Текст книги "Ледяная тюрьма"

Одни только снежные хлопья были в непрерывном движении, возникая из мрака на западе и исчезая во мрак на востоке. Одно нарушало тишину: суровый голос ветра, выводившего погребальную песнь.

Харри оперся на снегоход и встал на ноги. Сердце в груди грохотало так, словно решило пробить ребра и выбраться на свободу. Он пошевелил языком, стараясь набрать хоть немного слюны, чтобы, проглотив ее, хоть как-то смочить и смягчить пересохшую глотку. Страх иссушил его, не хуже чем порыв жаркого суховея из Сахары. Когда ему все же удалось перевести дух и как-то восстановить дыхание, он первым делом прочистил защитные очки, а потом огляделся вокруг.

Пит Джонсон помогал Клоду подняться. Ноги у француза болтались как резиновые, но он явно не покалечился. А у Пита слабость в коленках бывала гостем крайне редким – он, похоже, не только казался, но и на самом деле был несокрушим. Каждая клеточка его существа, похоже, была неуязвима.

Оба снегохода выглядели целыми и невредимыми. Лучи фар уходили в далекий и широкий простор полярной ночи. Однако смотреть было почти не на что – только взбаламученное море волнующегося на ветру снега.

Надпочечники поработали на славу – адреналина в крови хватало, ощущался даже явный его избыток. Харри очень скоро опять вернулся в детство – только юнец мог так пылать возбуждением от еще недавней опасности, обернувшейся теперь весельем, пьянящей радостью: он выжил.

Но вот он вспомнил про Риту, и кровь в жилах сразу же похолодела – словно его выкинули голышом на мороз, на милость безжалостного арктического ветра. Временный лагерь они разбили на отроге ледяной гряды, в тени высокой стены изо льда, из которой вырастал гребень тороса, созданный избыточным давлением преобладающих в этих местах ветров. Вообще-то, лучшего места для лагеря и не сыскать, но это если все нормально. А если ледник хорошенько тряхнуть, что, собственно, и произошло, то барический гребень разлетится вдребезги…

Растерявшийся маленький мальчик исчез, поспешив в далекое прошлое, куда ему и полагалось удалиться, в компанию прочих воспоминаний про поля Индианы и потрепанные номера журнала «Нэшенал Джиографик», да про летние ночи, когда так здорово было вглядываться в звезды на небе и грезить о странствиях за далекие горизонты.

«Давай пошевеливайся!» – подумал он про себя, переживая прилив куда более сильного страха, чем тот испуг, который его мучал всего несколько мгновений назад. Давай собирайся, давай пошевеливайся, давай поскорее к ней.

Он поспешил к спутникам.

– Никто не ранен?

– Да попугало только слегка, – отвечал Клод. Этот человек был явно не из робкого десятка. И, как всегда, лучезарно улыбаясь, добавил: – Настоящие скачки с препятствиями!

Пит взглянул на Харри:

– А ты сам как?

– Нормально.

– У тебя кровь идет.

Харри коснулся пальцем верхней губы и, поглядев потом на перчатку, увидел на ней яркие катышки смерзшейся крови, блестевшие, как маленькие рубины.

– Да это из носа. И уже прошло все.

– Лекарство от кровотечения из носа всегда под рукой, – сказал Пит.

– Да? Какое же?

– Берешь лед и кладешь его себе на шею, пониже затылка.

– Жалко, что тебя на этот раз под рукой не было.

– Ладно. Собираемся и поехали.

– Они там, в лагере, могли угодить в переделку, – сказал Харри и почувствовал, как свело у него в животе от одной только мысли, опять пришедшей ему в голову, что он может потерять – и, может быть, уже потерял – Риту.

Ветер подгонял их, пока они спешно готовились к отъезду. Пурга как бы соревновалась с ними в скорости, и они, не договариваясь, двигались так быстро, как это вообще было возможно.

Когда Харри застегнул стропы на последнем установленном на грузовой прицеп второго снегохода приборе, он услышал, что его зовет Пит. Харри протер очки и побрел ко вторым аэросаням.

