Текст книги "Очарованный кровью"

Работающий двигатель заставлял мелко вибрировать металлический пол, на котором она сидела, и Кот почувствовала, как начинают неметь ягодицы. Впрочем, полной бесчувственности Кот только обрадовалась бы, поскольку ковер оказался недостаточно мягким и у нее начал ныть копчик. Как она ни ерзала из стороны в сторону, как ни наклонялась вперед и назад, все эти меры приносили только временное облегчение. Боль распространилась на поясницу, а потом поползла выше; мелкое неудобство превращалось в серьезную проблему!

Двадцать минут, полчаса, сорок минут, час, еще четверть часа – все то время Кот мужественно терпела боль, стараясь отвлечь себя размышлениями о том, какие шаги ей следует предпринять сразу после того, как фургон остановится и убийца встанет с водительского сиденья. Сосредоточившись, она старалась представить себе все возможные варианты развития событий и предусмотреть миллион неожиданностей, которые могут возникнуть и испортить ее план. Но и это помогло лишь отчасти. Вскоре Кот не могла думать ни о чем другом, кроме боли в спине.

В фургоне было довольно прохладно, а на ступеньках, где сидела Кот, тепла не ощущалось вовсе. Каждый оборот карданного вала под полом, каждая неровность дороги проникала сквозь подошвы кроссовок, воздействуя на пятки и ступни. Как могла, Кот сгибала и разгибала пальцы ног, стараясь хоть таким способом сохранить подвижность застывших лодыжек и икр, опасаясь, что они затекут и в решающий момент она не сможет действовать решительно и быстро.

Потом – с подозрительной веселостью, в которой явно было что-то от истерии, Кот подумала: «Да черт с ним, с горем, черт с ним, с правосудием! Полжизни бы отдала за мягкий стул и грелку для ног. Посидеть по-человечески хоть полчаса, а там пусть делает со мной что угодно!»

Вынужденное бездействие не только сказывалось на ее физическом состоянии, но и начинало угнетать Кот морально. Когда она впервые услышала шаги убийцы в коридоре усадьбы Темплтонов, то сразу сказала себе, что движение – это залог безопасности. Теперь дело обстояло несколько иначе – в физическом движении, которое отвлекло бы ее, заключалась ее эмоциональная безопасность, однако обстоятельства требовали, чтобы она продолжала сидеть неподвижно, выжидая удобного момента. Времени для размышлений неожиданно оказалось слишком много, а мысли Кот по большей части были беспокойными и совсем не веселыми.

В конце концов она довела себя до такого состояния, что глаза сами собой наполнились слезами. Кот как раз подумала, что страдания, которые причиняют ей замерзшие ноги и боль в затекшей спине и отсиженных ягодицах, – это еще не самое страшное. Настоящая боль гнездилась у нее в сердце; это была боль, вызванная горем, голос которого она заглушала в себе с тех пор, как обнаружила в ванной комнате тела Сары и Пола Темплтон, как почувствовала едкий, отдающий аммиаком запах пролитого семени в спальне Лауры и увидела тускло мерцающие звенья сковавшей ее стальной цепи. Для ее слез физическая боль была просто предлогом.

Но если бы Кот дала волю жалости к себе, если бы всхлипнула хоть раз по своей онемевшей заднице, то мысль о Поле, Саре и Лауре Темплтонах – и обо всем несчастном и больном человечестве, чтоб ему пусто было! – вызвала бы настоящий потоп. Думать о том, что с трудом завоеванная надежда часто превращается в кошмар, было невыносимо, и Кот готова была спрятать лицо в ладонях, выкрикивая один и тот же вопрос, с которым к богу обращаются чаще всего: «Почему?! Почему?! Почему?! Почему?! Почему?!»

Сдаться слезам выглядело слишком просто и слишком соблазнительно. Только это были бы эгоистичные слезы человека, который потерпел поражение; они бы не только не избавили ее от мук, но заодно унесли с собой необходимость заботиться о ком-то еще. Долгожданного облегчения можно было достичь, просто признав, что долгие усилия что-то понять и в чем-то разобраться не стоят боли, какую приносят опыт и знание.

