Текст книги "Слезы дракона"

Два

За лобовым стеклом неподвижной машины внешний мир, казалось, полностью растаял, словно из туч на землю пролили цистерны универсального растворителя. По стеклу потоками бежала вода, и деревья исчезали на глазах, словно зеленые детские мелки. Ливень, мгновенно слив воедино контуры спешащих прохожих с разноцветными зонтиками, стирал их с лица земли.

У Гарри Лайона мелькнула мысль, что и он вот-вот превратится в жидкость, в некий бездушный раствор, который тут же будет смыт в океан потоками воды. Гранитные основания разума и железной логики, на которых покоился его мир, рушились у него на глазах, и он был бессилен предотвратить это крушение.

Теперь он и сам не мог толком понять, действительно ли воочию видел верзилу-бродягу или тот ему только пригрезился.

Не секрет, что в наши дни Америка буквально наводнена толпами людей без крова и средств к существованию. И чем больше денег тратило государство, чтобы сократить их число, тем больше их становилось, пока не возникло ощущение, что нашествие их было не столько результатом неадекватной государственной политики, сколько небесной карой. Как и многие другие, Гарри научился не замечать этих людей, так как не видел возможности весомо изменить их участь… а еще и потому, что само их существование ставило под сомнение вероятность собственного благополучия. Большинство из них, не представляя собой никакой опасности, вызывали только жалость и сочувствие. Но встречались среди них и довольно странные типы с вечно подрагивающими и подергивающимися от подавленных неврозов лицами, движимые маниакальными желаниями, с сумасшедшим блеском в глазах, до предела взвинченные и оттого способные на любые преступления. Даже в таком захолустье, как Лагуна-Бич, называемом в памятках для туристов не иначе как «жемчужиной Тихого океана, калифорнийским раем», Гарри без труда мог бы отыскать пару-другую бомжей, чьи хищные повадки и внешний вид мало чем отличались от человека, возникшего, как ему казалось, из вихря.

Правда, вряд ли кто-либо из них сможет похваляться пурпурного цвета глазами без зрачков и радужных оболочек. Равно как и способностью являться всему миру в образе мусорного вихря, а затем, разлетевшись на составные части этого уличного хлама, быть унесенным ветром без следа.

Похоже, что все это ему просто померещилось. Но именно такой вывод меньше всего устраивал Гарри. Естественно, что погоня и расстрел Джеймса Ордегарда не могли не сказаться на его психике. Но трудно поверить, что, оказавшись случайно втянутым в кровавую оргию, затеянную Ордегардом, он будет травмирован настолько, что в привидевшемся ему призраке различит реальную грязь под ногтями и почувствует убийственное зловоние, исходящее из его рта.

Но если дурно пахнущий верзила – реальность, то откуда же он взялся? И куда исчез? Кто он такой? В результате какой болезни или, быть может, родовой травмы обрел в наследство свои страшные глаза?

Тик-так, тик-так, на рассвете тебя уже не будет в живых.

Он повернул ключ в замке зажигания и завел мотор.

Надо было срочно садиться за работу, составлять упоительный и длинный отчет, заполнять сотни официальных бланков, выверять все исходные данные. Аккуратно отпечатанная стопка документов сведет нелепое происшествие с Ордегардом в цепочки точных слов, собранных на чистом белом листе бумаги в четкие параграфы, и тогда оно перестанет казаться таким странным и необъяснимым, как в данный момент.

Естественно, что пурпурноглазый бродяга не будет упомянут в отчете. К делу Ордегарда он не относится. К тому же Гарри не хотел давать повода ни Конни, ни кому бы то еще в Центре для шуточек в свой адрес. Приходя на работу безукоризненно и с иголочки одетым, при галстуке, пренебрегая сквернословием, где оно было нормой общения, всегда неукоснительно следуя различным инструкциям и содержа свои подшивки документов в образцовом порядке, он и без того слишком часто становился объектом их острот. Позже, когда вернется домой, он все же напишет отчет о встрече с бродягой, но для себя лично, чтобы и этому на первый взгляд совершенно необыкновенному происшествию найти разумное истолкование, а затем преспокойненько забыть о нем.

– Лайон, – встретившись глазами с собственным отражением в зеркальце заднего обзора, изрек он, – ты и в самом деле олух царя небесного.

Включил дворники, и почти растворившийся за лобовым стеклом мир тотчас обрел зримую плотность.

