Текст книги "Апокалипсис Томаса"

Глава 5

Если кто-то в Роузленде находился в опасности и отчаянно нуждался в моей помощи, как говорила Аннамария, речь, возможно, шла о сыне давно умершей женщины, скакавшей на жеребце. Он, естественно, никак не мог быть юнцом, каким его показала мне мать-призрак. Но я, тем не менее, подозревал, что опасность все-таки грозит кому-то из ее родственников. Интуиция подсказывала: ее убийство, будучи раскрытым, могло стать ниточкой, потянув за которую я мог бы размотать весь клубок тайн Роузленда. А если ее убийца по прошествии стольких лет жив, то человек, которому требовалась моя помощь, мог оказаться его следующей жертвой.

Обе конюшни размерами и роскошью не могли соперничать с конюшней Версаля и не настолько бросались в глаза, чтобы побудить революционеров оторваться от повторных показов «Танцев со звездами» и с энтузиазмом расчленить всех обитателей Роузленда, но до дощатых стен и дранки на крыше дело не дошло. Оба здания построили из кирпича, под черепичной крышей, с каменными резными наличниками и оконными стеклами в свинцовой оправе. То есть предназначались они для породистых лошадей.

Стойла не открывались снаружи. С двух сторон каждого здания имелась большая бронзовая дверь, которая сдвигалась в стену на заглубленных в пол и потолок направляющих. Двери, наверное, весили по две тонны каждая, но их идеально сбалансировали при установке, колесики хорошо смазали, так что требовалось минимальное усилие, чтобы открыть или закрыть такую дверь.

Каждую из них украшали барельефы трех мчащихся лошадей, выполненные в стиле арт-дето. Под лошадьми выгравировали одно слово – «РОУЗЛЕНД».

Сорняки высотой по пояс становились ниже по мере приближения к конюшням. В десяти футах от первого здания они исчезли вовсе.

Я мог и не почувствовать, что здесь что-то не так, если б находился среди сорняков, а не на голой земле. Но что-то показалось мне странным, и я остановился в шести футах от бронзовой двери.

До того, как крик негагары разорвал тишину моей первой ночи в Роузленде, до того, как я увидел лошадь-призрак и ее прекрасную наездницу, задолго до того, как я увидел жутких существ, летящих ко мне под желтым небом, поместье Роузленд поразило меня тем, что здесь все не так. Великолепное, но не благородное. Купающееся в роскоши, но неуютное. Элегантное, но в своей избыточности не утонченное.

Каждый великолепный фасад, казалось, скрывал тлен и гниение, которые я буквально видел. Поместье и его обитатели утверждали, что в Роузленде нет ничего необычного, но за каждым углом и при каждой встрече я ощущал обман, уродство и странности, которые ждали, когда же их явят миру.

На этой полоске голой земли перед дверью конюшни мне в глаза бросилось еще одно доказательство неестественности Роузленда. Солнце лишь полчаса как поднялось на восточном небосводе слева от меня, а потому моя утренняя тень длинным силуэтом протянулась направо, указывая на запад. Но конюшня отбрасывала две тени. Первую – в сторону запада, но не такую темную, как моя, серую, а не черную. Вторая тень от здания, покороче, но черная, как моя, ложилась на восток, словно солнце прошло зенит, как бывает, скажем, в час пополудни.

Лежащие на пыльной земле камень и смятая банка из-под колы отбрасывали тени только на запад, как я.

Между двух конюшен находилась тренировочная площадка шириной в сорок футов, заросшая побуревшими за осень сорняками. Я прошел ко второму зданию и увидел, что оно тоже отбрасывало две тени: более длинную и светлую – на запад, короткую и черную – на восток, точь-в-точь, как первая конюшня.

Я мог представить себе только одну причину для того, чтобы здание отбрасывало две тени, одну из них более светлую: для этого на небе должны светить два солнца, менее яркое, только что поднявшееся, и более яркое, прошедшее зенит и покатившееся к западному горизонту.

Но над головой, естественно, сияло только одно солнце.

Посреди тренировочной площадки росла магнолия высотой в шестьдесят футов, в это время года без единого листочка. Ветви дерева отбрасывали сеть черных теней на запад, на стену и крышу первой конюшни, в полном соответствии со временем дня.

Два солнца, то, что я видел в небе, и фантомное, светили только на конюшни.