Стоит ей сдаться, заплакать – и фургон тут же остановится, водитель встанет из кресла и найдет ее здесь, скорчившуюся на холодных железных ступеньках. Что он предпримет? Оглушит ее ударом рукоятки пистолета, оттащит в спальню и изнасилует на полу, рядом с трупом подруги? Это, конечно, самое страшное, что Кот могла себе представить, но это было бы быстро. К тому же на этом для нее все закончилось бы: убийца навсегда освободил бы ее от необходимости задавать вопрос «почему?» и от мук, которые Кот испытывала, то и дело проваливаясь сквозь хрупкий лед надежды в черные глубины отчаяния.

Очень давно и очень хорошо – возможно, с той самой ночи в свой восьмой день рождения, которую она провела под кроватью в обществе гнусного пальметто, – Кот знала, что быть жертвой – это выбор, который человек делает сам. Будучи ребенком, она не умела облечь это озарение в слова и не понимала, почему так много людей выбирает страдание. Только став старше, Кот научилась распознавать чужую ненависть к себе, чужие малодушие и слабость.

Большинство бед и несчастий обрушивается на нас не по воле судьбы – мы сами призываем их на свою голову.

Котай постоянно стремилась к тому, чтобы не быть жертвой, она всегда пыталась сопротивляться и даже наносить ответные удары. Держаться до последнего ей помогали тщательно выпестованное чувство собственного достоинства, вера и надежда на будущее, однако жертвенность и покорность судьбе были слишком соблазнительны, маня освобождением от ответственности, необходимости о ком-то заботиться и кого-то любить. Страх легко переплавлялся в усталую покорность, а провалы и неудачи не влекли за собой ощущения вины – напротив, из них быстро прорастала жалость к себе, такая уютная и удобная.

И вот теперь Котай снова балансировала на туго натянутой проволоке собственных эмоций и не знала, сумеет ли сохранить равновесие или позволит себе оступиться и упасть.

Фургон снова стал замедлять ход. Теперь он явно сворачивал вправо и как будто собирался съехать с трассы и остановиться. Кот опять подергала дверь. Она знала, что дверь заперта, но все равно продолжала бесшумно налегать на рычаг, физически неспособная сдаться просто так.

Фургон въехал на какую-то наклонную поверхность и покатился еще медленнее.

Кот пошевелилась и, морщась от боли в бедрах и лодыжках и вместе с тем радуясь возможности оторвать седалище от жесткого металлического пола, слегка привстала, чтобы заглянуть за перегородку.

Затылок убийцы стал для нее самой ненавистной вещью в мире, и Кот почувствовала, как в ней просыпается остывший гнев. Какие страшные фантазии рождаются внутри этого черепа? Она просто рассвирепела при мысли о том, что он жив, а Лаура мертва; что он, наглый и самодовольный, спокойно сидит за рулем, смакуя воспоминания о крови, о жалобных криках и мольбах о пощаде, которые наверняка все еще звучали райской музыкой в его ушах. Непереносимо было думать о том, что после всего, что он совершил, убийца сможет беспрепятственно любоваться закатом, есть персики, нюхать цветы. Его затылок казался Кот похожим на гладкий хитиновый панцирь насекомого, и она почти не сомневалась, что, если ей доведется дотронуться до него, он окажется холодным и твердым, как у жука его спинка.

Заглянув через плечо водителя, Кот увидела впереди небольшое возвышение, на вершине которого стояло какое-то непонятное строение, едва видимое в полутьме. Несколько высоких галогеновых светильников разбрасывали вокруг тусклый серо-желтый свет.

Котай снова пригнулась в своем убежище и крепче сжала рукоятку ножа.

Фургон, урча, вскарабкался на подъем и снова покатился по горизонтальной плоскости. Скорость его упала еще больше.

