Текст книги "Слезы дракона"

– Да, странно.

– И вот что еще, Конни.

– Я вся внимание.

– Есть одна китайская пословица: «Иногда жизнь горька, как слеза дракона…»

– Что, очередная лапша на уши?

– Нет. Это настоящая пословица. – Сидящий в просторной кабинке маленький человечек по имени Микки Чан, с добрым лицом и прищуренными раскосыми глазами, искрящимися добродушным юмором, был очень похож на крохотного Будду. – То, что я успел сказать, – только часть ее. Полностью пословица звучит так: «Иногда жизнь горька, как слезы дракона. Но горьки ли слезы дракона или сладки на вкус, зависит от того, кто их пробует».

– Другими словами, жизнь тяжела и даже жестока, но гораздо важнее, как ты сам к ней относишься.

Сложив перед лицом тонкие ладошки в восточном молитвенном жесте, Микки с притворной учтивостью склонил перед ней голову.

– Воистину мудрость сия сумела-таки пробить брешь в непробиваемой тверди твоей тупой американской башки.

– Очень может быть, – бодро согласилась Конни.

И, взяв со стола оба конверта, таивших в себе улыбку сестры и надежду на обретение племянницы, она направилась к выходу.

Снаружи шел такой сильный ливень, что у нее мелькнула мысль о Ноевом ковчеге, прямо сию минуту готовящемся к отплытию, в который по деревянному настилу уже поднимаются все «твари по паре».

Ресторан занимал помещение бок о бок с целой шеренгой новых магазинов, и вдоль всего ряда над тротуаром протянулся широкий навес, укрывавший прохожих от дождя. Слева от двери ресторана стоял какой-то мужчина. Боковым зрением Конни отметила его высокий рост и плотное телосложение, но впервые взглянула на него, лишь когда он заговорил с ней:

– Подайте милостыню несчастному калеке, не откажите в любезности. Помогите калеке, леди.

Она уже собралась было сойти с тротуара прямо под дождь, но что-то в его голосе заставило ее остановиться. Голос был удивительно мягким, убаюкивающим, даже каким-то напевным и резко контрастировал с внешним видом босяка, которого она только едва удостоила взглядом.

Обернувшись на голос, она поразилась необычайному уродству незнакомца, спрашивая себя, каким образом он, обладая такой безобразной внешностью, вообще сводит концы с концами попрошайничеством. Его необычные ширина и рост, спутанные волосы и косматая борода делали его очень похожим на сумасшедшего попа-расстригу Распутина, хотя по сравнению с этим бродягой русский поп был просто красавцем. Лицо его бороздили безобразные шрамы, крючковатый нос был черен от запекшейся крови лопнувших капилляров. Из гнойных пузырей на губах сочилась мутная жидкость. Одного взгляда на его зубы и разлагающиеся десны было достаточно, чтобы в памяти всплыл виденный ею однажды труп, вырытый из могилы девять месяцев спустя после захоронения в связи с подозрением в умышленном убийстве. А глаза!.. Сплошная катаракта. Сквозь белую плеву едва просвечивали темные круги радужных оболочек. Вид был настолько угрожающим, что люди, к которым он протягивал руку за подаянием, тут же бросались от него прочь, вместо того чтобы класть деньги в его протянутую лапищу.

– Подайте убогому калеке. Подайте несчастному слепому. Не пожалейте мелочи для обездоленного.

Голос, казалось, существовал сам по себе, особенно если учесть, от кого он исходил. Чистый, звучный – это был голос, могущий принадлежать оперному певцу с удивительными вокальными данными. Видимо, только за счет голоса, даже невзирая на свой внешний вид, он и мог зарабатывать себе на жизнь попрошайничеством.