Во время моих прежних прогулок по Роузленду я уже приходил сюда дважды. И нисколько не сомневался, что не проглядел бы этот феномен, если бы он имел место быть. Две тени появились только сейчас.

Если конюшни так удивили меня снаружи, оставалось только гадать, какие сюрпризы могут поджидать меня внутри. В моей необычной жизни сюрпризы редко сродни выигрышу в лотерею. Обычно они с острыми зубами, как в прямом, так и в переносном смысле.

Тем не менее я откатил дверь достаточно далеко, чтобы протиснуться в щель. И сразу шагнул влево, спиной к бронзе. Не хотелось, чтобы солнце подсвечивало меня сзади.

Пять просторных стойл выстроились вдоль восточной стены, пять – вдоль западной, с низкими дверками из красного дерева или тика. Центральный проход шириной в двенадцать футов, так же, как пол в стойлах, вымостили брусчаткой.

В дальнем конце слева находилась комната для упряжи, справа – кладовая для фуража, обе давно уже пустовали.

В конюшнях, где мне ранее довелось побывать, полы были земляными, но не только брусчатка вызывала мое любопытство.

Куда больше заинтересовали меня окна в дальней стене каждого стойла. Размером три на четыре фута, они состояли по большей части из квадратных, со стороной в три дюйма, стеклянных панелей, за исключением тех, которые окружали центральную овальную панель. В нее вплавили шнур из переплетенных медных проволочек, в форме лежащей на боку восьмерки.

Из-за медного отлива самого стекла солнечный свет казался рубиновым. У кого-то могло возникнуть ощущение, что благодаря этим викторианским окнам конюшня становилась такой же уютной, как кресло у камина, но мне вдруг вспомнился капитан Немо, а конюшня превратилась в «Наутилус», плывущий в океане крови и огня. Но я – это я, и от этого никуда не деться.

Я не сразу включил внутреннее освещение, бронзовые канделябры по обе стороны каждой двери. Вместо этого постоял среди медного света и свинцово-черных теней, ожидая и прислушиваясь, уж не знаю, к чему.

Через минуту решил, что здание, несмотря на двойную тень, такое же, как прежде. Температура составляла комфортные шестьдесят пять градусов[4]4
  65 градусов по Фаренгейту составляют 18,33 градуса Цельсия.


[Закрыть], что – я в этом не сомневался – подтвердил бы большой термометр на двери в комнату для упряжи. Воздух оставался чистым и свежим, каким бывает после снегопада. Тишина казалась сверхъестественной: ни потрескивания усадки здания, ни шуршания мыши, ни единого звука, словно за стенами конюшни лежал пустынный, лишенный атмосферы мир.

Я щелкнул настенным выключателем, и канделябры зажглись. В конюшне царила идеальная чистота, на что уже указал мне лишенный каких-либо запахов воздух.

Хотя с трудом верилось, что здесь когда-либо держали лошадей, кое-где в коридорах особняка висели фотографии и картины любимцев Константина Клойса. Мистер Волфлоу полагал их важной частью истории Роузленда.

Пока я нигде не видел фотографии или портрета залитой кровью женщины в белой ночной рубашке. Мне представлялось, что для истории поместья она по важности как минимум не уступает лошадям, но не все воспринимают убийство так же серьезно, как я.

Разумеется, когда-нибудь я могу оказаться в коридоре, увешанном портретами молодых окровавленных женщин в самой различной одежде, демонстрирующих свои смертельные раны. Учитывая, что пока я не нашел в Роузленде ни одного куста роз[5]5
  В переводе с английского название поместья (Roseland) – Страна роз.


[Закрыть], возможно, эта часть названия поместья подразумевала цветущих женщин, которых убивали и хоронили здесь.

Тут волосы на моем загривке встали дыбом.

Так же, как в прошлые посещения конюшни, я шел к противоположной двери, всматриваясь в медные диски диаметром в дюйм, встроенные между булыжными камнями. Они образовывали сверкающие синусоиды, которые тянулись по всей длине здания. В зависимости от угла, под которым смотрел на них человек, на каждом диске он видел цифру «8», нормальную или улегшуюся набок, точно так же, как в центральных оконных панелях.

Я не мог представить себе предназначения этих медных дисков, но я находил маловероятным, что газетный барон и киномагнат, имеющий возможность не считать деньги вроде ныне покойного Константина Клойса, распорядился разместить их на полу конюшни исключительно для красоты.

– Ты кто такой?

