Текст книги "Волжский рубеж"

Глава вторая
Битва при Инкермане

Восстань, русский царь! Верный народ твой тебя призывает! Терпение его истощается! Он не привык к такому унижению, бесчестию, сраму! Ему стыдно своих предков, ему стыдно своей истории… Ложь тлетворную отгони далече от своего престола и призови суровую, грубую истину. От безбожной лести отврати твое ухо и выслушай горькую праву…

Из обращения Михаила Погодина к самодержцу Николаю Первому после битвы при Инкермане

В героическом крике битвы они врезались в дым батарей и выпотрошили наши ряды, но даже до того как потерять их из виду, равнина покрылась их телами…

Уильям Ховард Расселл о русских, сражавшихся под Инкерманом. Газета «Таймс» за октябрь 1854 года

1

Главнокомандующий русскими войсками в Крыму светлейший князь Александр Сергеевич Меншиков был подстать своему коллеге и врагу – лорду Раглану. Он не был ни искусным стратегом, ни военным человеком по натуре, для которого запах пороха – лучший аромат, а вид разорванных ядрами тел – любезная картина. Блестяще образованный, злой на язык, в молодости Александр Сергеевич слыл вольнодумцем и даже ратовал за отмену крепостного права. Он имел одну из лучших библиотек в Петербурге и на многих именитых вояк смотрел сверху вниз. Как и любой уважающий себя аристократ, в молодости пошел служить, был храбр, в боях под Парижем в Отечественную войну 1812 года был ранен, получил орден Святого Александра Невского и золотую шпагу. Приближенный Александром Первым, Меншиков взлетел-таки по карьерной лестнице, став в 29 лет в чине генерал-майора директором канцелярии Главного штаба. Более его было уже не остановить. Но, увы, сам в военном деле как полководец он оставался сущим дилетантом. И, более того, что лишний раз говорило о его уме, осознавал свою беспомощность в Марсовых делах. Но волею судьбы в разное время Александр Сергеевич назначался на крупные военные посты, например, начальником штаба всего Российского военного флота! Что ему, несомненно, льстило. Не то чтобы Меншиков втайне яростно завидовал тем многочисленным генералам и адмиралам, кто был талантливее его. Но опасался их и не доверял им – наверняка. В интересах князя было затягивать эту войну, не вступая в большую битву: на свой талант полководца он понадеяться не мог, предоставить кому-то из своих генералов стать героем – не хотел. Но самое худшее было проиграть генеральное сражение – которое приближалось неотвратимо! – и тем самым лишиться доверия императора, а значит, раз и навсегда потерять то значимое место при царском дворе, которое он, Меншиков, в силу фамилии и влияния занимал. А Николай Первый тем временем настаивал: писал из Петербурга письмо за письмом и требовал от своего главнокомандующего и фаворита решающей битвы. Буквально, как требовал этой битвы у Паскевича, но так и не дождался. Так пусть не на Балканах она случится, а в Крыму! Александр Сергеевич со все нарастающей нервозностью читал эти депеши. Ах, легко это, волочась за дамами в столице, еще имея прыть соблазнить ту или иную фрейлину государыни, распоряжаться войсками, что стоят за тридевять земель!

Но ведь царю о том не скажешь…

А посему более тянуть кота за хвост было нельзя, тем паче что разведка донесла: англичане и французы готовятся к решающему штурму Севастополя. Этого стоило ожидать – зимовать союзникам на каменистых раздольях Крыма никак не хотелось. Оттого и стекались под командование князя все новые и новые полки, в том числе направленные сюда с Балкан от главнокомандующего – князя Горчакова.

Незапланированная битва при Балаклаве, где потерпела такое фиаско избранная бригада легкой кавалерии англичан, взбодрила князя Меншикова.

