вперед, хватай его! – просвистел ветер у меня в ушах.

И в ту же секунду что-то похожее на лиану выскочило из водосточного желоба и обвилось вокруг моей правой ноги. Затянув петлю выше щиколотки, оно потащило меня к канаве, к черному отверстию, куда устремлялся поток воды.

– Томас, я с тобой разговариваю!

Я прихожу в себя на заднем сиденье машины и вижу, что мы мчимся по скоростному шоссе, которое сейчас совершенно свободно.

– Еще раз спрашиваю: ты принял свой антижирин?

Я отвечаю, что принял. Это голубая таблетка, которая запускает процесс пищеварения за час до еды, чтобы предотвратить образование жира. Я тихонько достаю ее из кармана и начинаю незаметно сосать, пытаясь избавиться от наваждения. Надеюсь, я не разговаривал во сне. Не обязательно быть сыном психолога, чтобы понять, отчего снятся такие сны. Это типичный кошмар убийцы, который боится, что его разоблачат.

Но я пока не знаю, что настоящий кошмар еще и не начинался.

6

Машина останавливается перед нашим домом – кирпичным бараком с крышей из кровельного железа. Это самое маленькое и самое жалкое жилище из всех, что нам предоставляло Министерство образования с тех пор, как мой отец официально числится алкоголиком. Он государственный служащий, а таких по закону увольнять нельзя. Поэтому его то и дело переводят с одного места на другое, вынуждают переезжать и, по его словам, всё время гнобят, подталкивая к самоубийству. Но пока он держится.

– Отправляйся сразу в свою комнату и до ужина сделай уроки, а к папе здороваться не заходи.

– Хорошо, мама.

Она права. По воскресеньям, когда я захожу поцеловать отца на ночь, он битый час забивает мне голову всякими исчезнувшими цивилизациями, о которых нельзя говорить в школе (если их нет, то какой смысл вспоминать). Китайская, греко-римская, африканская, израильская, арабская… Я очень люблю все эти легенды, истории о войнах, нашествиях, катаклизмах и религиях, боровшихся друг с другом. Это действительно будоражит меня, ведь тот мир был всё-таки не так скучен, как наш. И когда я возвращаюсь в реальность, то совершенно не хочу делать уроки.

Я поднимаюсь на цыпочках в свою комнату на чердаке, где уже почти достаю головой до потолка. Если мой отец и дальше будет пить, мне лучше перестать расти, иначе в конце концов я превращусь в сгорбленного старика – наподобие того, которого я угробил сегодня на пляже.

Ну вот, опять эти мысли. Мне удалось на время забыть о старике, переключившись на проблемы родителей, но едва закрылась дверь моей комнаты, как я снова остался наедине с ужасом от содеянного.

Я утыкаюсь лбом в слуховое окошко, которое находится как раз напротив окна Бренды Логан. Уже стемнело, но она еще не зажгла свет. Бренда Логан – мое ясное солнышко, мой кусочек голубого неба. Это сногсшибательная блондинка со светло-карими глазами и потрясающей мускулатурой. Каждый вечер она часами дубасит мешок с песком, обзывая его негодяем, сволочью, дрянью. Этот спектакль я смотрю перед тем как лечь и часто продолжаю видеть во сне. Но там в какой-то момент я становлюсь этим мешком с песком, а она перестает боксировать, прижимает меня к себе и шепчет: «Любимый».

Бренда как минимум вдвое старше меня, но я не теряю надежды, потому что она безработная, несчастная и, как я, одинокая, а ее мусорное ведро тоже набито бутылками из-под спиртного. Это сблизит нас, когда я вырасту. Если от такой жизни она не загнется слишком быстро.

Никогда не забуду тот единственный раз, когда мы случайно встретились на улице. Это произошло в четверг, у нас обоих в руках были оранжевые мешки с мусором. В ее пакете стекло позвякивало почти так же громко, как в моем… Наши взгляды встретились: она покраснела, я тоже. Мы опустили глаза, тут же снова взглянули друг на друга и вдруг улыбнулись, словно заговорщики. Будто нас что-то связывало, будто мы узнали друг друга, а окружающий мир не существовал вовсе. Ну прямо родственные души, как бутылки из одного контейнера для стекла. А потом ее пакет лопнул, и она стала его проклинать, как свой мешок с песком, и я оставил их вдвоем, чтобы не смущать. Но именно в тот день я – со своим лишним весом, будущим алкоголика и плохими отметками – безнадежно влюбился. Чего еще ждать от такого, как я, тупицы без всяких перспектив?

