Текст книги "Блудный сын"

Глава 12

Рэндол Шестой заполняет две колонки, еще остававшиеся пустыми, «СФИНКС» и «КСЕНОФОБИЯ», заканчивая тем самым последний в книге кроссворд.

Его ждут другие сборники кроссвордов. Но, завершив текущий, он более не боится беспорядка окружающего мира. На какое-то время он защищен от этого беспорядка.

На какое-то время, но не навсегда. Хаос давит на стены. И вскоре ему придется заполнять большее количество пустых клеточек нужными буквами, чтобы не позволить хаосу ворваться в принадлежащую ему комнату.

Но сейчас он в безопасности, а потому встает из-за письменного стола, садится на край кровати и нажимает кнопку вызова на прикроватной тумбочке. Так он просит принести ленч.

Пищу ему подают не в четко оговоренные часы, потому что он не может есть, если поглощен кроссвордами. Он скорее позволит еде остынуть, чем прервет важную работу по заполнению пустых клеточек.

Мужчина в белом приносит поднос и ставит его на письменный стол. В присутствии этого человека Рэндол Шестой сидит, опустив голову. Так можно избежать и разговора, и прямого визуального контакта.

Любое слово, которое он произносит, обращаясь к другому человеку, размывает созданную им защитную стену.

Оставшись один, Рэндол Шестой ест ленч. Очень аккуратно.

Еда белая и зеленая, как он и любит. Порезанная ломтиками грудка индейки в сливочном соусе, картофельное пюре, белый хлеб, зеленый горошек, зеленая фасоль. На десерт – ванильное мороженое.

Поев, он решается открыть дверь в коридор и выставить поднос. Потом закрывает дверь и вновь ощущает себя в полной безопасности.

Садится на край кровати и выдвигает ящик тумбочки. В ящике лежат несколько журналов.

Отец поощряет знакомство с окружающим миром Рэндола Шестого, получившего образование путем прямой информационной загрузки мозга. Хочет, чтобы тот был в курсе текущих событий и узнавал о них, читая периодику, журналы и газеты.

Газеты Рэндол Шестой терпеть не может. Они неудобные. Тетрадки путаются, страницы выпадают.

А самое ужасное – типографская краска. Она переходит на его руки, словно грязный беспорядок окружающего мира.

Он может смыть краску мылом и горячей водой, но, конечно же, ее частички попадают в поры и через них проникают в кровь. То есть газета – загрязнитель, заражающий его мировым беспорядком.

В одном из журналов, лежащих в ящике тумбочки, хранится заметка из местной газеты, которую он вырвал три месяца назад. Заметка эта – маяк надежды.

В заметке идет речь о местной организации, занимающейся сбором средств на проведение исследований, цель которых – излечение аутизма.

Если исходить из строгого определения этого состояния, Рэндола Шестого нельзя назвать аутистом. Но его взаимоотношения с окружающим миром, по большому счету, точно такие же, как у аутистов.

Поскольку Отец настоятельно убеждает его лучше познавать себя, что является первым этапом излечения болезни, Рэндол читает книги по этой теме. Книги эти не дают ему того умиротворения, какое он находит в кроссвордах.

В первый месяц своей жизни, еще не очень-то понимая, что с ним не так, когда он мог брать в руки газеты, Рэндол прочитал о местной благотворительной организации, занимающейся сбором средств для лечения аутизма, и сразу понял, что речь идет о таких, как он. Осознал, что он не одинок.

Что более важно, увидел фотографию другого человека, такого же, как он: двенадцатилетнего мальчика, сфотографированного с его сестрой, сотрудницей полиции Нового Орлеана.

На фотоснимке мальчик смотрит не в камеру, а в сторону. Рэндол Шестой понимает, что тот избегает прямого визуального контакта.

Невероятно, но мальчик улыбается. И выглядит счастливым.

Рэндол Шестой никогда не был счастливым за те четыре месяца, которые прошли после его появления из резервуара сотворения в возрасте восемнадцати лет. Ни разу. Ни на секунду. Случается, что он чувствует себя в безопасности, но счастливым – никогда.

Бывает, что он часами сидит и смотрит на газетную вырезку.