«А почему бы и нет? – неторопливо расхаживая по гостиной особняка, где когда-то жил богатый турок, позвякивая шпорами, раздумывал Меншиков. Гостиная стала кабинетом командующего. Сам князь Александр Сергеевич был высок, осанист в свои пятьдесят семь лет и голову склонял лишь перед царской фамилией. Все же остальные видели его высоко задранный и гладко выбритый подбородок. – Наконец, чем мы хуже англичан? – рассуждал он. – Да и французов чем хуже? Ну, винтовки у них хороши, верно. Лучше наших. И говорили о том царю-императору, он сам, князь Меншиков, и говорил, да все впустую!» «Ну так мы на своей земле, – отвечал Николай Первый. – А она силу русским богатырям ой как способна дать! Жаль только, воруют чиновники наши направо и налево. Вон, война началась, а пороха-то и нету. Где он? Все разворовали нехристи!». Так рассуждал император, князь же, выслушивая все это в Зимнем дворце, соглашался, потому что не согласиться было бы глупо.

Прав был государь, увы, прав!

Наконец князь Меншиков замер и стал хмуриться. Затем подошел к окну. «Только вот кого назначить командиром? – Князь хмурил и хмурил седеющие брови, глядя в окно. Там, во дворе, один из его ординарцев, капитан Мезенцев, все пытался совладать с гнедым английским рысаком, одним из пойманных казаками у Федюкиных гор, а конь все противился и мотал головой, то и дело вставал на дыбы и пытался задеть нового владельца копытом. Вспоминал, видать, прежнего своего хозяина, срезанного русской картечью! Отомстить хотел! – Так кого же?» – искренне донимал себя рассудительный Меншиков. Его полководец и умен должен быть, и умерен в гордыне; уважаем войсками, но не боготворим ими. Впрочем, если кого и возносили до небес русские солдаты в Крыму, так это двух командиров – адмиралов Нахимова и Корнилова. Последний не так давно геройски погиб на Малаховом кургане, первый был далеко – отстаивал Севастополь, и слава богу: лучшего защитника крепости и не пожелаешь. Популярный и опытный генерал Павел Липранди, рекомендованный ему, Меншикову, самим Николаем Первым, был чересчур решителен и бесстрашен, на его фоне сам командующий мог оказаться бледноват; генерал Петр Горчаков тоже не подходил на роль полководца – его родной брат был главнокомандующим всей южной русской армии, и перевес мог оказаться на их стороне. В тени Горчаковых оказаться ой как не хотелось! Боевые и опытные генералы Павлов и Соймонов, не слишком родовитые, но уважаемые солдатами, были крайне независимы, каждый командовал своим крупным соединением – один прикрывал Севастополь с юга, у Килен-балки, другой стоял у Инкермана, где сейчас накапливались основные силы. Глядя в окно, где гнедой рысак опрокинул-таки его адъютанта на землю и едва не затоптал его, князь Меншиков устало вздохнул: ни того, ни другого из генералов, все время находившихся в соревновании, нельзя было допускать до командования общими войсками: в душе ни тот, ни другой не захотел бы подчиниться товарищу! Да и каждому из них хватит грома пушек и оружейной пальбы на своем участке! Именно Павлова и Соймонова и надо было объединить, слепить одним началом, превратить в единый кулак.

Поскольку свою кандидатуру в роли полководца – грозы французов и англичан – князь Меншиков отмел сразу, ему стоило поторопиться с выбором. И тут его брови поползли вверх. Данненберг! – вспомнил он. – Петр Андреевич Данненберг! Всего несколько дней назад по приказу главнокомандующего южной армией, Горчакова, он привел свои полки с Балкан сюда – в Крым. Звезд Петр Андреевич с неба не хватал, но командиром был заслуженным и серьезным. Исполнительным. Что и говорить – немец. Кровь! Сам он, Меншиков, Данненберга за то и терпеть не мог, но так это делу не помеха. Были, несомненно, были серьезные минусы в его назначении: Данненберг не знал Крыма, да и битву при Ольтенице год назад проиграл на Балканах. Правда, ходили слухи, что главнокомандующий Горчаков мог с полным правом разделить с ним это поражение, поскольку дал Данненбергу всего бригаду, а стоило дать дивизию. Но были и плюсы: никто из «крымских» генералов не станет ревновать к Данненбергу – он для них чужак. Варяг, одним словом.