В другое время Конни не обратила бы внимания на необычный голос и отослала бы его куда подальше, причем сделала бы это в довольно недвусмысленных выражениях. Некоторые из попрошаек стали бездомными бродягами не по своей вине, а испытав на себе самой, что такое бездомная жизнь, когда мыкалась по различным сиротским приютам, она с сочувствием относилась к безвинно пострадавшим. Но ежедневно сталкиваясь на работе с большим числом разного рода обитателей подворотен, она была далека от мысли идеализировать их как социальную группу в целом, так как по опыту знала, что у многих из них явно не в порядке с мозгами и что идеальным местом их пребывания, ради них же самих, должны бы быть психиатрические лечебницы, от которых их раз за разом «спасают» самозваные доброхоты; большая же часть бродяг оказывается выброшенной на помойку общества из-за пристрастия к спиртному, наркотикам или азартным играм.

Она вообще считала, что в любой социальной группе, независимо от того, богачи они или бедняки, безвинно пострадавшие составляют значительное меньшинство.

Но словно по наитию свыше, хотя стоящий перед ней бродяга, казалось, был воплощением всего наихудшего, что только может быть в человеке, являя собой все пороки, собранные воедино, она начала судорожно рыться в карманах своего жакета, пока не выудила оттуда пару двадцатипятицентовых монет и измятую десятидолларовую купюру. К своему изумлению, оставила обе монеты себе, а ему сунула десятку.

– Да благословит вас Господь, леди. И обратит на вас лицо Свое и охранит от всех бед.

Дивясь самой себе, Конни выскочила из-под навеса под дождь и побежала к своей машине.

На бегу она никак не могла опомниться. Что за бес вдруг вселился в нее? Но в действительности все было очень просто. В течение дня она сама несколько раз оказывалась в положении получающего нежданные дары. Во-первых, осталась живой в перестрелке с Ордегардом. И им удалось пришлепнуть все-таки эту падаль. А следующий дар явился в образе пятилетней Элеоноры Лэдбрук. Элли. Племянницы. В жизни Конни редко выпадали столь удачные дни, и она решила, что сопутствовавшая ей в течение всего дня удача и побудила ее при первой же возможности хоть чем-нибудь поделиться с другими.

Ее собственная жизнь, понесший заслуженную кару преступник и перспектива захватывающего будущего – неплохая цена за какие-то там вшивые десять долларов.

Конни влезла в машину, захлопнула дверцу. В правой руке уже были наготове ключи. Включив зажигание, немного погоняла, прогревая, мотор, так как он, прежде чем завестись, несколько раз чихнул, словно протестовал против ненастной погоды.

Неожиданно почувствовала, что ее левая рука крепко сжата в кулак. Она не помнила, когда и почему сделала это. Словно рука помимо ее воли сама молниеносно сжалась.

В кулаке что-то лежало.

Она медленно разжала пальцы.

Залитое дождем переднее стекло пропускало достаточно света от фонарей на автостоянке, чтобы при нем можно было хорошо разглядеть на ладони смятую бумажку.

Десятидолларовая купюра. Потертая от длительного пользования.

Она недоверчиво уставилась на деньги, и чем дольше смотрела на них, тем меньше верила своим глазам. Это были те самые десять долларов, которые, ей казалось, она отдала бродяге-попрошайке.

Но она и вправду отдала их ему, собственными глазами видела, как бумажка исчезла в его черной от грязи громадной ладони, пока он изливался в благодарности.

Озадаченная, она глянула через боковое стекло в сторону китайского ресторана. Бродяги у дверей не было.

Она внимательно оглядела всю скрытую под навесом часть тротуара. Ни у одного из магазинов не маячила его грузная фигура.

Она снова уставилась на измятую бумажку.

Постепенно хорошее настроение, как легкое летнее облачко, растаяло. И на смену ему пришел непонятный страх.

Сначала она не понимала, чего именно боится, затем ее осенило: это безошибочно сработал инстинкт полицейского.

Из Центра Гарри добрался домой гораздо позже, чем рассчитывал. Вереницы машин двигались медленно, то и дело застревая на залитых водой перекрестках.

Много времени потерял он и в продовольственном магазине, куда заскочил, чтобы прикупить к обеду буханку хлеба и баночку горчицы.

Заходя теперь в любой продовольственный магазин, Гарри всегда вспоминал, как Рикки Эстефан однажды забежал в один из них за бутылкой молока и как потом вся жизнь его потекла по другому руслу. Но ничего примечательного в этом магазине не произошло, если не считать того, что ему довелось прослушать сообщение об убийстве ребенка.