Небо от туч почернело так, что сработали реле, регулирующие уличные фонари. Асфальт в лучах ламп блестел, как антрацит. Вдоль обочин неслись бурные потоки мутной воды.

Он решил ехать по Тихоокеанскому прибрежному шоссе вместо того, чтобы свернуть на бульвар Краун Вэлли, который вел к Центру, проехал мимо поворота. Проследовал мимо Ритц Коув и, пропустив еще один поворот, поехал прямо в Дана-Пойнт.

Когда Гарри остановил машину перед домом Энрике Эстефана, он был сам несколько озадачен, отчего вышло именно так, хотя подспудно давно решил про себя, что поедет сюда.

Дом представлял собой прелестное бунгало, построенное в 40– 50-е годы, задолго до того, как бездушная архитектура одинаково оштукатуренных частных домов с приусадебными участками стала последним криком моды. Резные, с орнаментальным узором ставни, украшенные створчатыми раковинами пояски и островерхая ступенчатая крыша делали дом еще более привлекательным. Дождь ручьями стекал с листьев высоких финиковых пальм в палисаднике.

Когда ливень чуть поутих, он выскочил из машины и бегом припустил по дорожке к дому. Едва успел взбежать по кирпичным ступеням крытой веранды, как ливень хлынул с прежней силой. Ветра не было и в помине, словно дождь всей своей массой придавил его к земле.

Тени, притаившиеся между широченными качелями и белыми деревянными креслами, обитыми зелеными парусиновыми подушечками, казались старыми друзьями, собравшимися ради него. Даже в солнечные дни здесь веяло уютной прохладой, так как густо переплетенные, с красными цветками, заросли бугенвиллеи, заполонив своими гирляндами все боковые решетки, уже ползли вверх по крыше.

Нажав кнопку звонка, за шумом дождя он расслышал в глубине дома мягкий переливчатый колокольный перезвон.

Через веранду бесшумно пронеслась небольшая ящерица и быстро скользнула по ступенькам в дождь.

Гарри терпеливо ждал. Энрике Эстефан – для друзей просто Рикки – теперь уже ничего не делал быстро.

Открыв внутреннюю дверь, Рикки, прищурясь, уставился через стеклянную перегородку на посетителя, явно недовольный, что его потревожили. Затем широко улыбнулся:

– Гарри, всегда рад тебя видеть. – Отпер стеклянную дверь и жестом пригласил Гарри войти. – Правда, очень рад тебя видеть.

– С меня течет, как с утопленника, – сказал Гарри, снимая туфли и выставляя их на веранду.

– Туфли-то не надо снимать, – запротестовал Рикки.

Гарри в носках прошел внутрь.

– Тактичнее мужика в жизни не встречал, – прокомментировал этот жест Рикки. – Вылитый я. Господин Прекрасные Манеры с заряженным револьвером и наручниками за поясом.

Они пожали друг другу руки. Рукопожатие Энрике Эстефана было твердым и цепким, хотя на его сухой, горячей, морщинистой руке почти не осталось мяса – одна кожа да кости. Будто обмениваешься рукопожатием со скелетом.

– Идем на кухню, – пригласил Рикки.

Гарри пошел вслед за ним по полированным дубовым половицам. Передвигался Рикки медленно, с трудом волоча ноги, почти не отрывая их от пола.

Свет в небольшой коридор проникал из кухни, находившейся в его конце, и от свечи, мерцавшей в небольшом, цвета рубина, стакане. Свеча была зажжена в честь Богородицы и стояла на узком столике у стены. Сзади нее находилось зеркало в серебряной оправе в виде перевитых листьев. Дрожащее пламя перебегало по серебряным листьям и плясало в зеркале.

– Как дела, Рикки?

– Отлично. А у тебя?

– Бывали и лучше, – признался Гарри.

Рикки, почти одного роста с Гарри, казался на несколько дюймов ниже его, так как при ходьбе наклонялся вперед, словно шел против ветра, и на его сгорбленной спине под бледно-желтой рубашкой резко проступали худые лопатки. Шея сзади была тощей и костлявой. А затылок нежным и хрупким, как у младенца.

Кухня оказалась намного просторнее, чем можно было ожидать в таком бунгало, и не такой мрачной, как коридор: выложенный мексиканской плиткой пол, отделанная сучковатой сосной кухонная мебель, огромное окно, выходившее на обширный задний двор. По радио звучала песня Кенни Джи. В воздухе стоял густой аромат кофе.

– Кофе хочешь? – спросил Рикки.

– Если не затруднит.