Я падаю на кровать рядом со старым плюшевым медведем, моим другом детства, которого я достал из ящика с игрушками, чтобы усыпить бдительность матери. Пусть она думает, что я отстаю в развитии, и больше не ищет в моей комнате журналов с голыми девицами. Их я как раз прячу на дне ящика с игрушками.

Вообще-то плевать мне на эти журналы. Я не собираюсь предавать Бренду Логан ради этих неизвестных теток, которые улыбаются, хотя и знать меня не знают. Я просто хочу быстрее повзрослеть и стать мужчиной. И в тот день, когда я осмелюсь заговорить с ней, она почувствует, что у меня есть опыт общения с женщинами…

Но об этом я думал вчера. Когда еще мог мечтать. Теперь всему конец. Я стал убийцей.

Я лежу на кровати, закрыв глаза, стараясь представить себе пляж и вспомнить какие-нибудь улики, которые могли бы меня выдать. Уж если я не могу не думать о своем преступлении, буду делать это хотя бы с пользой.

Однако я не нахожу ни одной зацепки. Я перебрал все воспоминания, начиная с полудня, но не нашел ничего, что могло бы свидетельствовать против меня. В полседьмого вечера, прежде чем уехать с матерью домой, я сгонял на пристань, чтобы встретить Давида, когда он вернется. Я помог ему пришвартовать рыболовный катер, незаметно отрезал нейлоновые нити, которые, как я и предвидел, под тяжестью тела и от сопротивления воды развязались и соскользнули с ног старика. Если его найдут с галькой в карманах, ни у кого не возникнет сомнений: это самоубийство. Теперь, поскольку я практически вне подозрений, могу спокойно испытывать чувство вины.

Сложив ладони и подняв глаза к потолку, я пытаюсь вспомнить «обязанности гражданина», которым меня учили в школе, и начинаю молиться истово, но вполголоса, чтобы меня услышал Создатель, а не родители.

«Повелитель игры, сущий на небесах, всё просто ужасно! – говорю я и осеняю себя знаком Рулетки. – Я виноват в том, что нечаянно убил старика, как Вы сами недавно видели. Прошу Вас, дайте ему место в Раю у Большого игрального стола, чтобы он попытал счастья с Рулеткой судьбы и ему достался счастливый номер для удачной реинкарнации».

– Что за чушь!

Я вздрагиваю от неожиданности. Это его голос. Того сварливого старика, который накинулся на меня из-за моего воздушного змея. Может, я схожу с ума? В запрещенных романах, которые мне тайком дает отец, рассказываются и такие истории: убийцы видят привидения и слышат голоса своих жертв, потому что в них заговорила совесть. Но ведь в жизни привидений не бывает!

– Бывает. И доказательство перед тобой.

Свесив голову, я заглядываю под кровать. Но ничего не вижу, кроме мышеловки и кусочка засохшего сыра.

– Что ты там ищешь? Ты же видишь, я рядом!

Я резко выпрямляюсь. Спокойствие! Это просто галлюцинация. В комнате никого нет, кроме меня и плюшевого медведя. Непроизвольно, как в детстве, я крепко прижимаю к себе свидетеля моих ночных страхов.

– Перестань меня так тискать! Ведь убил уже один раз, хватит!

Я ослабляю хватку и с ужасом смотрю на старого потрепанного медведя, который уставился на меня своими черными пластмассовыми глазками.

– Да-да, это я с тобой говорю. Куда могу, туда и вселяюсь.

Я стою в оцепенении, разинув рот. Это не сон! Я вижу, как шевелится рот, покрытый бело-коричневой шерстью.

– Ну здравствуй еще раз, Томас Дримм.

– В‐в-вы знаете, как меня зовут?

– Не бойся, полицию вызывать не буду. Это останется между нами. Всё, о чем я тебя прошу, – продолжай думать обо мне. Идет?

