Текст книги "Дикие лошади"

Нэш рухнул в свое любимое кресло и в четырехсотый раз посмотрел на часы.

Пять часов прошло. Почти шесть. Я провел много времени, истекая потом.

Мой мобильный телефон зажужжал. Во рту у меня пересохло.

– Ответьте! – сердито скомандовал Нэш, видя мое замешательство.

– Алло, – произнес я. Точнее, прохрипел.

– Томас! – сказал О'Хара. – Ты не уволен. Молчание.

– Томас? Ты слышишь? Продолжай работать над фильмом.

– Я…э…

– Во имя ада! Нэш здесь?

Я передал телефон нашему «маяку», который отреагировал на новости куда более здраво:

– Я и не думал ничего иного. Да, конечно, он был расстроен, он всего лишь человек.

Он отдал мне телефон. О'Хара сказал:

– Затронуты кое-какие струны. Я должен буду проводить больше времени в Ньюмаркете, присматривая за вами. Одна из шишек нанесет визит, просто чтобы удостовериться, что их деньги расходуются разумно. Они очень долго впустую мололи языками, подыскивая кого-нибудь на твое место. Но в конце концов ваш телевизионный клип произвел чудо. Нэш убедил их. Они по-прежнему думают, что он не может сделать ничего неправильного. Если Нэш хочет, они оставят тебя.

– Спасибо.

– Я вернусь в Ньюмаркет завтра. Это чертовская неприятность, поскольку я планировал лететь в Лос-Анджелес, но так уж вышло. Как ты сказал, моя голова лежит на плахе рядом с твоей. Что вы делаете завтра утром?

– Снимаем лошадей на Хите.

– А Нэш?

– Сидит на лошади, смотрит. После обеда мы перевезем лошадей на Хантингдонский ипподром. В понедельник репетируем сцену с толпой на скачках. Часть группы уедет в мотели около Хантингдона, но Нэш, я и еще несколько человек останемся в наших номерах в Ньюмаркете.

– Хантингдон – это далеко?

– Всего лишь около тридцати восьми миль отсюда. Где ты хочешь ночевать?

– В Ньюмаркете. – Ни тени колебания. – Возьми шофера, Томас. Я не хочу, чтобы ты заснул за рулем после такой долгой работы.

– Я люблю водить сам, и это не так уж далеко.

– Возьми шофера.

Это был приказ. Я сказал: «о'кей». Я был признателен, что остался на должности. Он сообщил:

– Увидимся, парни.

– Спасибо, О'Хара, – еще раз поблагодарил я. Он пообещал:

– Говарду еще пообстригут коготки. Тупой сукин сын!

– Не желаете ли выпить? – спросил, улыбаясь, Нэш, когда я отключил телефон. – Почему бы вам не пообедать со мной?

По большей части Нэш ел один, заказывая обед в номер. В отличие от многих актеров он предпочитал уединение, которому теперь, из-за отсутствия жены, мог предаваться вволю. Поэтому я был удивлен, но в то же время рад, что мне не придется обедать в одиночестве. Я согласился задержаться ради супа, жаркого из ягненка, кларета и еще одного шага к дружбе, о которой я не мог и помыслить двумя неделями раньше.

Успокоившись после целого дня тревог, я решил навестить Доротею, чтобы узнать, не нуждается ли она в чем-либо, и сделать это до того, как засяду с Монкриффом за план утренних действий на Хите.

Я ожидал найти дом погруженным в тихую скорбь. Вместо этого, подъехав, я увидел мигающие огни полицейской машины и «Скорой помощи».

ГЛАВА 6

Полицейский пресек мою попытку пройти по бетонной дорожке.

– Что случилось? – спросил я.

– Очистите дорогу, пожалуйста. – Полицейский был молод, мускулист, деловит и не питал симпатий к неизвестным зевакам. Он должен был сдерживать – и сдерживал – небольшую толпу, намеревавшуюся поближе посмотреть на происходящее.

– Пожалуйста, отойдите назад, сэр. – Он почти не смотрел на меня, этим невниманием создавая впечатление огромного физического барьера, который я и не намеревался преодолевать.