– Не затруднит. Я только что сварил себе целую бадью.

Пока Рикки доставал из шкафчика чашку и блюдце и разливал кофе, Гарри исподтишка наблюдал за ним. И то, что видел, не радовало его.

Худое лицо Рикки выглядело вконец изможденным, глубокие морщины залегли в уголках глаз и рта. Кожа висела складками, утратив былую эластичность. Глаза слезились. Белые волосы отдавали нездоровой желтизной, или это только так казалось на фоне желтой рубашки, хотя лицо и белки глаз явно свидетельствовали о быстро прогрессирующей желтухе.

Он еще больше потерял в весе. Одежда висела на нем, как на чучеле. Ремень был затянут на последнюю дырочку, а брюки болтались сзади, как пустой мешок.

Энрике Эстефан казался стариком. От роду ему было только тридцать шесть лет – на год моложе Гарри, – но тем не менее он был самым настоящим стариком.

Бо́льшую часть времени слепая проводила не в кромешном мраке, а обитала в другом мире, полностью отличном от того, в котором провела всю свою жизнь. Фантазия лепила в ее воображении ярчайшие картины, наполненные разноцветными, розовыми и янтарными, замками, дворцами из нефрита, роскошными апартаментами, великолепными загородными виллами с кристально чистым воздухом и огромными изумрудными газонами. Окруженная всем этим великолепием, она неизменно видела себя там в роли верховной правительницы – королевы, знаменитой актрисы, известного модельера, общепризнанного писателя, талантливой балерины. С нею случались удивительные, вдохновенно-романтические приключения, от которых захватывало дух. Но порой ей чудилась империя зла с мрачными пещерами, сырыми, с вечно сочащейся по стенам влагой, катакомбами, наполненными разлагающимися трупами, выжженными дотла огромными пространствами, серыми, унылыми, словно кратеры на Луне, в которых обитали безобразные и злобные существа, и всегда она от кого-то убегала, скрывалась, пряталась, пребывая в вечном страхе, слабая, беззащитная, озябшая и совершенно голая.

Временами этот внутренний мир был начисто лишен конкретности – своеобразный сгусток цвета, звука и запаха, бесформенный, бестелесный, – и она медленно плыла в нем, изумленная и пораженная его великолепием. Часто движение это сопровождалось музыкой – Элтон Джон, «Три Дог Найт», Нильссон, Марвин Гей, Джим Кроче, любимые ею голоса, – и под ее аккомпанемент цвета кружились в хороводе и взрывались многоцветием, создавая композиции, равных которым по яркости и роскошеству красок в реальном мире невозможно себе представить.

Но случалось, что в бесформенно-бестелесный мир вдруг врывалось зло, и тогда волшебство очарования меркло и безотчетный страх овладевал ею. Цвета блекли и мрачнели, музыка, растеряв гармонию, обретала зловещий ритм. Ей начинало казаться, что ее быстро уносит бурным и холодным течением, ледяная вода покрывает ее с головой, она захлебывается, задыхаясь, тщится вынырнуть на поверхность, наконец это ей удается, и она жадно вдыхает прогорклый, зловонный воздух, обезумев от страха, плача навзрыд, моля провидение поскорее выбросить ее на спасительный твердый и теплый берег.

Изредка, однако, как в данный момент, покинув призрачный мир, сотканный фантазией, она возвращалась в мир действительный, полностью осознавая, где находится. Улавливая приглушенные голоса в соседних комнатах и коридоре. Чуть повизгивающую при ходьбе обувь на каучуковой подошве. Сосновый аромат дезинфицирующего средства, запахи лекарств, иногда (но не сейчас) едкий запашок мочи. Ощущала, что укрыта чистыми, хрустящими простынями, приятно холодившими ее разгоряченное тело. Когда из-под постельного белья она высвободила руку и протянула ее в сторону, тотчас нащупала холодное стальное предохранительное ограждение на своей больничной кровати.

Некоторое время все ее внимание было сконцентрировано на том, чтобы определить природу доносившегося до ее ушей странного звука. Она даже не пыталась приподняться в постели, а только цепко держалась за ограждение и, затаив дыхание, внимательно вслушивалась в непонятный мерный рокот, вначале ошибочно принятый ею за отдаленный рев толпы на стадионе. Нет, не толпы. Огня. Пофыркивание – пришепетывание – посвистывание всепожирающего пламени. Неистово заколотилось сердце, но вскоре она смогла наконец разгадать истинную природу этого огня: это был звук злейшего его врага – всепотопляющего ливня.

