Текст книги "Ангел конвойный (сборник)"

Человек – существо разумное, смертное, умеющее смеяться.

Ноткер Губастый (XI в.)

Дней через пять жарким утром наш директор Альфонсо поволок весь «цевет» Матнаса на экскурсию в ущелье.

Уже миновал Судный день, прошла неделя праздника Кущей, а благословенного в этих местах дождя все не было. Гладкое дно эмалированной кастрюли стояло в вышине.

Поговаривали, что, если через несколько дней небеса не разверзнутся, раввины объявят пост и в синагогах начнутся моления о дожде.

Ленивой цепочкой мы подтягивались к краю горы, с которой полого вниз уходила тропа в ущелье. На всех «раказим» были нахлобучены соломенные шляпы, кепки, панамы, каждый нес при себе бутылку с водой.

Альфонсо сиял: пастух выгонял свое стадо на горные пастбища. Он возглавлял процессию, то и дело оборачиваясь и выкрикивая очередную фантастическую глупость. Казалось, еще минута – и он заставит всех петь хором походную песню про картошку, а сам будет дирижировать.

Таисья плелась рядом со мной и в полный голос отпускала по-русски замечания.

– Ему же не черта делать, понимаешь, – говорила она, отпив воды из бутылки и подобрав указательным пальцем россыпь капелек на верхней губе. – Мужик здоровый, молодой, красавец – полон сил, кот помойный. А его посадили в Матнас – хером груши околачивать.

– Кто посадил? – спрашивала я рассеянно, не в силах вдаваться в бюрократические хитросплетения, в которых она ориентировалась так же свободно, как родовитый испанский гранд в генеалогическом древе своей семьи.

– Да есть у него «спина» в Управлении Матнасами… – хмуро глядя в спину начальства, говорила Таисья. – Хотя, если постараться, можно было бы свалить гада.

– О, это будет грандиозно!! – оборачиваясь, восклицал Альфонсо. Он был в легкой голубой маечке, обтягивающей великолепно развитую грудь – не спортсмена, нет – просто красавца по рождению. – Я предвкушаю музыку Баха среди этих пустынных гор!! Мы соберем колоссальные средства! К нам будут стекаться на концерты толпы туристов из Франции, Англии, Америки!! Мы заработаем мешки денег!!

Тут впервые у меня мелькнула странная мысль… да нет, тень мысли, дуновение мысли. Да нет, просто некий летучий образ проплыл перед моими глазами, вот я и подумала… Вот так, подумала я, и тамплиер, восклицая религиозные лозунги, вел свою братию в крестовый поход на нашу разоренную землю – отвоевывать у сарацин Гроб господень. Мешки денег и Гроб господень.

Образ этот мелькнул и померк. Дребезжание жарких паров Иудейской пустыни.

Поскольку с нами был и Люсио, спокойно пройти этот поход в ущелье никак не мог. Началось с того, что, ступив на тропу, карлик якобы споткнулся и кубарем покатился вниз, на ходу сшибая коллег. При этом он визжал как резаный. Но странное дело: подпрыгивая, валясь опять на землю, катясь, как веретено, вереща и вопя, он вроде бы и не ушибся. И когда поднялся, деловито отряхиваясь, физиономия его сияла злорадством.

Всем остальным пришлось похуже. Брурия, упав, подвернула ногу.

– Идиот!! – закричала она с ненавистью, непропорциональной событию. К тому же это слово звучит на иврите в абсолютно одесском варианте – несколько раз Брурия выкрикнула: «Идьёт, идьёт!!» – поджимая ногу и закатывая глаза от боли.

Тот, не оборачиваясь, помчался вниз, на ходу крича:

– Дорогая, ты будешь цаплей в нашем живом уголке! Тогда я впервые подумала, что «наших испанцев»

связывают, возможно, отношения давние и не вполне коллегиальные.

То, что называлось живым уголком, открылось неожиданно слева, под горкой. Небольшая территория, откусанная от горы ковшом экскаватора, была огорожена зеленым заборчиком. Под навесом в неглубоком бассейне плескалось с десяток уток и лебедей. Важно павлин волочил по тени свой хвост, как полусложенный испанский веер. В двух больших загонах метались козы и косули, в дощатом сарае перекрикивали друг друга петушки разных пород. Кроме того, по утоптанной глине двора прогуливались осел и кряжистый мохнатоногий пони.