Освещение оставляло желать лучшего, но все же Харри заметил явную озабоченность в глазах Пита.

– Что такое?

– Знаешь, ну, когда трясло, я вот про что думаю… Как эти наши машины – они здорово тогда кувыркались, а?

– Ну, да, они прыгали вверх и вниз, как будто под ними не ровный лед, а горнолыжный трамплин.

– Только вверх-вниз?

– А что не так?

– А набок они не заваливались?

– Как это?

– Ну, я имею в виду, что машину могло кинуть набок, да потом еще протащить по льду. А то и крутануть.

Харри повернулся так, чтобы встать спиной к ветру, а потом склонился к Питу.

– Я за один снегоход держался что было силы. Он не переворачивался. А какое это имеет значение?

– Послушай. Перед цунами в какую сторону глядели снегоходы?

– На восток.

– Точно?

– Как нельзя более.

– Мне тоже так думается. Я помню, что мы ставили их фарами на восток.

В тесном промежутке между их придвинутыми друг к другу головами смешивалось дыхание обоих мужчин, и Питу пришлось помахать ладонью, чтобы разогнать облачко кристалликов льда, которые возникали из каждого выдоха. Потом Пит, закусив нижнюю губу, задумчиво произнес:

– Или я умом тронулся, или не знаю что…

– Да в чем дело?

– Вот какая штука… – Он похлопал по плексигласу циферблата закрепленного под колпаком у ветрового стекла снегохода компаса.

Харри поглядел на компас. Стрелка стояла так, что, судя по ее показаниям, снегоход глядел прямо на юг, то есть повернулся на девяносто градусов по сравнению с тем направлением, которое было прежде, до того как ледник тряхнуло.

– И это еще не все, – добавил Джонсон. – Когда мы припарковали эти чертовы машины на этом проклятом месте, я точно запомнил, что ветер поддувал в кузов снегохода, ну, может, чуть-чуть заходя слева. Я хорошо помню, как он молотил по корме санок.

– И я тоже это помню.

– А теперь, стоит мне сесть на водительское место, получается, что ветер дует с фланга, в мой правый бок. Дьявольская разница, правда? Но пурга, раз уж она разгулялась как следует, дует в одну и ту же сторону. Ветры, подымающие метели, устойчивы. За пару минут такой ветер не подвинется на прямой угол. Так не бывает, Харри. Так никогда не бывает.

– Но если ветер не поменялся, а снегоходы стоят на том самом месте, где и стояли, то, значит, лед под нами…

Его голос задрожал и сошел на нет.

Оба замолчали.

Ни тому ни другому не хотелось облекать свои страхи и подозрения в слова.

Пит наконец не выдержал и закончил свою мысль:

– …и значит, лед должен был повернуться на четверть оборота.

– Но как это может быть?

– Да догадываюсь я кое о чем.

Харри нехотя кивнул.

– У меня тоже кое-какие мыслишки про это есть.

– Имеется единственное разумное объяснение случившемуся.

– Давай сначала глянем на компас второго вездехода.

– Мы – в глубокой заднице, Харри. По уши в дерьме.

– Да, это не лужок с цветочками, – согласился Харри.

Оба заторопились ко второй машине. Свежевыпавший снежок, похрустывая, разлетался из-под тяжелых сапог.

Пит хлопнул по плексигласу второго компаса:

– И этот тоже стоит мордой к югу.

Харри почистил очки, но ничего не сказал. Положение, в котором они оказались, казалось настолько безнадежным, что Харри не хотел тратить слова на подтверждение этой правды, как будто бы, если они смолчат, самое худшее сжалится над ними и не произойдет.

Пит поглядел на негостеприимную бесплодную морозную пустыню, окружавшую их.

– Если этот проклятый ветер не стихнет, а температура не перестанет падать… и если она будет продолжать понижаться… то, интересно, сколько мы тут еще протянем?

– При том, что имеем, и сутки не выдержим.

– А помочь нам смогут только…

– Разве что эти тральщики, которые ООН наняла для МГГ.