Вздрогнув, я повернулся, чтобы удивиться еще раз. Передо мной стоял гигант с выбритой головой, одним шрамом от правого уха до уголка рта, вторым – через лоб до переносицы, с такими кривыми и желтыми зубами, что ему никогда бы не предложили место ведущего выпуска вечерних новостей любого из центральных каналов, с герпесной язвой на верхней губе, с револьвером в кобуре на одном бедре и пистолетом в кобуре на другом, а также с компактным автоматическим карабином, возможно, «узи», в руках.

Ростом в шесть футов и пять дюймов, весом в двести пятьдесят фунтов, он выглядел, как живая реклама компании, торгующей стероидами. Белые буквы на черной футболке складывались в два слова: «СМЕРТЬ ИЗЛЕЧИВАЕТ».

Его брюки цвета хаки сверкали «молниями» многочисленных карманов и уходили в красно-черные, расшитые ковбойские сапоги, но эти модные навороты стильности ему не добавляли. Талию перепоясывал кожаный ремень, похожий на полицейский, на котором висело множество подсумков с запасными патронами, обоймами, рожками. Некоторые из закрытых на «молнию» карманов бугрились, возможно, от гранат или добытых боевых трофеев, скажем, человеческих ушей и носов.

– Отличная погода для февраля, – ответил я.

В «Отелло» ревность названа «зеленоглазым монстром». Шекспир был, как минимум, в тысячу раз умнее меня. Я никогда не ставил под сомнение его удивительно образные выражения. Но этот зеленоглазый монстр, похоже, знать не знал такой мелочовки, как ревность и доброта. Ненависть, ярость и жажда крови на корню затоптали все прочие эмоции. Мне он показался слишком злобным даже для роли Макбета.

Он приблизился еще на шаг, нацелив «узи» на меня.

– «Отличная погода для февраля». И что это должно означать? – прежде чем я успел ответить, добавил: – Что… – последовало нехорошее слово, – …это должно означать, придурок?

– Ничего это не означает. Фраза эта служит для налаживания отношений. Вы понимаете, чтобы завязать разговор.

Хмурости в его лице прибавилось, брови сошлись у переносицы, ликвидировав зазор в четверть дюйма между ними.

– Ты тупой или как?

Иногда, в сложной ситуации, я нахожу, что это мудрое решение – прикинуться умственно отсталым. Во-первых, эффективный прием для того, чтобы выиграть время. Во-вторых, у меня получается весьма естественно.

Я уже собрался изобразить тупицу, раз он того хотел, но прежде чем успел преобразиться в Ленни из повести «О мышах и людях», он прорычал:

– Проблема этого мира в том, что он полон глупых… – последовало еще одно нехорошее слово, – которые все портят для остальных. Если перебить всех глупцов, мир станет куда как лучше.

Я, конечно, тут же постарался дать ему понять, что миру никак не прожить без такого умника, как я:

– В драме Шекспира «Король Генрих VI» во втором действии мятежник Дик говорит: «Давайте начнем с того, что перебьем всех адвокатов».

Брови сошлись еще, хотя казалось, что ближе некуда, зеленые глаза полыхнули жаром, вспыхнув, как метановые горелки.

– Ты кто, какой-то остряк?

Сблизившись со мной вплотную и уперев мне в грудь дуло «узи», здоровяк прорычал:

– Назови мне хоть одну причину, которая убедит меня не превратить тебя в решето, остряк, вторгшийся в чужие владения.

Глава 6

Если у человека есть оружие, а у меня нет, и он просит назвать причину, по которой ему нет нужды убить меня, я делаю вывод, что разнести мне голову не входит в его намерения, иначе он давно бы это сделал. Он или ищет причину отстать от меня, или настолько лишен воображения, что имитирует увиденное в кино или по телевизору.

Но эти видавшие виды зеленые глаза подсказывали мне, что передо мной бандит совсем другого калибра. Его поведение однозначно указывало, что для убийства причина ему вовсе и не нужна – хватало и желания, а внешность говорила за то, что ему вполне хватает воображения для того, чтобы убить меня добрым десятком способов, один кровавее другого.

Я очень остро ощутил, как далеко находятся конюшни от обитаемых зданий Роузленда.

Надеясь, что в девяти словах он не найдет повода нажать на спусковой крючок, я ответил:

– Сэр, я приглашенный гость, а не нарушитель права владения.

По его лицу чувствовалось, что я его не убедил.