Мальчик на фотографии – Арни О’Коннор. Он улыбается.

Может, Арни счастлив не всю жизнь, но иногда он точно бывает счастлив.

Арни обладает знанием, которое необходимо Рэндолу. Необходимо настолько, что ночами он лежит без сна, раздумывая над тем, как это знание добыть.

Арни в этом городе, так близко. Но, если исходить из практических соображений, недосягаем.

За четыре месяца своей жизни Рэндол Шестой ни разу не покидал стен «Милосердия». Для него огромное потрясение – путешествие на другой этаж этого же здания, где его лечат.

А уж другой район Нового Орлеана для него что лунный кратер. Арни живет со своим секретом, и выведать его у этого мальчика нет никакой возможности.

Если бы Рэндол сумел добраться до мальчика, то узнал бы секрет счастья. Возможно, Арни не захотел бы им поделиться. Рэндола это не смущало. Рэндол вызнает у него этот рецепт. Рэндол вызнает.

В отличие от подавляющего большинства аутистов Рэндол Шестой способен на крайнее насилие. Кипящая в нем ярость лишь чуть-чуть уступает его страху перед беспорядочностью мира.

Он прячет свою способность к насилию от всех, даже от Отца. Опасается: если тот об этом узнает, с ним самим случится что-то плохое. Он уже видел в Отце некую… отстраненность.

Рэндол убирает вырезанную заметку в ящик, под журналы. Но мысленным взором по-прежнему видит Арни, улыбающегося Арни.

Арни здесь, в Новом Орлеане, и Рэндола Шестого неудержимо тянет к нему.

Глава 13

В маленькой, плохо освещенной проекционной у стены стоял просиженный диван и везде, где только можно, лежали книги в обложке. Видимо, Желе любил читать, пока шел фильм.

После того, как вошли они в одну дверь, толстяк указал на вторую: «Моя квартира там. Бен оставил тебе специальную коробку».

Пока Желе ходил за коробкой, Дукалион разглядывал проектор, безусловно, тот самый, что показывал фильмы с первого для работы кинотеатра. Древний агрегат включал в себя две огромные бобины: с одной 35-миллиметровая пленка сматывалась, на вторую, пройдя сложный лабиринт зубчатых барабанов, направляющих в зазор между мощной яркой лампой и линзами, наматывалась.

Он присмотрелся к регулировочным узлам, покрутил их, пока не смог посмотреть в циклопический глаз проектора. Снял кожух, чтобы изучить шестерни, колесики, двигатели.

Это устройство могло создавать яркую иллюзию жизни на большом экране, расположенном на другом конце зрительного зала, за балконом и партером.

Собственная жизнь Дукалиона, в своем первом десятилетии, часто представлялась ему как темная иллюзия. Со временем, однако, жизнь стала слишком реальной, заставив его ретироваться в карнавальные шоу и в монастыри.

Вернувшись с коробкой из-под обуви, полной каких-то бумаг, Желе замер, увидев, что Дукалион возится с проектором.

– Слушай, меня это нервирует. Это же старинная вещь. Трудно найти как запасные части, так и мастера. Проектор – сердце кинотеатра.

– Оно кровоточит. – Дукалион поставил кожух на место. – Логика открывает секреты любой машины, будь то проектор, реактивный двигатель или сама вселенная.

– Бен предупреждал, что ты слишком много думаешь. – Желе поставил коробку на стопку журналов. – В письме он послал тебе газетную вырезку, так?

– И она заставила меня пролететь полмира.

Желе снял с коробки крышку.

– Бен собрал много таких вырезок.

Дукалион взял верхнюю, посмотрел на фотоснимок, потом на заголовок: «ВИКТОР ГЕЛИОС ЖЕРТВУЕТ МИЛЛИОН СИМФОНИЧЕСКОМУ ОРКЕСТРУ».

Мужчина, запечатленный на фотографии, совершенно не изменившийся по прошествии стольких лет, потряс Дукалиона точно так же, как и совсем недавно, в монастыре.