Покупателей в этот час было мало, и кассир, чтобы как-то скоротать время, смотрел установленный подле него на прилавке маленький телевизор, и, когда Гарри подошел к нему, чтобы расплатиться за покупки, как раз передавали сводку новостей. Некая молодая мама, родом из Чикаго, обвинялась в преднамеренном убийстве собственного ребенка. В честь дня ее рождения родители устраивали грандиозную пирушку, но нанятая ею сиделка для ребенка не появилась в назначенное время, и все ее планы хорошенько кутнуть рушились. Тогда, недолго думая, она бросила своего двухмесячного малыша в печь для сжигания мусорных отходов и, ничтоже сумняшеся, отправилась на званый пир, где напилась и натанцевалась до упаду. Ее адвокат уже заявил, что в суде будет настаивать на помиловании, так как, с его точки зрения, действия ее были мотивированы состоянием послеродовой депрессии.

Еще один случай в копилку злодеяний и актов грубого произвола, собираемых Конни. Еще одно свидетельство непрекращающегося кризиса в обществе.

Кассир, оказавшийся худеньким молодым человеком с печальными черными глазами и заметным иранским акцентом, по-английски заметил:

– Что же это творится со страной?

– Я и сам часто задаю себе этот вопрос, – отозвался Гарри. – С другой стороны, разве в вашей бывшей стране сумасшедшие не творят что хотят, а фактически и управляют государством?

– Это точно, – подтвердил кассир. – Но и в этой стране иногда имеет место нечто подобное.

– Не стану спорить.

Когда, положив хлеб и горчицу в полиэтиленовый пакет, Гарри проходил через одну из двух стеклянных дверей магазина, у себя под мышкой он неожиданно обнаружил свернутую пополам газету. Так и не закрыв за собой дверь, он остановился как вкопанный и, развернув газету, уставился на нее ничего не понимающим взглядом. Он не помнил, чтобы покупал ее да еще сложил пополам и ткнул себе под мышку.

Вернулся к кассе. Положил газету на прилавок.

– Я заплатил за нее? – поинтересовался он у кассира.

Тот, в свою очередь, озадаченно уставился на Гарри.

– Нет, сэр. Я даже не заметил, как вы ее взяли с прилавка.

– А я вообще не помню, что брал ее.

– А она вам нужна?

– В общем-то, нет.

И вдруг его взгляд упал на крупный заголовок на первой странице: «ПЕРЕСТРЕЛКА В РЕСТОРАНЕ «ЛАГУНА». Чуть ниже, набранный более мелким шрифтом, стоял подзаголовок: «ДВОЕ УБИТО, ДЕСЯТЬ РАНЕНО». Это был вечерний выпуск, в котором впервые упоминалось о кровавой оргии, учиненной Ордегардом.

– Одну минуточку, – пробормотал Гарри. – Пожалуй, все же возьму.

Когда какое-нибудь из расследуемых им дел оказывалось в центре внимания прессы, Гарри никогда не читал заметок о себе. Он выполнял свою работу, а не пытался снискать популярность.

Заплатив кассиру четверть доллара, он захватил с собой этот вечерний выпуск.

Но не перестал ломать себе голову, каким образом свернутая пополам газета оказалась у него под мышкой. Полный провал памяти? Или что-нибудь похуже, каким-то непостижимым образом имеющее отношение ко всем другим, не менее странным происшествиям сегодняшнего дня?

Когда Гарри открыл дверь своей кооперативной квартиры и, промокший до последней нитки, ступил в переднюю, никогда еще собственный дом не казался ему таким прекрасным и привлекательным. Это была уютная и целесообразно обустроенная гавань, куда хаосу и неразберихе внешнего мира были напрочь заказаны все пути.

В передней снял ботинки. Они были мокрыми насквозь, скорее всего станут теперь непригодными для носки. Надо было, конечно, надеть резиновую обувь, но синоптики предсказывали, что дождь начнется во второй половине дня, ближе к вечеру.