Кот повернулась спиной к двери и спустилась на самую нижнюю ступеньку. Правую ногу она поставила ступенькой выше, готовясь оттолкнуться от двери и атаковать. Пока же она надежно укрылась в тени, подальше от света переносной лампы, болтавшейся над столом на тонком витом шнуре. Только бы убийца дал ей шанс…

Взвизгнув тормозами, фургон остановился окончательно.

Где бы они ни были, неподалеку непременно окажутся люди. Люди, которые смогут ей помочь.

Но если она закричит, будет ли слышно снаружи?

Даже если кто-то услышит крик, поспеет ли он вовремя или убийца с пистолетом в руке окажется проворнее?

Кроме того, они вполне могли остановиться на обочине, на площадке для отдыха, где нет ничего, кроме парковки, нескольких столиков, кабинки туалета и щита, призывающего автотуристов быть осторожнее с огнем. Может быть, убийца притормозил, чтобы воспользоваться общественным туалетом или унитазом в своей собственной крошечной ванной комнате. В этот мертвый час – в три утра – фургон мог оказаться на стоянке единственной машиной. В этом случае она может орать, пока не охрипнет, – все равно на помощь никто не придет.

Двигатель фургона неожиданно заглох, и наступила тишина. Противная вибрация пола тоже прекратилась, зато Кот затряслась, как в лихорадке. Она больше не чувствовала себя подавленной, а мышцы живота застонали от напряжения. Она снова была испугана, потому что очень хотела жить.

Разумеется, Кот предпочла бы, чтобы убийца вышел и дал ей возможность незаметно ускользнуть, но если бы он пошел в собственную туалетную комнату, она готова была встретить его. Он должен будет пройти совсем рядом с ней. Так или иначе, но она попробует положить этому конец.

Безумная мысль пронеслась у нее в голове: что будет, когда она проткнет его ножом? Что потечет из раны – кровь или мерзкий желтый гной, который появляется, когда раздавишь жирного черного жука?

Кот уже не терпелось услышать тяжелые шаги ублюдка, услышать, как прогибается и скрипит под его ногой деформированная металлическая половица, однако ничего не происходило. Вероятно, подумала она, убийца просто воспользовался минутой отдыха и теперь потягивается, разминает затекшие плечи и потирает свою бычью шею, стараясь избавиться от легкой дорожной усталости.

A может быть, он все-таки заметил, как она мелькнула в зеркале заднего вида, заметил ее бледное лицо, освещенное болтавшейся над столом переноской, и теперь ползет к ней, бесшумно покинув водительское сиденье и ловко огибая так хорошо ему знакомые скрипучие панели пола? Вот он проскользнул в отгороженный отсек столовой, вот перегибается через стену и стреляет прямо туда, где она скрючилась в темноте, – стреляет ей прямо в лицо…

Кот подняла голову и посмотрела поверх прикрывавшей ее стенки. Она не решилась подняться слишком высоко, так что не видела даже висящей над столом лампы – только ее свет. Ей оставалось только гадать, достаточно ли этого, чтобы заметить, как он приближается, или убийца выскочит перед ней как чертик из табакерки и откроет огонь.

Глава 4

Жить ощущениями.

Он уверен, что только так и надо жить…

Сидя за баранкой своего огромного дома на колесах, он закрыл глаза и потер шею.

Он вовсе не пытался избавиться от боли. Боль пришла к нему сама – и сама уйдет в положенный срок. Он даже гордился тем, что никогда не принимал тиленол и тому подобную дрянь. Обезболивающие – для слабаков.

Единственное, чего ему хотелось, это наслаждаться болью. И он знал – как. Кончики пальцев легко нашли самую болезненную точку слева от третьего шейного позвонка и нажали. Вскоре боль стала такой сильной, что во мраке под опущенными веками заплясали беловато-серые кляксы, похожие на далекие вспышки фейерверков в лишенном цвета мире.

Превосходно.

Боль – это не что иное, как часть жизни. Человек может обрести удивительное наслаждение в страдании. Но самым важным является то, что, сам испытав боль, он способен обрести удовольствие в страданиях других.

