Текст книги "Улики"

СЕДЬМОЕ ЧУВСТВО

1

 
до самых окраин страны где моря
текут в желобах и журчат под сурдинку
жлобы в телеящиках где с декабря
до мая ништяк а до лета в обнимку
сардины и сельди уходят под лёд
набит холодильник седеющей снедью
замараны фраки и тенор берёт
дрожащие ноты чреватые смертью
указы беспомощных неких кругов
квадратов и сфер непреклонные кланы
обрезав стволы залететь за бугор
заплакавши чают и давят на клапан
последних и горьких надежд у трибун
законопроекты в прочтениях томных
и двунадесятых бестрепетно тонут
и завтрак отравленный канул в траву
 

2

 
до самых морщин замороченных сном
и с нами случится лихая пропажа
шампуня шампанского явы и даже
драже раздробится дороже на слом
продать несъедобные домы и горы
и долы завшивеют круглым числом
падут в закрома три кило мандрагоры
и кенар с родимым пятном не свистит
зашкаливший гейгер истерзанный каин
с розаном в петлице измяв лепестки
бредёт до окраин до самых окраин
 

ИУДА

 
Заре навстречу: красная заря —
то жёлтые, то голубые дали;
динарий – кесарю, ни жизни за царя…
Не я ли, Боже? Господи, не я ли?
 
 
Для замыслов каких-то, да, с пелён
водили на поклон и наставляли,
чтоб весел был, свободен и силён, —
не я ль, Всевышний? Боже мой, не я ли?
 
 
Где разум мой? Такая тишина,
такая боль и чёрное сиянье.
Не будь я… чтоб мне… чур… лишусь ума —
не я ль, Господь? О Боже мой, не я ли?
 
 
И видеть сны? Быть может, в смертном сне
такие сны приснятся, что едва ли
всё кончится. Но там – во внешней тьме —
не я ли, Боже? Господи, не я ли?
 

ФЛАМАНДСКИЕ ПОСЛОВИЦЫ

 
Сон разума, чудовища, но стиль —
есть человек, и на войне никак не
иначе, чем на ней же. Впереди
лишь лучшее, а скверного – ни капли
в сем лучшем из миров. На небесах
свершаются все бракосочетанья;
не избежать фортуны колеса,
тюрьмы, сумы и самоотрицанья
во фразе вида: «Мыслю лишь тогда
и потому, что мне существованье
бог знает кем подарено». Беда
с цитатами, с томленьем упованья!
Как мне понять, что это – на мази,
путём, в ажуре, в шляпе или в норме?
Солёны розги, впрочем, ни слезы
не оброню по сей причине, кроме
неясной скорби о себе самом,
всесильном, но не знающем оружья;
и эта ночь – в значении прямом —
сон разума, чудовища, удушье…
 

* * *

 
душа бренчанье монпансье
и тем оно невыносимей
чем холоднее ветер зимний
перебирающий во сне
давно расстроенные струны
страницы ветхие и те
воспоминания кануны
что утонули в тесноте
былого тёмного наитья
загромождённых комнат стен
и одиноких чаепитий
и небо падает к звезде
 

* * *

 
Голубь, голубь, голубица —
на ладонь мою, ладонь
возвращается сторицей:
белых крылышек не тронь.
 
 
Голубица, голубь, голубь…
приголубить, что сгубить,
голы сизые глаголы:
буду, будешь, быть, не быть.
 
 
Я тебя своей тобою,
голубица, назову
и повинной головою
свою бедную главу.
 
 
Птица, голубь, голубица —
чёрный ворон, весь я твой;
взгляд внимательный клубится:
нет отбою, есть отбой…
 
 
Голубь, птица, голубица,
не голубь и не губи.
…Холодна луна-убийца,
ветер чёрен, снег скрипит.
 

