Текст книги "Негасимый свет. Рассказы и очерки"

***

По прошествии двух недель нашей бахчисарайской жизни настоятель Климентовского монастыря отец Александр (позже в монашестве – отец Августин) забрал от нас Пашку, и мы остались втроем. Но постепенно к нам стали присоединяться новые люди.

Первым появился Витя. Личность, что называется, колоритная: высокого роста, бородатый, плечистый мужик, он понимал жизнь как неизбежное странничество. Мог устроиться на работу куда-нибудь в строительную артель и заработать приличные деньги, но затем в один день бросить все и отправиться бродить по монастырям. Живал во многих, был и экономом, и келарем, и поваром, но почему-то долго нигде не задерживался и снова оказывался в миру. Говорил, вздыхая, что для одних монастырь – рай, а вот для него – тюрьма. Тюрьма и все. Что тут поделаешь?..

Было у него и губительное пристрастие, с которым он, впрочем, усердно боролся. Каялся после очередного запоя, терпел… иногда месяцами не брал в рот спиртного, но потом вдруг срывался и мог в три дня спустить заработанные тяжким трудом деньги.

Духовник благословил его на монашество, но он все откладывал решительный шаг на потом, переминался в духовном отношении с ноги на ногу, топтался на месте, оправдываясь тем, что чувствует себя не готовым и… конечно, мучился, осознавая, что послушание рано или поздно придется все-таки исполнять.

Любопытно, что за два года до меня Витя тоже побывал в Оптиной пустыни и сдружился с одним из будущих новомучеников. Вот как он об этом рассказывал:

«Мы с Трофимушкой в одной келье жили. На хоздворе. Трофим тогда тоже недавно в монастырь пришел, но многое знал уже: службу, обиход церковный; читал хорошо по-церковнославянски и меня учил. Читаю, читаю, бывало, ошибку сделаю, – он остановит и заставит заново прочесть.

Помню, у нас лампадка горела неугасимая перед иконами, и нас за нее ругали: избушка-то деревянная, а мы уходим и вроде как огонь оставляем. Но ничего, милостью Божией все обходилось. Потом я уехал надолго, а когда вернулся – Трофим уже в подряснике был. Меня тогда в предвратную сторожку дежурным определили, и вот, помню, Трофим, как проходит мимо, все улыбается и спрашивает: «Ну как, лампадка горит?» Вроде как в шутку. А однажды принес бутылек масла и говорит: «Возьми, это тебе, чтобы лампадка не гасла». Пришлось и вправду затеплить. Так и горела у меня в келье лампада неугасимая.

Инок Трофим

Трофим в монастырь подготовленным пришел, и по-церковному говоря и так, по-житейски. Он ведь на флоте несколько лет провел – море его воспитало. Крепкий характер был. И работник толковый, такие всегда нужны; все у него в руках спорилось.

Помню, он рассказывал: еще до монастыря, на приходе батюшке помогал, копали что-то и вдруг могилу нашли. Батюшка косточку взял, а от нее такое благоухание!.. Мощи, одним словом. Трофим тогда взял частицу этих мощей; в мешочек зашил и так носил на груди вместе с нательным крестиком».

Но возвратимся к Вите.

В Ялте у него была квартира, но он как-то не слишком о ней заботился и мог месяцами пропадать неизвестно где.

Однажды, уже после бахчисарайской эпопеи, зимой он зашел ко мне в Симферополе, пожил несколько дней и засобирался без копейки денег домой в Ялту.

– А как же ты доберешься? – поинтересовался я.

– Очень просто, – ответил Витя. – Пешком пойду через Ай-Петри. Дня за три дойду.

– Пешком? Зимой?! – содрогнулся я.

– А чего? – удивился Витя.

– Да где же ты ночевать будешь?

– Так… у обочины… под кустом… Где придется, – рассуждал он как о чем-то само собой разумеющемся. И он действительно бродил пешком по всему Крыму в солдатской шинели и с котомкой за плечами, в которой лежали только краюха хлеба, Евангелие и старый, потрепанный свод апостольских правил.