Напряжение ее чуть спало, но неожиданно рядом послышался какой-то шелест, и она в ужасе застыла.

– Кто здесь? – спросила она и сама подивилась своей заплетающейся, несуразной речи.

– А, Дженнифер, пришла в себя, милая.

«Дженнифер – это мое имя».

Голос был женским. Женщина явно в годах, и, хотя в нем звучали профессиональные нотки, тембр его был доброжелательным.

Дженнифер почти узнала, кому он принадлежал, знала, что раньше уже слышала его, но окончательно тем не менее не успокоилась.

– Кто вы? – снова спросила она, уже не обращая внимания на то, как звучит ее речь.

– Это я, Маргарет, дорогая.

Звук приближающихся каучуковых подошв.

Дженнифер съежилась, почему-то решив, что ее собираются ударить.

Чья-то ладонь мягко взяла ее за запястье правой руки, и Дженнифер в ужасе отпрянула.

– Не надо нервничать, дорогая. Я только хочу проверить пульс.

Дженнифер немного успокоилась и прислушалась к дождю за окном.

Вскоре Маргарет отпустила ее запястье.

– Пульс немного частый, но вполне сносный.

Медленно к Дженнифер стала возвращаться память.

– Так вы Маргарет?

– Верно.

– Дневная сиделка?

– Ну конечно же, милочка вы моя.

– Значит, сейчас утро?

– Уже почти три часа дня. Через час я кончаю дежурство. А мое место займет Ангелина.

– Почему у меня всегда такая путаница в голове… когда я просыпаюсь?

– Не надо думать об этом, милая. Все равно ничего тут не изменишь. У вас не пересохло во рту? Хотите чего-нибудь освежающего?

– Да, пожалуйста.

– Апельсиновый сок, пепси, спрайт?

– Сок, если можно.

– Одну секундочку.

Удаляющиеся шаги. Звук открываемой двери. Оставлена открытой. На монотонный шорох дождя накладываются иные, доносящиеся из других закутков здания, разнообразные звуки спешащих по своим делам людей.

Дженнифер попыталась принять более удобное положение в кровати, благодаря чему заново открыла для себя, что не только не в состоянии сделать это, но и что ее левая сторона полностью парализована. Левая нога лежала как колода, даже пальцами невозможно было пошевелить. И такой же невидимой была левая рука, от плеча и до кончиков пальцев.

Невероятный ужас охватил ее, проник в самые глубины ее души. Она почувствовала себя совершенно беспомощной и брошенной на произвол судьбы. Необходимо было срочно восстановить в памяти, каким образом оказалась она в таком состоянии и как попала сюда, в больницу.

Приподняла над постелью правую руку. Рука, она знала, была худой и слабой, но весила, казалось, тонну.

Пальцами провела по подбородку, затем вдоль рта. Сухие, запекшиеся губы. А ведь когда-то они были иными. Мужчины обожали их целовать.

В сплошном мраке памяти вдруг всплыло воспоминание: страстный поцелуй, нежные, вполголоса произносимые слова. Воспоминание тотчас растаяло, так и не вызвав из мрака конкретный образ.

Коснулась рукой правой щеки, носа. Когда ладонь переместилась на левую сторону, кончики пальцев ощутили его, но само лицо никак не отреагировало на прикосновение. На ощупь было очевидно, что мышцы на этой половине лица навеки застыли, словно сведенные судорогой.

Чуть помешкав, она скользнула пальцами к глазам. Медленно очертила линии их изгибов, и то, что обнаружила, заставило дрогнуть ее руку.

И в ту же секунду внезапно пришло озарение, и она вспомнила не только, как оказалась здесь, на койке, но и все остальное, всю свою жизнь, вплоть до самого раннего детства, даже о том, о чем не хотелось бы вспоминать, что была не в состоянии вынести.

Отдернув руку от глаз, она горестно-жалобно всхлипнула. Груз памяти камнем придавил ей грудь, не давая дышать.

Мягко завизжали-зашаркали подошвы – вернулась Маргарет.

Звякнул поставленный на тумбочку стакан.

– Сейчас приподымем кроватку и попьем соку.

Заурчал моторчик, и изголовье кровати начало медленно подниматься, заставляя Дженнифер принять сидячее положение.

Когда кровать установилась в нужное положение, Маргарет спросила:

– В чем дело, голубушка? Ба, да мы никак плакали… вернее, пытались плакать?