Я поднимаю руку и лепечу: «Клянусь». Я видел, так делают по телевизору. И прибавляю поспешно:

– Не наказывайте меня, мсье! Я извиняюсь за то, что с вами случилось! Я не нарочно!

– И что это меняет, дуралей?

Стиснув зубы, я судорожно сглатываю слюну. Я не должен терять голову. Надо просто помнить, что у меня подростковые галлюцинации. Так объяснила мать, когда в прошлом году мне показалось, что ее обнимает господин Бюрль из Министерства игры, который пришел с очередной проверкой. Она тогда сказала: «Это гормональное. Ты входишь в подростковый возраст, у тебя начинается ожирение, ты сейчас психически нестабилен, ты слышишь голоса и у тебя видения. Вот и всё. Это называется галлюцинацией переходного возраста. Ясно?»

Обратившись к потолку, я спокойно и торжественно объявляю:

– Повелитель игры, сущий на небесах, это не моя вина, что я убил старика, но мне очень жаль, что он умер.

– Довожу до твоего сведения, что мне тоже. Столько всего надо было сделать, я не успел закончить свои исследования! Ладно, главное, ты меня слышишь. И потом, я всё-таки должен тебя поблагодарить.

Я вздрагиваю и снова всматриваюсь в плюшевую морду.

– Поблагодарить? За что?

– Потом объясню. А сейчас возьми нож и разрежь мне рот побольше. Жутко неудобно в этом плюшевом мешке, а тут еще приходится разговаривать крохотным ртом шириной в два миллиметра!

Я вглядываюсь в черные пластмассовые пуговки, которые абсолютно ничего не выражают.

– Вы просто галлюцинация переходного возраста, понятно?

– Ну и на здоровье, если это тебя утешает.

– Во-первых, как вы разговариваете? У вас же нет голосовых связок!

– Послушай, парень, я говорю с тобой не голосовыми связками! Я обращаюсь к твоему мозгу с помощью телепатии! Но ты недостаточно развит, чтобы непосредственно воспринимать мысли; тебе нужно видеть, как слова выскакивают изо рта. Поэтому приходится говорить таким способом. Делать для тебя синхронный перевод, воспроизводить мой человеческий голос, сопровождая им телепатическую передачу. А это не такое уж большое удовольствие, поверь!

– Но я вас ни о чем не просил!

– А я разве просил пробивать мне голову воздушным змеем?

– Это несчастный случай!

– Можно подумать, это в корне меняет дело! Ты виноват и поэтому должен мне помочь, у тебя нет выбора. И распори наконец этот чертов рот!

– Не кричите, внизу мои родители!

– Это ты кричишь, парень. Ведь я – твоя подростковая галлюцинация, правильно? Значит, ты единственный, кто меня слышит.

– Но я не хочу вас слышать! Может, вылезете из моего медведя?

– Это исключено.

– Сейчас увидим!

Я хватаю медведя за заднюю лапу и швыряю в стену.

– Ай!

Медведь взвыл. В панике я бросаюсь к нему, поднимаю и вижу, что у него выпал один глаз.

– Мсье, вы в порядке?

– Давай, убей меня еще разок! Ну и повезло же мне! Что за болван! Вставь глаз на место!

Опустившись на четвереньки, я разыскиваю глаз, который закатился под стул, и вставляю на прежнее место.

– Спасибо. Мне вовсе не нужна эта штука, чтобы видеть, просто раздражает, что ты смотришь мне в один глаз. Нож!

Прерывисто дыша, я дрожащими пальцами раскрываю свой перочинный ножик и начинаю распарывать нитки, расширяя медвежью пасть.

– Ну наконец-то! Теперь ты лучше меня слышишь?

Сдерживая слезы, я отвечаю, что и так хорошо слышал.

– Перестань хныкать! Это глушит телепатическую связь, и я не смогу снова ее наладить!

– Но как вы это делаете?

– Как происходит, что ты меня слышишь? Ты думаешь обо мне и чувствуешь вину – в этом всё дело. Продолжай в том же духе, потому что я должен очень многое тебе сказать. Причем немедленно, ибо это вопрос жизни и смерти. Ты единственный, к кому я могу обратиться, ведь, кроме тебя, никто не знает, что я умер.