Я пробился сквозь толпу любопытных и за их спинами прибег к помощи своего постоянного спутника – мобильного телефона, чтобы набрать номер Доротеи. После показавшегося мне очень долгим молчания я услышал потрясенный женский голос, произнесший:

– Алло.

– Доротея? – спросил я. – Это Томас.

– Ох! Ох, нет! Я Бетти. Где вы, Томас? Вы можете прийти?

Я объяснил ей, что я снаружи, но меня не пускают, и через несколько секунд она выскочила на дорожку, чтобы забрать меня. Огромный полицейский отступил в сторону, равнодушно пожав плечами, а я последовал за Бетти к дому.

– Что случилось? – спросил я у нее.

– Кто-то вломился внутрь. Это ужасно… Они едва не убили Доротею… Как они могли? Доктор Джилл только что приехал, и полиция тоже, и везде так много крови, и они фотографируют, и это все так невероятно…

Мы вошли в дом, изнутри выглядевший так, словно по нему пронесся торнадо.

Первая от входа комната – спальня Валентина – была разгромлена: ящики комода свалены на пол, их содержимое разбросано. Гардероб стоял открытый и пустой. Картины были сорваны со стен, их рамы изломаны. Матрас и подушки вспороты, набивка разворошена.

– И везде так, – всхлипнула Бетти. – Даже в ванных и в кухне. Я должна вернуться к Доротее… Я боюсь, что она умрет…

Бетти оставила меня и скрылась в спальне, куда я нерешительно последовал, обойдя кругом лужу подсыхающей крови в коридоре.

Но мне не было нужды чувствовать себя незаконно проникшим: в комнате было полно народу. Робби Джилл стоял так, что почти загораживал от меня Доротею, неподвижно лежавшую в обуви и чулках на остатках ее постели. Два санитара из «Скорой помощи» занимали половину свободного места своими носилками на колесиках. Женщина в полицейской форме и фотограф были заняты делом. Бетти проложила путь через это людское скопление, позвав меня за собой.

Робби Джилл поднял взгляд, увидел меня, кивнул и чуть отступил назад, в результате чего я увидел Доротею. К горлу подступила тошнота, и неистовый гнев охватил меня.

Она лежала на кровати без сознания, истекая кровью, на ее щеке и лбу были глубокие порезы, а губы разбиты в сплошное месиво.

– Сломана правая рука, – диктовал Робби Джилл женщине-полицейскому, делающей запись в блокноте. – Имеются внутренние повреждения… – Он остановился. Даже для доктора это было слишком много. Одежда Доротеи была разорвана, ее старые груди и живот были открыты, на теле обильно кровоточили две резаные раны, одна из которых была столь глубока, что внутренности выпирали сквозь брюшную стенку. Запах крови наполнял воздух.

Робби Джилл достал из своей сумки стерильные повязки и велел всем, кроме женщины-полицейского, выйти. Та сама была чрезвычайно бледна, но осталась на своем посту, а все остальные, в том числе и я, молча повиновались.

Бетти дрожала, по ее щекам катились слезы.

– Я пришла посмотреть, приготовила ли она себе что-нибудь поесть. Она совсем не заботится о себе теперь, когда Валентина нет. Я вошла через заднюю дверь в кухню и увидела разгром,.. Это ужасно… Я нашла ее истекающей кровью на полу в коридоре, и думала, что она мертва… Я позвонила доктору Джиллу, потому что его номер был записан прямо возле телефона в кухне, и он вызвал полицию и санитаров… Они перенесли ее в спальню. Вы думаете, с ней будет все в порядке? – Ее трясло от переживаний. – Она не должна умереть. Кто мог сделать это?

Я представлял и ставил в фильмах сцены столь же ужасные и даже куда хуже, но кровь, которую мы использовали, чаще всего была губной помадой, растворенной в масле, чтобы она была липкой, а кишки делались из надутой шкурки для сосисок, смертный пот наносился на загримированные сероватой краской лица через распылитель.

Пришли еще люди – видимо, полицейские в штатском. Бетти и я переместились в гостиную Доротеи, где царил такой же, как и в остальных комнатах, беспорядок.

– Кто мог сделать это? – в оцепенении повторяла Бетти. – Зачем кому-либо делать это?