ТЕОРЕМА

Quod erat demonstrandum…

 
«Параллельно – если не пересекаются…»
Вот и горечь уже настоялась и загустела,
но осадок мне сладок; и нет предела
этой сладости, лёгкой, пасхальной.
 
 
Вот назвалось всё это, выбрало имя, имя —
не прислушивайся: за окном только ветер, ветер;
нам дано пространство между двумя прямыми,
просто множество точек. Вертел.
 
 
Всех примет не расчислить, не молвить и не
нужно это: в условье задачи иная сложность —
не выходя из пространства между двумя прямыми,
доказать, что исход возможен.
 
 
Полоса: ручеёк, бороздка слезы иль капли
пота, бегущей по плоскости вертикальной
покрасневшей щеки. Снова шпагой играет Гамлет
и слова изгибаются, как лекала.
 
 
Ликованье не к месту: легко ли лепить созвучья
из отрезков, лучей и касательных осторожных?
Параллельно – это когда не лучше
и не хуже: касание невозможно.
 
 
Параллельно. «Quod erat…» Ровней дыханье.
Вот и горечь уже отстоялась и загустела,
но осадок мне сладок и нет предела
этой сладости лёгкой, пасхальной.
 

* * *

 
Покинь меня. Из этой скорлупы,
увядшей, истончившейся и сонной
тебе смотреть на солнце нет резона
и не было; но знаменьем судьбы
мог показаться голос непреклонный,
суливший беды. Если бы, кабы…
Любому славословью суждено
сменить свой знак. Так тихо произносим
мы в первый раз ещё в июле «осень»,
а лето – ещё в воздухе. Оно
не чает перемены и не просит
продленья в измерении ином.
 
 
И ты, утратив голос, цвет и взгляд
из куколки моей замысловатой
выпархиваешь бабочкой, чреватой
полётом обречённым наугад.
 

* * *

Разве мальчик, в Останкине летом…

Вл. Х.

 
Хорошо, что следующая «Фили»
и до глотки Бутырского вала —
полчаса колыханья земли
за окном; повторится сначала
всё потом: я люблю тебя, жизнь,
и надеюсь, что это взаимно;
так всегда – в кладовой запершись,
захлебнёшься дыханьем своим, но
не увидеть в потёмках ни зги —
и потерянно стиснешь виски.
 
 
Вот опять так и есть: в середине
кольцевого ночного пути
заблудиться б не худо в пустыне,
но не выйдет; следов не найти —
не получится: мимо перрона
проскользнуть длинной тенью туда,
где готова, как труд-оборона,
оторваться от тверди звезда,
чтобы вычертить пыльный пунктир
из зенита в родимый надир.
 

ДЯДЯ ВАНЯ

 
Он говорил: когда б ты знала,
когда бы ты воображала
неволю душных городов!
о плясках пьяных мужичков
он говорил – и всё сначала,
как будь готов! – всегда готов!..
 
 
Я прошепчу: когда бы знать
умела ты, о чем и сам я,
догадываюсь, обмирая —
тогда б и незачем писать.
 
 
Так и бреду по двапиэру
и эту адову манеру
кружить не в меру без ветрил
любому встречному гаеру
я бы с усмешкой уступил;
оброком лёгким я сменил
твою округлую поруку,
когда бы знать, что на дебют
не страшно заходить по кругу… —
но дай мне руку, дай мне руку;
всё кроме – гибелью зовут.
 

* * *

 
Зрение гаснет рентгеновским сном —
тише, темнее, спокойнее, глуше
и в заоконном квадрате моём
только и вижу, что детские груши,
сбитые ветром – приблудным ворьём, —
в семьдесят первом и семьдесят третьем,
пятом, шестом – сентябрём, октябрём,
вечером, утром, в ушанке, в берете,
в косоворотке, в толстовке, в дыму
снежном – верхом на салазках, на лыжах;
летом, зимою – в Карпатах, в Крыму;
в дождь и в метель – повторите, не слышу!..
 