У меня начинает сосать под ложечкой, и я спрашиваю, не нужно ли сообщить его родным.

– Ни в коем случае! Видел бы ты мою семейку… Пусть это останется между нами. Ладно. Первое: какой у тебя уровень?

– Уровень?

– В науках – математике, биологии, физике… Ты хорошо учишься?

– Нет.

Плюшевый медведь озабоченно фыркает: «Пуфффррр».

– Везет как утопленнику. Я стал жертвой полного тупицы. Что ж, будем выпутываться с тем, что есть. Бери лист бумаги.

– Зачем?

– Будешь записывать вычисления. В тот момент, когда ты меня убил, я продумывал одну формулу. Как бы мне ее не забыть. Со смертью у нас не появляется никаких сверхспособностей, имей в виду. Это первое, что я обнаружил. Единственное, что меняется, – перестает мучить ревматизм. Записывай!

– Но почему я?

– А ты видел когда-нибудь медведя, ведущего записи? Повторяю: силой мысли я заставляю игрушку шевелить губами, чтобы ты мог на чем-то сконцентрироваться, но меня это очень утомляет. Я не хочу сдохнуть еще раз, двигая лапами без пальцев, которые не способны удержать ручку. Пиши! Семь умножить на десять в двенадцатой степени…

– Подождите, не так быстро!

– У меня нет в запасе вечности, парень! По крайней мере, я об этом ничего не знаю. Мое теперешнее состояние может оказаться переходным, а мой мозг – с минуты на минуту разрушиться.

– Правда? – спрашиваю я с надеждой.

– Посади медведя на кровать, в этой позе у меня дурацкий вид.

Он прав. Завалившийся набок, с вывернутой задней лапой и с криво висящим бантом, он может служить образцом гибкости. Я поднимаю его за плечи и прислоняю спиной к подушке.

– Спасибо. Бери ручку, а то у меня мысли путаются. Итак, если у нас есть мощность семь на десять в двенадцатой степени протонов в цикле…

– К столу! – кричит мать.

– Ну конечно, семейство в сборе, – вздыхает медведь. – Как некстати… Ладно, беги ешь и возвращайся скорей.

Дрожащей рукой я откладываю листок и иду к двери. Но прежде чем выйти, оборачиваюсь. Медведь смотрит мне вслед.

– Я извиняюсь, мсье, но…

– Надо говорить «прошу прощения».

– Прошу прощения. Но вы вообще кто?

– Отныне я твой ангел-хранитель. Ты мне нужен, поэтому я тебя оберегаю. Иди ешь, а то получишь нагоняй.

– Я хочу сказать… Кем вы были при жизни?

– Томас, сколько раз тебя звать? – кричит мать.

– Шевелись! – приказывает медведь. – Мой руки и за стол. Только быстрей возвращайся. Нам с тобой еще планету спасать!

7

В голове еще звучат слова медведя. Я спускаюсь по лестнице, механически переставляя ноги. И, разумеется, спотыкаюсь.

– Да смотри же себе под ноги! – орет мать, выходя из кухни с супницей в руках. – Где ты всё время витаешь?

Я бормочу извинения и вхожу вслед за ней в столовую, которая в другое время служит спальней отцу. Его подушка, одеяло и книги спрятаны под диван на случай, если кто-то явится с визитом. Он сидит с куском хлеба во рту, отвернувшись от телевизора, по которому выступает какой-то министр.

– Привет, сынок, хорошо поиграл?

– Тише! – шикает мать, указывая на экран, как будто он прервал речь министра.

Я сажусь между ними, чтобы есть суп и, как обычно, смотреть выпуск Обязательных восьмичасовых новостей. Чипы, вживленные в мозг моих родителей, регистрируют просмотр всех каналов телевидения, и, если при проверке выяснится, что они не смотрели государственную информационную программу, им урежут время на развлекательные передачи. Таков Закон о просвещении граждан. Благодаря ему люди в курсе новостей и все говорят и думают одинаково, что помогает избежать недоразумений. У несовершеннолетних, как я, пока нет чипов, и они не обязаны смотреть новости, но моя мать считает, что я должен уже привыкать, ведь я такой мечтатель и могу растеряться, когда вступлю во взрослую жизнь.