– У нее было что-нибудь ценное? – спросил я.

– Конечно, нет. Просто ее мелкие побрякушки. Безделицы, сувениры. Они порвали даже свадебное фото ее и Билла. Как они могли? – Она подняла обломки рамки, плача от боли, причиненной ее подруге. – И ее прелестная розовая ваза… Она любила эту вазу.

Я уставился на розовые осколки, потом опустился на одно колено и безрезультатно обшарил ковер вокруг них.

«Я положила ключ в розовую вазу в моей гостиной».

Голос Доротеи отчетливо звучал в моей памяти. Ключ от кабинета Валентина, запертого ею, чтобы не дать ее сыну Полу забрать книги.

Яростно, но беззвучно ругаясь, я прошел по коридору и распахнул приоткрытую дверь кабинета. Ключ был в замке. Святая святых Валентина была разгромлена, как и весь остальной дом; все, что можно было разбить, было разбито, все мягкое распорото, все фотографии уничтожены.

Все книги исчезли.

Я открыл стенной шкаф, где, как я знал, Валентин хранил папки, содержащие статьи, которые он писал для газет.

Все полки были пусты.

Бетти, дрожа, коснулась моего локтя и сказала:

– Доротея говорила мне, что Валентин хотел оставить свои книги вам. Куда они исчезли?

Спросите у Пола, автоматически подумал я. Но он не мог нанести такие раны своей матери. Напыщенный, несдержанный человек – верно, но не способный на такую жестокость.

Я спросил Бетти:

– Где Пол, ее сын?

– Ох, дорогой! Он вчера уехал домой. Он не знал… И я не знаю его номера… – Она всхлипнула. – Я не могу вынести это.

– Успокойтесь, – сказал я. – Присядьте. Я найду его номер. Я принесу вам чай. Где ваш муж?

– Играет в кегли до ночи… в пивной.

– В какой пивной?

– Ох, дорогой… В «Драконе».

Все по порядку, думал я, направляясь на кухню. Горячий сладкий чай многих спасал от шока. Никто из представителей властей не остановил меня, хотя казалось, что маленький домик кишит ими. Я принес Бетти чашку на блюдце; она вцепилась в них обеими руками, по-прежнему сидя в кабинете Валентина.

По счастью, телефонная книга старика осталась целой, я нашел там номер «Дракона» и помешал мужу Бетти набрать двадцать очков, попросив его быстро прийти домой. Затем я поискал номер Пола и обнаружил его на полях блокнота, лежащего у параллельного телефона в кухне.

Пол ответил, и я слушал его неприятный голос, успокаиваясь. Если он был дома в Суррее, то он не мог напасть на свою мать, находящуюся в Ньюмаркете, в сотне миль от него, а ведь ее раны были нанесены недавно и еще кровоточили. Если даже она выживет, то вряд ли оправится от потрясения, если на нее напал собственный сын.

Голос Пола звучал потрясенно, как и должно было быть. Он объявил, что выезжает немедленно.

– Я не знаю, в какую больницу они отправят ее, – сказал я.

– Она умрет? – перебил он меня.

– Как я говорил вам, я не знаю. Подождите немного, я попрошу доктора Джилла поговорить с вами.

– Бесполезный человек!

– Не кладите трубку, – произнес я. – Ждите.

Я вышел из кухни и обнаружил, что мужчины в штатском начали наносить на различные предметы порошок с целью обнаружения отпечатков пальцев. Я не решался идти дальше, но тут дверь спальни Доротеи открылась и женщина в форме позвала мужчин помочь выкатить носилки.

Я обратился к ней:

– Сын миссис Паннир у телефона. Вы не можете позвать доктора Джилла, чтобы он поговорил с ним?

Она рассеянно посмотрела на меня и скрылась в комнате Доротеи вместе с санитарами, но, видимо, мои слова она все же передала, потому что Робби Джилл почти сразу же открыл дверь снова и спросил меня, действительно ли Пол на линии.

– Да, – подтвердил я. – Он ждет разговора с вами.

– Скажите ему, что я скоро подойду.