– Приглашенный гость? С каких это пор они пропускают через ворота сладкозадых панков?

Я решил не обижаться на столь оскорбительную характеристику.

– Я живу в башне в эвкалиптовой роще. Нахожусь здесь три ночи и два дня.

Он сильнее вдавил дуло «узи» мне в грудь.

– Три дня, и мне никто не сказал? Думаешь, я такой тупой, что буду есть говно на гренке?

– Нет, сэр. На гренке – нет.

Его ноздри так широко раздулись, что я испугался, а не вывалятся ли мозги через одну или другую ноздрю.

– И что это значит, сладкозадый?

– Это означает, что вы гораздо умнее меня, иначе я бы не оказался с этой стороны автомата. Но я говорю правду. Я здесь третий день. Разумеется, пригласили нас не за мое обаяние. За это я должен благодарить девушку, с которой я приехал сюда. Ей никто отказать не может.

Я уверен, что при упоминании девушки выражение его лица чуть смягчилось. Может, он подумал, что я говорил про ребенка. Даже некоторые склонные к насилию наркоманы не трогают детей.

– Теперь ты говоришь дело. Привел сюда сексапильную, темпераментную деваху, и никто не хочет, чтобы Кенни об этом знал.

Вместо того чтобы надавить на железу сострадания, я возбудил другие его железы, которые лучше бы не трогать вовсе.

– Нет, сэр, нет. Нет, тут совсем другое.

– Что – другое?

– Она очень милая, очень обаятельная, но совсем не сексапильная, скорее, наоборот, она на седьмом месяце беременности, смотреть не на что, но все ее любят, знаете ли, поэтому история такая грустная, девушка одинокая, у нее никого и ничего нет, и скоро родится ребеночек, обычно такое берет за душу.

Кенни смотрел на меня так, будто я внезапно заговорил на иностранном языке. И звук этого иностранного языка до такой степени оскорблял его слух, что он мог пристрелить меня только для того, чтобы я замолчал.

Чтобы сменить тему, я приложил палец к моей верхней губе. В том месте, где у Кенни пылала герпесная язва.

– Наверное, болит.

Я не думал, что он может разозлиться еще сильнее, но его буквально раздуло от ярости.

– Ты говоришь, что я болен?

– Нет. Отнюдь. Вы здоровы, как бык. Любой бык будет счастлив, если сможет похвастаться таким же здоровьем. Я просто говорю про это маленькое пятнышко на вашей губе. Оно, должно быть, болит.

Он чуть расслабился.

– Чертовски болит.

– А как вы его лечите?

– Ничего нельзя сделать с этим чертовым стоматитом. Он должен пройти сам.

– Это не стоматит. Это герпес.

– Все говорят, что это стоматит.

– При стоматите язвы во рту. Они и выглядят по-другому. Давно она у вас?

– Шесть дней. Иногда так болит, что хочется кричать.

Я содрогнулся, чтобы выразить сочувствие.

– Сначала вы почувствовали зуд в губе, а уж потом появилась язва?

– Именно так, – глаза Кенни раскрылись, словно он понял, что перед ним ясновидящий. – Зуд.

Небрежно оттолкнув ствол «узи», чтобы он более не смотрел мне в грудь, я задал еще один вопрос:

– А за двадцать четыре часа до появления зуда вы находились под очень жарким солнцем или на холодном ветру?

– Ветру. Неделей раньше у нас сильно похолодало. С северо-запада задул чертовски холодный и сильный ветер.

– Вы получили ветровой ожог. Слишком жаркое солнце или холодный ветер могут вызвать такую язву. А теперь, раз уж она у вас появилась, мажьте ее вазелином и старайтесь не бывать ни на солнце, ни на ветру. Если ее не раздражать, она заживет достаточно быстро.

Кенни коснулся язвы языком, заметил мой осуждающий взгляд, спросил:

– Ты что, врач?

– Нет, но я достаточно хорошо знаю пару врачей. Вы, как я понимаю, из службы безопасности.

– Я выгляжу устроителем вечеринок?

Я воспользовался возможностью показать, что мы уже подружились, рассмеявшись и ответив: «Подозреваю, после нескольких кружек пива вы становитесь душой компании».

Битком набитая кривыми желтыми зубами, его улыбка – не забудьте про язву на верхней губе – выглядела такой же обаятельной, как опоссум, раздавленный восемнадцатиколесным трейлером.