– Борьба против нервной депрессии, – продолжает Борис Вигор, которого показывают крупным планом на голубом фоне, – является приоритетной задачей правительства. Сегодня утром три нервно-депрессивных субъекта, пытавшихся испортить настроение своим коллегам, были арестованы и подвергнуты перепрограммированию согласно Закону о безопасности граждан.

Борис Вигор – национальный герой. Он министр энергоресурсов и самый выдающийся игрок в менбол. Мозг гения в теле атлета. Все девушки бредят им, а все мальчишки мечтают быть похожими на него. Все, кроме меня. Я считаю, что он так же сексуален, как дверца холодильника. Но это потому, что я и бездарь, и слишком толстый, и в спорте полный ноль, а он – воплощение всего, что меня раздражает. Поэтому, когда он выступает, я молчу, думаю о своем и аплодирую вместе со всеми, лишь бы всё было тихо-мирно.

– Все потенциальные самоубийцы и извращенцы, проявившие неспособность к счастью, отказавшиеся играть и ловить удачу, – продолжает министр, – будут немедленно изолированы от общества, обезврежены и подвергнуты лечению в Центрах перепрограммирования, во благо их личного спасения и в интересах общества. Здоровье, успех, благополучие!

– Здоровье, успех, благополучие! – повторяет мать, прежде чем проглотить ложку супа.

– Идиот, – бормочет отец.

Она испепеляет его взглядом и велит мне есть суп, пока горячий. Я пристально смотрю на отца сквозь облако пара, поднимающегося от тарелки. У него запавший рот, сощуренный взгляд за круглыми стеклами очков; указательный палец он держит на кнопке выключения дистанционного пульта.

– И последнее, – продолжает ведущая, поднося микрофон к уху. – Только что стало известно об исчезновении знаменитого ученого из Академии наук, профессора Леонарда Пиктона.

На экране появляется фотография. Я роняю ложку в тарелку с супом.

– Да будь же аккуратнее, в конце концов! – кричит мать. – Рубашка только из стирки!

– Физик-ядерщик восьмидесяти девяти лет, создатель мозговых чипов и Аннигиляционного экрана вышел из дома в четырнадцать часов, чтобы прогуляться на пляже Лудиленда – морского курорта города Нордвиля, – и пропал. Мы разделяем беспокойство родных и надеемся на скорейшее возвращение выдающегося ученого…

– Выдающийся мерзавец, вот он кто, – ворчит отец. – Сотрудничает с властями, придумал систему, которая контролирует наши мозги!

– Суп стынет, – напоминает мать.

– Я читал его «Мемуары» и знаю, о чем говорю! К счастью, эту книгу запретили.

– Продолжаются активные поиски, – объявляет ведущая, – и власти пока рассматривают все гипотезы: амнезию, похищение, несчастный случай – профессор мог утонуть. Напомним, что в этот час на пляже Лудиленда дует ураганный ветер, море штормит и волны очень опасны… Если вы встретите Леонарда Пиктона или у вас будет какая-то информация о нем, немедленно позвоните по этому телефону…

Цифры появляются под фотографией, на которой профессор недовольно кривит рожу. Ложкой я быстро рисую номер в гуще на дне тарелки. Ученый, вот оно как. Я убил самого великого ученого в стране.

Фото исчезает.

– На этом мы заканчиваем нашу программу, – улыбается журналистка. – Всем хорошего вечера и до встречи…

Экран телевизора гаснет.

– Да подожди хотя бы, когда титры появятся! – орет мать.

– Итак, Томас, – продолжает отец, – как прошло воскресенье?

Я делаю вид, что поперхнулся, и говорю еле слышно, что всё нормально, ничего особенного.

– ХR9 хорошо летал?

Я кашляю и киваю.

– Пора заканчивать с этим баловством, – вмешивается мать. – Ему надо развивать мускулатуру.

– Думаешь, при таком ветре она не развивается? – парирует он.

– Ураган унес его воздушного змея.

Мрачное молчание повисает над столом. Мы встречаемся с отцом глазами. Он огорчен из-за меня и чувствует себя виноватым перед матерью. Похоже, XR9 обошелся ему недешево.