– А до них миль двести.

– Двести тридцать. То есть триста семьдесят километров.

– И траулеры на север не пойдут. Зачем лезть туда, где то и дело штормит. Да еще столько шуги и льда в море плавает, даже говорить не о чем.

Да никто и не говорил. Молчание заполнялось истерикой ветра, словно ирландская фея Банши пророчила погибель. А снег, больно бьющий в лицо Харри, казался запущенным ловкой и сильной рукой, – надо полагать, это старались другие феи – злобные фурии. За что они мстили? Не помогал и слой вазелина, который, по идее, должен был защищать кожу лица от ветра, холода и всяческих атмосферных осадков.

Наконец Пит заговорил:

– Ну и что теперь?

Харри помотал головой.

– Ясно одно: сегодня на станцию Эджуэй мы не попадем.

Клод Жобер подошел к ним как раз вовремя, чтобы расслышать последний обмен репликами. И хотя лицо француза снизу надежно прикрывала маска, а глаза надо было еще суметь увидеть за громадными очками, все равно было очень хорошо заметно, что он встревожен. Клод положил руку на плечо Харри:

– Стряслось неладное?

Харри глянул на Пита.

Пит, рассматривая Клода, сказал:

– Эти приливные волны… они оторвали от кромки ледника немалый кусок.

Пальцы француза впились в плечо Карпентера. Явно не желая верить своим словам, Пит продолжил:

– Мы дрейфуем. Нас несет в море. На айсберге.

– Быть того не может, – сказал Клод.

– Как ни противно, но это сущая правда, – сказал Харри. – Нас все дальше и дальше относит от станции Эджуэй, с каждой минутой мы все дальше от нашей базы… и все ближе к очагу бури.

Клод упорно отказывался понимать и только крутил головой, глядя то на Харри, то на Пита, то на неприглядные окрестности, словно бы рассчитывая увидеть что-то такое, что опровергало бы сказанное его товарищами.

– Вы не можете знать это наверняка.

– Мы знаем это более чем наверняка, – не согласился с его возражением Пит.

– А под нами… – начал Клод.

– Так оно и есть.

– …Эти бомбы.

– Так точно, – сказал Харри. – Эти самые бомбы.

Корабль

13 ч. 00 мин
За одиннадцать часов до взрыва

Один из снегоходов лежал на боку. Сработавшая защита отключила зажигание и заглушила двигатель, как только машина стала заваливаться, потому пожара не случилось. Второй снегоход стоял под углом к небольшому низенькому торосу. Четыре фары раздвигали снеговые шторы, но ничего не освещали, уходя прочь от того обрыва, в котором пропал Джордж Лин.

Хотя Брайан Дохерти был уверен, что всякие попытки отыскать китайца – только пустая трата времени, он вскарабкался на гребень новой расселины и, распластавшись на льду, свесил голову над пропастью. Рядом с ним улегся Роджер Брескин, и так они оба и лежали, пялясь в кромешную темноту.

В животе у Брайана свело, он почувствовал тошноту и резь в кишках. Попробовав вбить металлический каблук сапога в твердую как сталь ледяную гладь, он таким способом как-то смог зацепиться за ровную плоскость. Ведь если цунами ударит опять, он может свалиться или слететь в бездну.

Роджер зажег фонарик и пытался что-то осветить в пропасти или хотя бы увидеть противоположную стену расселины. Но желтый лучик натыкался все на тот же падающий сверху снег. А там, где не было света, стояла полнейшая темень.

– Да какая это трещина, – сказал Брайан. – Это настоящий каньон, дьявол его забери!

– Да уж. А больше ничего не хочешь?

Лучик фонарика ходил туда и сюда. Ничего там не было. Ну ничегошеньки. Космонавты в открытом космосе в свой иллюминатор и то больше видят.

Брайан растерялся:

– Не понял.

– Мы оторваны от тела ледника. Откололись от основного ледового поля, – объяснил Роджер с обычной для себя завидной невозмутимостью.

До Брайана не сразу дошла суть сказанного, и лишь немного погодя он осознал весь ужас этой новости.