 
Все фотокоры, все фэды тайком
птичками вылетят, магнием вспыхнут:
груши желтеют рядком и ладком,
ветер забытый с поличным застигнут…
 

* * *

 
всё время что-то припоминаю,
всё растерял и не помню
хоть что-нибудь простенькое без
и в сорок один и в шестнадцать
и в семьдесят будет
по самому краю широт
 
 
медленно пролетаю
словно в каменоломню
звук падает богат как крез
где твои папарацци
никто не осудит
устал от острот
 
 
танго или фокстрот
завтра разбудит
рома или лацио
франсуа или блез
главное взять себе ровню
прозрачная и золотая
 
 
улетая из рая
не оглядывайся и то мне
и это и до небес
и эмоцио-рацио
не предлагай пусть крутит
мною круговорот
 
 
только если придёт
тот, кто всегда приходит
с нами подразобраться
то ли тут тёмный лес
то ли эфира тонны
без присмотра сгорают
 
 
вот тогда-то с окраин
притеку пеший иль конный
чтобы из сонных месс
вспомнить сырой палаццо
только конец остудит
память былых щедрот
 

* * *

 
Что-то со зрением, что-то со слухом:
не догоняет ни око, ни ухо
этих простых донесений оттуда,
где уже нету ни ада, ни чуда,
только нелётная крупная дрожь;
стоит прислушаться – сразу поймёшь:
это про это читалось когда-то
от Иоанна и до супостата;
то, про что там и тогда говорилось —
многие годы мне многое снилось; —
туча печалит ликующий день?
нет, это тянется тень на плетень;
это легчайшая радость расплаты:
пусть будет так, но когда ж ты, когда ты?..
 

УТРО

 
Вот плита, на которой давно никто не готовил еду;
вот еда цвета хаки, не помнящая про плиту;
вот беда, завалявшаяся в паутинном углу;
вот победа с фанфарами, раздающимися приглу —
шённо, как будто из-под воды,
без которой возможно и туды и сюды,
 
 
если только не помнить про эту сторону и про ту,
где и в голову не придёт завтракать на ходу,
торопливо роняя капли и крошки, и вот —
двери настежь: солнце провожает за поворот.
 

* * *

И. Кузнецовой

 
Вот и поборешь, и встанешь
после трёхнедельного лета
и сядешь к столу,
и поймёшь, что никто не узнает про эту
предутреннюю полумглу;
медленно вымолвишь: август —
в полшестого стемнело (или не рассвело?),
пока ноутбук урчит
и, загружаясь, пофыркивает —
сваришь кофе:
«платье задело весло» —
вспомнишь пример из грамматики,
где непонятен субъект, —
кто кого задел? платье – весло или весло – платье?
сразу не скажешь,
ну чистый Брехт!..
Так-таки никому не проведать,
о чем я почти ещё не пишу,
клавишей не касаясь,
пальцы удерживая на весу
и на плаву – себя, хотя уже рано
слишком, чтобы медлить и ждать,
пока не покажется странно
этот мутный рассвет проспать;
кролик домашний, уютный
с надписью Toshiba на боку, —
прошелести без утайки, что я думаю
в этом августе об этом августе,
на кисельном моём берегу;
кто на ком играет вползвука —
сразу не разберёшь,
ветер перед близким дождём
расползается надвое,
как брюки-клёш.
 