* * *

Зигзаги молний рассекают чернильно-черную ночь, раскаты грома сотрясают темноту за высокими окнами. Мерцающий свет газовых фонарей освещает каменные стены просторной лаборатории. Электрическая дуга вспыхивает между медными электродами. Искры летят от перегруженных трансформаторов, машин, приводимых в движение поршневыми двигателями.

Гроза набирает силу, посылая молнию за молнией в штыри-сборщики, установленные на самых высоких башнях. Гигантская энергия уходит вниз, вливается в…

…него.

Он поднимает тяжелые веки и видит другой глаз, увеличенный прибором, напоминающим лупу часовщика. Потом лупа уходит вверх, и он видит лицо Виктора. Молодое, светящееся надеждой.

В белой шапочке, в запачканном кровью халате, этого создателя, новоявленного бога…

* * *

Руки так задрожали, что Дукалион выронил вырезанную заметку, и листок спланировал на пол проекционной.

Конечно, Бен приготовил его к этому, но шока все равно избежать не удалось. Виктор жив. Жив.

Больше ста лет Дукалион объяснял себе собственное долголетие очень даже просто: он – уникум, вошел в жизнь не так, как другие люди. А потому неподвластен смерти. Он никогда не простужался, не болел гриппом, не жаловался на какое-либо недомогание.

Виктор, однако, родился от мужчины и женщины. И должен был унаследовать все болезни плоти.

Из внутреннего кармана пиджака Дукалион достал свернутый лист плотной бумаги, с которым никогда не расставался. Снял с него резинку, развернул лист, несколько мгновений смотрел на него, прежде чем передать Желе.

– Это Гелиос, – сказал Желе, глянув на карандашный рисунок.

– Автопортрет, – пояснил Дукалион. – Он… талантливый. Я вынул этот портрет из рамки в его кабинете… более двухсот лет назад.

Желе, вероятно, многое знал о Дукалионе, поэтому не выказал удивления.

– Я показывал портрет Бену, – продолжил Дукалион. – И не один раз. Потому-то он узнал Виктора Гелиоса и понял, кто перед ним.

Отложив автопортрет Виктора, Дукалион взял вторую заметку, с фотоснимком Виктора, получающего какую-то награду из рук мэра Нового Орлеана.

Третья вырезка: Виктор с окружным прокурором во время избирательной кампании последнего.

Четвертая: Виктор и его очаровательная жена Эрика на благотворительном аукционе.

Виктор, покупающий особняк в Садовом районе.

Виктор, учреждающий стипендию в университете Тюлэйна.

Виктор, Виктор. Виктор.

Дукалион не помнил, как отбросил вырезки и пересек маленькую комнату, но, должно быть, сделал и то, и другое, потому что пришел в себя, когда пробил тонкую стену гипсокартона сначала правым кулаком, а потом левым. Когда же вырвал руки, часть стены рухнула.

Услышал, как ревет от злости и душевной боли, но сумел подавить крик, прежде чем тот вырвался из-под контроля.

Когда Дукалион повернулся к Желе, перед глазами у него то светлело, то темнело, и он знал, что причина этих пульсаций освещенности – его глаза, которые то вспыхивали, то гасли. Феномен этот он наблюдал в зеркале.

Желе напрягся, словно собрался уже выбежать за дверь, потом шумно выдохнул.

– Бен говорил, что ты расстроишься.

Дукалион едва не рассмеялся – что еще могло вызвать такое заявление толстяка, как не смех?! – но испугался, что смех этот может перерасти в вопль ярости. Впервые за много лет он едва не потерял контроль над собой, почти сдался преступным позывам, которые были его составной частью с момента сотворения.

– Ты знаешь, кто я? – спросил Дукалион.

Желе посмотрел ему в глаза, потом перевел взгляд на татуировку, лишь частично скрывшую уродство половины лица, собрался с духом, учитывая внушительные габариты Дукалиона.

– Бен… он объяснил. Похоже, это правда.

– Можешь поверить, – посоветовал ему Дукалион. – Мой исходный материал – с тюремного кладбища, трупы преступников… их части соединили, оживили, возродили.

Глава 14

Снаружи стояла жаркая, влажная ночь. А вот в библиотеке Виктора Гелиоса кондиционер охлаждал воздух до такой низкой температуры, что веселое пламя горящих в камине дров было очень даже кстати.