– Оторвались от ледника… Ты хочешь сказать, что мы дрейфуем?

– На ледяном корабле.

Ветер вдруг так сильно взвыл, что примерно с полминуты Брайан совсем ничего не слышал, даже собственный голос, хотя он кричал на пределе мощи своих голосовых связок. Снежные хлопья свирепостью напоминали рой из многих тысяч злобных пчел, жалящих открытые участки лица, так что ему пришлось подтянуть снегозащитную маску вверх, чтобы закрыть рот и нос.

Когда налетевший ветер приутих, наконец Брайан наклонился к Роджеру Брескину.

– А что с остальными?

– Они должны быть тоже на нашем айсберге. Но будем надеяться, что это не так. Хорошо бы, если бы они остались на основном леднике.

– Боже милостивый.

Роджер отвел луч фонарика от той темноты, в которой они надеялись разглядеть противоположную стенку трещины, а потом поводил им туда-сюда. Узенький лучик заметался в пустоте.

Чтобы поглядеть на тот утес, что оборвался и рухнул перед ними, спереди, надо было чуть-чуть проползти вперед и свеситься над обрывом. Ни у кого из них не хватало духу осмелиться на такое опасное предприятие.

Бледный свет уходил вниз, клонясь то влево, то вправо, пока наконец не уткнулся в черную неспокойную гладь незатянутой льдом морской воды, плескавшейся под ними, – до нее было метра двадцать четыре, если не двадцать восемь. Плоские ледяные щиты, неровные обломки льда, льдины с наростами, изящные хитросплетения ледяных кружев – все это кружилось и наползало друг на друга и толкалось в глубоких впадинах между жесткими холодными волнами черной воды. Когда льдины самой разной – от простейшей до причудливой – формы взбирались на гребни волн и к ним прикасались лучи света, льдины блестели, словно алмазы на черном бархате.

Ошеломленный хаосом, высвеченным фонариком, ощущая сухость в горле, Брайан проговорил:

– Джордж упал в море. И пропал.

– Может, и нет.

Брайан просто не понимал, как можно воображать что-то другое. Слабость в желудке перешла в самую настоящую тошноту.

Опираясь на локти, Роджер подполз на несколько сантиметров вперед, поближе к краю обрыва, и смог взглянуть поверх кромки прямо вниз, на поверхность их айсберга.

Несмотря на тошноту и опасения, что новый вал цунами мог бы пронестись над их головами и смыть в бездну, ставшую могилой Джорджу Лину, Брайан подполз поближе к Роджеру.

Луч фонаря отыскал место, где их ледовый остров встречался с морем. Утес не омывался водой. В его основании он был расколот на три обветшавших, рваных рукава шириной в шесть-семь метров каждый и располагавшихся друг над другом на расстоянии в два-два с половиной метра по вертикали. Рукава эти были так же изъедены впадинами и расщелинами и так же заострены, как бывает изуродован лютыми ветрами любой утес в пустыне. Поскольку, надо было думать, айсберг уходит в море метров на сто восемьдесят вглубь, считая от уровня моря, то высоко вздымающиеся штормовые волны не всегда бывали в силах протиснуться под айсбергом, вот и приходилось им биться о три рукава, круша и кроша их и вылизывая до блеска те отвесные панели, что и без того сверкали гладью, и, на исходе сил, взрываясь густой капелью и мелким льдистым туманом.

Коль уж Лин угодил в этот водоворот, то, надо думать, его давно уж разнесло на мелкие кусочки. Если и можно вообразить смерть помилосерднее, то разве что от разрыва сердца, которое могло не выдержать внезапного падения в ужасающе холодные воды и отказать еще до того, как прибой заимел полную власть над телом Джорджа.