– Вот оно, величие ущелья! – закричал Альфонсо. – Вот оно, величие человеческого разума, победившего мать-природу!

И как воплощение человеческого разума, победившего мать-природу, к нам вышел из дощатой пристройки очень смуглый, кряжистый, как пони, кибуцного вида человек, хозяин всей этой живности. Моше. Он и оказался бывшим кибуцником. Синие глаза в глубоких морщинах.

Что-то мне все это страшно напоминало, и когда Моше почтительно зазвал всех под навес, где на деревянных столах стояли уже бутылки с кока-колой, орешки на тарелках, обдутые сухим ветром пирожки с картошкой, – когда он зазывал всех, как-то оперно протягивая руки приглашающим жестом («Жизель»? Что? Что?), – я еще не нащупала, не напала на след, меня еще не ослепили две-три детали…

И только когда Люсио, вспрыгнув на скамейку, отхватил зубами кусок пирожка в поднесенной ко рту руке Альфонсо, а тот, захохотав, шлепнул его по загривку, – я остолбенела, замерла, залюбовалась мгновением, осветившим весь сюжет, поняла – где я, кто я, ощутила в ладони крестовину с повисшей на нитях куклой-марионеткой…

О, наслаждение угадавшего, доступное лишь нюхачу вроде меня, шастающему по задворкам чужих кухонь! Вот оно, вот оно – куклы-марионетки, и все у меня в корзинке: достану какую захочу и разыграю спектакль. Но о чем? Что я представляю?

«Рыцарский двор» – вот что это будет! Мгновенно возникли перед моими глазами наши четверговые заседания за длинным столом – ни дать ни взять рыцарское застолье.

Вот что все это было: славный рыцарь Альфонсо, сеньор, со всем своим двором выехал на охоту в своих угодьях. При нем телепался шут Люсио, умный, нервный и злой; шут Люсио, так напоминавший мне карликов великого Веласкеса; тут были и благородные дамы, и знатные господа, и прочие вассалы… И каждому, каждому из нас – дворни – можно было подыскать подходящее занятие и должность при дворе сеньора Альфонсо, рыцаря.

Вот Ави, «блюститель бассейна», опрятный человечек. Аккуратно выбритое смуглое личико, отглаженная рубашка с короткими рукавами и неизменная папочка под мышкой: что за счета, о Боже, что за списки, что за должники бассейна томятся в этой папке?

Завхоз Давид, славный малый то с молотком, то с плоскогубцами в руке, с карандашом за ухом, – кем мог он быть при дворе сеньора Альфонсо – конюшим? Смотрителем ружейных мастерских?

Сутулый длинный Шимон, похожий на непропеченный коржик, – кто он при господине? Лекарь? Писарь? Повар? Дворецкий?

И многие дамы в свите – Отилия, Брурия, высокородная дама Адель, юные девицы Жаклин и Шушана, вечно перешептывающие сплетни Матнаса, и прочая шушера – всем им найдется занятие и место при дворе благородного сеньора…

Ну а я-то, я – кто я и что в этом полном челяди замке славного рыцаря Альфонсо? Всем чужой пришелец – трувер? трубадур? миннезингер? хуглар! – находчивый и беззастенчивый, отлично знающий свое дело и готовый покинуть владения сеньора, как только его ненасытному воображению наскучат обитатели замка…

Вот его милость выехал на охоту – на псовую травлю. Шумная кавалькада гостей, егеря, конюхи, загонщики, псари. Копья в руках его знатных гостей, поддуваемые ветерком плюмажи на шляпах, пышные сборчатые рукава охотничьих костюмов – бархат, шелка, – вонь немытых тел… и великолепная упряжь на конях. Егеря-загонщики ведут своры собак. Трубит рог – свора рвется вперед, и вот уже мчится на охотников выгнанный из леса кабан, роняя клочья слюны с клыков… (Кстати, роняет ли клочья слюны – с клыков – загнанный кабан? Между прочим, понятия не имею…)

А может быть, это – соколиная охота в полях? Вот он, красавец сокол – целое состояние! – сидит у сокольничего на руке, одетой в кожаную перчатку. Под кожаным колпачком упрятана голова птицы. Загонщики скачут по полю во весь дух, поднимая дичь – зайцев, лис, птиц… Еще мгновение – и с головы сокола снят колпачок, он взмывает в воздух, несколько мгновений, распластанный, висит, оглядывая округу, и камнем падает вниз, на жертву, терзая ее когтями и клювом.