Огонь вызывал у него и менее приятные воспоминания. Та большущая мельница. Бомбардировка Дрездена авиацией союзников. Атака «Моссад» на секретный научно-исследовательский комплекс в Венесуэле, где он экспериментировал на пару с Менгеле после Второй мировой войны. Тем не менее ему нравилось читать под уютное потрескивание горящих поленьев.

А когда он просматривал медицинские журналы вроде «Ланцета», «Журнала американской ассоциации врачей» или «Новые инфекционные заболевания», огонь служил не только для уюта, но и становился критерием его мнения как ученого. Он часто вырывал из журналов статьи и бросал их в камин. Иногда туда отправлялся журнал целиком.

Как и прежде, научное сообщество ничему не могло его научить. Он ушел далеко вперед. Однако полагал необходимым быть в курсе достижений в генетике, молекулярной биологии и смежных областях.

Ему также хотелось вина, которое лучше сочеталось с жареными грецкими орехами, чем «Каберне», которое подала к ним Эрика. Слишком терпкое. Конечно же, ей следовало остановить выбор на «Мерло».

Она сидела в кресле напротив него и читала поэзию. В последнее время не могла оторваться от Эмили Дикинсон, которая раздражала Виктора.

Разумеется, поэтессой Дикинсон была прекрасной, но уж очень преклонялась перед Богом. А потому ее стихи дурили голову наивным. Служили интеллектуальным ядом.

Вот Эрика для поисков Бога могла не выходить из этой комнаты. Ее создатель, в конце концов, был ее мужем.

Если говорить о теле, то он добился великолепного результата. Он видел перед собой прекрасную, грациозную, элегантную женщину. Выглядела она на двадцать пять лет, хотя прожила на этом свете только шесть недель.

Сам Виктор, чей возраст перевалил за двести сорок, мог сойти за сорокапятилетнего. И поддержание его моложавости требовало куда больше усилий, чем сотворение ее молодости.

Красота и грациозность не были единственными требованиями, которые он предъявлял к идеальной жене. Ему также хотелось видеть в ней светский лоск и высокий интеллект.

А вот тут Эрика, пусть и по мелочам, не дотягивала до желаемого уровня и, как выяснилось, училась медленно, несмотря на прямую информационную загрузку мозга, посредством которой ей в голову вводились энциклопедии этикета, кулинарные рецепты, характеристики различных вин и их сочетаний с подаваемыми на стол блюдами, приправы и многое другое.

Знание предмета, естественно, не означало способность применять эти знания на практике, но Эрика, похоже, не так уж и старалась. «Каберне» вместо «Мерло», Дикинсон…

Виктор, однако, не мог не признать, что она – более симпатичное и милое существо, чем Эрика Третья, ее непосредственная предшественница. Возможно, и эта версия не была окончательной, но при всех ее недостатках Эрику Четвертую он не мог считать полным провалом.

Ерунда, которой предоставляли свои страницы медицинские журналы, и Эрика, читающая Дикинсон, на пару заставили его подняться с кресла.

– У меня сегодня творческое настроение. Думаю, какое-то время я поработаю в кабинете.

– Тебе потребуется моя помощь, дорогой?

– Нет. Оставайся здесь, проводи время в свое удовольствие.

– Ты только послушай, – радовалась она, как ребенок. И, прежде чем Виктор успел остановить ее, продекламировала короткое четверостишие.

– Очаровательно, – кивнул он. – Почему бы тебе для разнообразия не почитать Тома Ганна[10]10
  Ганн Том – современный американский поэт, родившийся в Англии.


[Закрыть] или Фредерика Сайдела[11]11
  Сайдел Фредерик – современный американский поэт.


[Закрыть].

Он мог бы сказать ей, что именно нужно читать, и она повиновалась бы. Но ему не хотелось получить вместо жены запрограммированный автомат. Он предпочитал предоставлять ей свободу выбора. И только в вопросах секса требовал полного повиновения.

Миновав огромную кухню, в которой без труда могли приготовить обед на сто человек, Виктор вошел в кладовую. Полки у дальней стены, уставленные консервами, сдвинулись, как только он нажал потайную кнопку.