Луч света медленно пополз назад и вверх, высвечивая ту часть утеса, которую они еще не видели. Над тремя рукавами, что в днище утеса, на метров пятнадцать повыше лед образовывал уклон градусов в шестьдесят. Конечно, ни в коей мере подобный откос нельзя было назвать отвесным, но все равно преодолеть такой подъем мог бы только хорошо оснащенный и очень опытный альпинист. А еще выше, метрах в шести от наблюдателей лицевую поверхность ледяной горы пересекала еще одна неровность, что-то вроде поперечной полки или карниза. Шириной этот карниз был всего около метра, может, чуть побольше. Заканчивался он уже виденным ими откосом, пересекаясь с тем под острым углом. А от карниза и до самого верха, где лежали Брайан с Роджером, лед шел отвесно вверх.

На какое-то время Роджер выключил фонарик, чтобы стряхнуть крошки снега, налипшие на очки. Потом лучик опять заскользил по карнизу: Роджер старательно рассматривал неровность на плоскости айсберга.

Лучик фонарика добрался до пятачка, отстоящего от того места, что было прямо под ними, метра на два с половиной. Туда они еще не смотрели. Там, на узком уступе карниза, до которого было шесть метров по вертикали, лежал Джордж Лин, видимо, с тех пор, как свалился туда. Лежал он на левом боку, спиной к айсбергу, лицом в открытое море. Левая рука пряталась под туловищем, правая охватывала грудь. Поза младенца в утробе матери – колени подтянуты к лицу так близко, насколько позволяла тяжелая полярная одежда, мешавшая, однако, уткнуться лицом в колени.

Роджер, изобразив из своей свободной ладони некое подобие рупора, поднес ее ко рту и закричал:

– Джордж! Ты меня слышишь?! Джордж!

Лин даже не пошевелился.

– Думаешь, он живой? – спросил Брайан.

– Должен быть живой. Ну, упал. Так не такая уж это и высота – метров шесть. А надето на нем сколько? Одежки все стеганые, дутые, должны были смягчить удар.

Брайан, сложив обе ладони раструбом, стал кричать, зовя Лина.

Единственным ответом, которого они дождались, стало усиление и без того все время набиравшего силу ветра, и потому в голову легко могли бы полезть всякие суеверные мысли: мол, сама природа против – не зря же она вопит с таким торжествующим злорадством. А ветер – он не только кричит, как живой, он и в самом деле живой и только дожидается удобного момента, когда и их можно будет скинуть с обрыва.

– Надо спускаться. Иначе его не достанешь, – сказал Роджер.

Брайан изучающе оглядел гладкую отвесную стенку, что и была тем единственным шестиметровым путем, которым можно было добраться до Джорджа.

– Как ты это себе представляешь?

– Ну, веревки-то у нас есть. Инструмент кое-какой найдется.

– Но это не альпинистское снаряжение.

– Придумаем чего-нибудь.

– Придумаем? – с подчеркнутым удивлением спросил Брайан. – Ты хоть когда-нибудь по скалам лазил?

– Не доводилось.

– Знаешь, это такая тягомотина.

– А что делать?

– Должны же быть какие-то другие варианты.

– Какие?

Брайан промолчал.

– Давай-ка лучше поглядим, какой инструмент у нас есть, – сказал Роджер.

– Будем его спасать, сами погибнем.

– Так что, бросить его тут, что ли?

Брайан поглядел вниз, на фигурку, скорчившуюся на утесе. Испания, коррида, Африка, саванна, стремнины на реке Колорадо, атолл Бимини, где он, в акваланге, улепетывал от акулы… Где только он не был и чего только не пробовал, и во всех этих забытых богом местах самыми изощреннейшими способами он искушал смерть и в предвкушении гибельной угрозы не очень-то и боялся. Ему было непонятно, почему вдруг он так оробел, чего ради он колеблется? По сути дела, все эти опасности, которым он с такой готовностью подвергал себя прежде, были бессмысленны, так, детские игры. На этот раз у него был веский довод все поставить на кон: ставкой была человеческая жизнь. Так в чем дело? Что ему мешало? Неужто ему не хочется прославиться подвигом? Или и без того перебор героев в роду Дохерти: алчущие власти политиканы сумели попасть на страницы исторических сочинений, изображающих их героями и подвижниками.