Его рука опустилась двумя позвонками ниже и отыскала еще более чувствительное место, где под кожей саднило воспаленное сухожилие или больной мускул, – чудесную кнопку, залегшую в глубине его собственной плоти, кнопку, надавив которую можно добиться того, чтобы боль пронзила и плечо, и трапециевидную мышцу. Сначала он прикоснулся к ней с осторожностью, негромко постанывая от наслаждения, словно трепетный любовник, а потом набросился с неистовой яростью, мял и давил до тех пор, пока сладкая мука не заставила его со свистом втягивать воздух сквозь стиснутые зубы.

Жить ощущениями.

Он не надеялся, что будет жить вечно. Время, проведенное и в этом теле, – конечно и оттого драгоценно. Его нельзя тратить понапрасну.

Разумеется, он не верил ни в переселение душ, ни в какие другие обещания жизни после смерти, которые направо и налево раздавали мировые религии, хотя порой его посещало ощущение, будто он находится на пороге грандиозного открытия. Да он вовсе и не против мысли о том, что его собственная бессмертная душа, возможно, представляет собой объективную реальность и что духу его в конце концов предопределено величие. И все же если ему действительно предстоит этот апофеоз после жизни, то лишь благодаря тому, что он сам подготовит его своими неординарными, смелыми поступками, нисколько не полагаясь на милость божью. И если когда-нибудь он станет божеством, то только потому, что с самого начала предпочел жить как бог, жить без страха, без сожаления, не признавая никаких границ и пределов для своих бесконечно обостренных чувств.

Любой человек может почувствовать запах розы и наслаждаться им, но он уже давно научился ощущать гибель ее красоты, давя нежные лепестки в кулаке. Если бы сейчас у него в руках оказалась роза и если бы ему пришло в голову жевать ее лепестки, он бы вкусил не только сам цветок, но и его алый цвет – точно так же, как способен он чувствовать маслянистую желтизну купальниц и нежную, с привкусом лиловости, синеву гиацинтов. Он сумел бы ощутить даже след пчелы, которая с гудением вилась над цветком и карабкалась внутрь его чашечки, следуя извечному инстинкту опыления; и вкус почвы, на которой взросло это растение; и легкий и горячий поцелуй ветра, который ласкал цветок летним полднем.

Ему еще ни разу не доводилось встречать никого, кто был бы способен постичь напряжение, вызванное его обостренным восприятием окружающего мира, его неугомонной, нестихающей страстью и стремлением достичь еще большей глубины ощущений. Возможно, когда-нибудь – с его помощью – это поймет Ариэль. Пока же она, вне всякого сомнения, еще не готова для подобного озарения.

Последнее нажатие, последнее прикосновение к заветной кнопке. Боль – как вспышка молнии.

Он вздохнул.

С пассажирского сиденья он взял сложенный плащ. Дождь только накрапывал, но ему необходимо было прикрыть свою забрызганную кровью одежду, прежде чем идти внутрь.

Конечно, покидая дом Темплтонов, он мог бы переодеться во все чистое, но так ему нравилось больше. Ему было приятно видеть следы крови на брюках и куртке.

Встав с водительского сиденья, он шагнул в глубь машины и надел в рукава плащ. Потом тщательно вымыл руки в раковине, хотя предпочел бы, чтобы и на них остались следы его работы. Но одежду можно спрятать под плащом, а вот с руками так не поступишь.

Перчатки он не любил. Носить перчатки значило признать, что он опасается разоблачения, тогда как на самом деле это не так.

Разумеется, его отпечатки пальцев хранятся в компьютерной картотеке федеральных и местных властей, однако «пальчики», оставшиеся там, где он потрудился, никогда не совпадут с теми, что помещены в его личное дело. Полицейские – как и весь остальной мир – просто помешались на компьютеризации, и большинство дактилоскопических отпечатков в их электронных архивах хранится в виде отцифрованной информации, обеспечивающей максимально быстрый поиск и обработку. Вот только с файлами иметь дело проще, чем со старыми добрыми досье в картонных папках, – главным образом потому, что все необходимое можно проделывать на расстоянии и нет никакой нужды вламываться в секретные архивы и хорошо охраняемые учреждения. И он умел незаметно, как призрак, просочиться в их умный компьютер, чтобы копаться там, не выходя из своего дома на другом конце страны. Благодаря своим талантам, званиям и связям он смог добраться до этой важной информации и как следует с ней поработать.