За полками, в самой середине здания, находилась его домашняя лаборатория, помещение без единого окна.

Официально он возглавлял «Гелиос биовижн», компанию, благодаря достижениям которой имя его стало известно всему миру. Компания эта приносила ему немалые доходы, добавлявшиеся к деньгам, накопленным за прошлые столетия.

А в «Руках милосердия», заброшенной больнице, которую он перестроил для собственных нужд и укомплектовал созданными им людьми, велась главная работа его жизни: создание новой расы, призванной заменить страдающее множеством недостатков человечество.

Здесь же, за кладовой, комната размером двадцать на пятнадцать футов предоставляла ему возможность проводить мелкие эксперименты, которые, однако, часто вели к большим открытиям.

А возиться в лаборатории Виктор любил. И дел там у него всегда хватало, совсем как у Санта-Клауса в магазине игрушек.

Когда Мэри Шелли взяла народную легенду, основанную на реальных событиях, и написала книгу-выдумку, она изобразила Виктора трагической фигурой и убила его. Он понимал ее замысел: драматическая сцена его смерти украсила книгу, но ему решительно не понравилось, что писательница представила его неудачником, для которого все закончилось столь ужасно.

А уж ее оценка его работы не лезла ни в какие ворота. Как вообще она посмела такое написать? С учетом того, кто из них двоих умер, а кто нет?

Хотя в ее романе указывалось, что его лаборатория – фантасмагория каких-то устройств и механизмов, зловещих как по внешнему виду, так и по предназначению, в детали она старалась не вдаваться. И только первая экранизация ее фильма превратила фамилию Франкенштейн в синоним термина «безумный ученый». В фильме в его лаборатории все жужжало, гремело, сверкало и бухало, устрашая зрителей.

Что удивительно, голливудская декорация в значительной степени соответствовала реальности, если говорить не о конкретных машинах, а об атмосфере. Даже в лаборатории, расположенной за кладовой, создавалось ощущение, что оборудование поступило туда прямиком из преисподней.

Середину комнаты занимал рабочий стол, на котором стоял резервуар с антибиотическим, цвета молока раствором. В этом резервуаре находилась отрезанная человеческая голова.

Фактически голову не отрезали. Она никогда не соединялась с телом.

Виктор создал ее лишь с одной целью – как контейнер для мозга. Волос не было, формирование черт лица он не довел до конца.

Системы жизнеобеспечения подавали в голову питательные вещества, поддерживали баланс ферментов, обогащали кровь кислородом, выводили отходы через многочисленные трубки, проходившие через шею.

Дышать голове не требовалось, поэтому она напоминала мраморное изваяние. Но глаза подергивались под веками, указывая на то, что голове снится сон.

Мозг в голове обладал только зачатками личности, необходимыми для проведения эксперимента.

Подойдя к столу, Виктор обратился к резиденту открытого резервуара: «Пора работать, Карлофф»[12]12
  Карлофф, Борис (1887–1969) – английский актер, настоящее имя Уильям Генри Пратт, с 1916 по 1930 год сыграл более 60 ролей в немом кино, прежде чем прославился в роли чудовища Франкенштейна в фильмах «Франкенштейн» (1931), «Невеста Франкенштейна» (1935), «Сын Франкенштейна» (1939) и др.


[Закрыть].

Никто не мог сказать, что у Виктора Гелиоса, или Франкенштейна, отсутствовало чувство юмора.

Глаза головы открылись. Синие, с налитыми кровью белками.

Карлофф также получил образование методом прямой информационной загрузки мозга. И говорил на английском.

– Готов, – низкий, хриплый голос.

– Где твоя кисть? – спросил Виктор.

Налитые кровью глаза сместились в сторону маленького столика, который стоял в дальнем углу лаборатории.

Там живая кисть лежала в неглубокой чаше с антибиотическим, цвета молока раствором. Как и в случае головы, это пятипалое чудо обслуживалось многочисленными трубочками и электрическим генератором низкого напряжения, насосом, который стимулировал нервы, а следовательно, и мышцы.