Итак, Данненберг? Князь Меншиков ожил, даже гладко выбритые щеки его, уже увядающие, порозовели. Он потер руки, подошел к столу, слуг звать не стал – сам размеренно налил себе высокую хрустальную рюмку французского коньяку, вытянулся в струну, точно пил за здоровье царя-императора, и опрокинул ее одним залпом.

– Бр-р! – хрипловато сказал он. – Хорошо! Чертовски хорошо! – Отломил от жареной курицы, на которую еще полчаса назад и смотреть не хотел, румяную ножку, и с аппетитом, внезапно разгоревшимся – да что там, пожаром полоснувшим желудок! – впился в нее зубами.

Стало быть, Петр Андреевич, будь готов принять командование. Только вот диспозицию будущего сражения придется составить самому, трезво рассуждал князь Меншиков: это была его святая обязанность главнокомандующего. Да и местность, где он топтался месяцы подряд, толком ничего не предпринимая, знал он куда лучше новоприбывшего немца.

«А если, Петр Андреевич, ты и провалишь операцию, – чуть позже, уже позвав ординарца для услужения и заправляя салфетку за ворот, рассуждал сам с собой пресветлый князь, – что ж, тебе и отчет держать перед государем! Я не тактик, не вызывался быть им, я – администратор и присматривать за вами, сорви головами, назначен, а ты – военный до мозга костей. Тевтонец, Петр Андреевич, тевтонец без страха и упрека! Тебе и карты в руки».

2

В половине третьего ночи с 4 на 5 ноября 1854 года от развалин Инкермана выдвинулся пятнадцатитысячный отряд генерала Павлова. Ему должно было по ходу восстановить инкерманский мост через Черную речку, переправиться на другой берег и идти к подножию Сапун-горы – на соединение с генералом Соймоновым, который в свою очередь с восемнадцатитысячным отрядом в те же часы выходил из Севастополя в сторону Килен-балки. На длинном плато Сапун-горы, занимая выгоднейшую позицию, стояла вторая английская дивизия генерала Лэси Ивэнса в три с половиной тысячи бойцов. Это был самый край правого фланга союзников, дугой растянувших свои войска на семь-восемь миль от скалистых вершин Сапун-горы до Камышовой бухты, тем самым крепко заблокировав Севастополь с юго-запада. За дивизией Ивэнса на том же плато – справа налево – базировалась дивизия генерала Кэткарта, числившая четыре тысячи солдат, и уже в серьезном отдалении стояла третья дивизия генерала Инглэнда также в четыре тысячи бойцов. Напав на правый фланг союзных войск, русские надеялись отвлечь французов и англичан от решающего штурма Севастополя, заставить их отступить…

Последние дни, не переставая, лил дождь. Дороги развезло, раскисла глина, пушки тащить было сложно. Если бы не каменистая почва Крыма, совсем пришлось бы худо. Мучались лошади, а с ними и артиллерийская прислуга. Солдаты терпеливо шлепали по грязи, переговаривались негромко, почти шепотком: передислокация войск проходила в тайне. А потом, все знали, что под утро их ждет кровопролитная битва, все муки ада, из пламени которого живыми выйти сумеют далеко не все…

Пятнадцатитысячный отряд генерал-лейтенанта Павлова состоял из пяти полков: егерских Охотского, Селенгинского и Якутского, а также Бородинского и Тарутинского. Впереди продвигался Охотский полк, головным батальонам которого надо было отслеживать возможные разъезды противника. Но ни французов, ни англичан в эту ненастную ночь на размытых глинистых дорогах видно не было. Никто из союзников не ждал такой прыти от русских.

Штабс-капитан Охотского полка, замкомроты Петр Алабин и командир взвода поручик Павел Гриднев, сопровождая в седлах своих солдат, то и дело поглядывали на едущего поодаль генерала Петра Андреевича Данненберга, в наглухо застегнутой шинели, сейчас походившего на старого ворона, нахохлившегося и молчаливого.