Надеть перчатки – даже хирургические, из тончайшего латекса – означало недопустимо ослабить ощущения, самому воздвигнуть барьер на пути чувственного опыта. Ему всегда нравилось медленно скользить по мягкому золотистому пушку на женском бедре, останавливаясь, чтобы почувствовать, как вырастают под пальцами пупырышки «гусиной кожи». Ему нравилось чувствовать, как пышет под ладонями жар живого тела, и следить за тем, как после смертельной игры этот жар постепенно сходит на нет. Ему нравилось убивать и чувствовать на голых руках горячее и мокрое.

Отпечатки пальцев, хранящиеся в различных досье под его именем, на самом деле принадлежат Бернару Петену – молодому солдату морской пехоты, трагически погибшему много лет назад во время учений в Кэмп-Пендлтон. А вот настоящие его отпечатки, которые он оставлял на месте преступления – порой нарочито отчетливые, оттиснутые кровью жертвы, – нельзя было найти ни в одном электронном досье ни в ФБР, ни в Департаменте автомобильного транспорта, ни где-либо еще.

Закончив с плащом, он поднял воротник и внимательно осмотрел руки. Под тремя ногтями осталась засохшая кровь, но постороннему взгляду может показаться, что это земля или солидол. И никто ничего не заподозрит. Только он один способен почувствовать запах крови сквозь черный нейлон дождевика и подкладку, ибо остальные люди не обладают столь чувствительным и изощренным обонянием, чтобы уловить этот легкий аромат. Зато, глядя на черные каемки, оставшиеся под ногтями, он будто наяву сможет услышать пронзительные вопли, раздающиеся в ночной темноте, как чудесная музыка, снова вспомнить дом Темплтонов, вибрирующий всеми стенами, словно концертный зал… Как жаль, что никто, кроме него и бессловесных, протянувшихся на долгие мили виноградников, не слышал чарующих стонов и криков.

Если когда-то его схватят с поличным, полиция сразу возьмет у него отпечатки пальцев. Его хитрые махинации с компьютерами откроются, и в конце концов следствию, вероятно, удастся связать его с длинным списком нераскрытых преступлений. Но он не боялся. Живым его не возьмут, и он никогда не предстанет перед судом. А какие бы подробности ни стали известны судьям после его смерти, они только прославят его имя.

Его полное имя – Крейбенст Чангдомур Вехс. Из составляющих его букв можно сложить немало слов, ассоциирующихся с могуществом: БОГ, СТРАХ, ДЕМОН, ГНЕВ, ВРАГ, ДРАКОН, ГОРН, СЕКС, СМЕГМА, ИСХОД и другие. Есть среди них и слова с мистическим значением – СОН, КОВЧЕГ, МУКА, ЧУДО. Иногда последним, что он шептал на ухо своей жертве, была какая-нибудь коротенькая фраза, составленная им из того же набора. Больше всего ему нравилась одна – БОГ В СТРАХЕ!

И все же вопрос об отпечатках пальцев и других уликах оставался чисто теоретическим, поскольку его – он знал – никогда не поймают. Ему уже исполнилось тридцать три, и он давно занимался тем, что ему особенно нравилось, однако еще ни разу ему не угрожала серьезная опасность.

С собой Вехс взял только пистолет, который обычно хранился в закрытой консоли между водительским и пассажирским сиденьями, – мощный «хеклер и кох» модели «П-7». Его тринадцатиразрядный магазин он доснарядил раньше; теперь Вехс только отвинтил глушитель, поскольку сегодняшней ночью не планировал визитов в другие дома. Кроме того, сделанные им выстрелы могли повредить перегородки дефлектора, так что глушитель, возможно, стал теперь не просто неэффективным – испорченное устройство способно было существенно снизить точность стрельбы.