– Все говорят, что Кенни – отличный парень, после того как вольешь в него немного пива. Проблема в том, что после десяти кружек я завязываю с весельем и начинаю все крушить.

– Я тоже, – поддакнул я, хотя в один день никогда не выпивал больше двух кружек. – Но должен отметить, не без сожаления, я сомневаюсь, что сумею разнести какое-нибудь заведение так же, как вы.

Он раздулся от гордости.

– Да, по этой части мне есть, что вспомнить, это точно, – и его жуткие шрамы на лице стали ярко-красными, словно воспоминания о прошлых погромах в барах и пивных подняли температуру его самоуважения.

Постепенно я начал осознавать, что освещенность в конюшне меняется. Посмотрев направо, увидел, что на восточные окна по-прежнему падает утренний свет, который становится красным, благодаря медному отливу стекол, но не таким ярким, как раньше.

Нацелив «узи» в пол, а может, мне в ноги, Кенни спросил:

– Так как, парень, тебя зовут?

Я чуть напрягся и полностью сосредоточил внимание на гиганте, доверие которого мне пока удалось завоевать лишь частично.

– Послушайте, только не надо думать, будто я вешаю вам лапшу на уши или что-то в этом роде. Это действительно мое имя, пусть и звучит оно необычно. Меня зовут Одд. Одд Томас.

– С Томасом все нормально.

– Благодарю вас, сэр.

– И знаешь, Одд – не самое плохое, что родители делают с детьми. Родители могут основательно изгадить ребенку жизнь. Мои родители были самые мерзкие… – вспомните несколько слов, которые никогда не произносят в добропорядочной компании, предполагающие кровосмесительство, самоудовлетворение, нарушение законов, защищающих животных от извращенных желаний человеческих существ, эротические навязчивости. Связанные с продукцией ведущей компании по производству сухих завтраков, и самое странное использование языка, какое только можно себе представить…

С другой стороны, забудьте об этом. Характеристика Кенни, которую он дал своим родителям, уникальна. Таких нехороших слов и их сочетаний вам нигде и никогда не услышать. И как бы долго вы ни разгадывали этот ребус, предложенное вами решение потянет лишь на бледное отражение сказанного им.

Потом он продолжил:

– Моя исходная фамилия – Кайстер. Ты знаешь, что означает слово «Keister»?

Хотя мы уже заложили основу дружеских отношений, я подозревал, что в мгновение ока могу перейти из списка лучших друзей в список заклятых врагов. Признанием, что значение слова «Keister» для меня не секрет, я мог подписать себе смертный приговор.

Но он спросил, и я ответил:

– Да, сэр, это сленговое слово, и некоторые люди используют его, чтобы обозначить зад человека. Вы понимаете, то, на чем сидят, скажем, часть брюк или иногда ягодицы.

– Жопа, – объявил он, одновременно прошипев и прорычав это слово, да так громко, что в конюшне задребезжали окна. – Keister – это жопа.

Я рискнул бросить взгляд влево и увидел, что западные окна пропускают больше рубинового света, который еще и прибавляет в насыщенности, чем несколькими минутами раньше.

– Ты знаешь, какое имя мне дали при рождении? – спросил Кенни таким тоном, что отказ от ответа определенно карался смертью.

Встретившись с ним взглядом и обнаружив, что дружелюбия в его глазах не прибавилось, я решился на ответ:

– Догадываюсь, что не Кенни.

Он закрыл глаза и шумно втянул в себя воздух, его лицо скривилось. Будто он собирался сделать трудное признание.

В тот момент у меня возникло желание метнуться к ближайшей двери, но я боялся, что мой побег Кенни расценит как предательство его дружбы и без сожаления расстреляет мою спину.

Хотя остальных обитателей Роузленда в той или иной степени отличала эксцентричность, все они пытались изображать из себя нормальных людей. Этот живописный гигант, этот ходячий арсенал с вытатуированными на могучих бицепсах хохочущими гиенами не прилагал к этому никаких усилий. Я понял, что невозможно даже представить себе, как он работает в единой команде с остальными сотрудниками службы безопасности, которых мне уже довелось встретить. Напрашивалось другое предположение: Кенни никакой не охранник Роузленда, и доверять ему нельзя ни при каких обстоятельствах.

Он еще раз глубоко вдохнул, выдохнул, открыл глаза.

– При рождении меня назвали Джеком[6]6
  Одно из многих сленговых значений слова «jack» (помимо имени) – мужской половой член.