Я передал это Полу. Он был недоволен и нетерпелив. Я велел ему подождать и снова отошел от телефона. Сердясь и тревожась за Доротею и сожалея о пропавших книгах, я был не в состоянии говорить с Полом. Я не мог даже сочувствовать ему. Я был уверен, что не получу книги обратно, пока не привлеку его к суду, но даже при этом условии у меня нет списка того, что было украдено.

Робби Джилл сопровождал Доротею, которую везли на носилках, до самой машины «Скорой помощи», желая проследить, что с ней обращаются бережно. Затем с угрюмым видом он вернулся в дом, прошел по коридору, где я ждал у кухонной двери, шагнул к столу посреди кухни и поднял трубку.

– Мистер Паннир? – спросил он, состроив кислую мину, когда Пол на том конце говорил что-то в ответ.

– Мистер Паннир, – с нажимом произнес Робби, – ваша мать получила несколько ударов по голове. От этих ударов она потеряла сознание. Ее правая рука сломана. И вдобавок у нее ножевые ранения в живот. Я отправил ее в Кембридж… – он назвал больницу, – где она будет окружена заботой и вниманием. Я не могу сказать, выживет она или нет. – Он с отвращением выслушал ответ Пола. – Нет, сексуального насилия над ней не было совершено. Я сделал все возможное. Я предлагаю вам позднее связаться с клиникой. – Он положил трубку на рычаг и закусил губу, словно физическим усилием сдерживая проклятия, а потом кончиками пальцев помассировал опущенные веки.

– Как она на самом деле? – спросил я.

Он устало пожал плечами, мышцы его лица расслабились.

– Я не знаю. Она сопротивлялась, как мне кажется. Пыталась отбиться от них голыми руками. Это странно… но я почти уверен, что нападавших было двое… Один ударил ее по руке и по голове чем-то твердым и угловатым, а другой воспользовался ножом. Или, быть может, нападающий был один, но с двумя видами оружия.

– Бесполезно спрашивать, – сказал я, – но почему на нее напали?

– Милая, добрая старушка! Мир становится жестоким. На старушек нападают. Мне отвратителен ее сын. Я не должен говорить так. Не обращайте внимания. Он хотел узнать, не была ли она изнасилована.

– Кретин!

– Полиция хочет узнать, почему весь дом в таком состоянии. – Он махнул рукой, показывая на разгром повсюду. – Откуда я знаю? Они не были бедными, но не были и богатыми. Несчастные старики. Вы знаете, они в последнее время очень доверяли вам. Можно сказать, они любили вас. Жаль, что не вы их сын.

– Валентин был частью моего детства.

– Да. Он говорил мне.

– А… что было после?

– Полиция говорит о покушении на убийство, это из-за ножевых ран. Но… я не знаю.

– Что? – переспросил я, когда он смолк в нерешительности.

– Это может быть надуманным… я не знаю, стоит ли говорить это полиции… но потребовалось бы так немного, чтобы прикончить ее. Просто один удар в нужную точку. – Он помедлил. – Вы ведь видели ее?

– Да, когда вы отошли от кровати. Он кивнул.

– Я так и думал. Вы видели эти раны. Одна относительно поверхностная, другая очень глубокая. Первый удар разрезал ее одежду. Почему не нанесли третий? Вы понимаете, о чем я думаю? Я думаю, что убийцу спугнули. Или он изменил свои намерения.

Я уставился на него.

– Вы можете счесть меня сумасшедшим, – сказал он.

– Нет, я считаю вас умным.

– Я видел жертвы таких убийств. Это часто выглядит так, словно убийца взбесился. Десятки колотых ран. Работа сумасшедшего. Он не может остановиться. Вы понимаете?

– Да, – сказал я.

– Я не знаю, зачем говорю вам это. Не обращайте внимания. Если повезет, то Доротея выживет и расскажет нам все сама.

– Сколько везения ей потребуется!

– Откровенно говоря, много, – уныло признал он. – Сотрясение мозга – вещь непредсказуемая. Я не думаю, чтобы у нее было мозговое кровоизлияние, но я не могу быть уверенным. Однако рана в живот… это плохо… это вносит инфекцию… и ей почти восемьдесят лет… но сама по себе она здорова… Весьма крепкая для такого возраста, я хочу сказать. Я очень привязался к ним обоим, хотя и часто спорил с Валентином, этим упрямым старым ослом.