Неожиданно ему в голову пришла сладкая греза о том, что будет, если случится невозможное и отряды полицейского спецназа настигнут и окружат его как раз тогда, когда он будет предаваться своей излюбленной игре. Пожалуй, со своими знаниями и опытом он сумел бы превратить последующую схватку в захватывающее приключение.

Да, если и существует какая-то тайна, которая стоит за успехом Крея Вехса, то она очень проста. Это – его незыблемая вера в то, что любой поворот судьбы сам по себе ни хорош и ни плох и что один чувственный опыт по своему содержанию не может качественно отличаться от любого другого. С этой точки зрения у него не было и нет никаких оснований мечтать, скажем, о выигрыше в лотерею больше, чем о перестрелке с бойцами спецназа, да и бояться открытой стычки с представителями закона едва ли стоило меньше, чем приза в двадцать миллионов долларов. Субъективная ценность каждого переживания отнюдь не ограничивалась для Вехса положительными или отрицательными последствиями, которые оно способно было оказать на его жизнь. Значение любого опыта заключалось в том, какие новые силы ему удавалось обнаружить в себе и пустить в ход, какие широкие возможности увидеть, в какие первобытные пучины заглянуть и какие новые ощущения изведать. Напряжение и глубина – вот ключ ко всем ответам!

Вехс убрал глушитель обратно в консоль между сиденьями.

Пистолет он опустил в правый карман дождевика.

Нет, он не ждал для себя никаких неприятностей. Просто он никогда и никуда не ходил без оружия. Ни один человек не мог бы вести себя с такой осторожностью. Кроме того, случайности на то и случайности, чтобы случаться неожиданно.

Вернувшись на сиденье водителя, Вехс вынул ключ из замка зажигания и проверил ручной тормоз. Потом он открыл дверь и выбрался из кабины наружу.

Все восемь заправочных насосов оказались рассчитанными на самообслуживание. Его машина стояла у внешней сервисной зоны, которых на этой заправочной станции было две. Чтобы залить бак, Вехсу предстояло пройти в магазинчик при станции, заплатить за бензин и назвать номер насоса, которым он намерен воспользоваться.

Ночь дышала близкой бурей. Проносящийся где-то высоко над головой ураганный ветер гнал с северо-запада тяжелые массы облаков. У самой земли дыхание бури ощущалось заметно слабее, но Вехс слышал, как холодный сквозняк со стоном летит между торчащими, как зубы, бензонасосами, посвистывает у стен его дома-машины и хлопает полами плаща. Магазин – темно-коричневый «кирпич» под светлой алюминиевой крышей, с заставленной всякой всячиной широкими окнами-витринами, – был выстроен у подножия высокой горы, поросшей могучими хвойными деревьями, и порывистый ветер, проносящийся сквозь их ветви, негромко пел свою гулкую, древнюю, одинокую песню. В этот поздний час на шоссе 101 не было никакого движения. Лишь изредка – с трубным воем, звучащим, словно крик динозавра на заре кайнозойской эры, – проносился по трассе грузовик, рассекая упругий воздух упрямо наклоненным лбом.

У внутренней зоны обслуживания стоял «Понтиак» с номерным знаком штата Вашингтон, облитый сверху желтоватым светом галогеновых ламп. Если не считать дома на колесах, это был единственный автомобиль на заправке. Наклейка на заднем бампере «Понтиака» гласила: «ПОПРОБУЙ УГНАТЬ, ЕСЛИ ТЫ НЕ ЭЛЕКТРИК». Над крышей бензозаправки горела красная неоновая вывеска: «ОТКРЫТО 24 ЧАСА В СУТКИ», которая была хорошо видна с шоссе, а ее красный огонь очень подходил к звукам, с которыми проносились по шоссе тяжелые грузовики. Багровый отблеск упал на руки Вехса, и ему показалось, что он их так и не отмыл.