Носки тоже были мокрыми, но он их не стал снимать. Когда переоденется во все чистое и сухое, просто подотрет выложенный плиткой пол в передней.

На кухне немного задержался, чтобы положить хлеб и горчицу на полку рядом с доской для резки хлеба. Позже быстренько соорудит себе сандвичи из холодной вареной курятины. Ужасно хотелось есть.

Кухня сияла чистотой. Он был доволен, что, уходя на работу, все за собой прибрал. Сейчас беспорядок подействовал бы на него удручающе.

Захватив вечерний выпуск газеты, прошел из кухни через столовую, пересек небольшой коридорчик и, едва переступив порог спальни, включил свет – на кровати, вытянувшись во весь рост, лежал бродяга.

Алиса никогда так глубоко не проваливалась в кроличью нору, как Гарри, когда на собственной постели увидел этого омерзительного люмпена.

Непрошеный гость на близком расстоянии казался гораздо массивнее, чем при первой встрече на улице и при второй – в коридоре Центра. И во много раз измызганнее. И в тысячи раз отвратнее. И даже намека не было в нем на полупрозрачность привидения; более того, с копной своих спутанных, засаленных волос и паутиной шрамов на лице, покрытых толстыми слоями грязи всех сортов и оттенков, с заляпанной черной, ношеной-переношеной, сплошь в морщинах и складках мятой одеждой, напоминавшей ветхие погребальные обмотки древней египетской мумии, он казался материальнее самой комнаты, в которой находился, подобно тщательно выписанной во всех деталях художником-сюрреалистом грандиозной фигуре, помещенной в крохотную, контурно намеченную карандашом художника-минималиста комнатушку.

Глаза бродяги открылись. Не глаза, а два озера, наполненные кровью.

Он сел на кровати и пророкотал:

– Считаешь себя особенным? Думаешь, что отличаешься от других? Ты такая же скотина, как и все. Обыкновенное ходячее мясо.

Выпустив газету из рук, Гарри выхватил из кобуры под мышкой револьвер, наставил его на бродягу.

– Не двигаться!

Не обращая внимания на предостережение, тот свесил ноги с кровати и встал во весь рост.

На постели, простынях и подушках остались вмятины от туловища и головы бродяги. Привидения же, как известно, даже на снегу не оставляют следов, так как совершенно невесомы.

– Еще одна заболевшая скотинка. – Голос бродяги звучал гуще и казался более сиплым, чем на улице в Лагуна-Бич, низкий, утробный рык зверя, обученного человеческой речи. – Небось считаешь себя героем, да? Суперменом. Супергероем. Так вот, ты – ничтожество, малюсенькая козявочка, вот ты кто. Ничтожество!

Гарри не верил, что такое может повториться дважды в один и тот же день и во второй раз – Господи! – прямо в его собственной квартире.

Отступив на шаг к двери, он хрипло выдавил:

– Сейчас же не ляжешь на пол, вниз лицом и руки за головой, клянусь Богом, мозги вышибу!

Обходя кровать и направляясь к Гарри, бродяга зарычал:

– Думаешь, можешь стрелять в кого хочешь, измываться над кем хочешь, и все тебе сойдет с рук? Но только не у меня. Можешь стрелять сколько угодно, этим ничего не кончится. Со мной такие штучки не проходят.

– Стоять! Или пристрелю, как собаку!

Но незваный гость будто и не слышал его слов. Его огромная движущаяся тень становилась все больше и больше, а голос звучал не переставая:

– Да я кишки твои вырву и под нос тебе суну, чтобы ты издох от их вони.

Выставив револьвер перед собой, Гарри обхватил его обеими руками. И изготовился к стрельбе. Заранее зная, чем это кончится. Так как был неплохим стрелком. С такой короткой дистанции он мог поразить порхающего колибри, не говоря уже об этой надвигающейся на него глыбе, так что все может кончиться единственным образом: коченеющий труп бродяги на полу, стены, сплошь заляпанные кровью, – старый, заезженный сценарий. И все же его не покидало странное ощущение, что ему самому, как никогда раньше, грозит смертельная опасность, что сейчас он даже более уязвим, чем сегодня утром на чердаке, среди манекенов, в лабиринте из коробок и ящиков.