– Ладно, давай за работу, – наконец произнес Брайан. – А то, если мы промешкаем, Джордж замерзнет.

13 ч. 05 мин

Харри Карпентер всем телом налег на рукоятки управления и через толстый искривленный плексиглас косил глазом на белый ландшафт. В поле зрения, возникшем благодаря избранному странному ракурсу и свету фар, жесткие струи снега перечеркивались косыми траекториями льдинок игольчатой белой крупы. Снегоочиститель монотонно елозил по ветровому стеклу, на которое все сыпалось и сыпалось сверху белое, быстро становящееся наледью вещество, но механизм с обязанностью щетки справлялся на диво хорошо. Видимость, правда, все равно падала и теперь не превышала девяти-одиннадцати метров.

Хотя двигатель аэросаней был очень послушен и мог затормозить почти мгновенно, то есть расстояние торможения могло быть очень коротким, Харри еле-еле давил на педаль газа. Он опасался невзначай слететь с обрыва, потому как было неясно, где, собственно, кончается айсберг.

На станции Эджуэй в ходу были только эти средства передвижения – изготовленные по спецзаказу снегоходы с роторными двигателями внутреннего сгорания и трехтрековыми двадцатиодноколесными подвесками особой конструкции. В экипаже помещалось двое взрослых полярников в своих стеганых термокостюмах, для которых предусматривались упругие сиденья почти метровой ширины. Седоки располагались цугом: спереди – водитель, а за его спиной – пассажир.

Конструкторы, разумеется, постарались пойти навстречу запросам немилосердной арктической зимы, в условиях которой работа становилась испытанием куда более серьезным, чем все то, что умудрялись находить облюбовавшие аэросани восторженные искатели приключений в обжитых Штатах. Наряду со сдвоенным стартером, почти удваивающим за счет дублирования надежность системы зажигания, и парой рассчитанных на перегрузки и разработанных специально для Арктики аккумуляторных батарей, имелось и еще одно существенное новшество. Кабина была наращена таким образом, что сверху машину прикрывала крышка, простиравшаяся от капота до места над задней скамьей в раскрытом положении. Прикрытие это собиралось из листового алюминия и толстого листа плексигласа и было скреплено заклепками. Над двигателем монтировался портативный обогреватель, а два вентилятора своими лопастями гнали теплый воздух от этой небольшой, но хорошо работающей печки к сиденьям водителя и пассажира.

Пусть печку и можно счесть излишеством, но без герметичной кабины уж никак обойтись нельзя. Не будь этой крыши, непрекращающийся, колотящий своими сильными кулаками ветер мгновенно пробрал бы любого, самого закаленного шофера до костей, и жестокий колотун добил бы такого отчаянного водителя, прежде чем тот проехал бы пять или десять километров.

Некоторые экземпляры этих специально сконструированных саней претерпели еще одну уникальную модификацию, причем каждый такой уникальный экипаж действительно был единственным в своем роде, не походя на другой, пусть тоже переделанный снегоход. Одну такую машину Харри приспособил под перевозку тяжелой буровой установки. Инструмент складывался в ящик под откидным верхом заднего сиденья, предназначенного для пассажира. Еще кое-какие орудия и приспособления можно было разместить на небольшом грузовом прицепе – это были санки без всякого кожуха над ними, то есть инструмент оказывался на свежем воздухе. Но бур никак нельзя было запихать под сиденье, а выкидывать его на мороз совсем не хотелось – уж слишком великую ценность имела для экспедиции эта тяжелая железка, чтобы ее трясло и задувало снегом на открытых санках; поэтому-то разработчики закрепили на тыльной половине заднего сиденья хомуты с застежками, и за спиной Харри торчала надежно закрепленная здоровенная дрель, а никакой не пассажир.

Всего-то чуть-чуть изменили конструкцию, а то, что из этого вышло – модифицированные аэросани, – как нельзя лучше годилось для работ во льдах Гренландии. На скорости тридцать миль, то есть почти пятьдесят километров в час, стоило только нажать на тормоз, и аэросани останавливались, проехав метров двадцать-двадцать пять. Полуметровой ширины мост обеспечивал не только хорошую устойчивость при езде по достаточно неровной поверхности, но и щадящую седоков амортизацию. И хотя масса перестроенного экипажа достигала двухсот семидесяти килограмм, машину можно было разогнать до скорости в семьдесят два километра в час.