Я считал Робби Джилла хорошим врачом и высказал это вслух. Он отмахнулся от моих слов.

– Могу я спросить вас кое о чем? – сказал я.

– Конечно.

– Э-э… сколько времени прошло с той минуты, как на Доротею напали?

– Сколько времени?

– Да. Я имею в виду, напали ли на нее до разграбления дома? Чтобы причинить такой ущерб, нужно было потратить немало времени. Или ее не было дома и она вернулась в неподходящий момент? Или кто-то пытался выбить из нее какие-то сведения и зашел слишком далеко, а потом перерыл весь дом, чтобы найти то, что хотел?

– Эй, помедленнее! – запротестовал Робби. – Вы думаете, как полицейский.

Как кинорежиссер, мысленно поправил я и повторил:

– Так сколько времени прошло с момента нападения?

Он поджал губы.

– Сначала был разгромлен дом. Мы молча осмыслили это.

– Вы уверены? – спросил я наконец. Джилл ответил:

– Судя по сравнительно небольшому отеку и характеру кровотечения, Доротея не могла находиться в таком состоянии долго до того момента, как Бетти нашла ее. Я прибыл немедленно, как только мне позвонили. В пути я был немногим больше пяти минут. Может статься, Бетти повезло, что она не пришла на десять минут раньше. – Он вздохнул. – Все это не наши проблемы. Оставим это полиции.

– Да.

Он посмотрел на свои часы и сказал, что это был долгий день, и с этим я тоже согласился. Когда он сообщил полицейским, что уезжает, они решили взять у него отпечатки пальцев. Взяли отпечатки и у меня, и у Бетти: для отсева лишнего, сказали они. Полицейские быстро записали мои показания и показания Бетти, и мы сказали, что отпечатки Пола, как и наши, могут быть повсюду.

Муж Бетти явился и заключил ее в крепкие утешительные объятия, а я наконец вернулся в «Бедфорд Лодж» и попал в цепкие целительные клешни Монкриффа.

По моему распоряжению Эд обеспечил, чтобы все имеющиеся в наличии операторы, техники, костюмеры и актеры (кроме Нэша) явились на конный двор субботним утром на рассвете.

Я влез на деревянный стул, чтобы обратиться к ним, и, вдыхая свежий утренний воздух Восточной Англии, думал, откуда Шекспир взял, что слова Генриха V под Азенкуром слышал кто-либо, кроме рыцарей, стоявших ближе всех, если учитывать звон доспехов на всадниках и отсутствие микрофонов. У меня, по крайней мере, был мегафон – орудие, чрезвычайно хорошо знакомое моей аудитории.

– Я предполагаю, – произнес я громко, когда движение в толпе уменьшилось до беспокойного топтания на месте, – что большинство из вас читали вчерашнюю колонку «Жар со звезд» в «Барабанном бое».

Ответом мне были взгляды, кивки и множество саркастических усмешек. Но особого презрения я не заметил. По крайней мере, это уже кое-что.

– Как вы можете предположить, – продолжал я, – эта статья произвела плохое впечатление на наших работодателей в Голливуде. По счастью, продюсер заверил их, что все вы здесь делаете свое дело отлично. Кому-то из вас это может понравиться, кому-то нет, но Голливуд решил оставить меня на должности режиссера. Нэш Рурк сказал им, что фильм ему нравится. В итоге ничего не изменилось. Согласны ли вы с той характеристикой, что дает мне «Барабанный бой», или нет, но если вы хотите продолжать работать, то должны взять на себя обязательство отдать этому фильму все силы, какие сможете. Общая цель – создание хорошей, волнующей, способной приносить доходы картины – должна взять верх над любыми личными амбициями. Я хочу, чтобы в будущем вы имели возможность с удовлетворением говорить о том, что работали над этим фильмом. Итак, все возвращаются к своим обычным занятиям, что означает – грумы седлают лошадей, а все остальные работают по графику, выданному Эдом. О'кей? Хорошо.