– С вами, людишками, – натужно сипел бродяга, – ужасно весело играть в кошки-мышки.

Гарри в последний раз приказал ему не двигаться.

Но тот и не думал подчиниться его приказу, подходя все ближе и ближе. Десять футов, восемь, шесть…

Гарри открыл огонь, мягко нажимая на спуск, стремясь не дать отдаче увести дуло револьвера от цели; выстрелы – один, другой, третий, четвертый… – оглушительным канонадным эхом отдавались в маленькой спальне. Он знал, что все пули поразили цель, три из них попали в туловище, четвертая, с расстояния чуть более вытянутой руки, угодила в основание шеи, круто развернув голову бродяги назад, как у клоуна в цирке.

Но бродяга не рухнул на пол, не отшатнулся к стене, только дергался при каждом выстреле. Рана от пули, с короткого расстояния попавшей в шею, была ужасной. Пуля, видимо, прошла насквозь, вырвав сзади клок тела, раздробив или напрочь срезав в этом месте позвоночник, но совершенно не видно было никакой крови, ни фонтана, ни струйки, ни даже единой капельки, словно сердце бродяги уже давно перестало биться и кровь, застыв, отвердела в его жилах. И он неуклонно продолжал надвигаться на Гарри, и остановить его было так же невозможно, как невозможно остановить разогнавшийся скорый поезд, и он врезался в Гарри, и от мощного удара у того перехватило дыхание, а бродяга, оторвав от пола и подняв в воздух, по инерции пронес его через дверь и с такой силой пригвоздил к стене, что у Гарри громко щелкнули зубы и, как теннисный мячик, вылетел из руки револьвер.

Боль, словно японский складной веер, начавшись внизу спины, мгновенно распространилась по всему телу. В какое-то мгновение ему показалось, что он теряет сознание, но ужас не позволил ему сделать этого. Пригвожденный к стене, с нелепо болтающимися в воздухе ногами, оглушенный ударом, от которого осыпалась штукатурка, он был беспомощен, как котенок, зажатый в железных тисках своего противника. Не потеряв сознания, он теперь надеялся, что сумеет полностью прийти в себя и попытаться придумать хоть что-нибудь, чтобы спастись, – все что угодно, пойти на любую хитрость, уловку, любой трюк, могущий на какой-то миг отвлечь от него внимание бродяги.

Тот, всем телом навалившись на Гарри, вплотную приблизил к нему свое кошмарное лицо. Края багровых шрамов были обозначены линиями огромных, величиной со спичечную головку, пор, сплошь забитых какой-то грязью. Из расширенных ноздрей торчали пучки жестких черных волос.

Когда бродяга выдохнул воздух, в нос Гарри шибанул такой сильный трупный смрад, словно разверзлась целая братская могила, и Гарри задохнулся от омерзения.

– Ну как, страшно, крошка? – прохрипел бродяга, и голос его нисколько не изменился от того, что в горле у него зияла огромная дыра и голосовые связки были либо разорваны, либо вообще вырваны с корнем. – Страшно, да?

Страх пронизывал Гарри до кончиков ногтей, он был бы полным идиотом, если бы не боялся. Никакие упражнения с оружием, никакая полицейская работа не могли подготовить его к встрече лицом к лицу с оборотнем, и он не стеснялся своего страха, был готов орать о нем на весь свет с любой самой высокой крыши, если бы бродяга потребовал это, но от забитого смрадом дыхания он и слова не мог вымолвить.

– Солнце взойдет ровно через одиннадцать часов, – напомнил ему бродяга. – Тик-так.

Что-то ползало и прыгало у него в бороде. Видимо, вши и блохи.

Сильно встряхнув Гарри, он снова ударил его о стену.

Гарри сделал попытку, выбросив вверх и в стороны обе руки, разжать захват бродяги. С таким же успехом он мог бы разжать бетонные объятия статуи.

– Сначала все, что любимо тобою, – прохрипел бродяга.

Затем, резко развернувшись, швырнул Гарри обратно через дверь в спальню.

Гарри тяжело шлепнулся на пол подле кровати.