Как раз сейчас машина предлагала куда большую мощность, чем та, которой осмеливался пользоваться Харри. Снегоход еле-еле полз. Но если шторм вдруг сумеет разбить айсберг или же Харри внезапно увидит обрыв, у водителя в распоряжении будет дистанция самое большее в девять-десять метров, и этого расстояния – и времени, потребного на его преодоление, – должно хватить и на то, чтобы ощутить опасность, и на то, чтобы затормозить. Харри изо всех сил старался не выпускать стрелку спидометра за отметку пять миль, то есть восемь километров в час.

Хотя осторожность и щепетильность уместны всегда, ему на этот раз необходимо было проявлять особенное рвение в практиковании подобных качеств. При этом и особенно мешкать было нельзя: с каждой потраченной на переход минутой росла вероятность сбиться с пути.

Они устремились к югу от шестидесятого заложенного в лед взрывпакета и выдерживали это направление изо всех сил, полагая, что то, что до цунами было востоком, стало теперь югом. На протяжении первых пятнадцати-двадцати минут после удара приливной волны айсберг должно было развернуть, и поворот этот мог – и должен был – закончиться по нахождении огромной массой льда нового равновесия; иначе говоря, как только айсберг отыщет, так сказать, естественное положение и ляжет на естественный курс, так его поворот относительно своей оси прекратится и останется лишь движение по воле волн. Казалось бы, логично думать, что, обретя единожды равновесие, ледяная гора будет стараться его сохранить. А что, если это не так, если в предположениях своих они чего-то не учитывают? А что, если айсберг все еще поворачивается? Тогда, надо думать, и временный лагерь не точно на юге, да и найти его надежды мало. Если они и наткнутся на троицу надувных иглу, то скорее всего благодаря везению, счастливой случайности.

Харри и хотел бы запомнить дорогу, чтобы в случае чего по приметам вернуться назад, да ночь с метелью укрывали все, за что можно было бы зацепиться взглядом. Да и неотличимы один от другого эти полярные пейзажи, так что и при свете дня легко сбиться с дороги, особенно если откажет компас.

Харри посмотрел в боковое зеркальце, установленное снаружи, за исцарапанным льдинками оргстеклом. Позади в промерзлой темноте поблескивали фары второго снегохода, в котором ехали Пит с Клодом.

Позволив себе отвлечься на какую-то секунду, Харри все же поспешил вернуться к той тщательной сосредоточенности, с которой он вглядывался вперед, почти ожидая, что перед глазами разверзнется зияющая пасть пропасти и в нескольких шагах от лыж снегохода зачернеет обрыв. Но лед не переменился: окаменевшая морозная равнина уходила в долгую ночь.

И еще одна надежда теплилась: увидать впереди огоньки временного лагеря. Рита с Францем должны догадаться, что без световой метки в такую погоду никак нельзя обнаружить кучку утлых строений. Поэтому, надо надеяться, они сообразили навести лучи включенных на аэросанях фар на гребень ледяной гряды, высящейся за лагерем. Мерцание отблесков, отразившись от блестящей поверхности, будет хорошо видно издалека и послужит световым маяком.

Но разглядеть даже слабое, расплывчатое, призрачное поблескивание на горизонте не удавалось. Этот мрак тревожил его, потому что отсутствие маяка можно было понимать и так: нет никакого лагеря. Он пропал, его раздавило льдом, расплющило многотонной тяжестью.

Несмотря на обычно свойственный ему оптимизм, Харри временами не мог совладать с жутким страхом, охватывающим все его существо от одной мысли, что он может потерять жену. В глубине души он считал себя недостойным Риты. Ведь она перевернула всю его жизнь, внеся в нее столько радости и счастья. Дороже жены у него никого не было. Но рок имеет обыкновение отнимать у человека как раз то, что всего драгоценнее для его бедного сердца.