* * *

 
Какие-то вареники (якобы сваренные вкрутую
за неимением в доме малейшей пищи)
слиплись в медузный ком: вилку до рта пустую
не дотянуть никак, – кофе глотать привычней…
 
 
Снова кромсаю нетленную снедь, сжигаю
трубочкой узкой вытянутые губы,
а ведь казалось – давно остывшее блюдо
больше огня не содержит, и вот какая
 
 
невидаль: там между склизких комьев,
неаппетитных и вязких, как будто клочья
ваты рождественской, жар затаился, – к ночи
только пойму, что мой ужин нехитрый, вдовий
 
 
вовсе непрост – на поверку содержит полный
тайный набор утешений на каждый случай,
чтобы, когда невмочь, поступить, как лучше,
и – когда хорошо, – не забыть о сонном
утреннем после всего расслабленном совершенстве
тела и духа и худо думать
только о том что ломоть помутневших
чувств неуступчив, как Никлас Луман
 

* * *

 
Он говорил тебе: посмотри,
утро – это то, что внутри;
для тебя начинается день – это утро,
а то, что ещё не горят фонари
и темно на земле и мутно, —
так ей же хуже, пустой темноте,
она пусть себе ждёт поминутно,
когда кто-то с приветом подойдёт к плите,
огонёк зажжёт и расскажет, что солнце встало,
затрепетало, мол, и всё ему мало…
 
 
Он говорил мне: когда до зари
встанешь с трудом, посылая на три
вечер вчерашний и завтрашний день,
свет невечерний и тень на плетень, —
вспомни: в каждой окрестной примете
ночи как таковой —
на закате ли, на рассвете,
осенью ли, зимою глухой —
кроется утро, если оно для тебя началось,
если вскрикнешь, наткнувшись спросонья:
шкаф многоуважаемый, несгораемый,
непотопляемый, словно лось
в половодье! – значит, пришлось
утру прийти к тебе, и гнездо воронье
ещё непрозрачнее за окном
застит нерадостный окоём.
 

* * *

 
минг недоступный временно и всегда
жаль что вчера опаздывали поезда
что на всякое нет существует да
лебедь рак и либидо и прочая лабуда
где же клич твой воинственный где моя борода
где ты был одиссей пока шла среда
и четверг пройдёт мимо не оставивши ни следа
ни петрова ни водкина вот беда
 

САМОУБИЙСТВО «ПЕЖО»

 
Люблю функционировать: свеча
в последний раз из искры возгорится
и шатуны пойдут мелькать, и спицы —
асфальтовые реки размечать.
 
 
Возвратно-поступательный анчар!
Но дрогнут индикаторы-ресницы,
и я – о этот юг, о эта Ницца! —
по плечи погружусь в мою печаль.
 
 
Печаль темна, но вязкие объятья,
как антифриз иль сорок тысяч братьев,
от лобового боя не спасут:
за кольцевую, дальше, за предместья,
где глубоки кюветы, как возмездье,
где дышит жёлтый клён и самосуд.
 
 
И, развернувшись грудью к небесам,
скользя капотом по траве пожухлой,
успею ощутить, как век мой, дух мой
чихнёт, зачахнет, вспыхнет в облаках.
 

К РАДОСТИ (AN DIE FREUDE)

 
Дедушка Фройд, осторожный, угрюмый, —
лапу на счастье – и бей меня влёт!
Комната, пыльные эти волюмы
и тишина – не торопит, не ждёт.
 
 
Дедушка, что тебе длинные уши?
острые зубы? большие глаза?
Красная свитка за окнами кружит,
красная лошадь купается за
 
 
серой оградой румяного рая,
Иероним то ли зол, то ли худ, —
то ли свят-подвиг свершает играя,
то ли малюет уродцев и чуд;
 
 
чу! – искажённые криком усмешки
серное пламя глотают в дыму…
Выбери камень, Герасим, полегче,
иначе кану, как камень ко дну.
 
 
Дедка Мазай, я продрог – иль не видишь? —
силушки нет бултыхать на плаву!
Правь половчее, греби меня в Китеж,
в Кижи, к кикиморе, в море на рву!
 
 
Любо ли мне, недотыкомке сирой,
виться юлой в паутинных углах?
то ли пилюлю сглотнуть мойдодыром
и загудеть, что аллах в проводах?
 
 
Кто там не спит в эту полночь глухую? —
через дорогу Бутырский централ,
эхо холодное – верно, всухую
узник весёлый меня проиграл.
 