Еще несколько лет я встречался иногда с Витей, и только в последнее время он как-то исчез с моего горизонта. Может быть, принял, наконец, монашество? Дай-то Бог.

Вообще ему удивительно шла борода: окладистая, густая, она превращала его в благолепного мужа, в то время как ее отсутствие делало его похожим на спивающегося Паганеля. По наличию или отсутствию бороды на Витином лице можно было определить, какие им владеют умонастроения в тот или иной период жизни.

Так, если борода была на месте, то это означало, что Витя «приходит в себя», если же лицо его оказывалось гладким – то он опять пытался устроить свою жизнь в миру. И все же основу его характера, сам строй, несмотря на все колебания, составляло и составляет, я думаю, православие. И как это ни странно, именно отсюда проистекает вся Витина неприкаянность и кажущаяся несуразность. Связана она с осознанием необходимости однажды раз и навсегда переменить свою жизнь. Решиться. Отдать себя наконец-то в «тюрьму», чтобы обрести в душе долгожданный рай.

***

Следующим за Витей прибыл в монастырь человек, который привык, чтобы его называли по кличке. Он так и представился: Серега Солутан. Кличка его означала лекарство, из которого наркоманы производят эфедросодержащие наркотики «джеф» и «винт». Одним словом, Серега был наркоман «в завязке», прошедший через все ужасы «сидения на игле», ломки и прочие прелести; переболевший уже и решивший начать новую жизнь. Несмотря на некоторую его нервозность, мы с самого начала нашли с ним общий язык. Надо сказать, что люди, пережившие сильное потрясение, побывавшие на краю гибели, всегда отличаются, по крайней мере в первое время, каким-то обостренным чувством правды. В этих людях, несмотря на их замкнутость, часто можно найти и искренность, и сердечную прямоту, и глубинное понимание жизни. Все это в Сереге в той или иной степени было. Кроме того, он молился, как все, выполнял необходимую работу, боролся по мере сил со страстями, например, пытался бросить курить. Словом, никаких принципиальных расхождений с православным мировоззрением не обнаруживал, а стало быть, не было и причин для сколько-нибудь серьезных между нами размолвок. Внешность его не была типичной для бывшего наркомана – те, особенно поначалу, бывают худы, с осунувшимися, изможденными лицами, Серега же сколочен был крепко, имел даже небольшое брюшко и крупные черты лица. Хозяйская закваска оказалась в нем еще та! Освоившись маленько, он отремонтировал телевизор, который мы вскоре отдали, заново переложил кухонную печь, переставшую, наконец-то, дымить, реанимировал холодильник, не подававший вовсе признаков жизни, а также по весне вскопал и засадил всякой всячиной огород.

Увы, через пару лет я узнал, что Серега «ударился» в протестантство. Это меня удивило и расстроило. Впрочем, остается надеяться, что он переболеет этой «болезнью благополучия» так же, как переболел когда-то зависимостью от наркотиков.

P. S. Эти записи я делал в конце 90-х и вот – в 2010 году, когда владыка благословил меня служить молебны в областном наркодиспансере, на одном из молебнов я встретил Серегу. Он рассказал о своей «протестантской эпопее», о новом падении в наркозависимость, о том, что едва начал из этого болота выкарабкиваться. В другой раз Серега пришел ко мне в храм, и мы с ним долго беседовали. Он захотел снова жить православной жизнью, и это решение было обдуманным и искренним. «Я понял, – говорил он, – что протестантство – это не Церковь, а “клуб любителей Христа”, вот и все. Только православие и есть та самая Церковь, которую создал Господь». После этого разговора Сергий исповедовался и причастился. Приходил он еще несколько раз, исповедовался и причащался… Еще через год он уехал в один из киевских монастырей и на данный момент живет там.