Я опустил мегафон, слез со стула и повернулся спиной к толпе, чтобы поговорить с Монкриффом, стоявшим позади меня в качестве поддержки.

– Ну, ты им вкрутил, – с иронией произнес он. – Мы можем снять фильм о том, как делали этот фильм.

– Или написать книгу, – сказал я.

Наша звезда на женскую роль, Сильва Шон, пробиралась к нам через двор. Как обычно вне роли, она была одета в развевающиеся темные и широкие одежды до колена, внизу – высокие черные ботинки, вверху – шляпа фасона «угольное ведро», выглядящая как мягкий мятый цилиндр, натянутый до самых бровей. Она ходила широкими шагами и на большинство собраний являлась, вздернув подбородок, что на языке тела означало «унизьте-ка-меня-если-посмеете».

О'Хара строго предупредил меня, чтобы я не вздумал говорить ей комплименты, которые она может расценить как сексуальные домогательства. Я с трудом мог примириться с этим, поскольку прилагательные, естественно приходившие мне на ум, помимо «прелестная», звучали как «божественная», «очаровательная» и «сверхпривлекательная», но О'Хара проинструктировал: «Никогда не называй ее милой».

«Почему вы взяли ее, если она такая обидчивая?» – спросил я его, и он кратко ответил: «Она умеет играть».

До сегодняшнего дня ее участие в съемках в основном складывалось из замечательно откровенных сцен в спальне с Нэшем (под аккомпанемент стонов Говарда «нет, нет, нет»), которые мы отсняли на предыдущей неделе. Мы честно следовали сценарию Говарда в том, что касалось слов, но его разъярило то, что я оставил без внимания его требования – чтобы Нэш и Сильва произносили эти слова полностью одетыми. Он поместил их сдержанные любовные излияния в гостиную. Я перенес действие в спальню, оставив слова прежними, но вложив в них растущее физическое желание. Сильва без всякого смущения («тело – это естественно») позволила снять в приглушенном освещении ее наготу в ванной. Эти кадры участили пульс у многих, включая и меня самого. Желала она признать это или нет, но в игре Сильвы была чувственность, диаметрально противоположная имиджу, избранному ею для жизни вне экрана.

Последнюю неделю она отсутствовала в Ньюмаркете, завершая не подлежащий нарушению договор с кем-то еще, но в это утро готова была проехать на лошади по Хиту и продемонстрировать свое искусство наездницы, которым весьма гордилась. Как бывает почти во всех фильмах, мы снимали сцены не в хронологическом порядке: грядущая встреча тренера с женой Сиббера была их первой встречей, сначала абсолютно невинной, но в их глазах таился намек на развитие отношений в скором будущем.

Сильва неодобрительно произнесла:

– Я надеюсь, вы приготовили для меня хорошую лошадь.

– Она быстра, – кивнул я.

– И хорошо выглядит?

– Конечно.

– И неплохо натренирована?

– Я сам ездил на ней.

Без малейших комментариев она обратила свое едва ли не вечное неодобрение на Монкриффа, которого считала самцом-шовинистом, несмотря на его чудесную способность сделать даже самую уродливую женщину прекрасной на экране.

После столь долгих лет изучения женских округлостей можно было бы ожидать, что Монкрифф обзавелся непробиваемой шкурой, но всякий раз, как мы работали вместе, он влюблялся в ведущую актрису, и Сильва не оказалась исключением.

«Люби платонически, – предостерег я его. – Держи руки при себе. Хорошо?»

«Я нужен ей», – защищался он.

«Свети ей и оставь ее в покое».

«Такие щечки!»

По счастью, отношение Сильвы к его чувствам было прямо противоположно поощрению. С первого же дня, когда я встретил ее, я заметил, что она смотрит с большей приязнью на мужчин в костюмах, с галстуками, с короткой стрижкой и чисто выбритыми лицами и склонна почти не замечать бородатого, заросшего, неопрятно одетого Монкриффа.

– Я полагаю, – вежливо обратился я к Сильве, – что вас ждут в гримерной.

– Вы хотите сказать, что я опоздала?

Я покачал головой.

– Собрание заставило нас задержаться. Но я надеюсь закончить сцену на Хите до ленча.