– А потом ты!

Оглушенный, тщетно ловя ртом воздух, Гарри поднял глаза и увидел заполнившего собой весь дверной проем бродягу, внимательно наблюдавшего за ним. У ног его валялся револьвер. Он пнул его ногой, тот влетел в комнату и, крутанувшись пару раз, застыл неподалеку от того места, где лежал Гарри, но вне пределов досягаемости.

В голове у Гарри мелькнула мысль, что он не успеет схватить револьвер до того, как бродяга снова кинется на него. Одновременно возникло сомнение: а стоит ли вообще пытаться делать это? Четыре выстрела в упор, четыре попадания – и никакого эффекта, никакой крови.

– Ты слышал, что я сказал? – властно прогремел голос бродяги. – Ты слышал, что я сказал? Слышишь меня, герой? А? – безостановочно стал повторять он один и тот же вопрос, все более распаляясь, и голос его становился все насмешливее и звучал все громче, громче, громче. – Слышишь меня, герой? Слышишь меня, слышишь меня, слышишь меня, слышишь, слышишь? Слышишь меня? СЛЫШИШЬ МЕНЯ? МЕНЯ, МЕНЯ, СЛЫШИШЬ, ГЕРОЙ, СЛЫШИШЬ МЕНЯ?

Тело бродяги мелко дрожало, лицо потемнело от гнева и ненависти. Он уже больше не смотрел в сторону Гарри, а куда-то вверх, в потолок, изрыгая: «СЛЫШИШЬ МЕНЯ, СЛЫШИШЬ МЕНЯ…» – словно кипевшая в нем ярость была столь огромной, что одного человека уже было недостаточно, чтобы излить ее на него, и что для этого требовался целый мир и даже много миров, и голос его то гудел набатным басом, то срывался на пронзительный визг. Гарри, ухватившись за кровать, попытался встать на ноги.

Бродяга поднял над головой правую руку, меж пальцев его с треском проскочила зеленая искра. Ладонь осветилась невесть откуда взявшимся светом, и неожиданно вся рука полыхнула огнем. Он тряхнул запястьем, и от ладони отделился огненный шар. Ударился о штору, и в мгновение ока та вспыхнула, как факел.

Глаза его уже не были кровавыми озерами, а превратились в огнедышащие топки; языки пламени, вырываясь наружу, лизали его брови и лоб, словно он был пустотелой фигурой человека, сплетенного из сухой лозы, внутри которой бушевал огонь.

Гарри уже вновь стоял на ногах. Колени его мелко дрожали.

Ему хотелось поскорее убраться отсюда. Но охваченные пламенем шторы отрезали ему путь через окно. А в дверях неподвижно застыл бродяга. Бежать было некуда.

Но вот бродяга повернулся и снова тряхнул запястьем, словно фокусник, достающий из рукава голубя, и другой добела раскаленный шар, описав дугу, врезался в зеркальный комод и взорвался, как бутылка с горючей смесью, распространяя вокруг себя пламя. Зеркало разлетелось на куски, и огонь перекинулся внутрь комода.

Борода бродяги курилась дымом, из ноздрей вылетали искры. Его крючковатый нос вдруг покрылся пузырями и стал на глазах таять. Из открытого в крике рта раздавалось шипение, пощелкивание и потрескивание от неистово беснующегося огня. Из него вырвался целый каскад, сноп искр всех цветов и оттенков радуги, а вслед за ним показалось пламя. Губы его свернулись, как шкварки на сковороде, почернели и отслоились от тлеющих зубов.

Гарри видел, как пламя, змеясь, ползло от комода вверх по стене, языки его уже лизали потолок. На полу в нескольких местах тлел ковер.

Жара становилась нестерпимой. Вскоре комната наполнится удушливым дымом.

Из трех пулевых отверстий в теле бродяги вместо крови сочилась яркая красно-желтая лава. Еще раз тряхнул он запястьем, и из его руки, разбрызгивая во все стороны искры, вырвался третий огненный шар.