– Он все еще ходит ко мне? – дрогнувшим голосом спросила Дженнифер.

– А как же. Регулярно. Иногда дважды в неделю. Во время одного из визитов вы были в полной памяти, неужели забыли?

– Да. Я… я…

– Он вам очень предан.

Сердце Дженнифер неистово забилось. Грудь стеснило. Отчаянный страх сдавил горло, и она едва сумела выдавить:

– Я не… не…

– Что с вами, Дженни?

– …не хочу, чтобы он приходил!

– Вы сами не знаете, что говорите.

– Не пускайте его больше сюда.

– Он так вас любит.

– Нет. Он… он…

– Приходит два раза в неделю, проводит у вашей постели несколько часов подряд, и когда вы в памяти, и когда вы погружены в себя.

При мысли о том, что он сидит в этой комнате, у ее постели, когда она находится в беспамятстве, в полной отрешенности от всего, что ее окружает, Дженнифер охватила дрожь.

Она ощупью нашла руку Маргарет, сжала ее так крепко, как только смогла.

– Он совершенно другой породы, не то, что вы или я.

– Дженни, вы напрасно расстраиваете себя.

– Он не такой, как мы.

Маргарет рукой накрыла руку Дженнифер, ободряюще похлопав по ней другой рукой.

– Вот что, Дженни, я настаиваю, чтобы вы прекратили эту истерику.

– Он же не человек.

– Успокойтесь, Дженнифер. Вы сами не знаете, что говорите.

– Он чудовище.

– Бедняжка. Ну, успокойтесь же, голубушка. – Лба Дженнифер коснулась ладонь, стала гладить ее по голове, расчесывать волосы. – Не надо перевозбуждаться. Ну, успокойтесь, не надо бояться, расслабьтесь, вы здесь в полной безопасности, мы все вас очень любим и заботимся о вас…

Вскоре истерика немного утихла – но страх полностью не исчез.

Запах апельсина, однако, напомнил ей, что ее мучит жажда. Пока Маргарет держала стакан, Дженнифер пила через соломинку. Мышцы горла плохо ей повиновались. И она глотала с трудом, но сок был восхитительно прохладным и приятным.

Когда допила стакан до конца, позволила сиделке промокнуть рот бумажной салфеткой.

Напряженно вслушалась в монотонное шуршание дождя, надеясь, что это успокаивающе подействует на нервы. Увы, не подействовало.

– Включить радио? – спросила Маргарет.

– Нет, спасибо, не надо.

– Могу вам почитать, если хотите. Стихи. Я знаю, вы любите поэзию.

– Это было бы чудесно.

Маргарет придвинула к кровати стул и села. Пока, шурша страницами, искала нужную, слепая заметно повеселела.

– Маргарет? – вдруг произнесла Дженнифер до того, как та начала читать.

– Да?

– Когда он придет в следующий раз…

– В чем дело, голубушка?

– Ты не оставишь нас одних в палате, хорошо?

– Естественно, если вы на этом настаиваете.

– Очень хорошо.

– Итак, для начала немного из Эмили Дикинсон.

– Маргарет?

– М-м-м?

– Когда он придет, а я… буду в… замкнусь в себе… ты не оставишь нас с ним наедине, ладно?

Маргарет промолчала, и Дженнифер почти зримо увидела ее неодобрительно нахмуренное лицо.

– Так не оставишь?

– Нет, голубушка. Я всегда буду рядом.

Дженнифер знала, что та бесстыдно лжет.

– Пожалуйста, Маргарет. Ты мне кажешься очень добрым и отзывчивым человеком. Пожалуйста, очень прошу.

– Голубушка, да ведь он и вправду любит вас. Он и приходит-то сюда именно потому, что очень вас любит. От Брайана меньше всего можно ждать дурного, и вам совершенно нечего бояться.

Дженнифер вздрогнула при упоминании этого имени.

– Я знаю, ты думаешь, что я умалишенная… что у меня туман в голове…

– Немного из Эмили Дикинсон, и все станет на свои места.

– У меня действительно в голове все перепуталось, – пожаловалась Дженнифер, в отчаянии чувствуя, что голос ее все более и более слабеет. – Но в этом я уверена. В этом я уверена на все сто процентов.

Голосом искусственно-проникновенным и потому абсолютно неспособным передать истинный мощный внутренний подтекст поэзии Дикинсон сиделка начала читать:

 
Любовь есть все, что есть,
Все, что мы знаем о Любви.