Нет, это – загонная охота в лесах, на берегу реки, на огороженном участке. Туда уже запущены звери из хозяйского зверинца, завезенные из южных стран: две пантеры, лев… Знатные вельможи занимают места в хорошо укрепленных убежищах. Трубит рог. Трещат трещотки, оглушительно лают псы, вопят загонщики. Обезумевшие от криков животные бегут, бегут… и попадают на верную смерть, под рогатину или копье, или под тучу стрел из арбалета…

И вот уже добыча поделена между вельможами, привал в лесу, охотники на привале… (Стоп, ведь это изложение по картине – «Охотники на привале»? Кто-то лежит, кто-то чешет в затылке? Нет, другая эпоха, другие лица, другой климат – прочь, мусорное видение пятого класса школы номер сто семьдесят пять Чиланзарского района города Ташкента!..)

И Моше, похожий на лесничего из «Жизели», выходит встречать своего господина.

…Моше почтительно выслушивал восклицания Альфонсо, время от времени вставляя свою единственную просьбу: ему важно было, чтобы Матнас распространял по школам субсидированные билеты на посещение этого крошечного зоопарка.

– О чем ты говоришь! – перебивал Альфонсо. – Мы организуем здесь концерты классической музыки! Здесь будут звучать Бах, Гендель, Моцарт!

В этот миг осел, привязанный к деревянным столбам навеса, задрал голову, отфыркался и закричал, раздувая ноздри, истошным ором молодого самца. Его вопль катился по ущелью, как железнодорожный состав, грохочущий на стыках рельс.

– Это Гендель, – проговорил серьезно Люсио, дождавшись, когда смолкнет эхо. – Бах – тот помощнее будет…

Он отрешенно глядел вдоль по дну ущелья, куда прокатился ослиный икающий рев, – так смотрят вслед уходящему поезду. Его асимметрично оплывшее лицо со срезанным подбородком, стекающим в жирную шею, сейчас не казалось мне таким отталкивающим, – это был миг, когда я поняла, что Люсио, пожалуй, умнее не только своего господина, но и всей дворни, этой своры бездельников и прихлебателей, ошивающихся в комнатах, коридорах и службах Матнаса – белого приземистого замка на отшибе городка.

Другие ж в менестрели подрядились И добывали хлеб веселой песней, За это их никто не обвинит.

Вильям Ленгленд. Видение о Петре Пахаре (1362 г.)

Часов в пять вечера обычно раздавался грохот, топот и гогот, визг, вой и сотрясение стен.

– Мотэки идут, – говорила Таисья обреченно. – В белом венчике из роз впереди – Иисус Христос.

Процессии «мотэков» и правда всегда возглавлял Люсио, как и все их оглушительные забавы. Надо отдать ему должное – Люсио был прирожденным вожаком, любимым атаманом жалких, наглых, жестоких и несчастных существ, какими бывают, как правило, подростки от двенадцати до восемнадцати лет. Что-то он различал в их душах, помогая не только укрыться от этого безжалостного мира, но и совершать из своего укрытия внезапные набеги, подчас опустошительные. На всех этажах, на площадках, во всех закутках Матнаса можно было наткнуться на облепленного душераздирающими язвами или окровавленного, с разверстой раной во лбу семиклассника, который с восторженным воем представал перед вами во всем великолепии бутафорского мастерства Люсио.

Они его обожали. На стадионе за Матнасом целыми вечерами они гоняли восхитительно кошмарных бумажных змеев, сработанных блистательным бутафором, – осклабленные черепа, хохочущие монстры с вытекшим глазом, мордовороты с высунутыми обрубками языков реяли в зеленом эмалированном небе над карминной черепицей пасторального городка.