Системы жизнеобеспечения головы и кисти были совершенно автономными, не имели ни одного общего проводка или трубки. Посмотрев на показания приборов на пульте управления и подрегулировав некоторые параметры, Виктор приказал: «Карлофф, шевельни большим пальцем».

В чаше кисть оставалась неподвижной. Неподвижной. А потом… большой палец дернулся, согнулся, разогнулся.

Виктор давно уже искал гены, отвечающие за сверхъестественные психические способности, которые иногда проявлялись в людях, но не поддавались контролю. Недавно ему удалось добиться в этой области определенных успехов.

Карлофф, голова без тела, только что продемонстрировал психомоторный телекинез: движение пальца осуществилось исключительно за счет психоэнергии.

– Выдай мне арпеджио[13]13
  Арпеджио – исполнение звуков аккорда вразбивку, по большей части на арфе, но и на других музыкальных инструментах тоже.


[Закрыть], – приказал Виктор.

В чаше кисть приподнялась, пальцы начали перебирать струны невидимой арфы.

Довольный увиденным, Виктор продолжил: «Карлофф, сожми пальцы в кулак».

Пальцы медленно сжались и продолжали сжиматься все сильнее и сильнее, костяшки заострились и побелели.

Никаких эмоций не отражалось на лице Карлоффа, но в кисти чувствовалась злость и желание убивать.

Глава 15

Новый день, новая смерть. Второе подряд утро завтрак у Карсон совпал с известием, что найден еще один изуродованный труп.

Телевизионщики уже находились у библиотеки, вытаскивая из фургона со спутниковой антенной необходимое оборудование, когда Карсон ударила по тормозам, вывернула руль и втиснула свой седан между двумя черно-белыми патрульными машинами, припаркованными под углом к тротуару.

– Я перекрыла все рекорды скорости, добираясь сюда, – пробурчала она, – а пресса уже здесь.

– Дай взятку нужным людям, – присоветовал Майкл, – и в следующий раз позвонят сначала тебе, а уж потом на «Четвертый канал».

Когда она и Майкл пересекали тротуар, направляясь к библиотеке, репортер крикнул: «Детектив О’Коннор, это правда, что на сей раз Хирург вырезал сердце?»

– Должно быть, эти мерзавцы так интересуются Хирургом, потому что ни у кого из них нет сердца, – поделилась она своими мыслями с Майклом.

Они торопливо поднялись по каменным ступеням, ведущим к двери здания, облицованного красным камнем с серыми гранитными колоннами.

– Все укладывается в общую схему, – сказал им полицейский, который дежурил у двери. – Точно его работа.

– Семь трупов за три недели – это не схема, – ответила Карсон. – Это бойня.

Когда они вошли в регистрационный холл читального зала, Майкл огорченно покачал головой.

– Опять не захватил книгу, которую давно пора сдать.

– Ты брал в библиотеке книгу? Мистер Ди-ви-ди с книгой?

– Это каталог «ди-ви-ди».

Технические эксперты, полицейские фотографы, медицинские эксперты служили прекрасными проводниками. Карсон и Майкл следовали по лабиринту книжных полок, руководствуясь кивками и взмахами рук.

У желтой ленты, обтягивающей место преступления, их поджидали Харкер и Фрай.

Дабы показать, что этим делом должны заниматься он и Карсон, Майкл сказал: «Вчерашний собиратель кистей сегодня переключился на сердца».

Фрай выглядел неважно. Побледнел, как полотно. Потирал рукой толстый живот, словно съел на завтрак что-то несвежее.

– Просто счастье, что вы ведете это дело. Лично я потерял к нему всякий интерес.

Если Харкера тоже перестало интересовать это расследование, то по причинам, отличным от тех, что мог бы привести Фрай. Лицо его оставалось красным, как и всегда, в глазах читался вызов.

Он провел рукой по выбеленным солнцем волосам.

– Мне представляется, что тот, кто ведет это дело, оказался в шкуре канатоходца. Одна ошибка – и пресса спустит его в унитаз.

– Если эти слова предлагают сотрудничество вместо соперничества, мы его принимаем, – ответил Майкл.

Карсон в отличие от Майкла еще не могла простить этой парочке прежние попытки поучаствовать в расследовании, но спросила:

– Кто жертва?