Когда Вехс приблизился к входу в магазин, стеклянная дверь распахнулась ему навстречу, и оттуда вышел мужчина с большой коробкой картофельных чипсов и упаковкой коки в руках. Он был круглолиц, розовощек, с длинными баками и густыми моржовыми усами.

Указав рукой вверх, он заторопился к своей машине, бросив на ходу:

– Кажется, будет гроза.

– Вот и хорошо, – ответил Вехс. Ему всегда нравилась разгулявшаяся стихия, и чем сильнее буря – тем лучше. Он любил сидеть за рулем в грозу и смотреть, как одна за одной вспыхивают яркие молнии, как гнутся и скрипят деревья и шоссе становится скользким, как лед.

Мужчина с моржовыми усами направился к «Понтиаку», а Вехс вошел в магазин при бензозаправке, гадая, что этот электрик из Вашингтона делает здесь, на трассе в северной Калифорнии, в такой глухой час.

Его всегда восхищало то, как умело жизнь организует ему короткие встречи с незнакомыми людьми, каждая из которых несет в себе зародыш трагедии, каждая чревата драмой, которая может произойти, а может и не состояться. Человек остановился на шоссе, чтобы залить бензин в бак, купил в лавке кока-колу и картофельные чипсы, столкнулся с незнакомцем и, отпустив малозначащее замечание о погоде, продолжил свой путь. Ему невдомек, что встреченный им незнакомец мог пойти следом к его машине и вышибить ему мозги. Кому-то использование пистолета в данной ситуации могло бы показаться рискованным, но, говоря по совести, опасность была не особенно велика. Кто-кто, а Вехс сумел бы провернуть подобное дельце, и никто бы ничего не заметил, так что в данном случае вопрос о том, останется ли этот человек жив, либо был исполнен мистического смысла, либо не имел смысла вообще. Даже сам Вехс порой не мог разобраться в таких тонкостях.

Одно он знал точно: если бы судьбы не существовало, ее следовало бы придумать.

Внутри небольшого магазинчика оказалось на удивление чисто, тепло и светло. Слева от входа расположились разделенные тремя узкими проходами стеллажи со всякой всячиной, необходимой в дороге: разнообразными закусками, самыми простыми медикаментами, журналами, книгами в мягких обложках, почтовыми открытками, сувенирами и брелками для подвешивания к зеркалам заднего вида, а также отборными консервами, популярными у туристов и людей, которые, подобно Вехсу, путешествуют в домах на колесах.

У дальней стены магазина он разглядел высокие холодильные шкафы, битком набитые пивом и легкими спиртными напитками, а также два морозильника для хранения мороженого. Справа от входной двери высилась стойка-прилавок, отделявшая от торгового зала два кассовых аппарата и стол для канцелярской работы.

За кассой Вехс увидел рыжего парня лет тридцати с небольшим, с лицом, испещренным крупными веснушками; на его бледном лбу розовело родимое пятно, схожее по цвету со свежей лососиной. Это пятно, имевшее около двух дюймов в поперечнике, удивительно напоминало своими очертаниями свернувшийся внутри матки зародыш, и Вехс подумал, что это, возможно, тень брата-близнеца, погибшего во чреве матери на ранней стадии беременности и навеки оставившего свой след на челе удачливого соперника.

Рыжий кассир читал книгу в мягкой обложке. Завидев Вехса, он поднял голову:

– Что вам угодно?

Глаза у него были серыми, как зола, но проницательными и чистыми.

– Моя машина у седьмой колонки, – ответил Вехс.

Радиоприемник, настроенный на волну кантри-музыки, голосом Алана Джексона затянул песню о полуночном Монтгомери, о ветре, о жалобных стенаниях козодоя, о ледяной тоске и одиночестве и о призраке Хэнка Уильямса.

– Как вы будете платить? – уточнил рыжий.

– Если я попытаюсь снова воспользоваться кредитной карточкой, «Бэнк оф Америка» наверняка отрядит пару своих клерков, чтобы переломать мне ноги, – беззаботно откликнулся Вехс, припечатывая ладонью к прилавку стодолларовую купюру. – Полная заправка. На мой взгляд, это должно обойтись долларов в шестьдесят.