– Отчего же он? – тихонько спросил Петр Алабин у товарища. – Да его и не любит никто!.. Почему не Соймонов, не Павлов? Не Липранди? Вот уж кто молодец!

Они хорошо знали Данненберга. Кто был при Ольтенице, его уже не забудет! Петра Андреевича и впрямь мало кто жаловал из офицеров, а из солдат – и тем более. Да кто ж кого спросит!

– Причуда судьбы, – пожал плечами Гриднев. – Поди их, пойми, генералов…

Полковник Дмитрий Сергеевич Бибиков, командир Охотского 43-го, проезжая мимо, уловил несколько реплик младших офицеров. Они поняли, что услышаны, разом смолкли, стушевались.

– Вот и я о том же, господа, – кивнул Бибиков. – Помалкивайте себе и не пытайте друг дружку тем, что вас никак не касается. Пресветлый князь решил – так тому и быть. И ни слова более! Вы – дворяне, и честь военная ваша в послушании старшему чину!

Бибиков поправил фуражку, пришпорил коня и поехал в перед. Было ясно, что это назначение и ему кажется по меньшей мере странным! Приказ так и звучал: «При отряде Павлова находиться командиру 4-го пехотного корпуса, генералу от инфантерии Данненбергу, которому, по соединении обоих отрядов, принять над ними начальство». Но генерал Данненберг и сам, кажется, не понимал, отчего ему оказана столь великая честь? Зато Михаил Горчаков с радостью отправил Меншикову нелюбимого им генерала.

К Алабину и Гридневу, чертыхаясь на размокшую дорогу, подъехал капитан Черенков. Он знал, о чем вот уже пару дней судачат его младшие офицеры, как и другие в отряде генерала Павлова!

– В штабе только и говорят, что наш главнокомандующий Меншиков, великий остряк, назначил битву на четвертое ноября! – Черенков, с трудом управляя конем, который все рвался под ним, усмехнулся. – Каково? Вам ли не знать, господа, равно как и мне, что это за денек-с!

На черной дороге, в блеске мутной осенней луны, змеей ползла армия Павлова, переругиваясь, чавкая сапогами в грязи, кое-где лихорадочно балагуря.

– Слышали про то, – оглянувшись на строй их роты, кивнул Гриднев. Резко покачал головой. – Едва верится!

– Нельзя ж так потешаться над человеком? – кивнул и Алабин. – Стыдно, господа офицеры, должно быть таким смехачам!

Это была еще одна жестокая шутка! Пресветлый князь Александр Меншиков назначил наступление на Сапун-гору именно на 4 ноября. Год назад в этот день Данненберг проиграл битву при Ольтенице! Но у Меншикова были свои резоны: именно 4 ноября 1612 года войска Минина и Пожарского выбили поляков из Москвы. А еще в этот день, но уже в 1815 году, состоялась помолвка будущего царя Николая Первого и прусской принцессы Шарлотты. Чем не дата? И тут какая-то Ольтеница! Суеверному немцу Данненбергу пришлось унижаться – просить Меншикова отложить сражение на день. Главнокомандующий смилостивился: разрешил-таки!

– Но хоть пресветлый князь и согласился повременить с кровопролитием, – продолжал капитан Черенков, – говорят, в улыбке его еще никогда не было столько злорадства и яда. Это я, господа, слышал от нашего полковника Бибикова, а он от штабс-капитана Мухина, который все видит и все знает! Да еще в любимчиках у пресветлого. Так-то-с!

– Точно дети малые! – придерживая саблю, сказал Алабин. – За ними ж тысячи людей стоят!

– Да хоть сотни тысяч! – сплюнул в грязь его товарищ Гриднев. – Дослужишься до генерала, Петр, сам станешь комедию ломать. Уж поверь!

– Как бы не так! – возмутился молодой офицер. – Я – другой!

– Все мы другие, пока чином малы-с, – усмехнулся их старший товарищ, капитан Черенков. – Как в народе о том говорится? – Он вновь дернулся себя за рыжий ус. – Пока других возим – сердцем скромны-с, а как придет самим пора погонять, глядишь, и прочим страшны-с будем! – Капитан нагнулся, заговорил тише. – А Петра Андреевича, какой бы он ни был, мне все-таки жаль, господа. Не тот он человек, чтобы из него козла отпущения делать! У него достоинство есть – пулям не кланялся!