Она резко развернулась, взмахнув юбками, в знак того, что у нее есть свое мнение.

– Прекрасная, – выдохнул Монкрифф.

– Опасная, – отозвался я.

Появился, зевая, Нэш на своем «Роллсе», вылез из машины и направился в дом, где размещались гримеры и костюмеры. Почти сразу же после него во дворе появился мужчина такого же телосложения верхом на велосипеде. Он резко затормозил рядом со мной и Монкриффом, выбросив из-под колес гравий.

– Привет, – коротко сказал вновь прибывший, соскакивая с велосипеда. Никакой почтительности во взгляде.

– Доброе утро, Айвэн, – ответил я.

– Мы остаемся в деле?

– Ты опоздал, – сказал я.

Он, верно, истолковал эту фразу как неодобрительную и без слов скрылся вместе с велосипедом в доме.

– Он мне не нравится, – произнес Монкрифф. – Нахал.

– Не имеет значения. Сделай так, чтобы он выглядел, как Святой Георгий, сияющий поборник.

Сам Нэш производил великолепное впечатление, просто сидя на лошади, но стоило чуть ускорить аллюр, и все недостатки мигом оказывались на виду, так что для дальних планов скачки галопом или рысью мы вместо него использовали дублера – Айвэна. Айвэн ездил верхом перед камерами и постоянно проявлял свои несносные манеры, мешавшие ему продвинуться дальше в его профессии. Мне говорили, что у него есть привычка хвастаться в пивнушках, насколько близок он с Нэшем Рурком, которого дублировал в фильмах и раньше. Нэш то, Нэш это, Нэш и я… В действительности они редко встречались и мало разговаривали. Айвэн же превращал чуть ли не в дружеские отношения несколько коротких деловых обменов репликами.

Во многих других скаковых центрах тренеры приезжают на «лендроверах», чтобы посмотреть, как работают их группы, но на ньюмаркетском почти бездорожном Хите было нормой присматривать за тренировками с седла, и не было сомнений, что на конской спине Нэш смотрится более впечатляюще, чем управляя четырехколесной колымагой. Правильная подача «самой сексуальной» суперзвезды приносит деньги. Моей задачей было придать этому натуральный вид, что не так сложно, когда имеешь дело с Нэшем.

Монкрифф уехал на грузовике вместе с кинокамерой вверх по одной из немногих местных дорог на ту позицию, которую мы вчера согласовали; второй оператор отправился следом. Вереница лошадей легким галопом взбегает на холм, попадая сбоку широким планом в поле зрения одной камеры, а по мере того как они возникают над кромкой в свете низкого утреннего солнца, их снимает вторая камера. Я надеялся, что это будет похоже на вздох меди в оркестре после приглушенного, но лирического вступления. Я часто слышал звуковую дорожку фильма в голове задолго до того, как композитор успевал представить ее.

Эд, с точностью до минуты знавший, когда начинать действие, остался внизу, у конюшни. Хотя я свободно мог бы остаться с ним, я предпочел прогуляться верхом на Хит и присоединиться там к Монкриффу. Я ехал на том коне, которого мы предназначали для Сильвы, намереваясь потом вернуть его вниз; я выезжал его, чтобы приучить быть осторожным со всадником и не брыкаться. Сильва могла гордиться своим искусством наездницы, но О'Хара не поблагодарит меня, если она шлепнется на свою нежную задницу.

Ужасный Айвэн должен был легким галопом один въехать на вершину холма на той лошади, на которой обычно ездил Нэш. Там он должен был остановиться, повернуть лошадь и застыть силуэтом на фоне светлеющего неба. В особенности я просил его не упустить драгоценный миг появления в лучах солнца.

Он был возмущен тем, что я считаю его способным сделать что-либо неправильно.

– Значит, делайте правильно, – ответил я.

Я присоединился к Монкриффу у камеры, установленной на середине склона, и с облегчением вздохнул, когда Айвэн великолепным галопом взлетел на холм, остановившись и повернувшись в нужном месте… Лошадь и всадник четко и красиво обрисовались черным силуэтом в золотом ореоле.

– Святой Моисей! – пробормотал Монкрифф, неотрывно глядя в окуляр камеры. – Это чудесно. – Он снимал долгие пятнадцать секунд, прежде чем остановить съемку.