Однажды, проходя мимо раскрытых дверей «молодежной» комнаты, я подсмотрела, как Люсио показывал – именно показывал – компании подростков бой быков.

– Пробило четыре! – восклицал он. – Время корриды де торос! Публика заполняет ряды, на солнечной стороне блестят потные лица, в тени дамы накидывают на плечи шали и шарфы… Вот играет кларин: ту-ту-ту-у-р-р-р – Люсио приложил ко рту свернутую в трубочку ладонь и изобразил звук рожка настолько точно, что я так и осталась досматривать этот спектакль.

– Сначала – пасейльо! – Под звуки пасадобля на торжественный парад на арену выходят матадоры. Их расшитые блестками костюмы шестнадцатого века, их «трахе де лусес» пересверкивают на солнце. За ними следуют их квадрильи: три бандерильеро в красно-золотых плащах, три конных пикадора, и прочая прислуга – моносабьос, ведущие лошадей пикадоров; мулильерос, которые потом уволокут бычью тушу, и прочие: пунтильерос – он убивает быка кинжалом, есть еще пеон – пеший тореро…

Вот президент корриды взмахивает белым платком, это сигнал: через бычьи ворота на арену выгоняют быка. Вот оно, начало кровавой драмы, ритуал и таинство, величественный танец человека с быком, извечная любовь, которая всегда кончается смертью. Они встретились – тореро и бык, испанский боевой бык – яростное, страстное, аристократическое животное. Его кровь охранялась в течение многих столетий для корриды де торос, он чистокровный боец – торо браво! – и рожден для того, чтобы нападать, нападать, нападать! Перед ним человек – хрупкий, мужественный и напряженный, – он натянут страстью от корней волос до пяток, он готов ко всему, он величайший мастер убийства и будет вести этот танец: итак, классический прием – вероника. Следите – так быка выводят на середину арены – пара вероник, еще пара вероник и – полуоборот – медиа вероника! – бык развернулся, он готов, он в ярости, но матадор исчез, а в бой вступают пикадоры…

В зависимости от перемены ролей он превращался то в быка, то в матадора, сменяя утробный рев на мягкую объясняющую скороговорочку. То вдруг выпрямлялся, гордо выпятив грудь, полоща у бедра свой черный свитер, поигрывая им и звонко восклицая что-то по-испански, то сгибался, преследуя набыченной головой этот же свитер, вывешенный своей же рукой перед своим же носом.

– Это был смелый бык – рыжеватая шкура, «асарахадо», он презирал смерть, он бросался в атаку вновь и вновь… Но он устал, он уже обвешан бандерильями, он выжидает… собирается с силами… И вот звук трубы – последний, третий, великий акт драмы. У матадора в руках только шпага и мулета. А бык опасен, он уже выучен этим боем, он знает правила игры… Итак, тореро проводит фаэну… Йорам, что такое фаэна?

– Шляпа?.. – неуверенно предположил щупленький Йорам.

– Сам ты шляпа! Фаэна – запомните, балбесы, – это набор приемов с мулетой. Вот она, мулета! – Он тряхнул свитером. – Величиной лишь в половину плаща. Запоминайте основные приемы с мулетой: «деричасо» – я шпагой расправляю ткань, поворачиваем так… так… вот так и… левой рукой «натурель», шпага при этом в правой… Затем – следите! – «ремате», «пасе де печо» – я вывожу быка из-за спины и – направо!..

Все эти плавные и одновременно молниеносные движения мулетой я, конечно, не раз видела по телевизору в многочисленных передачах об Испании. Но никогда на меня это не производило столь завораживающего впечатления, как в тот момент, когда из-за створки полуоткрытой двери я глядела на маленького смешного увальня, чертовски талантливо играющего корриду за всех!

– Последний, отвлекающий маневр мулетой, последний смертельный короткий прыжок отважного животного и – а-а-а!!! (продолжительный вопль на трибунах) – шпага быку между лопатками!! Он падает. Он умер! Слава быку!! Слава великому тореро!!