– И слава богу, что унес, – мать убирает свою тарелку. – Это знак, что детство кончилось: пора заняться серьезными вещами.

– Какими, например? – брюзжит отец.

– Я собиралась записать его в фитнес-клуб…

– Ты бредишь, Николь? У нас нет денег, к тому же…

– …но теперь это неактуально, – заключает она. – Благодаря инспектору из Министерства игры я получила возможность попасть на прием к доктору Макрози.

Ложка отца застывает над тарелкой. Мать оборачивается ко мне, и в ее взгляде впервые светится что-то похожее на гордость. Слава богу, она не знает, кого я укрываю в своем плюшевом медведе.

Мать вытирает рот и объявляет торжественным тоном, глядя на отца:

– Сообщаю тебе прекрасную новость. Твой сын будет принят в лагерь лечебного голодания, где станет подтянутым и стройным, притом совершенно бесплатно. Это невероятная удача.

– Об этом не может быть и речи, – медленно произносит отец сквозь зубы.

– Напоминаю, что твоя зарплата в два раза меньше моей и родительские права принадлежат мне.

Отец опускает голову. Ему нечего возразить: таков Закон о защите детства. Внезапный прилив любви и грусти охватывает меня, на глаза наворачиваются слезы, но он их не видит. Он смотрит на комки синтетических овощей, плавающие в супе.

– Когда мне ехать?

– Надеюсь, с началом летних каникул, – говорит мать. – Доктор Макрози скажет точнее после того, как осмотрит тебя. Мне должны позвонить и назначить консультацию. Но с рекомендацией господина Бюрля тебя обязательно примут, не переживай.

Я и не переживаю. По крайней мере, из-за этого. Я думаю о призраке ученого, который ждет наверху, внутри моего медведя, и хочет, чтобы я спасал планету. Я скорее доволен, что могу сбежать от этого кошмара. Но до лета далеко. А сейчас мне надо укротить профессора Пиктона. Еще не хватало, чтобы всякие посторонние портили мне жизнь: с этим отлично справляется моя мать. И потом, что он пристает со своими вычислениями, когда у меня поднимается температура при виде самого пустякового квадратного корня? Я не собираюсь становиться секретарем мертвеца! Теперь, когда я знаю, кто он, я возвращу его семье. А если он расскажет, что я его убил, то это будут слова плюшевого медведя против слов человека. Вот так-то. Призраки не существуют, а я существую официально. Я нахожусь под опекой Закона о защите детства. Меня он защищает, а его – нет.

Я встаю из-за стола и собираю тарелки, оставляя свою наверху. На кухне я переписываю номер телефона с тарелки на клочок бумаги. Теперь я неплохо справляюсь с ситуацией. Мне не страшно – наоборот, я всё время размышляю, как выбраться из этого положения. Такое ощущение, что я разом повзрослел, стал мужчиной. Может, так всегда бывает, когда совершишь убийство.

Я возвращаюсь к столу за пирожным из цельного зерна и обезжиренным йогуртом. С тех пор как родители объединились в отношении моей диеты, еда становится всё скучней и скучней. Я‐то не потерял ни грамма, зато они худеют на глазах. Наверное, мне и правда пора ехать в лагерь.

Отец допивает пиво, отодвигает стакан и, глядя на меня мутными глазами, ехидно улыбается:

– Знаешь, чем Иисус занимался чаще всего, согласно Евангелию?

– Только не за столом, – предупреждает мать.

Я пытаюсь найти разгадку. И высказываю предположение, имея в виду то, что приходится терпеть от матери:

– Прощал тех, кто его обидел?

– Нет, он занимался экзорцизмом. Изгонял бесов из человека…

– Иисуса никогда не было, слава богу! – возражает мать. – Хочешь пирожное, Робер?

– Не хочу, но это не мешает твоему пирожному существовать. Так же и с Иисусом.

– Я верю только в одного бога, и зовут его Счастливый случай, – изрекает мать, – а твой так называемый Сын Божий, даже если и существовал, появился в результате игры случая.

– Что ты заладила, как заезженная пластинка! Иисус пришел на землю, чтобы освободить человека от его неправильного представления о Боге.