***

Был и еще один человек в нашем маленьком коллективе. Звали его, по-моему, Сашей. Явился он натурально юродивым: какой-то весь взлохмаченный, дикий, говорил отрывисто, полунамеками, убегал и прятался в самые неожиданные моменты, посверкивал заговорщически глазами из темных углов; словом, вел себя в высшей степени загадочно и странно. Прошло немалое время, прежде чем мы стали догадываться, что «юродство» это вряд ли служит выражением высокой духовности. Паренек наш прямо вел себя иногда вызывающе: выкрикивал какие-то грубости, отказывался трудиться, дерзил, но проделывал он все это с неизменным пророческим видом, так что никто не осмеливался поначалу поставить его на место, как было бы с нормальным человеком. Признаться, я страдал от его выходок страшно, но терпел, поскольку догадывался, что и он, вероятно, страдает от моего присутствия ничуть не меньше. Ну да слава Богу за все!

***

Примерно через месяц с начала нашей скитской жизни произошло событие, которое, – как можно теперь сказать, – перевернуло всю мою жизнь. Мы получили письмо из Одессы от наших паломниц. В нем, между прочим, были такие слова: «Почему, путешествуя по многим монастырям земли Русской и общаясь постоянно с монахами и послушниками, мы не усомнились в своем намерении стать невестами Христовыми? И почему после нашей с вами встречи мы усомнились в своих намерениях? Что это за знак Божий?..»

Письмо было отправлено на мой симферопольский адрес. Разглядывая конверт, я все не мог сообразить, почему моя фамилия написана на нем дважды. Наконец, до меня дошло: Лена, та самая Лена, что оставила в душе моей чистый след, живет, оказывается, в Одессе на улице Шишкина. Кто-то, возможно, увидит в этом простое совпадение, для меня же это был тот самый знак, что приближает человека к осознанию истины.

Вскоре в монастырь внезапно, без предупреждения, прибыл в сопровождении отца Александра на черной епархиальной «Волге» владыка Лазарь. Он прошелся по дому, посмотрел, как мы живем, заглянул во внутренний дворик и, в общем, несмотря на некоторый беспорядок, остался доволен. Владыка, мне кажется, понимал, что на данном этапе вряд ли можно требовать от нас большей организованности и порядка.

Уже провожая архиерея, возле источника, я набрался храбрости и подошел к нему со своим вопросом:

– Владыка, я в сомнении, что мне делать – жениться или остаться в монастыре?

– Решай сам.

– Не могу, владыка, решиться. Полагаюсь на ваше архипастырское благословение.

– Я тебе так скажу, – отвечал он раздумчиво. – Женишься – жалеть будешь, и монахом станешь – тоже жалеть будешь. Думай, думай сам, Дмитрий…

И с этими словами архиепископ, благословив нас всех, покинул обитель.

Начались мои страдания, понять которые может лишь тот, кому приходилось в жизни совершать мучительный, определяющий выбор.

Опережая естественный ход повествования, я скажу, что только через четыре месяца, уже накануне венчания, мы с Аленой получили окончательное и, можно сказать, чудесное благословение от старца Одесского Свято-Успенского монастыря, отца Ионы. Не будь этого благословения, наш союз, несомненно, распался бы в первые, самые трудные годы. Но милостью Божией, по молитвам отца Ионы, мы вот уже двадцать лет вместе и у нас подрастают дочки: София и Ксения.

Итак, я все еще оставался в монастыре, но сердце мое уже склонялось к избранию иного пути. Я размышлял так: если Богу будет угодно, то после волнений семейной жизни, мне еще возможно будет найти пристанище в тишине монастырской гавани. В то же время принятие монашества теперь – решительно и навсегда отсекало саму возможность последующего вступления в брак. Но, главное, я метался между своими же помыслами, в то время как Оптина учила меня основывать поступки на фундаменте послушания. Этого-то я и искал.

***

Между тем входила в силу и близилась к разрешению великопостная весна. Я теперь не припоминаю каких-нибудь выдающихся событий того времени, кроме одного, оставившего в сердце особенный, светлый след.