С шипением понесся он в сторону Гарри. И тому пришлось быстро присесть, чтобы шар пролетел над ним, но он пролетел так близко, что, прикрыв лицо рукой, Гарри закричал от боли, когда его обдало невыносимым жаром. Простыни враз полыхнули огнем, словно были обильно пропитаны бензином.

Подхватив на бегу с пола револьвер, он выскочил в коридор, так как пламя ковра уже бушевало у него под ногами. Впервые он порадовался, что носки были насквозь мокрые.

В коридоре также никого не оказалось, что уже само по себе было неплохо, так как ему совсем не хотелось вновь лицом к лицу столкнуться с… с тем, с кем, или, черт его знает, с чем он уже только что встречался, ибо знал, что встреча эта, если его противника не брали даже пули, ничего хорошего ему не сулила. Налево кухня. Немного помешкав, он подкрался к ведущей в нее двери, держа револьвер наготове. Кухня была объята огнем, горели шкафчики, и, словно платья танцовщиц в аду, хлопали и развевались охваченные пламенем занавески, по полу низко стелились клубы дыма. Он двинулся дальше. Прямо по ходу передняя, справа – гостиная, куда скорее всего и направился оборотень, конечно же, оборотень, а не бродяга. Идти дальше не хотелось, чудилось, что тот уже ждет его там, чтобы схватить своими добела раскаленными ручищами, но надо было быстрее уходить от огня, квартира стремительно наполнялась дымом, он и так уже задыхался и непрерывно кашлял, а чистого воздуха оставалось все меньше и меньше.

Почти касаясь спиной стены коридора, лицом к арке, соединяющей коридор и гостиную, Гарри медленно, ощупью продвигался к передней, держа револьвер перед собой, но не потому, что верил в его эффективность, а по привычке, выработанной годами. Все равно в барабане оставался всего-навсего один патрон.

Пламя уже перекинулось и на гостиную, и прямо посреди нее стояла объятая им фигура, широко раскинув в стороны руки, словно призывая обжигающий ураган к себе, пожираемая им, но не страшащаяся его, принимающая его даже с восторгом. Игриво обвивающие и ласкающие его языки пламени, видимо, доставляли оборотню необъяснимое удовольствие.

Гарри был уверен, что, скрытый за огненным покрывалом, тот пристально наблюдает за каждым его шагом и вот-вот двинется в его сторону, чтобы снова причинить ему боль.

Боком, как краб, он скользнул через арку в маленькую переднюю, и в этот момент черные клубы удушливого, застилающего глаза дыма со всех сторон обступили его. Последнее, что успел заметить Гарри, были насквозь промокшие туфли, и он схватил их той же рукой, какой держал револьвер. Дым был таким густым, что в передней ничего не было видно, и даже плясавшие за спиной в гостиной языки пламени не могли пробить эту сплошную темень. От дыма щипало глаза, и на них то и дело наворачивались слезы, так что в конце концов он вынужден был их плотно закрыть. В наступившем кромешном мраке тотчас возникла опасность потерять ориентировку даже в таком крохотном помещении, как передняя.

Он старался не дышать. Любой, даже самый маленький, вдох теперь грозил ему отравлением газами, потерей сознания, удушьем. Но в легких уже почти не оставалось чистого воздуха. Вряд ли Гарри сможет долго продержаться в таком положении – пару секунд, не более. В тот момент, когда одной рукой поднимал с пола туфли, другой он попытался нащупать дверную ручку, промахнулся, запаниковал, стал лихорадочно шарить в темноте и наконец наткнулся на нее. Дверь была заперта изнутри на задвижку. Легкие полыхали, словно огонь уже проник внутрь его тела. Саднило грудь. Где же эта проклятая задвижка? Должна быть прямо над ручкой. Хотелось хоть раз полной грудью вдохнуть воздух, рука уже легла на задвижку, он должен хоть разок вдохнуть. Нет, нельзя. Отодвинул задвижку, чувствуя, как изнутри на него надвигается темнота, снова схватился за ручку, рванул дверь на себя, выскочил на воздух. Вытянутый вслед за ним сквозняком дым все еще со всех сторон клубился вокруг него, и ему пришлось резко отпрыгнуть в сторону, чтобы набрать полную грудь воздуха, и первый свежий глоток, как холодным ножом, полоснул по легким.