 
Vale, орел молодой или решка! —
мясо кровавое жуй за окном,
рябчиков жуй, озираясь поспешно,
с хрустом палёным махая крылом.
 
 
Нет тебе имени, комната мумий!
В сад! Кружева на головку надень,
дедушка Зигмунд, спаситель угрюмый, —
радостно встретим ликующий день!
 

* * *

 
Живое создание только одно
и то, – без упрека и лени, —
готово на всё, кроме главного, но
не в этом секрет поколений
хвостатых и гладких, и гибких, как жесть
насельниц Сиама, Гуама, —
а в том, что без счёта страниц перечесть
возможно без цели и плана
и всё ж не добиться ни проку, ни зги:
увы! без усилья и лени
не выменять эти простые мозги
на мудрость слепых поколений
усатых и нежных, и верных, как те,
кто спит в изголовье неслышно,
кого бы я вместо себя в темноте
привел бы на Суд, если б вышло…
 

* * *

 
Шестое февраля, по-старому —
трансфигурация сегодня;
достать чернил и плакать в заводях,
и загодя – в одном исподнем —
воображать себя на улице,
где воздух синь, как узелок с
бельём, и дольше века щурится
на льдине солнце, а у Локсов —
опять сыграют Брамса в утренник,
на даче спят два сына, меркла
сирени ветвь и чуял внутренне
и внешне на скворешне метки
ногтей загадки заготовленной:
как трогал я тебя? Ответь же!
…летящих ливмя ливней проливных
косых картин багет забрезжит;
сводило челюсти, и каменный
бьёт влёт меня охотник третий:
мне чудотворчество подарено,
полёта звонкое бессмертье.
 

* * *

 
Вот ещё снова пять книг,
новокупленных,
не прочитанных,
никем-никогда.
 
 
То – совсем не хотелось
в руки их брать,
даже если
было времени вдосталь,
 
 
а теперь – и неплохо б,
да время ушло навсегда
и, дверь затворив за собой,
погасло светилом ночным;
и гряда облаков поредела.
 
 
Я разложил на столе
эти пять многотрудных друзей:
египтолога из Гейдельберга,
Айзенберга – он эссеист и поэт,
Хабермаса, толкующего о Хальбваксе,
и Вордсворта в переводах новейших и дерзких.
Да! Еще сборник статей, ОПОЯЗ многоглавый
                                             толкующих мирно.
 
 
Пять несбыточных шансов
тихо на полке займут
место под солнечной пылью,
как пыльные солнца
воспламенённого разума,
погасшего времени в такт.
 
 
О Цинна! Позволь разуметь,
что росточком не вышел,
не прочёл ни от, ни до корки, ни после.
Впрочем, и так все известно до самой последней
                                                              страницы,
словно page down нажат до упора, как газ в шевроле.
 
 
Разреши мне оставить
на пыльных тропинках далёких
планет мозжечка моего —
только рваный кусок-отголосок
постыдного текста в РЖ,
где обиженный Вэ эН Некрасов,
(не путать, увы, с Николаем)
облаял стозевно эссеиста по имени Миша,
написавшего ровно одну
из пяти новокупленных книжек.
 
 
Чем только достал Некрасова бешеноликого
сереброгорный, литой эссеист?
А вот поди ж ты! Только сей бешеный лай
и останется в памяти
в сто раз прочней Хабермаса и Хальбвакса,
взятых в квадрате!
 
 
Вот ведь втемяшилось – разве колом
выбьешь оттудова взвизги некропоэта нелепого,
впрочем когда-то блиставшего, что твой Хальбвакс
или Ассманн
(египтолог из Гейдельберга),
взятые вместе и в кубе, —
 
 
а ныне утопшего в собственной
горькой слюне. Мало ему
почестей, мест, пирамид
в мире подлунном, в котором последний пиит
только один и остался глаголом сердца позажечь
да к падшим чтоб милость призвать.
 