Был ясный морозный вечер, и мы с Максимом вышли прогуляться перед сном по нашей монастырской дорожке. Пар валил изо рта, снег поскрипывал под ногами, но вместо холода вливались в душу такое тепло, такая безмятежная и светлая радость, что мы, увлеченные разговором, приближаясь потихоньку к Чуфут-Кале, не заметили, как погасли быстро короткие сумерки и наступила ночь.

Лестница пещерного города

На поляне, перед подъемом в крепость, мы остановились в замешательстве. Куда идти дальше? Впереди – непролазные сугробы, возвращаться совсем не хотелось, и мы, поразмыслив, стали карабкаться в гору по протоптанной сторожами тропинке. Смутно белел в темноте заснеженный склон, и чем выше мы поднимались, петляя среди кустов, тем ближе и явственнее в тишине становилось отдаленное звучание вечности. Казалось, зима с беспощадной суровостью отбросила все человеческое, суетное туда – в долины, к печным дымам, собачьему лаю и уюту огней… Здесь же осталось другое, безмолвное, но и ясное в высшей степени, в степени сопричастности таинству бытия.

Неприступные громады скал нависали над нами, и черные на фоне более светлого неба, выделялись руины башен, куртин и домов… Все было здесь исполнено жизни иной, свершившейся уже и неподвластной законам времени.

Взошла луна. Вначале кроваво-красная, она постепенно бледнела и вот уже озарила землю своим беспристрастным холодным светом. Резкие тени легли на снег, а сам он заискрился, заиграл вдруг, словно был осыпан разноцветными блестками.

Мы добрались до малых (южных) ворот и, замедляя невольно шаг, вступили в пределы средневекового города.

Со всех сторон поднимались уступами запорошенные каменные утесы с подрубками террас, черными провалами пещер, остатками укреплений, переходов, стен.

Из мрачной теснины мы поднялись на плато, которое, освещенное лунным светом, все теперь было перед нами как на ладони. В заснеженных развалинах лежал погруженный в древние грезы покинутый всеми город. Никогда еще он не производил на меня такого сильного впечатления! Мы бродили его кварталами, изумленные какой-то очевидной, открывшейся вдруг бессмысленностью, тщетой земных человеческих притязаний и устремлений. И как легко, отрадно становилось при воспоминании о том, что существует Царствие Божие!..

Между тем на окраине, в средневековых трущобах мы оказались на одной из улочек и остановились, пораженные смиренным великолепием.

Снег густо засы́пал здесь все и превратил в безмолвную сказку. Казалось, одним неосторожным движением можно разрушить это хрустальное, хрупкое творение тишины. Стены как будто поднялись, увенчанные снежными навершиями, и узкий, извилистый проход между ними обозначился с первозданной, восточной своей живописностью. Ветви деревьев, нависая с разных сторон, образовали естественную галерею, сквозь узорчатые своды которой поблескивали в черном небе яркие звезды. Переплетение света и тьмы создавало ощущение таинственной ирреальности открывающихся перспектив. Вдруг в глубине улочки оказывался выхваченным из тьмы какой-нибудь участок стены с полуразрушенным входом или старое, кряжистое дерево, растущее из заброшенного колодца.

Мы вступили в это волшебное царство с благоговейным трепетом, восхищенные тем, как жизнь способна преобразить даже оскал смерти в радостную, светлую улыбку творения!

Господи! Каково же величие Твоей красоты – думалось мне тогда, – если и внешнее, мимоходящее проявление ее способно так легко растопить, покорить огрубевшее сердце?!

Мы шли по улице, которая должна была растаять, исчезнуть с лица земли так же, как исчезли уже, канули в Лету, многие народы и царства; но красота, породившая их, оставалась все той же, неизменной, и эта красота (о, чудо!) была не где-нибудь в дальней, чужой стороне, но с нами – смешными, нелепыми оборванцами, и… как же это все возможно забыть?!