Но причуды судьбы, так похожие на явное издевательство над подчиненными, причем идущие с самого верха, только еще начинались. Князь Меншиков еще прежде посылал прошение в Петербург, в военное министерство, выслать ему топографическую карту этой части Крымского полуострова: от Севастополя на восток до развалин Инкермана, от Инкермана через всю долину Черной речки на юг до Федюкиных гор и Чоргуна, от него до Кадыкиойя и Балаклавы, и далее по побережью вновь до Севастополя. Но, увы, военный министр князь Долгоруков, ненавидевший злого на язык князя Меншикова, терпевший от него еще в Петербурге, самым серьезным образом отписал главнокомандующему, что «подобная карта в стране единственная, оттого он выслать ее не может». И только после того как Николай Первый, внезапно прознавший об отказе, взорвавшийся бомбой, с пеной на губах заорал на Долгорукова: «Ополоумел, князь?! Россию погубить желаешь?! Слуги государевы! – А следом в справедливом гневе едва и чувств не лишился. – Тати и лиходеи, прости господи!..» – карта была срочно отослана, но ко времени ей прийти было не суждено.

Накануне сражения Меншиков переехал из Чоргуна на высоты Инкермана, где неподалеку от развалин, на брошенной турками вилле, и расположился его штаб. В окрестностях стояли полки генерала Павлова и двенадцатитысячный «крымский» резерв. Само словцо «Инкерман» было турецкого происхождения и означало «пещерная крепость». Много перевидало это место! Тут, где Черная речка впадала в Севастопольскую бухту, еще древние киммерийцы основали укрепления, затем пришлые эллины поставили крепость. Во времена Римской империи здесь открыли каменоломни – в конце первого века сам святой Климент, будущий папа римский, за веру был сослан сюда работать киркой и лопатой. Первые христиане, укрываясь от своих гонителей, на веревках поднимались на недоступную высоту и выдалбливали в скалах гнезда. Так рождались на полуострове первые горные монастыри. Возможно, именно тогда и возник на одной из скал знаменитый крест с надписью по-гречески: «Сей крест вырастает в отводок смоковницы Божьей и жнецы не искоренят его корней». Жнецами были гонители христиан. Надпись образно и красноречиво утверждала несокрушимость Церкви Христовой. В бытность Византийской империи крепость, названная Каламита, стала крупным оплотом на Таврическом полуострове, а в позднем Средневековье, когда турки захватили Константинополь, Каламита, еще более укрепленная, принадлежала княжеству Феодоро. Но христианский век ее на тот момент подходил к концу – в 1475 году османы, с кровавым триумфом шедшие по землям Причерноморья и Азова, приступом захватили крепость. Три века она принадлежала крымским татарам и туркам, пока русские не выбили захватчиков из этих святых мест, где выросло столько монастырей, где церковные фасады становились всего лишь фасадами скал и пронизывающих камень пещер. А вот турецкое название «Инкерман» так и осталось, приросло, вошло в обиход русского языка, стало привычным для новых хозяев…