Люсио кланялся, поворачиваясь во все стороны и глядя вверх, на воображаемые трибуны. Подростки хлопали, кричали, свистели… Он их перекрикивал.

– Публика машет платками, это означает особую честь – отрезать быку ухо! Йорам, ты хочешь отрезать убитому быку ухо?

– А яйца отрезают убитому быку? – спросил Йорам.

– Отрежь себе, – посоветовал ему Люсио, тяжело дыша. Он продолжал кланяться и посылать кому-то на невидимых трибунах воздушные поцелуи. При этом он не умолкал ни на мгновение…

– На арену летит все, что восторженная публика может бросить: шляпы, шарфы, перчатки, пиджаки!.. И вот… – я сам это видел в Кордове! – вот сверху, прямо к ногам матадора, как черная ласточка, слетает кружевной бюстгальтер! Клянусь Богом, вот это – признание! Я наклоняюсь, беру его в руки… – он нагнулся за валяющимся на полу свитером, – показываю всем на все стороны трибун, затем прижимаю к губам и благоговейно – вы поняли, идиоты, – бла-го-говейно! – прячу за отвороты камзола…

Кроме того, у школьников средних классов Люсио вел кукольный кружок, для спектаклей которого сам делал перчаточных кукол, изготавливал маски из поролона, обеспечивая бесконечными и разнообразными безумствами свою оголтелую братию…

Однажды в супермаркете случайно я стала свидетелем встречи Люсио с бывшим «мотэком» – двухметровым солдатом в форме морской пехоты. Они увидели друг друга в просвет между продуктовыми полками и, одновременно опустив на пол пластиковые корзины, ринулись мять и тискать один другого. Морской пехотинец, нежно облапив Люсио, раскачивал его, как ребенок – неваляшку, они гоготали, разбрасывали руки, любуясь друг другом, восхищенно качая головами, и вновь бросались обниматься… Тогда я впервые подумала, что вот ведь и этот урод способен вызвать к себе благодарную любовь.

Как же я была потрясена, когда узнала, что у Люсио есть жена! И не какая-нибудь цирковая карлица, а самая обычная, вполне миловидная женушка с маленькими изящными ступнями, обутыми в плетеные босоножки на высоком каблуке. Странной казалась только ее безадресно блудливая улыбка, откровенная настолько, что дорого и со вкусом одетая женщина выглядела непристойно.

У нее был прелестный профиль: чистая невысокая линия лба, короткий, с едва обозначенной горбинкой нос и четко и нежно вылепленные валики губ и подбородка. В фас же она была похожа на деревянную деву Марию, какие в старину украшали носы кораблей. На резную деву Марию с выпуклыми глазами.

Впервые я увидела ее на одном из четверговых заседаний. Она приотворила дверь, мимолетным рысьим прищуром обвела зал, махнула кому-то и отпрянула. Тотчас вскочил Люсио и засеменил вперевалочку к двери.

– Жена, – объявила Таисья, проследив мой внимательный взгляд. – Ну, что вылупилась? Жена, жена… Думаешь, если росточком не вышел и рожа на боку, так уж и женилка не работает?

Сквозь стеклянные двери видно было, как нежно он обнял ее. Мельком взгляд мой зацепил директора: Альфонсо сидел, опустив глаза и быстро кивая. Казалось, он внимательно слушал Ави, перечисляющего, какие новые льготы пользования бассейном он подготовил для местных пенсионеров. Я готова была поспорить, что Альфонсо не слышал Ави. На какой-то миг мне даже показалось, что ему не по себе: лицо посерело, тяжелые веки опущены.

И еще мне показалось, что Люсио намеренно демонстрировал всему коллективу семейную идиллию. Но зачем?

Странно, во всей этой абсолютно «легальной» сцене (ничего особенного – жена забежала на минутку передать супругу что-то, что забыла передать утром) таилось воровское, тайное и даже преступное, как если бы дон Себастьян де Морра, знаменитый карлик кардинал-инфанта Фердинанда, посягнул на любовь одной из прелестных фрейлин.