***

Наступил последний день моего пребывания в монастыре. Это было уже дней за десять до Пасхи. С утра мы с Максимом отправились на поиски пещерного города Тепе-Кермен. Никто из нас там никогда не был, и потому пришлось изрядно поплутать, прежде чем мы его обнаружили. Поплутать – это еще мягко сказано. Мы бродили полдня какими-то полями, перелесками и деревнями, напоролись в ущелье на секретную военную часть с колючей проволокой и автоматчиками на вышках. Выбравшись на дорогу, угодили в объятия начальника этой части, который (к нашему счастью, навеселе) возвращался в машине со своим окружением из Севастополя. Разговор был примерно следующий:

– Эй, страннички, стой, раз-два! Ну-ка, сюда подойдите. Кто такие?

– Да мы… вот… с монастыря. Город пещерный ищем.

– Стоп. Какой такой монастырь?

– Православный. Бахчисарайский Успенский скит.

– Православный?.. Хм. Русский?

– Кто?

– Да ни кто, а что. Монастырь ваш русский?

– Да.

Тут глаза у полковника потеплели и он, только что не расцеловав нас с отеческой нежностью, отпустил благополучно на все четыре стороны. Бывают же чудеса в жизни!..

Однако время уже было послеобеденное, и мы, полюбовавшись на гору с ее пещерами издали, со стороны, пустились в обратный путь. Сейчас я уже знаю, что вся дорога от монастыря до Тепе-Кермен занимает не более часа, но в тот день мы потратили на наши плутания часов восемь и возвращались, едва волоча от усталости ноги.

В монастыре царило непривычное и настораживающее оживление. Я встретил незнакомых мне людей, ведущих себя свободно, чтобы не сказать развязно. Оказалось, это какие-то симферопольские приятели… близкого знакомого… лучшего друга… кого-то еще… Словом, началось.

Возглавлял эту вольницу известный мне по рассказам Юра Афганец – «свой в доску» парень, но с совершенно разболтанной, неуравновешенной психикой, самодур, не признающий над собой никаких авторитетов. То он играл на дудочке и возился с детишками, то вдруг напивался или накуривался до бесчувствия, то безо всякой заметной причины бросался в драку или начинал проповедовать какие-то совершенно бредовые идеи.

Я лежал, отдыхая на кровати, когда в комнату в сопровождении девушки без стука ввалился Юра, стал на пороге, окинул критическим взглядом всю нашу обстановку и вдруг заявил:

– Ну что… Я думаю так: если у вас были вши – значит вы сами вшивые люди, – и все это без тени смущения, с категоричностью, не допускающей возражений. И дальше все в том же духе.

***

Не вдаваясь в подробности и не желая никого осуждать, я только скажу, что причиной поражения нашего духовного «десанта» явилось панибратское, вольное отношение с лютым врагом в лице всевозможных мирских соблазнов. Слишком часто в монастырь стали наведываться какие-то ново– и староиспеченные «друганы», «корешки» и «брателлы» из местного и окрестного контингента, которым мы в духовном отношении не могли ничего дать, но которые зато очень легко вызывали к жизни наши, уснувшие было, греховные слабости, наклонности и пороки.

Бахчисарайский Успенский монастырь. Современный вид

С горечью я понял, что оставаться в монастыре становится в духовном смысле опасно.

Пасху, 18 апреля, я встречал уже в Симферополе. Всю ночь, не переставая, шел дождь, и старушки, качая головами, сетовали сокрушенно: «Бозя плачет!» Никогда мне еще не было так тяжело стоять на службе, как в ту пасхальную ночь. Перед рассветом, освятив куличи, я усталый, какой-то обессиленный побрел домой через весь заплаканный, мокрый город.

В тот день на рассвете приняли в Оптиной пустыни мученическую смерть иеромонах Василий и иноки Ферапонт и Трофим. Еще три светильника зажглись во тьме, еще заметнее стала заря зарождающегося нового дня: может быть, последнего дня в судьбах мира – дня православной Святой Руси!