– Тогда он – ненормальный извращенец, как и остальные персонажи этой легенды! – раздражается она. – Всех нас создал Случай, и мы, играя, выражаем ему свою признательность. Ешь йогурт, Томас.

– Играя, мы выражаем признательность Дьяволу, – возражает отец. – Бог игры – библейский Маммона – это и есть Дьявол!

– Как ты можешь говорить такое в присутствии сына? – возмущается мать. – Не слушай его, Томас. Мы поклоняемся Рулетке, потому что она – символ Земли, которая вращается и в своем круговороте заставляет Шарик падать на счастливый номер! Очко в игре – вот самое главное!

– Сынок, если ты сложишь все числа, написанные в клетках игрового поля Рулетки, получится 666. Число Зверя, знак Дьявола!

– Прекрати, Робер! Дьявол – это просто невезение, его не существует! Случай всем дает на старте одинаковые шансы, и каждый может заставить его работать на себя!

– К черту случай! Иисус пришел доказать, что мы живем благодаря любви, а не случаю.

– Оставь нас в покое со своими выдумками! И без этого неприятностей хватает! И прекрати пить в присутствии сына!

– Мне это не мешает, мам.

– А тебя спрашивали? – взрывается она, как и каждый раз, когда я защищаю ее жертву. – Ешь йогурт, если хочешь избавиться от своего жира.

Отец допивает пиво, отодвигает стакан и, упираясь руками в стол, со вздохом встает:

– Ite, missa est.

Я спрашиваю, что это значит.

– Что он идет спать, – переводит мать.

– Это означает: «Идите с миром, месса окончена».

– Латынь?

– Хватит! – прерывает нас мать. – Хорошо, что здесь не установлены микрофоны…

– Да кому это интересно, бедняжка Николь?

– Я защищаю будущее нашего сына от опасностей, которые ты на него навлекаешь!

– Какие опасности? Разум, культура, критическое мышление?

– Твой извращенный ум, тяготеющий к самоубийству! Твое нежелание лечиться!

– Меня нельзя вылечить! Со мной это не пройдет – промывание мозгов! Я останусь с грязными мозгами и этим горжусь! «Чтоб счастливо прожить – невежественным быть»? [2]2
  Отсылка к строкам из басни французского писателя Жан-Пьера Флориана (1755–1794) «Кузнечик»: «Всего полезнее, чтоб счастливо прожить, скрывать свой уголок и неизвестным быть» (пер. В. Л. Пушкина).


[Закрыть] Я говорю: нет! В гробу я видал такую жизнь!

– И поэтому портишь жизнь нам? Хочешь, чтобы тебя арестовали как нервно-депрессивного?

– Уходите, я хочу спать.

Пошатываясь, он делает три шага, опускается на колени и вытаскивает из-под дивана подушку и одеяло. Хлопает дверь: это мать пошла плакать в свою комнату.

Я не люблю, когда они говорят о Боге: это всегда заканчивается одинаково. Кстати, поэтому правительство и отменило религию. Однако она не исчезла бесследно, особенно в нашей семье. Проблема отца в том, что он слишком много знает, потому что работал в Цензурном комитете. А чтобы запретить книгу, надо прочитать не только ее, но и другие, уже запрещенные, чтобы понять, подпадает ли она под запрет. Это дает новые знания, которыми мало с кем можно поделиться. С тех пор как отца уволили из Комитета за пьянство, он не читает новых книг, но помнит всё ранее прочитанное. И передает мне. Он говорит: «Ты сливная труба моей эрудиции». Я понимаю далеко не всё, что он рассказывает, но впитываю как губка. Не будь меня, он бы просто захлебнулся.

Вдруг я понимаю, что старик-ученый, поселившийся в моем плюшевом медведе, – это, возможно, шанс для отца. Может, теперь ему будет с кем поговорить – с кем-то такого же уровня. И тогда он бросит пить.

Я кусаю губы, стараясь унять возбуждение. Не вижу особого интереса в спасении планеты, а вот спасти собственного отца было бы здорово. Но для того, чтобы он мог услышать голос профессора Пиктона, я должен ему признаться, что стал убийцей.

Ладно. Для начала помою посуду.