V

ПРОГУЛКА

 
из многих дней единственный когда
перо к бумаге словно чёрт и ладан
отныне нераздельны суета
лохматым псом нахлынет и угадан
мельчайший жест и робкий поворот
и профиль заострённый и усталый
мои карандаши спроста берёт
и чертит пишет колет рубит вяло
идёт с собакой ночь вода кино
на фоне затаившегося рынка
проспект героя пионерки но
прозрачен взгляд как тоненькая льдинка
нависшая дамокловой свечой
увядшей кистью детского каштана
когда часы еще наперечёт
и лица непонятны и устало
несёт подарок мама в декабре
и мне запретны первые приметы
неслыханного праздника и бред
больного первоклассника а летом
опять вода за пазухой в горсти
течёт по скулам соль и обжигающ
минутный взгляд не поле перейти
но жизнь прожить полжизни четверть знаешь
из многих дней единственный когда
наперечёт смятённые причины
всё дорожают сыры и ветчины
и воет пёс и в небе ни следа
 

* * *

 
Где-то в кухне задумчиво дремлет собака,
положивши на лапы мечту обо мне,
обречённо и хмуро варганящем кашу
в прогоревшей кастрюле на синем огне.
 
 
Ты куда убегаешь, любезная каша,
пузырями покрытая? Пляшешь, ворчишь,
а в углу пожилая незлая собака
ждёт-пождёт через силу. Когда догоришь,
 
 
расскажи мне, простое моё угощенье,
как спалил я тебя безрассудным огнём;
надо ж было, крупу в кипятке размочивши,
подождать, чтобы сгинули в сердце моём
 
 
разопревшие хлопья постылого мрака,
чтобы глубже вздохнуть и вольней, чтобы не
позабыть мне, что ждёт пропитанья собака,
положивши на лапы мечту обо мне.
 

ГОНГОРА

 
Недоговорки, вы моё спасе-,
вы утаите сотни подража-;
не стоит праздный труд одной бесе-,
попробуй-ка, попробуй возража-!
 
 
Не спит пожарник, хоть угас пожа-,
замучен Спасший, молкнут фарисе-,
кровь льётся в молоко, но сух кинжа-,
и Гонгора руководит весе-.
 
 
Невесел день. Весло в слезах уто-,
мы поплывём с ритмичным придыха —
среди стоячих заводей вслепу-.
 
 
Из уголков глазниц, где горе сто-,
собрав напутствий и венков оха-,
благослови и освети наш пу-.
 

МОЦАРТ И САЛЬЕРИ

 
Возобладала одномерность и странной кажется мечта
о том, что, в истине уверясь, не жизнь – надгробная плита;
что в окоеме лиловатом окна – миров невпроворот, и путь
дневной туда-обратно уже спроважен из ворот; что сужен
до последний боли мой иронический финал; я думал так, —
чего ж вам боле? – я полноту припоминал, но хохотал
маэстро строгий, из ораторий выгнав сок, Изорой зоркой,
ладноногой назначенный на крайний срок.
 

* * *

 
Московская осень сгорает со мною;
недолгую ростепель вышлет вперёд
и ждёт, когда окна покорно раскрою,
чтоб дождичком дать от ворот поворот.
 
 
Чего ж ты ждала, рукотворная осень,
каких желтоликих апостолов жгла,
к чему человечков в сонетах и в прозе
лепила из солнца, из листьев плела?
 
 
Глаза бы мои на тебя не глядели,
обманщица! Смоет, замолит мой грех
иль душу от грешного тела отделит
твой дождичек, хлынувший ровно в четверг?
 