Именно тут, накануне битвы, главнокомандующий крымской армией князь Меншиков и разрабатывал «на скорую руку» диспозицию войск. И отсюда он разослал ее своим генералам. Вкратце диспозиция была такова: 5 ноября генерал-лейтенант Соймонов со своими войсками идет от Севастополя к Килен-балке и оттуда в шесть часов утра начинает наступление на Сапун-гору; генерал-лейтенант Павлов, при войске которого должен находиться генерал от инфантерии Данненберг, в те же часы должен перейти по восстановленному Инкерманскому мосту и, встретившись с Соймоновым у подножия Сапун-горы, в паре с ним напасть на англичан; генерал от инфантерии Петр Горчаков, командовавший двадцатитысячным отрядом, стоявшим у Чоргуна, а значит, в тылу у союзников, должен, дословно, «содействовать общему наступлению, отвлекая собою силы неприятеля и стараясь овладеть одним из подъемов на Сапун-гору». Генерал-майору Тимофееву, защитнику Севастополя, с пятитысячным отрядом и артиллерией быть в полной готовности, дабы в нужный момент сделать вылазку из шестого городского бастиона и напасть на союзников (которые уже будут атакованы с двух сторон) с севера, от Карантинной балки. Разбить союзников наголову князь Меншиков и не мечтал. Но коли фортуна окажется к русским милостива, можно было надеяться, что правый фланг союзников, изрядно растянувших свои войска, будет смят, что русские смогут укрепиться на Сапун-горе и далее станут грозить тем англичанам и французам, что окружили Севастополь. Тем самым дальнейшая осада города-крепости станет невозможна и в самое ближайшее время будет снята.

В пять утра, когда было еще темным-темно, первые батальоны генерала Павлова по размытой дождями дороге подошли к инкерманскому мосту. Но тут всех ожидало горькое разочарование. Навстречу громаде войска, черной тучей на фоне ночного неба подступившей к Черной речке, вырвался из строительного люда офицер. Он жадно рассматривал того, к кому надо было обратиться. Вперед, в окружении адъютантов, выехал генерал Павлов.

– Лейтенант Тверитинов! – лихорадочно отчеканил он. – Ваше благородие, мосток уж больно трудный! Подходы плохие! – Он не отнимал руки от фуражки. – Раньше стоило нас выслать на ремонт, часика на два раньше! А то и на три, ваше благородие…

Павлов слушал его вполуха – он глазам своим не верил. А вперед уже выезжали другие старшие офицеры. По рядам неслись голоса командиров Охотского полка: «Пятая рота!.. Шестая рота!.. На месте – стой! Раз, два!»

В сумраке, на ближнем холме, Петр Алабин разглядел трех всадников – они держались осанисто и важно. В шинелях, фуражках. Чуть позади на лошадях кучились адъютанты. Что за генералы?..

– Знаете, кто это? – подъехав к Алабину и Гридневу, спросил капитан Черенков. – Трое на холме?

– Данненберг? – ответил вопросом на вопрос Павел Гриднев.

– Верно, а кто с ним?

– А ведь я знаю, – живо кивнул Алабин. – Их величества?

– Ну, до величества им еще дожить надо. Их высочества наследник престола Александр Николаевич и великий князь Николай Николаевич. Недавно прибыли и решили лично проследить за ходом битвы. Так-то-с! Так что нам в ближайшие часы, друзья мои, в грязь лицом ударить никак нельзя! А ведь близится оно, близится! Сколько раз бился, саблей махал, и все дух перехватывает!

А с мостом выходило худо – завязла вся армия на этом берегу Черной речки! Ломался весь план передвижения войск, а следовательно, и намеченный ход будущей битвы. Гроза точно пошла по берегу, вдоль темной спокойной воды. Это было видно и по настроению генерала Павлова, и по тому, как засуетились офицеры его штаба. Трое всадников на холме тоже оживились. Один из них оторвался и поскакал вниз. Сюда, к обрывистому берегу, и направил своего коня генерал Данненберг. Все притихли. Только стучали топоры, и те вскоре смолкли. Матросы-ремонтники смотрели на подошедшее войско. Тянули головы в сторону реки и младшие офицеры – командиры взводов. Петр Алабин и Павел Гриднев также всматривались в темноту.

– Святые угодники! – весело воскликнул их старший товарищ – командир роты Алексей Черенков. – Вот сейчас, господа, война и начнется! Только не с англичанами и французами, а иная! Генералитет супротив взвода матросов! – Он привычно дернул себя за рыжеватый ус. – Прямо-таки сию же минуту-с! – И, бросив это, направил своего коня в сторону головы войска. – Не упущу-с аттракциона!..

Мост, стратегическое значение которого переоценить было невозможно, собран не был. Черная речка не принимала русских солдат!