Вскоре оптинский старец, схиигумен Илий передал свой келейный старинный образ Владимирской Божией Матери в благословение Бахчисарайскому монастырю. Икона эта пропала, но благословение, благодать невозможно умыкнуть, и свидетельство тому – восстающая из праха, безумию вопреки и во славу Божию, величественная и прекрасная «Крымская Лавра», жемчужина «Русского Афона» – Бахчисарайский Успенский скит!

Место силы

Мангуп – это особое место и в Крыму, и в моей жизни. Древний разрушенный город на вершине горы-останца. Когда-то давным-давно я пришел сюда юношей и был совершенно очарован его историей и особенным, возвышенным духом. Я жил здесь иногда неделями, ища ответы на самые важные вопросы бытия, отсюда уезжал в Оптину.

Каких только баек я не наслушался про Мангуп! Полоумные контактеры принимали здесь сигналы с Альфа Центавра, биоэнергетики искали рамками, согнутыми из бабушкиных вязальных спиц, неведомые порталы, «индейцы» поглощали в невероятных количествах всевозможную «дурь», принимая свои интоксикационные психозы за магические озарения, юные и не слишком юные натуралисты ходили в чем мать родила, сливаясь с природой и возвращаясь к потерянному непонятно где и когда «естеству», бородатые еретики-академики изыскивали перекрестки неведомых силовых полей… И у каждого была готова своя, единственно верная история Мангупа. Каждый хотел видеть в Мангупе только то, что хотел видеть, то, что было ему удобно, и ничего больше. И единственным общим мотивом в этой невообразимой какофонии было мнение, что Мангуп – это место силы.

Ладно, силы. Но какой, чьей?!

Меня всегда привлекали вырубленные в скале пещерные храмы с их поруганными алтарями, загадочными гробницами и нишами для мощей. На Мангупе их было много, в разных местах, и я понимал изначально, что здесь покоились останки людей святых, необыкновенных. И что же – все пропало? Неужели жизнь этих людей, подвиг и урок их святости – все это кануло в бездну?.. Ведь очевидно, что не троглодиты здесь какие-нибудь жили, а люди высочайшей духовной культуры. И не одно, по-видимому, столетие жили… Неужели же ничего, кроме этих немых гробниц не осталось? А если и не осталось, то почему? Что здесь случилось такое страшное, что история целого города, поколений, история святости, наконец, – самая хранимая в любом народе история – все это сгинуло?! Я отказывался с этим мириться. В этом была какая-то насмешка, коллапс, который не может, не имеет права быть последней и окончательной правдой.

И я стал читать все то, что смог достать об истории города, и история эта, ее трагическая красота меня потрясла.

Оказалось, что в позднем средневековье Мангуп был столицей православного княжества Феодоро. И когда в XV веке турки захватили Крым, единственным препятствием на их пути стал город. Жители могли сдаться на милость победителя, как это сделала на пятый день «неприступная» Кафа. Но этого не произошло. Почти полгода длилась изнурительная осада, пять раз ходили турки на штурм, потеряли до семи тысяч воинов, и когда Мангуп пал, то бо́льшая часть его населения была с бешеной яростью вырезана. Отсюда и оборванность традиции, отсутствие письменных источников, безвестность обстоятельств подлинной истории.

Вот и все. Но меня потрясла сама мысль, что здесь обитали люди, которые отдали жизнь за веру.

Меня поразило проявление не столько воинской доблести, но высшей, духовной силы, готовности презреть себя, чтобы сделать шаг в вечность, к Богу. Нет, я не идеалист… Были, конечно, и те, кто хотел уладить все, утрясти и даже много таких, наверное, было, но ведь были же и те – претерпевшие до конца.

В наше время говорят о Западном Возрождении, как о колыбели современной европейской культуры, культуры Человека в его самовластном и свободном развитии. Разнообразие плодов этой свободы – разнообразие (увы!), все чаще пугающее своей уродливостью, всем нам известно.