– Ночной охранник, – ответил Харкер.

Если Фрай остался на месте, то Харкер поднырнул под желтую ленту и повел их в дальний конец прохода между стеллажами, к углу, за которым начинался новый проход между такими же высокими, до потолка, стеллажами.

На первом от угла стеллаже висела табличка «АБЕРРАЦИОННАЯ ПСИХОЛОГИЯ». Еще в тридцати футах лежал мужчина. На спине. Выглядел он как хряк, которого уже наполовину разделали на бойне.

Карсон вошла в новый проход, но остановилась в отдалении от трупа, чтобы не вступить в кровяное пятно на полу, которое еще не успели обследовать эксперты.

Оглядывая место преступления и планируя порядок его осмотра, Карсон услышала за спиной голос Харкера: «Похоже, он вскрыл грудную клетку, как заправский хирург. Профессионализм налицо. Этот парень носит с собой полный набор инструментов».

Майкл встал вровень с Карсон.

– По крайней мере, мы можем исключить самоубийство.

– А выглядит почти как самоубийство, – задумчиво пробормотала Карсон.

– Слушай, давай вспомним основной принцип нашей совместной работы. Ты руководствуешься законами логики.

– Была борьба, – заметил Харкер. – С полок сброшены книги.

Действительно, на полу лежали примерно двадцать книг, между ними и трупом. Ни одной раскрытой. Некоторые одна на другой.

– Слишком аккуратно, – возразила Карсон. – Такое ощущение, что книги просматривали, а потом откладывали в сторону.

– Может, доктор Джекиль[14]14
  В своих произведениях Дин Кунц часто упоминает роман Р. Стивенсона «Странная история доктора Джекиля и мистера Хайда» (1886).


[Закрыть] сидел на полу, изучая собственное безумие, – вставил Майкл, – когда на него наткнулся охранник.

– Посмотрите на влажную зону. – Карсон вскинула руку. – Кровь только около тела. На книгах практически ничего. Никаких признаков борьбы.

– Никаких признаков борьбы? – В голосе Харкера слышалась насмешка. – Скажи это вон тому парню, оставшемуся без сердца.

– Оружие в кобуре, – указала Карсон. – Он даже не вытащил пистолет, не то что не выстрелил.

– Хлороформ со спины, – предположил Майкл.

Карсон не ответила. Этой ночью безумие проникло в библиотеку, прихватив с собой саквояж с хирургическими инструментами. Она слышала мягкие шаги безумия, слышала его медленное тихое дыхание.

От запаха крови жертвы в душе Карсон шевельнулся страх. Что-то неординарное было в этой сцене, что именно, сформулировать она еще не могла, что-то беспрецедентное, еще не встречавшееся в ее практике, столь неестественное, что тянуло на сверхъестественное. И воздействовало это сверхъестественное прежде всего на ее эмоции, а не на рассудок. Дразнило, предлагая увидеть, в чем же тут дело, понять.

А стоявший рядом Майкл прошептал: «Самое время призвать ведьмино чутье».

Во рту у Карсон пересохло, руки вдруг стали ледяными. Она знала, что такое страх. Могла бояться, но при этом оставаться профессионалом, знающим, что и как нужно делать. Иногда страх усиливал ее умственные способности, позволял ярче и четче оценить ситуацию.

– Такое ощущение, что бедняга просто лежал на полу и ждал, пока его разрежут. Посмотрите на его лицо.

Действительно, глаза раскрыты, само лицо расслаблено, не перекошено ужасом или болью.

– Хлороформ, – повторил Майкл.

Карсон покачала головой.

– Он был в сознании. Обратите внимание на глаза. На рот. Его не «вырубили». Посмотрите на его руки.

Левая рука лежала ладонью вверх, с растопыренными пальцами, что указывало на применение успокоительных препаратов.

Но вот правая была сжала в кулак. Если бы использовался хлороформ, она бы ничем не отличалась от левой.

Свои наблюдения Карсон записала в блокнот, после чего спросила: «Так кто нашел тело?»

– Библиотекарь утренней смены, – ответил Харкер. – Нэнси Уистлер. Она в женском туалете. Не может выйти оттуда.