– Да что же вы, лейтенант!.. – сжав зубы, в гневе прорычал Павлов. – Да я вас под трибунал отдам! Расстреляю, к чертовой матери!

Но морской офицер Тверитинов, готовый расплакаться от отчаяния и несправедливого обвинения, набрался смелости и заступился за себя и своих матросов:

– Мы же рук не покладая, ваше высокоблагородие! Нас отрядили, так кто ж виноват, что мост плохой совсем? Мы же не ангелы, чтобы Святым Духом его строить! У нас же только руки, топоры и молотки! И ничего более, ваше высокоблагородие, сами рассудите!..

Генерал Павлов остыл так же стремительно, как и загорелся. Что было толку обвинять этого офицера, от которого мало что зависело, во всех грехах? Ему приказали – он отправился выполнять. А работы больше оказалось. Вот те, кто работу недооценили, их бы под трибунал! Да кто ж сейчас за пару часов до боя разбираться будет?

– Почему мост не готов? – поравнявшись с Павловым, спросил Данненберг. Устремил холодный взгляд на вытянувшегося перед ними трепетавшего морского офицера. – Это нарушает все мои планы, генерал…

– Наши планы, ваше сиятельство, – поправил его Павлов. – Так прежде надо было начинать. Днем строить нельзя – враг подглядит, все поймет, приготовится. Стало быть, предыдущей ночью стоило послать сюда моряков. Не послали. Теперь ждать придется…

Тверитинов, так и не отнимая руки от фуражки, слушал двух генералов и был готов к худшему.

– Вот что, лейтенант, – бросил ему Павлов, с которого гнев схлынул окончательно, а холодный разум стратега во всем взял верх. – Работать так, точно Божий храм от пожара спасаете. В три силы. В десять! Ясно?

– Так точно-с!

– Люди нужны?

– Не откажусь, ваше благородие!

– Бери, сколько нужно. Бревнышки таскать легко и скоро, как с голодухи жен любимых до постели! – Он кивнул. – С богом, лейтенант! – Павлов обернулся к главнокомандующему: – Я, Петр Андреевич, с вашего позволения войска осмотрю. Кто поотстал, кто увяз. – Генерал-лейтенант с горечью покачал головой. – Времечко есть: тут и за час не управиться!

Павлов повернул своего коня и оставил нахохлившегося Данненберга и его адъютантов рассматривать обрывистые берега и ломаную линию Черной речки, уходящей через каменистую землю Крыма к главной Севастопольской бухте и дальше – к морю.

– Гляди-ка, куда это он? – кивнул Павел Гриднев на проскакавшего мимо генерала Павлова в окружении своих адъютантов. – Неужто назад пойдем, до развалин, а?

– Видать, застряли мы, – кивнул Петр Алабин. – Ждать будем…

– Да еще как застряли, господа! Крепко застряли! – услышав их, уже подъезжая, усмехнулся капитан Черенков. – Нет переправы для нас! Нет мосточка-с! Только вплавь!

Солдаты роты прислушивались к своему командиру, смелея, улыбались.

– Но его сиятельство войну не открыли-с, – усмехнулся неунывающий ротный, который шутил и под пулями. – Смилостивились! Пригодится порох еще!

Его бодрый холерический нрав во многих вселял надежду: мол, все обойдется! Ядра, картечь и пули уйдут стороной, пройдет мимо вражеский штык! Будем жить, будем!

– Рота, вольно! – скомандовал Черенков сотне своих бойцов. – Прикажите солдатам разойтись, господа офицеры! Пусть на камешках посидят – еще находятся нынче!

Алабин и Гриднев оживленно кивнули.

– Разойдись! – уже командовали младшие офицеры своим солдатам, разбивая строй.

А впереди, у Черной речки, с новой силой застучали топоры моряков. Солдаты из стрелковых рот, под надзором своих офицеров, отложили винтовки и с матерком вцепились в бревна. Бешено кричал, бегая среди работающих, морской лейтенант Тверитинов. Ничего не упускал он из виду, во все вникал, не щадил своих рук, если было надо. Второй раз командиры не помилуют!