И все-таки самой колоритной фигурой в Матнасе была, конечно же, Таисья – ярчайший пример Золушки, которая в счастливом конце сказки вдохновенно выдирает космы из глупых и подлых голов своей мачехи и сестер. И – положа руку на сердце – это ли не торжество справедливости, добавим – собственноручной справедливости?

Основополагающим принципом ее жизни было: неукоснительное достижение и торжество собственноручной справедливости.

Когда в шестнадцать лет отец избил ее стулом, так что все лицо заплыло одним огромным синяком, она убежала к тетке (дело происходило в Карачаево-Черкесске) и сказала ей:

– Сватай меня, выйду за первого встречного. Недели через три синяк сошел, и утром, возвращаясь из магазина с бидоном молока, она увидела две машины, подкатившие к дому.

Расплескивая молоко, она – ребенок в меховой шапке-ушанке – подбежала к первой машине, красному «Москвичу», заглянула в окошко и спросила звонко:

– Ой, а вы к нам, наверное?

Ее приехали сватать две семьи одновременно.

Смущенная такой накладкой, тетка зазвала всех в гостиную, стала рассаживать, хлопотать, готовить угощение.

Один из женихов – парень лет двадцати, на вид хрупкий и аккуратный, как статуэтка, – сидел в уголке дивана, сведя черные густые брови и не поднимая глаз. Стеснялся. Зато другой – мужчина лет тридцати пяти, совсем старик, – обстоятельно курил, спокойно и внимательно рассматривая снующую на кухню и обратно девочку.

Когда все расселись в гостиной и тетка подала чай, пирожные и изюм с орешками, Таисья потихоньку выбежала в прихожую, где на вешалке висела одежда женихов – плащ и куртка, и там прижалась лицом к каждой вещи поочередно, втягивая запахи детскими ноздрями.

Запах плаща – он принадлежал старшему, «старику», – показался ей роднее.

Так она впервые вышла замуж.

Затем в ее жизни перемелькало много всякого – два несчастных брака, бешеный гнев отца на нее, непутевую «разведенку», переезды из города в город, бездомье, ночевки с двумя маленькими детьми в парке на скамейке и, наконец, отъезд в Израиль в конце семидесятых.

История тоже – золушкиного покроя, не без феи в образе местного народного заседателя. Он знал Таисью еще по ее скандальному разводу со вторым мужем – игроком, шулером, талантливым тунеядцем, – за которого она долго выплачивала долги всем знакомым и незнакомым людям, всякому, кто приходил и требовал.

Ехал народный заседатель поздно вечером с судебного заседания на своей машине и увидел Таисью, бегущую куда-то с газетным свертком в руках. А бежала она в городской парк, вешаться – в свертке была бельевая веревка, купленная в «Хозтоварах» на последние семьдесят копеек. Жить больше сил не было никаких, да и негде, из дому отец выгнал давно и навсегда, дело шло к осени, ночевать на вокзале или на скамейках с детьми было холодно и опасно. Утром она пристроила детей в «Дом ребенка», а вечером уже собиралась качаться в петле над скамейкой в городском парке, чтоб больше – ни холодно, ни стыдно, ни больно… Народный заседатель тормознул, приоткрыл дверцу и пригласил Таисью в машину.

– Вам куда? – спросил он, косясь на сверток в ее руке, откуда свешивался крученый конец веревки.

Она молча махнула – мол, вперед, туда, куда-нибудь…

– А что это у вас? – он кивнул на сверток.

– Так… по хозяйству, – сказала она сдавленно. Он остановил машину и повернулся к ней.

– Тая, – проговорил он, – поверьте старому человеку: пройдет много лет, и вы оглянетесь на этот день с улыбкой.

Тогда она упала головой на руки и, захлебываясь слезами, бормоча и икая, рассказала ему всю свою жизнь. Он слушал ее, не перебивая, – (старая лысая фея, Николай Семенович, никогда вас не забуду, дорогой, пусть земля вам будет пухом!) – развернул свой «Москвич» и повез Таисью в общежитие то ли медработников, то ли химиков, сейчас уже не вспомнить. Пристроил. А через несколько дней вызвал к себе, поговорил о том о сем и вдруг, понизив голос, сказал:

– Слушайте, Тая, вы же по еврейской линии – чего вам не рвануть отсюда вообще?