* * *

 
Вот наконец – осторожный, угрюмый,
скользкий и скорый, как поезд; грибной,
сильный, усиливающийся, многострунный,
серый, прозрачный, лихой, штормовой,
всласть разыгравшийся, злой не на шутку,
ласковый, тёплый, колючий, хмельной,
прыткий, упрямый, увёртливый, жуткий,
свежий, пузыристый, вкусный, парной,
бодро шагающий с севера к югу,
косо под ветер ложащийся сплошь,
свет занавесивший, сбившийся с круга,
бешеный, шумный, безжалостный дождь.
 

САВВИНО-СТОРОЖЕВСКИЙ

 
Достаточный повод для ночи —
сухой колокольный удар:
густые гудящие клочья
падут на прибрежье пруда.
 
 
Недолгое это согласье
недвижных деревьев и стен:
и вот неразгаданной властью
закатный огонь заблестел.
 
 
Отчётливость – вот в чём причина!
Остаться бы камнем в лесу,
обитель, и пруд, и лощину
усильем держать на весу;
 
 
но дрогнет аршинная чаша,
и словно бы из-за угла
всё чаще, и чаще, и чаще
распляшутся колокола,
 
 
как будто ленивый меняла
просыплет скупой разновес
с серебряной глади усталой
на тёмную просинь небес.
 

* * *

А. З., С. Л.

 
Два друга: вижу через день,
а вместе не сводил ни разу.
Один суров: церковных стен
не покидал упорный разум.
 
 
Другой для неба был таков
ещё когда битлы лабали
на полусогнутых тайком
в манчестерском пивном угаре.
 
 
Не потому, что не поймут
друг друга, как волна и камень,
я не знакомлю их – волну
легко скала переупрямит;
 
 
я сам с собою не сойдусь:
и Let It Be и Pater Noster
неизгладимы и, как грусть
с судьбой, – неразделимы!
                                  Бросьте
 
 
меня корить, я не могу
соединить вас! Пусть же будет
как есть, друзья!
 
 
                          …Отдам врагу —
уменье разбираться в людях.
 

* * *

М. Гронасу

 
он языком замешенным так круто
что оторопь берёт
мне говорит
смотри минута
взаймы берёт
у контура замыленного взгляда
такую прыть
что хоть умри не выгорит услада
остановить
и если пусть у гробового входа
младая дар валдая отзвенел
такая равнодушная природа
и тёмный дуб склонялся и шумел
 

* * *

 
Я должен тебе это низкое небо,
пятак неразменный не кажет орла:
перечить смешно, соглашаться нелепо,
молчать бесполезно – такие дела.
 
 
Ни вихрей враждебных, ни смертного боя:
последний, последний решительный бой
возносится в небо твоё голубое,
ложится на дно под водой голубой…
 

3 ОКТЯБРЯ 1993

 
О Русь моя! Любил бы я тебя,
когда б не сны, не кандалы да муки…
Лисицы брешут на щиты, а суки
зализывают раны второпях.
 
 
И странно мне, что странная любовь
в душе моей вас больше не тревожит
и, если не любить ещё быть может,
то дай Господь другим не в глаз, а в бровь.
 

* * *

 
времена обмелевшей севрюги
на обочинах бьют жернова
не робея берут на поруки
все океи nа jа и çа vа
 
 
задушевная горечь распада
закадычная сладость глотка
во хмелю невесомей расплата
без колёс не дожить до гудка
 
 
веет зоркостью с североюга
прозябающей лозы впотьмах
достигает кривая разруха
и идёт под венец в кружевах
 
 
кружит в поле огонь перемётный
путеводный и больше ни зги
многоглавые холдинги брёвна
перемалывают в куски
 
 
клюква в каждом окошке ветвится
далеко ли от сумм до тюрьмы
покидает Георгий столицу
раздраконив корабль до кормы
 
 
перебежчик спешит на свиданку
мост разводят наутро река
не узнает себя спозаранку
перемелется будет мука
 
 
отпечаток усталой улыбки
слепок смертной опалы шальной
и болтается ветхая зыбка
над студёной водой ключевой