– Опять? – предложил я.

Монкрифф проследил, чтобы пленка полностью смоталась в кассету, и покачал головой.

– Это было почти безупречно.

– Великолепно. Берем. Давайте зарядим новую пленку для следующей долгой сцены с остальными лошадьми.

Я связался с Эдом по переносной мини-рации и велел ему следовать расписанию. Как всегда, номер сцены был обозначен ассистентом с «хлопушкой», и я смотрел, как вереница лошадей галопом поднимается на холм. Я связался с оператором камеры, стоявшей за бровкой холма вне поля зрения, и велел начинать съемку, но совершенство – вещь редкая, и только после того, как я сам поднялся на холм и занялся организацией дел там, только после яростных перепалок, нагоняев и двух дублей я получил свой поток трубной меди.

Наконец-то пленки были в кассете, и все всадники сбились в кучу, ожидая разъяснений и инструкций. Айвэн по-прежнему с важным видом восседал на лошади Нэша, но чуть в сторонке, а сам я, уже спешившись, советовался с Монкриффом, проглядывая его записи экспонированного метража.

Я не видел, что случилось. Я услышал возмущенный вопль Айвэна и ропот остальных голосов, уловил и почувствовал судорожное движение среди всадников, но сначала я решил, что это одно из ежедневных мелких неприятных происшествий – одна лошадь лягнула копытом другую.

Айвэн, ругаясь, поднимался с земли. Одна лошадь с всадником отделилась от группы и поскакала вниз с холма по направлению к Ньюмаркету. Я в ярости подумал, что мне следует разбить парочку суставов пальцев в наказание за потерю времени.

Айвэн подлетел ко мне с негодованием.

– Этот чокнутый, – злобно заявил он, – подскочил ко мне с ножом!

– Он не мог этого сделать.

– Так посмотрите. – Он поднял левую руку так, что я увидел его куртку, такую же твидовую куртку, какую обычно носил Нэш в сценах с лошадьми. На уровне пояса зиял разрез длиной примерно в семь или восемь дюймов, тянувшийся спереди назад.

– Я говорю вам! – Айвэн уже достиг предела негодования и теперь почувствовал страх. – У него был нож.

Я инстинктивно огляделся в поисках лошади, на которой ездил я, но она была далеко. Ближайшим средством передвижения был грузовичок, привезший сюда камеру, но развернут был он не в ту сторону. Я прыгнул за руль, сделал разворот, достойный каскадера, и помчался через площадку в направлении Ньюмаркета, увидев вдалеке сбежавшего всадника сразу же, как въехал на вершину холма.

Он был слишком далеко, чтобы я мог догнать его. По траве лошадь передвигалась так же быстро, как и грузовик; а ему надо было только достичь города и перейти на шаг, чтобы мгновенно стать невидимым, поскольку Ньюмаркет был вдоль и поперек исчерчен дорожками, которые именовались конскими тропами. Они были проложены специально, чтобы лошади могли выехать на Хит из городских конюшен, не мешая движению транспорта на дорогах. Любой всадник, едущий шагом по конской тропе, становился непримечательной частью общего городского сценария, даже субботним утром.

У меня мелькнула мысль, не заснять ли его, но камера на грузовике была развернута назад, поскольку обычно он ехал впереди объекта, снимая движущиеся машины, людей или коней. Если бы я остановился, чтобы развернуть грузовик и занять место за камерой, моя цель была бы уже слишком далеко для отчетливой съемки или вообще исчезла бы из виду.

Но все же я почти решился на это, когда удалявшийся всадник внезапно и резко натянул поводья и развернулся. Я прибавил газу. Всадник вскинул голову. Кажется, он понял, что я гонюсь за ним. Он снова повернул лошадь и помчался к Ньюмаркету даже быстрее, чем прежде.

Хотя расстояние между нами сократилось, он стремился к безопасности слишком быстро. Было уже трудно различить его силуэт на фоне зданий впереди. Я должен был признать, что не успеваю поймать его и будет лучше, если я задержусь на секунду и попытаюсь понять, что заставило его остановиться и обернуться.