– Куда? – испуганно спросила она.

– Ну, в Израиль, – сказал он просто. – Счастья попытать, а?

Она показывала мне карточку на выездную визу: молодая, худая, с длинной шеей и молящими черными глазами, на обеих руках по младенцу – сын и дочь.

Народный заседатель оказался прав – сказочный принц ждал ее именно здесь, среди этих камней и иссушающего солнца… но не сразу, не сразу, а после нескольких лет изматывающего мытья чужих квартир, еще одного несчастного замужества, рождения третьего ребенка, после нескольких лет преподавания музыки в заштатном Доме культуры, в крошечном поселении на задворках Иудейской пустыни, где давали государственное жилье социально слабым слоям населения.

В конце рабочего дня она возвращалась в Иерусалим тремпом, на машине своего коллеги Миши, пропойцы-ударника. Уроки он проводил в туалете, поскольку места было мало – Дом культуры занимал несколько комнатушек в сборном домике на верхушке лысой горы. Целый день из туалета доносился рокот барабанов, гром тарелок и литавр. На один из унитазов Миша клал чистую картонку, резал на ней сало, хлеб, помидоры, наливал в чашку водки и весь день попивал. На обратной дороге – петлястой горной тропе, несколько расширенной для машин, – Таисья дрожала как осиновый лист: никогда нельзя было знать, сколько водки выпито Мишей за сегодняшний день.

Ну, а в одно прекрасное утро… нет, в один дождливый мерзкий день в конце ноября, на одном из очередных идиотских семинаров по повышению квалификации, после длинных докладов нескольких безмозглых чиновников от культуры, в баре гостиницы «Рамада-Ренессанс», куда с горя и тоски позволила себе зайти выпить чашечку кофе продрогшая Таисья, – ее и увидел корифей челюстно-лицевой хирургии, профессор «Хадассы», легендарный в своей области Рони Шварц. В тот день он назначил там встречу своему коллеге из Бостонского госпиталя.

Отогревшись горячим кофе, Таисья достала сигарету, закурила, улыбнулась самой себе и оглянулась по сторонам. За соседним столом сидел немолодой прекрасный принц и зачарованно смотрел на нее блестящими карими глазами в паутинках морщин…

Ну и наконец в одно прекрасное утро, которое последовало за этим вечером в баре, Таисья проснулась в небольшой, но чрезвычайно уютной его квартире в Рехавии. Прекрасный принц, одетый, как положено в сказке, в роскошную домашнюю куртку с бархатными отворотами, сидел у нее в ногах и смотрел на Таисью, как смотрят на своего больного ребенка.

Убрав ладонью волосы с ее лба, он сказал тихо:

– Дитя мое, ты спала как загнанный зверь… Ты вздрагивала и стонала во сне… Кто гнался за тобой все эти годы?..

С того дня профессор Шварц так и жил, не сводя с Таисьи блестящих карих глаз в паутинках морщин. Так ребенок, раскрыв рот, не в силах оторвать завороженного взгляда от лилово-золотых брызгов бенгальского огня…

…Ко мне она привязалась всей душой, называла меня дубиной стоеросовой и беспрестанно учила жить с грубоватой нежностью. А я всегда позволяю своим будущим персонажам маленько поучить меня жизни и даже провоцирую их на это.

Было истинным наслаждением наблюдать за Таисьей, когда она беседовала по телефону с теми, кто был ей дорог. Каждые час-полтора она осуществляла телефонные налеты на свою квартиру, опрокидывая на своего младшенького, третьего, уже ко всему привычного, целые ушаты кипящей нежности.

– А мамочка тебя лю-у-бит, – завывала она в трубку, – а мамочка тебя за тухес уку-у-усит.

Ей не мешало то обстоятельство, что напротив нее в этот момент сидел педагог, которого она увольняет. Кстати, перед тем как его уволить, она, – уверяла Таисья, – проплакала всю ночь. И я ей верю: плакала.

Так она уволила когда-то ударника-алкоголика Мишу, в машине которого натерпелась столько страху. Она уволила его сразу же после того, как музыкальному кружку был дарован статус «консерваториона», а самой Таисье – статус его директора.