Комбинация музыки и слов песни, странное родимое пятно и грустные серые глаза кассира наполнила Вехса ожиданием. Вот-вот должно было произойти что-то исключительное.

– Переусердствовали с картой во время рождественских распродаж? – сочувственно спросил кассир, выбивая чек. – Как и все мы?

– Пожалуй. Теперь мне, наверное, придется экономить до следующего Рождества.

Второй продавец сидел на табурете за прилавком чуть дальше. Он не работал за кассовым аппаратом, а занимался какой-то бухгалтерией или проверкой инвентарных книг. Одним словом, бумажной работой.

Вехс только глянул на него прямо, глянул и сразу понял, что это и есть та самая исключительная вещь, которую он предчувствовал.

– Вот-вот начнется гроза, – заметил он, прямо и недвусмысленно обращаясь ко второму продавцу.

Тот оторвался от своих бумаг, разложенных на прилавке. На вид ему можно было дать двадцать с небольшим, и в его жилах текло по меньшей мере четверть азиатской крови. Он был не просто красив, а больше чем красив: лицо смугло-золотистое; волосы черные, как вороново крыло; глаза живые, блестящие, словно масло, и глубокие, как колодцы. В его внешности Вехсу даже почудилось что-то мягкое, почти женственное, но не женское.

Азиат непременно понравится Ариэль. Такие, как он, в ее вкусе.

– На перевалах может стать так холодно, что выпадет снег, – отозвался черноволосый красавец. – Если, конечно, вы держите путь в ту сторону.

У него оказался приятный, почти музыкальный голос, который мог бы очаровать Ариэль. Вот уж действительно потрясающая штучка.

Останавливая рыжего кассира, который уже начал отсчитывать сдачу, Вехс сказал:

– Не спешите. Мне еще понадобится запас кукурузных хлопьев. Я вернусь, как только залью бензин в бак.

Он ушел быстро, боясь, что они почувствуют его возбуждение и насторожатся.

Хотя Вехс пробыл в магазине едва ли пару минут, ночь показалась ему значительно холоднее, чем когда он только собирался войти внутрь. Но это только взбодрило его. Ноздри уловили тонкие запахи сосен и елей – даже аромат пихтовой хвои донесся откуда-то с севера, – и он глубоко вдохнул, наполнив легкие сладостным ароматом заросших лесом гор у себя за спиной, разом почувствовав и свежесть близкого дождя, и резкий запах озона, который оставят после себя еще не выстреленные тучами молнии, и острый мускусный страх крошечных зверьков, которые дрожат сейчас в полях и лесах, предчувствуя приближение бури.

Уверившись, что убийца покинул дом на колесах, Кот прокралась к кабине, на всякий случай выставив перед собой кухонный нож.

Окна в холле и в столовой были плотно занавешены, и она не видела, что происходит снаружи, но, посмотрев сквозь ветровое стекло, Кот поняла, что машина остановилась возле бензоколонки.

О том, где может быть убийца, она не имела никакого понятия. Водительская дверца захлопнулась за ним едва ли минуту назад, так что, вполне возможно, он еще стоит снаружи всего в нескольких футах от машины.

Кот долго прислушивалась, но так и не услышала ни скрежета отвинчиваемой крышки бензобака, ни лязга вставляемого в горловину наконечника. Впрочем, судя по тому, как убийца припарковал машину, лючок бензобака в этой модели дома на колесах располагался с правой стороны, поэтому скорее всего он пошел именно туда.

Как ни боялась Кот предпринимать что-то, не зная точного местонахождения убийцы, еще больше страшила ее перспектива оставаться в этом жутком фургоне. Пригибаясь как можно ниже, она скользнула на водительское сиденье и огляделась. Фары были выключены, приборная доска не светилась, но лампочка в закутке столовой давала достаточно света, чтобы Кот легко было рассмотреть снаружи.