Из всех приключений, которые случились в жизни Харри и наполнили эту жизнь каким-то смыслом, подтверждая, что жить в общем-то стоит, из всего того, что пережил он, покинув ферму в штате Индиана, именно его отношения с Ритой стали самым волнующим и самым острым переживанием. Она имела куда большую власть удивлять, зачаровывать и радовать его, чем все чудеса на свете вместе взятые.

Он попробовал внушить себе, что отсутствие световых сигналов – это скорее всего добрый знак. Такое знамение могло означать, что временный лагерь не унесен в море оторвавшимся от полярной шапки айсбергом, а остался на теле ледника. Коль это так, то, можно надеяться, Рита уже через считаные часы доберется до базы. А уж на станции Эджуэй не страшно.

Но как бы оно там ни вышло на самом деле, осталась ли Рита на леднике или же бедствует теперь на айсберге – хорошо еще, если на том же самом, по которому теперь едет снегоход Харри, – лагерь они разбили в тени тороса. А эта ледяная гряда могла под ударами толчков раскрошиться. И рухнуть на лагерь. И на Риту.

Еще сильнее ссутулившись над рукояткой управления, Харри так сощурился, словно рассчитывал, сузив поле зрения, пробить пелену снегопада на большую глубину. Но как бы он ни присматривался, его взору ничего не открывалось. Ничегошеньки.

Если он отыщет Риту и застанет ее в живых, пусть даже в той самой западне, в которую угодил сам, то всю оставшуюся жизнь, до последнего вздоха он будет возносить благодарения богу. А как они выберутся с этого ледового острова? Удастся ли? Возможно, что скорый конец лучше той жалкой участи, на которую обрекаются медленно замерзающие люди.

В каких-то девяти метрах по ходу машины, в свете фар, на фоне запорошенной снегом белой равнины вырисовывалась узкая черная линия: трещина во льду, очень хорошо ему заметная.

Харри ударил по тормозам. Машину повело юзом, она ушла в бок, градусов на тридцать отклонившись от прежнего своего курса, лыжи громко затарахтели. Крутанув руль влево, чтобы лыжи встали на прежнюю свою колею, он опять велел машине резко повернуть, на этот раз вправо.

Снегоход все равно волокло вперед, он скользил по льду, словно хоккейная шайба. Господи Иисусе, всего шесть метров до страшно чернеющей ямы, а машина все еще скользит…

Зато стали очевиднее размеры черной линии. Хорошо было видно, что за нею сплошной лед. Значит, это, должно быть, расселина. А не обрыв, за которым айсберг кончается – дальше только черная ночь вдали и холодное море внизу. Значит, это всего лишь расселина.

…Машина все еще скользила, скользила…

На всем пути, который они прошли, покинув временный лагерь, не попадалось ни единой трещины – один сплошной лед. Наверное, и здесь море постаралось. Точнее, подводное землетрясение. Оно породило цунами, а высокие волны заставили эту пасть раскрыться.

…Уже и пяти метров не остается до трещины…

Лыжи тарабанили по льду. Еще что-то стучало под мостом снегохода. Снежный покров был очень тонким. А трение о лед ничтожно. Снег летел из-под лыж, из-под сбившегося полиуретанового трека, вздымаясь похожими на клубы дыма облачками.

…Три метра…

Сани мягко замедлили скольжение и остановились, почти неощутимо осев на мостовую подвеску, затем встали совсем рядом с трещиной. Харри даже не было видно – из-за наклонившегося вперед капота машины, – где кончается лед. Кончики лыж, должно быть, ткнувшись в пустой воздух, болтаются теперь над обрывом. Еще несколько сантиметров, ну, дециметров, и Харри болтался бы теперь, как и полагается болтаться в пресловутой проруби, словно на качелях, мечущихся от погибели к спасению, и обратно.

Он переключил сцепление на задний ход и подал машину на полметра или чуть больше вспять, остановившись сразу же, как только стала видна кромка обрыва.