– Ты, это… – сказала она жалостливо. – Не в том дело, что педагог ты херовый, Миша. А вот закладываешь и… кроме того, ты, милка моя, сало жрешь. А что это за пример для неокрепших душ?

Миша вытаращил водянистые глазки в красных веках.

– Так ты ж! – пролепетал он. – Ты ж сама хвалила… Говорила – свежее, душистое!..

– Вспомнила баба, як дивкой была! – сурово оборвала она его. И всхлипнула от жалости к бедняге.

Была она человеком беспредельной ласковости к тем, кого любила, – неистовой матерью, любящей женой, преданной подругой – и индейского хладнокровия к снятию скальпа с врага. Вообще я еще не встречала такого могучего и разнообразного словарного запаса, такого широчайшего разброса диапазона – от матросской матерщины и грузчицких прибауток до выражения чувств таких нежнейших тургеневских переливов, что слезы наворачивались.

«Шварцушка» – она произносила нежно, как «скворушка».

Двум-трем любимым подругам Таисья буквально устраивала судьбы: она выдавала их замуж, заставляла беременеть; так и говорила: милка моя, пришло время рожать второго. Когда же решала, что подруге пришло время покупать квартиру, начинала регулярно просматривать бюллетени маклеров. Выудив несколько адресов, она договаривалась по телефону о встрече, ездила смотреть квартиру, ожесточенно торговалась с хозяином, сбивая цену до пределов нереальных, договаривалась со знакомым чиновником банка о ссуде на самых выгодных условиях, и только дойдя до этапа подписания договора, звонила подруге и говорила:

– Завтра идем покупать квартиру.

– Какую? – робко спрашивала подруга.

– Увидишь! – отрезала Таисья, бросая трубку.

По сути дела, Таисья была гениальным управленцем. У меня нет ни малейшего сомнения в том, что, доведись ей стать премьер-министром этой маленькой безалаберной страны, Таисья в считанные месяцы навела бы здесь образцовый порядок. Но, увы, в управление ей пятнадцать лет назад достался только музыкальный кружок с двенадцатью учениками. Конечно, она вырастила это убогое хозяйство до престижного консерваториона в двести пятьдесят учеников (охотно могу представить, как ради увеличения числа учащихся директор Таисья на общем собрании родителей убеждает их рожать и рожать будущих пианистов, кларнетистов и ударников. Вполне вероятно, нечто подобное имело, так сказать, место). Но управленческий темперамент Таисьи (как и завоевательский инстинкт Альфонсо) требовал расширения полномочий, владений, числа подданных. Таисья считала, что пришло время для создания двух оркестров: камерного и струнного, а также сводного хора всех пяти школ городка. Кроме того, она не прочь была подмять под себя балетный и танцевальный кружки, которыми вообще-то руководила Брурия.

– Она танцует фламенко, подумаешь! – говорила Таисья. – Фанданго-ебанго… В прошлом году мы были со Шварцем в Испании, поверь – это все дутые мифы, красивые легенды. Точно как здесь у нас. Взять эту корриду… Сколько о ней написано, Боже! Ну, были мы со Шварцем на корриде. Противно вспомнить. Ничего героического. Забой быков, вот и все. Мой дядя Фима сорок лет работал на Бакинском мясокомбинате в забойном цехе, и никто не считал его тореадором. Знаешь, как выглядит эта их всеми воспетая коррида? Выходят несколько дюжих мужиков и тычут пиками в бедное животное, которое ссыт от страха и боли. Потом минут сорок, а то и больше бык бегает туда-сюда по арене, пытаясь спастись, – язык вывален, ноги заплетаются, – а они его догоняют и добивают. Спектакль перед забоем. Огромный театр в проходной мясокомбината – вот что такое их Испания, ну поверь мне…

В жизни своей я не встречала более фольклорного человека. Поговорки, присказки, непристойные частушки прилипали к ней, как прилипают ракушки к днищу океанского брига. Некоторые из них она употребляла по делу и довольно часто, другие я слышала иногда, были и такие, что ослепляли меня лишь однажды.