Но мало кто знает о существовании так называемого Восточного (Византийского) Возрождения, идеи которого не только не исчерпали себя, но, кажется, едва успели проявиться, чтобы на время отойти в тень новейшей бурной истории. Суть его в том, что полнота раскрытия человеческой личности возможна только в сокровенном единении с Богом. Учение исихазма – глубочайшей сердечной молитвы, посредством которой человек становится причастником Божеского естества и тайнозрителем Фаворского света, – стало основой Византийского Возрождения.

Вид со стороны Мангупского Благовещенского монастыря

Можно не сомневаться, что с XIV века учение исихазма не только проникало в Юго-Восточный Крым, но оказывало значительное влияние на духовное и политическое развитие княжества Феодоро. Идея обо́жения, пусть даже оставаясь для большинства недостижимым идеалом, все же создавала духовную напряженность, объединяла самых разных людей в единый православный народ.

О Мангупе ходит несколько легенд. Одна из них – это предание о колоколе, который вместе с другими святынями был спрятан в подземном городе перед трагической гибелью княжества. Колокол этот звонит иногда, пробуждая человеческие души от духовного сна, он словно стал голосом совести всех тех, кто до конца остался верен правде, любви и долгу. Тех, кому невыносимо больно видеть наше равнодушие и цинизм, бездушие и безбожие… Колокол этот возвещает близкие перемены тому, кто его однажды услышит.

Любопытно, что легенда о подземном городе имеет под собой реальное основание. Например, непонятно, откуда на Мангупе – горе-останце высотой около 600 метров – такие полноводные и не иссякающие даже в засушливые годы источники. Некоторых это заставляет говорить о возможности существования в недрах горы озера, но опять же не понятно, каким образом туда поступает вода в количестве достаточном для постоянного наполнения двух мощных и множества более мелких родников?

Итак, легенда. Но вот однажды она обрела для меня особенное, личное звучание.

Это было ночью. Я лежал ничком на полу в своей келье, как вдруг почувствовал, что что-то происходит в глубине горы. Странное, очень странное это было ощущение, как будто я оказался вдруг лежащим не на скале, а на зыбкой водной глади и в глубине подо мной что-то зарождалось, еще не понятное, волнующее… Но вот я отчетливо почувствовал, как мелко задрожала земля и где-то в глубине раздался мощный раскатистый гул, который, быстро разрастаясь и ширясь, стал приближаться к поверхности. Я почти физически почувствовал, как звук прошел через меня и унесся дальше – к небесам, как будто возвращаясь к неведомому Истоку. Настолько это все было неожиданно и странно, что я вышел из кельи и какое-то время просто стоял, прислушиваясь к ночной тишине. Но больше уже ее ничто не тревожило.

Каково же было мое изумление, когда наутро, придя к знакомым «индейцам», я услышал от одного из них вопрос:

– Слышал, сегодня ночью, колокол звонил… подземный?!

Позже, анализируя свои ощущения, я пришел к выводу, что подземный звук, пожалуй, был похож на грохот обвала. Если правда, что в толще Мангупа есть пустоты – то такая версия выглядит вполне убедительной. Но ведь одна реальность вовсе не отменяет другую – высшую, и звон мангупского колокола, пробуждающий от духовной спячки, кажется мне прекрасным символом. Символом преображения жизни.

Пусть не сразу, но я понял, что не канули в небытие те священники и монахи, художники и ремесленники, земледельцы и воины, кто в трудную, решающую минуту безвестно, но не напрасно отдали свою жизнь за православную веру, за высшую, непостижимую реальность Небесного Царствия. Я почувствовал их молитвенную помощь, услышал призыв, исполненный жертвенной любви, – той силы, что влечет к Богу всех мятущихся и блуждающих, ищущих и отчаявшихся… Влечет, чтобы для каждого в сокровенной, сердечной тишине прозвучал однажды колокол, призывая к покаянию, открывая путь, даруя надежду и веру.