[Закрыть]. Они назвали меня Джеком Кайстером.

– Это было жестоко, сэр.

– Сучьи ублюдки, – кивнул он, отозвавшись о своих родителях уже не столь яростно. – Меня начали дразнить еще в детском саду, эти говнюки даже не дождались первого класса. В тот самый день, когда мне исполнилось восемнадцать, я пошел в суд, чтобы поменять имя.

Я едва не спросил: «На Кенни Кайстера?», – но вовремя придержал язык.

– Теперь я Кеннет Рэндолф Фитцджеральд Маунтбаттен, – и имена, и фамилию он произносил с дикцией величайших английских актеров.

– Впечатляет, – прокомментировал я, – и, должен отметить, идеально вам подходит.

Он даже покраснел от удовольствия.

– Я всегда любил эти имена, вот и собрал их воедино.

К сожалению, я не мог придумать, что сказать еще. Если только Кенни Маунтбаттен не показал бы себя более одаренным рассказчиком, а надеяться на это, судя по первому впечатлению, не следовало, получалось, что разговор наш подошел к концу.

И меня бы не удивило, если бы он подчеркнул последнюю фразу нашего диалога очередью, выпущенной мне в живот.

Вместо этого он посмотрел направо, налево, внезапно осознав быстрое изменение освещенности. И такая тревога отразилась на его лице, что теперь я видел перед собой затравленного маленького мальчика, каким он когда-то был, несмотря на страшные шрамы, отвратительные зубы и крокодильи глаза.

– Я опаздываю, – прошептал он с дрожью в голосе, – опаздываю, опаздываю, опаздываю.

Он отвернулся от меня и побежал к двери, через которую вошел. Продолжая повторять последнее слово, выскочил из конюшни, уже не Терминатор, а Белый Кролик, трясущийся при мысли о наказании, которое он мог получить, опоздав на чай к Безумному Шляпнику.

Окна восточной стены конюшни теперь пропускали гораздо меньше света, чем полагалось пропускать ранним утром в безоблачный день. Каждая стеклянная панель западных окон светилась, как яркий рубин.

Быстро надвигающийся грозовой фронт мог послужить объяснением тусклости восточных окон, но никак не яростного сияния западных. Я подумал о лесном пожаре: облака черного дыма на востоке, ревущее пламя на западе, но запаха дыма не чувствовалось, да и ни один поджигатель не мог в считаные минуты создать стену огня.

Я не испытывал желания наступать на пятки Кенни, предпочел бы, чтобы он поскорее забыл обо мне, и не сразу направился к двери, через которую он удалился. Она оставалась открытой где-то на три фута.

На пороге я замер, потому что окружающий мир выглядел не таким, как прежде.

За дверью меня ждала все та же полоска голой земли шириной в десять футов, хотя камень и смятая банка из-под колы исчезли. За полоской земли росли сорняки, вдали калифорнийские дубы раскинули черные ветви.

Но все это купалось в зловещем свете, из которого вылетали дьявольские летучие мыши, размером превосходившие орлов. Прямо над головой и на западе по желтому небу на большой высоте струились реки из пепла и сажи. Восточный небосвод цветом напоминал темно-желтую горчицу и чернел на глазах. Ночь, уже накрывшая горы и предгорья, катилась ко мне, и в этой ночи звездному свету не удалось бы пробить апокалиптическую мантию, которая легла на мир.

Несколькими минутами раньше я радовался солнечному утру, а теперь день медленно полз к своей кровати к Тихом океане. Тайна двух теней этого здания оставалась неразгаданной, но я не считал себя достаточно хорошим детективом, чтобы понять их значение или предсказать, во что выльется столь быстрый приход ночи.

Интуиция, однако, предупреждала меня, что выходить в этот желтый сумеречный свет опасно, если не самоубийственно. За дверью лежал Роузленд, но совсем не то поместье, которое я знал. И какой бы ни была природа этого изменения, едва ли оно могло быть мирным. Иначе в Роузленде действительно росли бы розы.

Я задвинул бронзовую дверь, но не смог ее запереть. Лошадей не запирали, возможно, опасаясь пожара. И с тех лет, когда построили Роузленд – в двадцатые годы двадцатого века, – в Калифорнии не орудовали банды, воровавшие лошадей, то есть замки и не требовались.

Я отошел от двери и миновал половину центрального прохода, когда лампы бронзовых канделябров начали тускнеть. Потом разом погасли.