Стоя во внутреннем дворе-парке, среди роскошных клумб с цветущими азалиями и английскими примулами, окруженных кустарниковыми изгородями, между которыми в разных направлениях разбегались пешеходные дорожки, Гарри неистово моргал, чтобы избавиться от рези в глазах. На протянувшуюся вдоль всего первого этажа крытую галерею выбегали соседи, и на такой же галерее второго этажа тоже уже маячили две фигуры. Видимо, всех их заставила выскочить наружу поднятая им пальба, ибо это был не тот район, где звуки выстрелов были заурядным явлением. Ошеломленные увиденным, они молча переводили изумленные взгляды с него на дверь его квартиры, из которой валили клубы густого маслянистого дыма, и, так как никто даже и не думал звать на помощь, он сам закричал: «Пожар! Горим!»

Гарри со всех ног бросился к двум ближайшим будкам пожарного оповещения на крытой галерее первого этажа. Бросив на дорожку туфли и револьвер, рванул вниз рычаг, разбивший закрашенное стекло. Раздались резкие, частые удары колокола.

Справа от него, лопнув, вылетело стекло из окна его собственной гостиной, выходившей во внутренний двор, обдав бетонный пол галереи дождем мелких осколков. Тотчас оттуда повалил густой дым, вслед за которым потянулись длинные, узкие языки пламени, и Гарри подумал, что сейчас из окна вылезет огненный человек и пустится за ним в погоню.

В голове исступленно зазвучала строчка из вступительной песни к мультсериалу «Охотники за привидениями»: «Кого же звать на помощь? КОНЕЧНО ЖЕ, ОХОТНИКОВ!»

А нынче он сам оказался действующим лицом одного из фильмов Дана Акройда. Скажи ему кто-нибудь о таком в другое время, он бы расхохотался прямо ему в лицо, но сейчас Гарри было совсем не до смеха, у него от страха тряслись поджилки и подгибались ноги.

Вдалеке послышался быстро приближающийся вой сирен.

Он стал перебегать от двери к двери, отчаянно колотя в каждую кулаками. Один за другим раздалось несколько каких-то мягких взрывов. Затем послышался металлический скрежет. Не умолкая, звонили колокола. Звон и треск лопающихся стекол напоминал резкие порывы то стихавшего, то вновь принимавшегося нещадно дуть штормового ветра.

Гарри, не обращая внимания на эти звуки, продолжал перебегать от двери к двери.

Когда вой сирен, заглушив все остальные звуки, уже слышался где-то совсем неподалеку, он наконец обрел уверенность, что все в доме были предупреждены об опасности и успели выскочить наружу. Люди толпились на всем пространстве внутреннего двора, глядя вверх на крышу или на улицу, ожидая приезда пожарных машин, ошеломленные, напуганные, плачущие или подавленные случившимся.

Гарри бегом вернулся к сигнальной противопожарной будке и натянул на ноги оставленные там туфли. Схватив револьвер, перешагнул через азалии, росшие вдоль галереи, зашлепал прямо по лужам.

Только сейчас Гарри сообразил, что за короткое время, что он находился у себя дома, дождь перестал идти. С фикусов, пальм и кустов на землю все еще стекали дождевые капли. Мокрые ветви и листья, словно драгоценными камнями, были усыпаны тысячами рубиновых отражений разраставшегося пожара.

Он обернулся назад и, как и все во дворе, уставился на огонь, поражаясь, с какой быстротой пламя перепрыгивало с одного помещения на другое. Квартира второго этажа, помещавшаяся прямо над его собственной, уже горела вовсю. В лопнувшие от жара стекла окон высовывались кроваво-красные языки огня, облизывая торчащие в рамах остатки стекольных зубов. Клубился дым, и кровавый отсвет то вздымался, то опадал в ночной мгле.

Взглянув в сторону улицы, Гарри облегченно вздохнул: пожарные машины уже сворачивали к их жилому комплексу. За квартал до этого они выключили сирены, но оставили включенными проблесковые маяки.